Ветер в клетке

     Когда железная дверь захлопнулась, я бросился к ней и вцепился руками в толстые прутья. Нет! Как это возможно?! За что?!! За что меня бросили в эту ужасную темницу, в эту гнусную клетку, где вместо постели валялся клочок соломы, по полу были разбросаны опилки, а в углу стояло корыто с водой. Я принялся трясти решетку двери, но тщетно – замок был крепким. Мой тюремщик оглушительно хохотал, глядя на мои жалкие попытки освободиться. Он топал ногами, показывал на меня пальцем и что-то орал на своем варварском языке. Я кричал ему в ответ, я требовал выпустить меня, говорил ему о своих правах и его обязанностях, но все было безрезультатно. Насмеявшись, этот дикарь ушел, оставив меня одного. Было светло, но я ничего не мог разглядеть из-за пелены слез, застилавшей мои глаза. Это было чудовищно жестоко – запереть меня здесь, за решеткой. Всхлипывая, я подошел к соломе, заменявшей мне постель, и свернулся калачиком от безысходности. Милости от этих тварей ждать не приходилось, да и на себя надеяться бессмысленно. Мне ни за что на свете не пролезть между этими прутьями, да и справиться с решеткой было не возможно.
     Утерев катившиеся из глаз слезы, я огляделся. Первоначальное шоковое впечатление меня не подвело – обстановка была поистине тюремной. Кроме корыта с водой, в моей камере стояло такое же корыто с отвратительного вида едой, ужасной смесью отходов, которой я не питался даже в худшие годы моей богатой приключениями жизни. Мне показалось, что в камере кто-то жил до меня, однако я мог ошибаться. Мысли о еде снова вызвали ужасную ностальгию по дому. Я бросился на свою подстилку и слезы брызнули из моих глаз. Я вспомнил свою большую семью, братьев, сестер, наш уютный большой дом, и жалость к себе, смешанная с дикой тоской, подкатила к горлу. Я бы мог снова попытаться бунтовать, взывать к здравому смыслу, но эти существа не способны были к жалости. В чрезмерном волнении я начал мерить шагами свою темницу, время от времени поминая нехорошим словом моего тюремщика. Хорошо хоть он ушел, не оставив рядом никого из стражи. Было бы невыносимо наблюдать абсолютно свободное существо, отделенное от меня какими то сантиметрами непреодолимой преграды.
     Видимо, сегодня был черный день – охранник явился тут же, как будто я его звал. От был намного мельче тюремщика, но все равно устрашающ и нахален. Подойдя к самой решетке, он сел и принялся меня разглядывать, словно я был цирковой мышью! Он улыбался! Радовался моей несвободе и отчаянному положению! Я задохнулся от ярости, когда охранник принялся вышагивать рядом с прутьями решетки, лениво отмеряя расстояние от одной стенки до другой. Бросившись на прутья, я едва не принялся грызть их зубами от созерцания ухмыляющейся довольной морды охранника. Я закричал, и кричал, пока не охрип, пока мой голос не превратился в едва различимый сип, но охранник все также ухмыляясь продолжал разглядывать меня. Тогда я рухнул на солому и с горечью зашептал:
     - Как бы я хотел ещё хоть раз пробежать утром по высокой, мокрой от обильной росы траве. Увидеть солнце, такое большое, что невозможно представить его размеры. Услышать утреннюю песнь соловья, который поет: «Здравствуй, Солнце, тебе мой привет! Мой и всех, кто слышит меня! Здравствуй, Солнце, большое и теплое!» Как бы я хотел проводить день, сидя на пороге дома рядом с невестой, смотреть на засыпающий мир, чувствовать, как нестерпимо клонит ко сну, так что даже начинают чесаться усы. Как бы я хотел проснуться ночью, выйти из дома, окунуться в прохладу ночи, добежать до ручья и напиться холодной, ломящей зубы воды. Потом вернуться назад, юркнуть в теплую постель и тут же забыться глубоким спокойным сном. Как бы я хотел ощутить на своем лице дуновение легкого речного ветра. Как бы я хотел снова стать свободным. Как бы я хотел, что б ты был на моем месте!
     Последнюю фразу я выкрикнул, собрав остатки своего голоса, и швырнул в охранника чем-то, подвернувшимся под руку. Охранник ошалело вскрикнул, и с воплем умчался куда-то.  Я торжествовал! Моя усталость, обида и боль вылились в этот знак протеста, и теперь я стоял, опустошенный, но счастливый. По крайней мере, теперь мои пленители будут знать, что от меня можно ожидать чего-то  большего, чем бесполезное нытьё. Я решил действовать.
     Основательно пошарив по полу, я отыскал достаточно длинный прут. Мой тюремщик, видимо понадеявшись на охрану, запер дверь только на щеколду, которую вполне можно было откинуть, приложив усилия. Теперь, когда мой разум очистится от ненужной паники и глупого нытья, возможность побега была очевидной. Моя клетка была очень большой (видимо темница рассчитывалась не на одного), и щеколда двери находилась высоко, но при желании её можно было поднять. Перевернув корытце с едой (хотя какая это еда!), я подтащил его к решетке, и взобрался на него. Самым трудным было откинуть моей дубинкой массивную щеколду. Пытаясь удержать равновесие, я обеими руками ухватился за прут, и принялся толкать им щеколду. С первого раза я вообще не попал по щеколде, и упал, потеряв равновесие. Падение не остановило меня, и, потирая ушибленную спину, я снова взобрался на корыто. Второй раз был несколько удачнее. Прут плотно уперся в конец щеколды, но на этом дело застопорилось. Одних моих сил было явно маловато для того, чтобы сдвинуть её с места. Устав тщетно болтаться в неудобном положении, я сел на свою солому и принялся грызть валяющийся поблизости огрызок какого-то овоща. По вкусу это напоминало кочерыжку капусты, хотя вполне могло быть куском очищенного картофеля. В любом случае, на еду это тянуло плохо, но лучше это, чем ничего. Я предпочел думать, что ем капусту, и, хрустя кочерыжкой, просчитывал варианты бегства. Стало ясно, что щеколду мне не отодвинуть. Между прутьями я, как уже говорил, не пролезу ни за что. Подняв голову, я узрел точно такой же решетчатый потолок. Итак, круг возможностей сужался. С внезапно вспыхнувшей ненавистью вспомнив охранника, я поволок обратно корыто, даже не удосужась его перевернуть, и вдруг застыл, осененный блеснувшей как молния догадкой. Охранник подчиняется тюремщику, значит тот обязательно должен появиться, и когда он появится … Идея! Бросив корыто на полпути, я улегся на солому и опробовал притвориться больным. Болел я редко, поэтому притворяться было трудно. Как должен вести себя больной заключенный?
     Я приложил одну руку к голове, другу положил на живот и начал стонать. Выходило как-то неубедительно. Я попробовал поменять позу, и даже укусил себя, но все равно не тянул на больного. Я перевернулся на бок, и тут солнечный луч коснулся меня. Я привстал, но не увидел, откуда льется свет. Неожиданный привет с воли всколыхнул в моем сердце новую волну боли и тоски. Я вспомнил, как прекрасно бывает просто сидеть на берегу реки или пруда, смотреть на воду, полную таинственных бликов, и греться в лучах солнца. Я вспомнил вкус настоящей еды - свежего хлеба, а особенно сыра, такого волнительно пахнущего и нежного. Солнечный луч гладил меня по щеке, и оставлял на полу моей клетки солнечных зайчиков, обличенных в полосатые тюремные робы. Я заплакал, закрыл глаза и тихо заснул. Разбудил меня грохот голоса тюремщика.
     Он всегда разговаривал так, словно я глухой и могу его не услышать, хотя я все равно не понимаю его тарабарщины. Тюремщик озабочено разглядывал меня сквозь решетку, и на мгновение мне показалось, что это не я, а он сидит в этой мрачной клетке. Рядом с ним сидел охранник, снова вернувший на своё лицо нагловато-хитрое выражение. Заметив, что я зашевелился, тюремщик снова громыхнул голосом, а вслед ему  подал голос охранник, который тут же получил затрещину и отлетел куда-то за пределы моего зрения. Я в тайне позлорадствовал, и с надеждой посмотрел на тюремщика. Он казался мне не таким, как охранник, хотя бы потому что был главнее, большее и (это было видно) разумнее. Тюремщик снова что-то произнес, и мне показалось, что он говорит со мной, потому что голос и его интонации стали тише и мягче. Он что-то у меня спрашивал, но я покачал головой, давая понять, что не знаю его языка. Тюремщик протянул руку к щеколде, и у меня мелькнула дикая надежда, что он сейчас выпустит меня на свободу, пожалев, а быть может поняв меня.  Но мои чаяния разлетелись, как пыль – тюремщик отомкнул дверь, поставил на пол новое корытце (старое и остатки разбросанной еды уже убрали), и снова запер дверь. Сказав что-то на прощание тем же ласковым голосом,  он исчез. У меня уже не осталось сил плакать, кричать, злиться, вообще ни на что не осталось сил. Я тупо подошел к корыту, сел рядом с ним и принялся выбирать наиболее аппетитные куски. О побеге я даже не думал.
Очень скоро в моей камере наступила полная темнота. Я не представлял, чем мне заниматься. Спать мне не хотелось, есть – тем более. Я поднялся и принялся бесцельно расхаживать по клетке, изредка натыкаясь на корыто или солому. Потом я устал и наугад добрел до лежака. Лежать я не хотел, поэтому начал механически трепать солому, раздирая на мелкие куски. Потом я вошел во вкус. Когда-то мой дед сказал: «Не можешь созидать - разрушай». Он имел в виду разрушение чего-то отвратительного и мешающего жить, и я решил, что данная формула мне вполне подходит. Раз я не могу создать условий для побега, буду разрушать те, что есть. Растрепав солому в клочки, я на ощупь добрался до корыта с едой и расчетливо разбросал её по всем углам камеры. Затем настал через воды. Её мне тоже поменяли, поэтому я с наслаждением вымылся, а потом только разлил воду по опилкам. Видимо я перестарался, потому что часть воды с плеском попала за пределы камеры. Тут меня осенило - теперь нужно навести порядок!
   Словно одержимый, я принялся сгребать мокрые грязные опилки и выпихивать их за решетку. В темноте это было трудно, несколько раз я натыкался на корыта, весь извозился и отвратительно пах, но упорно продолжал выкидывать мусор. В конце концов я устал. Лежать мне пришлось на холодном голом полу, так как все остальное валялось за решеткой. Вдруг ослепительно ярко вспыхнул свет. Я инстинктивно вскочил, и ужаснулся. В камере царил просто свинарник, в основном мусор валялся в углах камеры, а вовсе не за её пределами. Моя выходка показалась мне безумно жалкой, и я сел посреди пола, закрыв лицо руками. Тюремщик что-то грозно говорил, охранник вторил ему, но я не смотрел на них. Я видел зеленый берег реки, играющее в воде солнце, слышал радостные крики братьев и сестер, и вспоминал ветер. Все можно представить, даже тепло солнечного луча, но вот дуновение ветра, легкое, почти невесомое, представить невозможно. Тепло и свет могут ассоциироваться со многими вещами, но вот ветер уникален. Вокруг меня что-то двигалось, шумело. Один раз меня вытащили из клетки, и у меня был шанс бежать, но я им не воспользовался – я был далеко на берегу и пытался вспомнить ветер. Ветер всегда был символом свободы, дикая, неподвластная стихия, ласковая и уничтожающая, легкая и опасная, непокорная и независимая. Когда-то я тоже считал себя таким.
     Вдруг мысли о бегстве перестали быть такими уж важными и необходимыми. Все мои мысли крутились вокруг одного – вспомнить ветер, вспомнить ветер, вспомнить… Я отчетливо представлял себе каким он должен быть – прохладным, ароматным, настойчивым и ласковым, каким бывает только речной ветерок. Меня водворили обратно, я опустился на подстилку, и продолжал вспоминать ветер. Все, что окружало меня потеряло всякий смысл. Тюремщик ушел, громко возмущаясь чему-то, вскоре за ним ушел охранник, которому надоело мое безучастное к нему отношение. Свет продолжал гореть, но больше не раздражал своей яркостью. Пространство моей клетки стало вдруг огромным, стены отодвигались и я вдруг совершенно отчетливо услышал плеск воды. Где-то совсем рядом шумела река, к этому звуку примешивался шелест воды и запах цветов. И вдруг я почувствовал ветер. Он принялся мягко обвевать мое лицо, гуляя в волосах и трепля усы. Я открыл глаза и блаженно улыбнулся. Я был дома.

     Бросив телефонную трубку, мальчик бросился к двери. В коридор ввалилась шумная ватага ребят и с порога принялась заваливать вопросами «Где поймал? Когда притащил? А потрогать можно будет?» Мама улыбнулась, заставила всех гостей раздеться, а мальчик приплясывал от нетерпения. Ему хотелось поскорей показать своё новое приобретение. Наконец ребята разделись и осторожно прошли в комнату. На столе, слева от зашторенного окна стояла огромная клетка. «Это от белки осталась» - пояснил мальчик и на цыпочках подошел к клетке. Остальные окружили его, и принялись разглядывать крупную полевую мышь, лежащую на подстилке. «Тихо, он спит. Феликсом зовут! Как белку, но та сдохла на прошлой неделе» - шепотом сказал мальчик. Ближе всех стоящая к клетке девочка приблизила глаза к самой решетке, и вгляделась в фигурку мышки. Потом она вдруг всхлипнула и подняла на мальчика полные слез глаза. «Он не спит. За что ты его так? За решетку. В клетку?» Мальчик удивленно смотрел на неё, но девочка уже отвернулась. Она открыла дверцу клетки и взяла мышку на руки. «Бедная» - тихо прошептала она, и нежно-нежно подула на хрупкое тельце.