Федя

... Затем он вынул бутылку вина, пять бутылок пива, алюминиевую кружку, два апельсина и какие-то консервы. Поставил все это на маленький столик в нашем купе. Моя московская подружка, которая провожала меня, посмотрела на все эти явства и многозначительно, с лукавой улыбочкой сказала: «Ну-с, дорогая, я пошла. Пи-ши, не забывай». И, чмокнув меня, ушла, стуча каблучками по перрону.

Поезд тронулся тихо, без гудков. Я поняла, что нас только двое в купе, и мне стало не по себе. Мой попутчик сел напротив меня, пригладил волосы руками, похожими на грабли, и сказал:

- Звать меня Федя, а вас как величать прикажете?

Я посмотрела на него. Низкий лоб, нависающий над глазами-щелями. Брови, как два куста, и полный рот стальных коронок. Я даже ночью не встречала таких на улице.

- Как насчет винца в честь такого происшествия? – спросил он.

- Какого происшествия?

- Нашего знакомства. Ехать нам до Сочи, так ведь?

Я четко увидела свое окровавленное тело и с вымученной улыбкой сказала, что у меня болит сердце, и я только что недавно вышла из больницы после тяжелой операции и могу пить только чай.

Он вынул складной нож, долго аккуратно вытирал его носовым платком, открыл консервы, нарезал бублики и апельсин. Затем, поклонившись, сказал: «Пожалуйте кушать, угощайтесь».

Проводница с грохотом открыла дверь и почти швырнула влажное непросохшее белье, вафельные полотенца и сказала: «Рубль с человека. Сдачи нет, только смену приняла». Я дала заранее приготовленный рубль. Федя дал три и просительно добавил, что сдачи не надо.

Потом я пила чай, а Федя вино и рассказывал мне о том, что едет в санаторий, что он и его три сына шахтеры, что он добирался из Сибири до Москвы четверо суток – и это скорым, что видел он море только в кино, что это первый раз в жизни он попробовал апельсин, потому что раньше вроде и видел их, да не хотел желудок баловать, что легкие его покрыты коростой, и жить ему осталось самую малость, но название болезни забыл, потому что не по нашему слово написано. Узнав, что я живу в Сочи одна, без мужа и детей, он опустил голову и сказал: «Бедненькая Вы». Так говорят, когда смотрят на женщину без ног или на гроб, который опускают в землю. Я промолчала. Потом сквозь пьяность и сонность глаз он с умилением говорил о разных ягодах и грибах, их запахе и вкусе, о свадебных обычиях его края, где невеста должна целовать жениха столько раз, сколько просят гости, и это называется «солить рыжики на пост».

Ночью в купе было холодно. Мой попутчик накрыл меня своим пальто поверх тонкого одеяла. И я уснула сразу, будто ушла в провал. Я проснулась в 8 часов утра. Он сидел и неподвижно смотрел в окно. На столе подрагивали и позванивали два стакана чая. Увидев, что я проснулась, он пригладил свои волосы и сказал:

- Ну, вот мы и проснулись. С добрым утречком Вас. Пора и чай кушать. Я уж тут маюсь с утра, дожидаюсь Вас.

Я достала из сумки два бутерброда, печенье и положила на стол. Снова появились вино и пиво. Мы завтракали, и Федя объяснял, как лучше и дешевле добывать уголь, как теперь опоры устанавливают и крепят, как некоторые в тюрьмы попадают по пьянству и «по глупству». И ничего геройского нету в том, чтобы женку свою бить, что вот он однажды отстегал, было такое, но наутро увидел синяки и с тех пор ни-ни... Не знал он, что тело у женщин больно нежное. Потом говорил, что видит ученость в глазах моих, но без важной гордости, и что хорошо это, ибо гордость – грех. И все это вперемешку с «а Вы кушайте, кушайте... ну, хоть еще кусочек, пожалуйте, а то Вы такая худая, вон пальчики какие, аж косточки видать...» Он говорил тихо, певуче.

Я посмотрела в окно. На стекле зима нарисовала свой неповторимый шедевр из снега и хрустальных грез. А за окном мелькали необозримые просторы, белели деревья в подвенечных нарядах, пылало солнце, и снег перекатывался ртутью.

За обедом я выпила пива и оттаяла немного. А Федя все объяснял, почему бетонные шпалы лучше деревянных: крепче, дешевле и лес можно сохранить. И снова:

- Жалко мне Вас, слабенькая Вы.

- Почему жалко?

- Потому как одна Вы. И вроде ладная Вы, прямо как актерка.

Мне стало неловко за свою ложь о больном сердце и операции:

- Меня жалеть не надо.

- Ну, как же не надо. Одной нельзя. Опора нужна.

- Ну, это чепуха. Я сама себе защита, я сильная, - сказала я бодро.

В Сочи я сказала ему, как добраться до санатория и пожелала здоровья. Он посмотрел на меня, быстро и мелко перекрестил и сказал: «Дай Вам Бог».

Я приехала домой автобусом. Моя комната в коммуналке выглядела так, будто я не уезжала вовсе. Машинально вынула халат и соломенные туфли из спортивной сумки. На моем кухонном столе соседи оставили почту. Три «Литературных газеты» и один «Новый мир». И ни одного письма. Я перелистала девять театральных программ, которые я собрала за 25 дней пребывания в Москве, и бросила их на стол. По радио передавали моего любимого Вивальди. В эту ночь я не читала перед сном. Я уснула, не выключив приемник. Когда я проснулась, сразу вспомнила Федю. Сладкая боль разлилась где-то под сердцем. Я улыбнулась, зажмурилась и закрылась одеялом с головой. Затем медленно и лениво, как улитка, высунула голову из-под одеяла и посмотрела на часы, которые стояли на книжной полке.

Я вскочила. Через час начинался педсовет.