Ахмед

Сначала я увидела луну. Она была похожа на кусочек спелой дыни и кончиком касалась бирюзового купола мечети Биби-Ханум. Только днем можно видеть красоту стен, украшенных разноцветным лазурным кафелем. Сейчас, ночью, мечеть и весь сквер Регистана были наполнены трепетной тишиной, и, казалось, дух самого Тамерлана витал где-то рядом.

Я шла и пела своим писклявым голоском:

«Луна, плыви в ночном просторе, лучи купая в море...»

Затем я увидела их. Они шли на меня. Их было семеро. Они приближались медленно, вразвалочку.

Я не испугалась, я просто онемела и остановилась.

Они подошли, почти окружили меня, смотрели, хихикали, шушукались, переминаясь с ноги на ногу. Самый высокий сказал лениво: «Я первый». Остальные начали неохотно и медленно отходить, переговариваясь между собой не то на узбекском, не то на таджикском языке. А затем все было, как во сне, только я понимала, что это я снюсь себе, наблюдая себя со стороны.

Я схватила его руку обеими руками и начала умолять его защитить меня от его товарищей и проводить меня домой. Я знала, что должна была при этом плакать, но у меня не было слез. Он потоптался на месте, посмотрел по сторонам и промямлил безучастно: «Где ты живешь?»

«Я живу в новом городе, на улице Ленина, напротив гостиницы. Я работаю в кафе у Рамедова три раза в неделю, а днем занимаюсь в школе в восьмом классе. Я никогда не хожу домой так поздно одна. Рамедов отвозит меня на извозчике по дороге к себе домой. Просто сегодня его маленькая дочка заболела, и он с ней в больнице. Так сказал мне Матос».

Захлебываясь от быстроты своих слов, я продолжала: «Матос – бармен в кафе. Он армянин и похож на злого быка. И голову он поворачивает вместе с туловищем, потому что у него нет шеи. И его пальцы, как обрубки, и похожи на красные вареные сосиски. Он почти не говорит по-русски и называет меня «Эй, ты!». А вы знаете, кто построил эту мечеть и весь сквер Регистана?»

И не дожидаясь ответа... «Был такой Тамерлан, или его еще называли Тимур... Он родился в 1336 году недалеко отсюда, и он был великий завоеватель, и его могила где-то здесь, в Самарканде... И я читала, что девяносто слонов возили камни для постройки всего Регистона»...

Кожа на моем животе около пупка начала дрожать сама по себе, будто мурашки играли там в какие-то свои игры. Затем я рассказала ему, что мой отец и старший брат на фронте, что мой брат похож на него (это было неправдой, и я не понимала, почему я так сказала), что я, моя мама и маленький брат приехали сюда только два месяца назад, что немцы бомбили наш пароход на Черном море недалеко от Новороссийска, что нас спасали военные катера, но все наши вещи пропали, что мама работает в старом городе в госпитале судомойкой и иногда просит остатки еды. Она приходит домой в восемь вечера, а Рамедов тоже дает мне иногда косточки барашка за то, что я мою пол и уборную в кафе...» Без паузы я рассказала ему о Микеланжело, великом итальянском художнике и скульпторе XVI столетья, который лежал на весах более четырех лет, расписывая потолок Сикстинской капеллы, и когда он спустился, и ему подали письмо, он читал его, запрокинув голову назад, держа письмо высоко над головой. Он был скромный и одинокий человек...

...А вот Рафаэль, тоже художник и его современник, был счастливчиком и дэнди. Он рисовал знаменитых дам и жил припеваючи, и потому я люблю Микеланжело больше, чем Рафаэля»...

Мое левое веко начало дергаться, но я старалась не обращать на это внимания. «И вы знаете, что я прочитала книги Ницше и Шопенгауэра, и я почти ничего не поняла там, разве только то, что они больные люди, и мне их жаль».

Мы шли через пустыню (так называется пыльная дорога из старого города в новый) и дорога казалась бесконечной. Я читала ему стихи Ахматовой, но тогда я даже не знала, что она тоже жила в Самарканде, и что она была гениальна.

К концу стихотворения мои мысли лихорадочно метались в поисках чего-нибудь нового. Только не молчать, только не смотреть на него...

Луна была бледной, а звезды висели низко и безмолвно. Земля была еще теплой, и мягкая пыль обволакивала мои босые ноги. Украдкой, как воришка, я искоса взглянула на его профиль. У него был открыт рот, как у лунатика. На левой щеке ото рта до уха тянулся глубокий шрам.

У меня начало болеть под ложечкой. Моя правая рука держала его левую руку выше локтя. Так утопающий держится за своего спасителя – навек, намертво.

«...И еще я прочитала биографию Бернарда Шоу и узнала, что его лучшая подруга и актриса, постарев, умирала в одиночестве и бедности, а он, уже будучи миллионером, не помог ей, и мне было стыдно за него, и я больше не хочу читать его пьес. Он не добрый человек, правда?»

Старый город и пустыня были уже почти позади. Я уже видела слабые огоньки нового города.

«Почему ты подстрижена под машинку, как пацан?» Это был его второй вопрос.

«После того, как немцы разбомбили наш пароход, мы пересекли весь Кавказ поездом, затем через Каспийское море пароходом, затем снова поездом. И когда мы добрались до Самарканда, мы были усыпаны вшами, как мухами, и были очень грязными. Моего брата и меня побрили, и мама вываривала нашу одежду в ведре на костре. Но мои волосы скоро отрастут, правда?»

Когда мы подошли к моей двери, было уже девять. Я отпустила его руку и только тут впервые посмотрела ему в лицо. У него были сросшиеся широкие брови, орлиный нос, черные глаза. От него пахло потом.

Я начала быстро, скороговорко благодарить его и обещала познакомить с братом после войны.

Словно и не слыша меня, он сказал: «Ты... это... вот что... ходи, где хочешь, когда хочешь. И если кто подойдет, скажи только одно слово: «Ахмед», и никто пальцем тебя не тронет».

«А кто Ахмед?» - робко спросила я.

«Это я».

Я снова принялась благодарить его и, встав на цыпочки, чмокнула его в липкую щетинистую щеку, затем открыла дверь и вошла в комнату. Я впотьмах нащупала крючок и заперла дверь.

«Это ты, Нина?» - спросила мама.

«Да», - услышала я свой голос откуда-то издалека и начала сползать по стене медленно и сонно.