В пробирке зрачка

Женщинам, с которыми у меня сбылось хотя бы полвзгляда взаимопроникновения, — посвящаю.



прохожих ищем с ночи до утра.
чужие сапоги натерли ноги
работникам ножа и топора —
романтикам с большой дороги.

не желаем жить! эх!
по-другому не желаем жить! ух!
по-другому ходим мы, по краю ходим мы, по краю ходим мы, по краю
родному!

«Бременские музыканты».


1.

Остановившиеся стрелки часов, нервно порхая, вздрагивают в идеально круглых глазных яблоках, когда встречаешь рассвет где-то не дома, с какими-то чужими и неумолимо скучными, рядом с которыми можно только пить-пить-пить-пить, поскольку больше делать решительно нечего. Пить, пить, пить, стрелять сигареты и деньги у забывшихся в будний праздно шатающихся… среди прочих — ты. Прежде — я.
Стрелять деньги, сигареты, улыбки, поцелуи, прокуренную, подъездную близость: шторит под ложечкой и уязвляются виски синхронными, непоседливыми, неласковыми стуками: «тук-тук-тук». Близость вымученная, выпрошенная непонятно зачем, чуть позже — выброшенная из памяти. Близость, не приносящая удовлетворения. Близость, утомившаяся нагреваться, комом собравшаяся внутри, настойчиво требующая выхода, выдоха, иначе — свихнуться.

Такую близость выдавали бы по талончикам при лояльной совковщине… моральным уродам, наподобие меня, не дали бы даже такой.

Совсем уже по-летнему заводят мотор шоферы и растаскиваются по длинной, серебрящейся далью трассе. Эти — самые ранние. Я почти обоняю их утренний кофе, выпитый в одиночестве на маленькой кухне, вижу их постель с оставленными досыпать нелюбимыми, но привычными, скрашивающими личное одиночество телами.
Я вижу, как они бреются, чистят зубы, надевают галстук…

- Саш, ты допивать будешь??
- Ага.
- Раз-раз! Ты спишь, что ли? Холодно тебе? Дать куртку?
- Ага. Спасибо… То есть, нет, не надо!... Зачем?? Я не замерзла!
Взрыв хохота:
- Да тебе проспаться надо! Ты уже невменько!
- Не, я вменько! Наверно, и правда: надо сваливать домой. Метро уже открылось?
- Нет. Ещё полчасика. Видишь: пробок нет на улице!
- Да их и в половину нет! — вклинивается Лена — одна из новых знакомых, из сегодняшних бутыльниц, из чужих…
- Ты охренела?? Ты в Москве живешь или где?! В половину шестого вот на этом самом перекрёстке уже творится полный ****ец!
- Оль, я знаю, что говорю…

…а они надевают галстук, чистят зубы, гонят теплоту обнаженному существу, завернутому в одеяло, тихо шелестят губами: «пока», — и бренчат ключами… потом стучат ботинками по солнечным, еще очень сонным ступеням: «Тук-тук-тук», — совсем как у меня в висках. И мечтают о чем-то. Или не мечтают. Или — врубают автомат, как автомагнитолу в автомобиле. В серенькой, забытой модой «Волге» или в новеньком, сверкающем «Мерсе». Они зарабатывают деньги. Это их основное занятие. Я со вчерашнего дня без работы. Приятного мало.
Внизу живота томительно ноет, но близость сегодня уже была. Та самая безликая подъездная близость, из-за которой толкаюсь внутри себя, глядя на Лену; с ней я без вести пропала на полтора часа. Застряли в лифте. Мне почудилось, что магазин наверху… Когда мы возвратились, Оля принялась ей что-то торопливо втолковывать; виновная довольно и глупо лыбилась, склонив голову в дурацко-драматичном согласии. Я знаю всё, что могла изречь Оля; знаю, что изрекла: «Ты ее в первый раз…у тебя же есть… а ты… с первой встречной… ну тебе это…?!». Сколько раз вешали ту же праведную лабуду, только на мои неблагочестивые уши. А мне всё равно. Грустно немного. Оргазмических накатов не испытано — недоискано до них. Я просто машинально, как шоферы врубают автомагнитолу, ублажила эту бледную женщину с растрепанными рыжеватыми волосами, узкими губами, невыразительными глазами.

- А теперь мне пора домой. Теперь — точно.
- Номерами обмениваться будем?
- Будем, — и хотя ее телефон через несколько минут случайно роняется в мусорный бак, я его с упорством первоклассницы вдавливаю в почти конченную пачку сигарет, ибо батарея наглухо села.

Повезло: мне в противоположную сторону.

Я хочу куда-нибудь переехать из Москвы. Желательно на другую планету.

На стеклах вагонных окон рисует зеленые лужайки обмороженно-похмельный денек. Я ночевала у подруги. А с работы взяла отгул. Мне двадцать три, но я продолжаю врать родителям. Я мелочна.

Возвращение в родные пенаты после блуда — почти нестерпимо, но переносица вынужденно терпит: кровь не идет носом, как частенько случалось раньше.

У моих мамы с папой двое детей. Моя сестра и я. Моя сестра — всевозможный (невозможный!) образец. Я — весьма себе так себе. Мы с ней не общаемся. Когда она метнулась замуж, я вздохнула с облегчением. Она недоумевает, как — так, я не приложу ума, как — эдак. И наконец, какое счастье, что она намного старше меня, что она выскочила замуж и освободила вторую койку в комнате!
Порой я, лежа в постели, думала о казни. Эшафот… она замечательно смотрелась бы на эшафоте в пасмурно-слезливое, соленое, сиреневатое утро, а я бы сидела дома и пила чай. Чай имел бы особенно изысканный вкус, а прозрачной глади поверхности мешала бы золотистая ложечка… Наташа мне мешала, как та золотистая ложечка — ровной поверхности: лазила в мой школьный дневник, надеясь раздобыть там «двойку», лазила по моим вещам, вышаривая в них компромат, повод для скандала. Ей нравилось, когда ее возводили на пьедестал, а меня «закручивали под плинтус» — крепко лупили ремнем, а еще лучше — словами. Вот здесь она и кайфовала, сучка.
Сейчас у меня нет детской ненависти — есть наплевательское отношение к сестре и к ее существованию с английским бедолагой-дипломатом и с английской борзой.

Я не люблю свою родню. Точнее, люблю — на почтительном расстоянии. Не выдерживаю долго их идиотских ухмылок, выражающих псевдорадость, их расспросов при встрече, их нудного ****ежа о проблеме отцов и детей, их, старающихся доказать собственную правоту лицемерных, в гиперболической степени высоконравственных реплик и отсылок к истории. Мне не о чем с ними: наши великосветские беседы основаны на неловких паузах, наши беседы стекаются к вопросам, на которые мне западло отвечать. Тем более, западло отвечать честно.
Мой переходный возраст, видевшийся родственникам главным препоном дружеских, семейных посиделок, давно в прошлом, но чем дальше, тем меньше я выношу их компанию, упражнения по выуживанию фраз и показное обожание друг друга. Достигает внушительных масштабов мое постыдное желание притащить на ужин книгу и, смакуя знаки препинания, зачитываться ею, пока время не израсходуется, пока они не примут свою индивидуальную для каждого дозу прохладительных, проспиртованных напитков, пока не выпадет шанс втихомолку капитулировать на улицу или ушуршать в иное забавное местечко.

Мама и папа. Мама и папа — это трудная пубертатность, фиолетовое платье в белоснежный горошек с кружевными манжетами, мамина игра на флейте, Наташино и мое отсутствие слуха, папины рыбалки, с которых он приезжал пьяный и без рыбы, битье посуды, стыренная смородина, вкус снега, санатории, таблетки горстями (болезненность), новые годы, советские фильмы, вызвавшие слезы и привившие доброту, первые буквы в букваре, вырванный из прописей лист с «тройкой», вечное соперничество с Наташей, родительское предпочтение сестре, внезапное понимание: сестру любят больше, первое раннее осознание: кого-то любят больше, чем меня(!), драки с сестрой и тягание друг друга за волосы, подсматривание за родителями в ванной, первая мастурбация, первые месячные, первые шаги, раздробленность сердца от впервые совершённого мною предательства, три переезда, маленькая коммуналка и отстраненные соседи, наконец, мое незапланированное зачатие (мне кажется, они порядком напились и накурились, хотя это исключено)…
Мама и папа — корневая связь.

Родственники — другое. Нечего подмазываться.
Нет, я принимаю родственников осознанием, что они у меня имеются. Далеко. Чем дальше, тем лучше. Видеться — необязательно. Я ценю их, как переводилки из детства, кои теперь мне не к черту, но когда-то, почти необходимые, до одури выклянчивались у мамы, наклеивались на выпуклости квартиры, типа холодильника (я им рассказывала басни вслух и ликовала от огромного количества веселого народа в празднично украшенной комнате). Да, переводилки оказывались довольно паршивого качества: вечно отклеивались, отлипали (родственники начинали вдруг не соответствовать придуманным мной для них ролям, отходили от сценария, как очаг в каморке у папы Карло, — я потихоньку прозревала их жалкость).
На семейные праздники я редко являюсь, а являясь, молчу сквозь зубы или треплю об увлекательности работы: увлекательности не обнаруживалось никогда, работы нет сейчас. А как-то я даже была вынуждена сочинить историю о жестоком молодом человеке, который поматросил меня и забросил: уж очень родне не давала покоя моя таинственная личнуха. Меня долго утешали и приободряли: «Найдешь еще лучше! Нужно только чуточку потерпеть! Ты ж у нас и умница, и красавица!» — хотя ни умницей, ни красавицей никто из них меня, конечно, не считает.
Сие известно доподлинно.

Но — плевать. (Плюю перед подъездом — слюна ложится плашмя). Дверь открывается ключом (жаль, не отмычкой), сквозняк выкуривает меня из коридора. Прийти домой в какой-то степени невыносимо, в какой-то — облегчение, обсыпанное мошкарой стушеванных мыслей, бродящих по лабиринтам египетских пирамид моей не египетской головы. Прийти домой — облегчение, когда припираешься сюда в таком вялом, прокисшем, алкогольно-ватном состоянии. Дома — тишина, и я ору: «Кто-нибудь есть??». В ответ из оглохшего криком помещения брызжет всё та же — ти-ши-на. И если я лягу — не усну, а если продолжу пиво-водочные экзерсисы — буду грубым позывом очиститься поставлена раком над унитазом.
Я доношу себя до кухни, струюсь взглядом по покрою противоположно стоящего, одинакового с тем, на котором я восседаю, стула.
Ну и что это сегодня было?.. зачем мне всё это нужно?? ****ки, ничего хорошего не сулящие, да и не дающие…

Позавчера меня бросила Таня. Об этом думать совсем не хочется. Противно.
Таня увлекается гонками, обожает спортивные авто и, как ни странно, тащится от парапсихологии. Мы с ней более или менее ладили в постели и совсем не ладили в общении. Ей неинтересны мои хобби, мне неинтересны ее — силь ву пле.
Что она меня кинет, я знала еще неделю назад — к кассандре не ходи. Намерения мне всегда очевидны — непонятно, зачем столько тянуть?.. Или там ещё с другой девочкой всё обстояло неопределенно, а меня держали в команде запасных?
Я не уходила сама, честно говоря, всё больше потому, что мной завладело любопытство: как она это сделает?.. К тому же, благородно оставить роль «красиво покидающей» другой барышне — она, по идее, должна лучше себя чувствовать. Вариантов «расставательных» речей не так много. Таня выбрала наиболее банальный и смешной — звучит следующим образом:
«1) мне нужно с тобой поговорить (вступление);
2) ты стала мне очень близким человеком (основная часть — чем больше наговорить, тем лучше; не забыть насытить монолог претенциозной лестью!);
3) давай дружить! (заключительная часть; принято произносить с выжидающе-грустным выражением лица)».

«Дружить». Вот слово «дружить» с энного «пока» неизменно повергает меня в истерику. Когда Таня толкнула свое прощальное словцо, я, как ни пыталась сдержаться, таки начала хохотать — кажется, моя бывшая девушка заподозрила во мне психопатку. Но «дружить», сами посудите, — это же сдохнуть можно как смешно. А еще смешнее то, что мы ведь и правда потом «дружим»: несколько раз в год встречаемся, общаемся в аське, дарим друг другу подарки на праздники, рассказываем друг другу о новых пассиях; бывает, спим с бывшими (это происходит, когда «и у тебя, и у меня — никого, а друг другу-то не чужие же…»).
Мои новоиспеченные подруженьки приезжают ко мне на дни рождения (я к ним тоже приезжаю — всё хорошо у нас: «дружим» же!) и говорят тосты, на вроде: «С Сашей мы знаем друг друга давно (или «не столь давно»). Она — прекрасный человек <…>. Ну что я могу еще сказать?..». На этом месте меня так и подмывает вставить: «Ну расскажи им, что ли, как мы с тобой в машине на заднем сидении всю дорогу ****ись! (Тогда, впрочем, это называлось «заниматься любовью») Или поведай про туалет в шаверме. Или про то, как мы на неделю снимали номер в гостинице… Кстати, всё забывала тебя спросить: какая я в постели? Ты помнишь, какая я в постели, или склероз напал? Помнишь, как я целуюсь? А как я кончаю, ты помнишь?.. Ой, извини, с тобой я не кончала: похвастаться-то нечем.... Ну расскажи же ты им что-нибудь попикантней — так хотя бы честнее, а вечер перестанет быть томным, нудным и посредственным! Пресные лица сменятся на заинтригованную напряженность — прочие мои подруженьки, среди которых нормальных, человеческих друзей вовсе немного, начнут заглядывать тебе в рот и ловить каждое слово! Особенно, конечно, от подобного тоста придёт в восторг женщина, с которой я сплю сейчас и которую в этом аспекте никому не представляю… Вот будет хохма — у всех сразу появится общая тема, все станут друг с другом делиться подробностями, а под конец махнут в «Колесо» или «12 вольт» и массово перетрахаются — за именинницу, как говорится!.. Ну чего ты запнулась? Давай про «ебались в такси»! И про шаверму не запамятуй!». Моя бывшая девушка с торжествующей улыбкой заканчивает свою скучнейшую речь про «прекрасную-умную» меня, я произношу благодарственные слова, и все пьют. Тоска.

Когда говорят про «дружить», почему-то никогда не удосуживаются спросить, а нужны ли они мне в качестве друзей? А в качестве друзей они мне нахуй не нужны. А если у меня к человеку осталась тяга, то дружба мне не нужна нахуй в кубе. Зачем: смотреть и облизываться?.. Хотя во втором случае я обычно соглашаюсь дружить — это от недостатка силы воли, не иначе.

Ах, мои замечательные подруженьки, да мы с вами просто не разлей вода! Мне безумно нравится рассказывать вам свои жизненные перипетии и слушать про ваших новых дам или кавалеров! Мы все можем похвастаться девичьей памятью и «отсутствием предрассудков».

Смеюсь. Таня удивленно смотрит — вероятно, думает, что я тронулась (вместо того чтобы плакать, ржу; ну не каждый же раз — эдак я глаз лишусь). Переспрашиваю сквозь ха-ха:
- Что-что-что мы теперь с тобой будем делать?
- Дружить.
Я заливаюсь с пущей прытью:
- А что же не «останемся друзьями»?
- Саш, какая разница? — выходит из терпения Таня, которая — ее можно понять — хочет поскорее закончить мелодраматическую катавасию. — Не надо филфаковских штучек. Давай дружить, а?
- Ладно, — говорю, — валяй, — а про себя думаю: «В последний раз я так отвечаю. Следующую извещу, что «там, в краю далёком, есть у меня друзья»».

Вообразить — филфаковские штучки! Неужели людям невдомёк, что чтобы «остаться друзьями», для начала не помешало бы этими самыми друзьями «стать»?!

Я со своими девушками никакими такими «друзьями» не становлюсь, даже если уделяю им бездну времени. Это другое.

«Остаться друзьями» — вы думайте, что говорите! Совсем необязательно получать филологическое образование — достаточно включить мозг. А то все, как я погляжу, строят из себя интеллектуальных гигантов, а как дело доходит до элементарного: «Прости меня. Пока. По такой-то причине я с тобой больше не хочу», — умницы срочно перевоплощаются в унылое говно, не способное правильно и легко попрощаться. Господи, а ведь от меня и по смс уходили (молчу уже о телефоне), и в Интернете, и — через приятелей… какие дуры и слабачки… И с этими слабачками я сплю!
Сколько раз я расставалась с людьми, и только один человек сделал это достойно:
- (после попунктовых логичных объяснений) Да ну к дьяволу! Я не хочу! — кинула мне уже на ходу. На ней была длинная вязаная юбка, лёгкая кофточка, светло-русая с медным оттенком прядь (ранее — челка) отделялась от общей копны волос, и я видела, как она уходит. Быстро и уверенно. Ее уменьшающийся силуэт — до сих пор перед глазами.

Просто выпить чаю из старой чашки, опуститься в ситуации, где изрядно накосячила: я не в силах ни переиграть, ни исправить. Моя двадцати трех летняя неустроенность продавливает мякоть сидения. Я никому не понадоблюсь еще часа четыре. Время для размышлений, но — зачем — если шагать по привычным уродливым граблям привычно изуродованными ступнями?

Я закончила школу не на «отлично». И даже хуже, чем на «хорошо» (но — какая разница??). Получила высшее образование (всё больше — корочку). Пошла работать (ха! Следующий шаг родительского нэпа — выдать меня замуж…). На первый взгляд, мои действия и намерения мамы с папой — в аккуратной гармонии, но — один стежок — они распарываются. Этот стежок — мое внутри. Странное, назойливое, живое, оно неустанно кишит чем-то, наполняется, опустошается, пытается высунуться — шляется по кабакам, балконам, имеет нахальные соития с кем попало, вникает в души людей, которым — не надо, плющится болью, совершает ошибки… шибко рьяно пытается вывернуться из схемы, что приводит к резкому толчку: «Обратно! Тормози на поворотах, детка! Не ходи на красный свет!». В клетку. Я снова заперта. В себе.

Люди вламываются в мою жизнь, кое-кто попадает в душу, учит чему-то: некоторые — мягко, словесно, некоторые — резко, наотмашь, некоторые — глупо, на своих ошибках демонстрируя, «как не надо», — и уходят. Заставляют стать старше, вынуждают сделаться жестче, быть сильнее и непроницаемей.
Я начинала жизнь с «сердца нараспашку» — теперь я не откровенничаю даже с близкими людьми: в этом нет смысла, это оборачивается скандалами, моими слезами и лишними головными болями.

А эти — всё снуют и снуют — туда-сюда, туда-сюда… Моя жизнь смахивает на автобус: я стою у дверей — одни выходят, и я говорю им: «Всего хорошего», — другие заходят, и я говорю им: «Добро пожаловать»… Дело в том, что я больше не хочу, чтобы кто-то заходил. Те, кто уходят, иногда сильно бьют меня по рукам — я потом слишком долго лечусь, поэтому — не надо.
Страстно жаждущие проехаться в моем автобусе несколько остановок или те, кого я выгнала за ненадлежащее поведение, но кто всё еще ждет от меня душевностей, смастерили на внешней стороне дверей приступку. Они запрыгивают на нее и едут: я беседую с ними через окно (даже это, кстати, считаю баловством). Все постепенно отваливаются: люди послабее и поскучнее спрыгивают первыми — я уже почти не расстраиваюсь. Есть особо настырные пассажиры, стучащие в двери и требующие немедленного приглашения, — извините, подобного не случится.
Я больше не хочу ни с кем делиться своим жеваным житейским.
Закрыто.


2.

- Открой мне, пожалуйста, — по горлу домофона, искажающему голоса. — Это Рита.
- Угу.

Рита, что привело тебя в мой беспокойный дом в столь ранний час?? Господи, сейчас же только двенадцать!.. Что бы надеть?.. Полдень. Суббота. Рита… Ничего не понимаю!.. Ладно, это сейчас выяснится. Случилось что-то, что ли?.. Рита. Ко мне. В субботу. В полдень. Без предупреждения. О боже мой! Она же сейчас уже придёт!
Экстренно вписываюсь в футболку и джинсы, попутно соображая, что мы с ней не настолько дружны, чтобы она ко мне вот так заваливалась.
Нет, ну это с ума сойти. Рита. В полдень. В субботу.

Рита в нашей компании недавно. Мы иногда встречаемся, пьем вместе и разговариваем ни о чем. Ну то есть много о чем разговариваем, но в основном это понтокидание и скука. Как, в общем-то, почти со всеми людьми. Риту притащила Алёнка. Кажется, она одна из ее университетских подружек (к сожалению, я опять всё прослушала).
Красивая девушка — яркая, эффектная… откуда у нее мой адрес?.. Ах да, мы же недавно у меня собирались.
Рита из тех, на которых хочется смотреть, но можно не трогать руками. Хотя я и потрогать руками не прочь, если быть предельно честной.

Рита — такая красивая Рита, а я заспанная и неумытая — как же так…

- Привет, — стоит девочка у лифта, неловко переминается с ноги на ногу, будто опасаясь, что из-под нее вышибут пол. Не хотелось бы мне быть сейчас в ее положении: когда меня поднимают в выходной раньше адекватных 14-ти, я мрачновата.
- Привет.
- Ты спала?
- Что, плохо выгляжу?
- Нет, Саш, что ты! Ну разве чуть-чуть, — с литвиновской интонацией.
- Ага. Ясно. Значит, плохо. Ладно, проходи! Будем пить кофе.
- Нет, ну что ты!.. Просто непривычно… — еще бы тебе привычно было наблюдать меня такой! Тьфу!

У Риты есть молодой человек. Мой тезка. Саша. Саша в настоящее время по долгу службы в Екатеринбурге. Рита не вдавалась в подробности, чем он там занимается, а я и не уточняла.

- Рит, что-то случилось у тебя? — вместо: «Рит, каким ветром такую красивую ко мне занесло?! В грёбаных двенадцать утра?? ты вообще соображаешь хоть что-нибудь??»
- Нет, — (широко улыбаюсь). — Нет, Саш. Просто соскучилась, — опаньки, это любопытно. — Но ты спала… Извини меня, Саш! Извини! — вот только не надо так на меня смотреть! Конечно, извиняю! Что хочешь, извиняю! Даже если бы ты украла мою старую зубную щетку… только не смотри так!!
- Да хрен с ним, забей! Слушай, может, у тебя ко мне какой-то разговор особенный? Если да, так ты не…
- Нет! Никакого особенного! У меня нет твоего номера телефона, а у Алёнки я постеснялась спрашивать. Мне захотелось с тобой увидеться. Ты показалась мне очень интересным человеком, и никак не получалось поговорить с тобой вдвоем.

Куда интереснее, — ухмыляюсь про себя. Внешне — сама признательность и изумление: смотрю на нее чуть ли не с открытой пастью.

- Я вчера как раз у друзей тусовалась. Здесь недалеко. На твоей же станции. Вот подумала: почему бы не зайти к тебе?..

Действительно: пурквапа? — давлю ехидную улыбочку.

- Молодец, что зашла! Мне как раз не с кем утром кофе попить, — вру: терпеть не могу утренних гостей, но Рита, если кто не понял, — моя следующая девушка — так что, можно и пренебречь разок привычками, ничего.

- Как твоя работа?
- Я сейчас без работы. Расскажи-ка лучше, как Саша? — следует ощупать почву: перед тем как наступить, не мешает проверить куда.
- Саша в Екатеринбурге, — вздыхает всей грудью — я окончательно просыпаюсь. — Да всё у него в порядке. Неделю назад приезжал в Москву… Саша, а можно вопрос?

Ах, Рита, тебе всё можно! С такой фигурой — пожалуйста, спрашивай! Вслух:

- Ага.
- Алёнка про тебя говорила… как бы это сказать… что тебя девушки интересуют…

Алёнка, сама того не отупляя, — мой личный пиар-агент.
Да, очень интересуют. Мне хочется рыдать. Крайне интересного человека до глубины души интересуют девушки — да-да, это про меня. Туплю глазки, как в первую брачную ночь:

- Да, — со скорбной физиономией выдавливаю я. Еле сдерживаюсь. Вот спектакль! — Надеюсь, тебя это не смущает?..
- Нет-нет, нисколько! Просто захотелось узнать… Ты, наверно, переживаешь… Катя говорила, что видела твою бывшую девушку, Таню, с другой девушкой.

Ай-яй-яй ! Как нехорошо получилось! Хотелось бы узнать, на кого же меня махнула Таня?.. Небось, супер-мото-гонки: они вечера напролет взахлёб базарят о марках тачек. Наперебой… Ладно, не всё же ей про Островского-то слушать. А то давеча бывает, проснёмся поутру после бурной ночки, а я ей: «А «Гроза»!.. А Катарина!.. А жанровое своеобразие в романе Достоевского «Бесы»!» — а она мне: «А «Феррари»!.. А «Ламборджини»!.. А «Мурселаго»!..» — а я, упорствуя: «А новаторство в комедии Аристофана «Лягушки»!.. А композиционное построение «Утраченных иллюзий»!..» — а она, не соглашаясь: «А «Порш»!.. А «Мазерати»!.. А «Мерседес Родстер»!..».

Естественно, разговоры строились иначе, но мои мысли меня веселят. Хочется поделиться, однако Рита такого юмора не оценит. 
Да, Катя (моя прекрасная смешливица), я заметила, слишком много говорит — возьму на заметку.

- Ну как тебе сказать… Мы с Таней слишком разные люди. Так и должно было получиться, — изрекаю с печалью в голосе.
- А какие тебе девушки нравятся?

Рита, ты мне очень нравишься! Такая красивая — вот ничего больше не надо!

- У тебя очень красивая улыбка, — проговариваю, смакуя каждое слово, вместо того чтобы ответить на вопрос.
- Спасибо!.. А у тебя замечательная форма рук!.. Я даже завидую!..

Мне всё понятно. А Вам?


3.

Влажный тёплый город. Мой город. Моя жизнь. Каждый мой ревностный шаг по этому городу. Каждая частица повзрослевшей обтрепавшейся меня.
Моя жизнь.

Тонкая-тонкая музыка внутри меня. Дома, трасса, машины, фонари, люди, люди, разговоры в кафе, ресторанах. И ваши лица. Они мне везде мерещатся. Только вас у меня больше нет. Мы столкнулись и отпряли друг от друга. Я могу встретиться с двумя из вас: выпить с вами по чашке чая, или по пиву, или — чего нам взбредет в голову выпить?.. Вы, наверняка, выкроите для меня час-два из своей жизни — я ведь приятная собеседница. Но вас у меня больше нет.
Тонкая-тонкая улица внутри меня. Я тоскую не по вашим лицам, не по улыбкам и общению (хотя и по этому — тоже!), не по сексу, даже не по сексу. Я тоскую по невозможно мощному, но неуловимому, что случилось между нами. Контакт: я открываю тебе свою душу и пускаю тебя в себя, а ты пускаешь в себя меня. Это происходит не во время беседы — это вне беседы. Вне слов. Вне секса. Вне чего бы то ни было. Я вхожу в тебя — и мурашки по коже: и меня нет, и тебя нет. И мы — мы настолько — есть, мы настолько — здесь, что дальше некуда. Мы не растворяемся друг в друге — мы друг в друге чувствуем себя и друг друга — мы друг в друге живем.

Кто-то произнес ненужное слово — и всё разлетелось. Я или ты — ненужное слово — какое это имеет значение?.. Кто-то допустил ошибку, кто-то сделал несколько неверных движений — и всё рассыпалось. Я или ты — ошибку, я или ты — несколько неверных движений — какое это имеет значение?.. Какое это имеет значение, если — всё разбилось?..
Я знаю каждую свою оплошность. Больно.

Мы можем встретиться.
Ты сидишь передо мной в кафе или мы бредем куда-то вместе прогулочным шагом (всё всегда одинаково). Смотрю тебе в глаза — у тебя внутри многогранник (как и у меня — к чему юлить?). У каждой грани — свой цвет, своя специфическая структура, даже свой пульс. Ты подставляешь мне ту грань, при которой контакт между нами невозможен, — ты со злорадством наблюдаешь, как я буду с этим ****ься. Я смотрю на тебя, смотрю…

У меня тонкая музыка внутри. Я иду по теплому и нагому для меня городу. Это мой город. Я вижу его, я его ощущаю. Я всегда одна. С кем бы я ни была, какую бы позу я ни принимала, в какую бы позу ни ставила, я всегда одна. Вокруг меня — бесконечно — люди, неустанно — люди, бессмысленно — люди. Мы говорим с ними, пьем, курим, обсуждаем работу, обсуждаем фильмы, обсуждаем… я так устала что-то обсуждать! Я ненавижу слова. Я — по собственному почину — филолог, ненавидящий слова. Они меня рвут, а я рвусь — через них.

Мы сядем в кафе, и я буду выплёвывать слова. Фальшь. Я буду смотреть на тебя, я буду смеяться. Я всегда смеюсь. Я буду смеяться даже над тем, как ты подкрутила свой многогранник, свой чертов кубик-рубик, — я слышала это потрескивание. Ты уже далеко. Ты говоришь мне о каких-то девчонках, парнях, о том, куда ты ездила, с кем ездила, понравилось ли тебе или не понравилось, ты говоришь мне о работе и целях, о натюрмортах и литературе…

А я?.. А я иду по своему тёплому влажному городу: сегодня июнь, туман и меленький дождик.

Мы сядем в каком-нибудь кафе — что я тебе скажу, если решусь на откровенность?.. Что раньше было иначе?.. проблею тебе нечто путаное и бессвязное про контакт? Нет. Теперь к пошлостям я не имею никакого отношения, а это — пошлость.

Контакт: энергетический поток, телепатическая связь, самое красивое и настоящее, что я когда-либо испытывала. Это… любовь?.. да, наверно, это то самое, что и есть — зачаток любви, только мне не хотелось бы этого слова.

Контакт: хрупкий и обезоруживающе честный. Желание, жажда из самых недр, все эмоции, которые только бывают и которых не бывает. Это — неземное. Я открываю тебе душу и вхожу в твою. При этом мы можем сидеть на противоположных углах стола, но — ощущения…

После, уже спустя время, ты смотришь человеку в глаза, и — непереносимо больно, будто удар под дых: ты помнишь?.. Ты, рассуждающая и / или думающая при мне о других, о тех, с кем ты сейчас, — ты помнишь?.. Или это только меня тогда так жестко проглючило?.. Или ничего не было?.. Или это эпоха романтизма во мне в очередной раз взыграла, пошутила надо мной — нелепо, бездарно и грубо?..

А я иду по своему городу. Город меня любит, у нас взаимно. Она — бездыханно моя — каждым выкрашенным желтым светом окном, каждым переулочком, каждой подворотней — Москва. А во мне музыка. С каждым шагом — всё тяжелей. Каждый шаг — всё тяжелей. Мелодия меняется, постоянно меняется, изменяет мне с кем-то, кто юнее, наивней, неопытней.

И я — больше уже не верю во всё это. Как можно верить в то, что потом признается галлюцинацией, что — перечеркивается, что выбрасывается в корзину с грязными трусами и упаковками от фейерверков?..

А вы… Я знаю ваши интернет-адреса и номера телефонов (всех: двух женщин, — кроме одной). У вас цели, работа, люди в постели. У меня тоже цели, работа, люди в постели. Я с кем-то строю отношения: встречаюсь, расстаюсь. Вот сейчас (скоро) я начну спать с Ритой (это не вызывает во мне ни грамма сомнений). На новой работе меня утвердят: вчера стало очевидно — начальство зауважало за дохлые высказывания — цитаты великих людей… Что еще?.. Ах да… После таких контактов вся эта жизнь (всё то, что называется жизнью: с животным, но пустым вожделением, как у меня к Рите, со «служебными повышениями», с поездками куда-то и с прочими успехами низменного стиля) видится мне порнушно-примитивной — настолько, — что жить тут — стыдно.

Сумерки свисают, воздух сереет, уплотняется, и пора ехать домой … Уже пора. Ко мне придут друзья. И Рита будет. И я стану судачить со всеми наравне об обществе потребления, поколении пепси, революционных бедах, снижении и повышении валютных курсов, советской эпохе, дедушке Ленине, новом фильме, о чьей-то новой девочке или о чьем-то новом мальчике, о непрофессионализме педагогов в наше время, диктатуре пролетариата, рецессиях и рецептах приготовления борщей, стану выёбываться эрудицией и IQ, стану строить глазки Рите и улыбаться всем — дёшево и щедро — направо и налево.

Пора ехать домой. Стоять под душем, силясь смыть с себя ностальгию по утраченному, чтобы — смеяться и говорить, говорить и смеяться. Чтобы повернуть свое сердце той стороной, на которой не видно росписей: «Здесь была я», — так беспечно и цинично оставленных во мне тремя очень разными, но кое в чём очень похожими, моими женщинами. Не моими женщинами. Лида. Яна. Марина. Я не хочу, чтобы кто-то из окружающих пялился на эти жесткие детские писульки вполне взрослых женщин.
Что вы оставили мне, кроме автографов через всё сердце?.. Фрагменты улыбок, искры взглядов на вещи, вместе сочиненные фразы и смешные словечки, пустоту и кошёлку комплексов, выпрыгивающих всегда не к месту — как мелочь на дорогу: нет ни времени, ни возможности, ни сил собирать.
Закомплексованность — широкая синяя лента без конца и без края, вьющаяся по моей шее.

Я помню вас: ваши руки и губы, каждое колечко на ваших пальцах, ваши запахи и голоса, излюбленные темы бесед, ваши манеры, ваши глаза. Я помню вас так маниакально, безукоризненно чётко, что постоянно пытаюсь забыть.
Никто из вас никого не заменил: вы не взаимозаменяемы. Каждая из вас вошла в меня и очень уверенно уселась на будто специально приготовленный для нее стул… Прочие мои женщины? На некоторых я просто молилась, как на идола, с некоторыми просто спала — не более. И буду спать, никуда я не денусь. Вот только молиться — не буду.

Пора ехать домой. Там Рита, которой я примусь старательно строить глазки, за которой начну ухаживать, вокруг которой стану плести прочную паутинку: девочку уже ко мне занесло — можно сказать, она упала ко мне в руки. Пустое животное вожделение. Похоть. С Ритой не случится никаких контактов. И не надо. Мне и вас, троих, — много. Я просто буду с ней спать.

Моя жизнь. Моя жизнь, если отвлечься от бранной лексики, похожа на Северный ледовитый, который я самонадеянно решилась обкатать в одиночку, а если я что-то решила — отговаривать меня бесполезно. Мне выделен персональный айсберг, и я плыву. Мне клёво одной: синее-синее небо и волны — в лицо. Только холодно. Иногда я сталкиваюсь с подобными мне одиночками — ранимыми и невероятно стойкими романтическими тварями. После наших столкновений, после таких контактов, бывает очень больно дальше — самой. «Больно» не проходит, не заживает, не затягивается. Мой персональный айсберг, мать его так, изведен деформациями. Сейчас он уже защищен: сердце в надёжной скорлупе — однако, поздновато я спохватилась.

А я…
Внутри меня тонкая-тонкая музыка. Слышите?.. А сама я — картина в духе импрессионизма. Если я Вам не нравлюсь, у Вас нет вкуса. «Мазня» — это Вам только кажется от недоразвитости. Техника: теперь уже — логика и трезвость оценки. Впрочем, я часто вру. Я замыкаюсь. Вы и не видите меня толком. Я одержима мимикрией.
Единственное — кто-то всунул мне в душу горчичник — временами жутко печет. Убила бы шутника. Но я смеюсь. Даже над этим.

Я больше не стану для вас вчерашним днем, потому что вы не станете для меня сегодняшним.

У меня внутри — музыка, но вы ни хрена не слышите, а мне надо домой.

___ ___
Они заходят толпой. Я не верю, что они до меня не дозвонились. Изначально я тоже собиралась на шоу. Я им не верю. Наверно, они просто не захотели, поэтому и не позвали.
На пол высыпается загримированное, запрограммированное намедни:
- Как провели день?
- Знаешь, здорово! Правда, Лёш? — лезет к нему в рот заостренным красным. Меня передергивает белой скользкой нитью отвращения (выпендреж интрижкой: «А мы трахаемся в такой, такой, а еще вооот в такой позе!» — всегда внушал некоторое отторжение).
- Ага, Саш, там они крутые пируэты вытворяли! Особенно тот, как он называется, Алён, ты помнишь?
- Какой именно ты имеешь в виду?
- Ну тот, который три мертвые петли — подряд…
- Постойте, а как же пасмурность?
- Ну дождя там не было: разгоняли же! Да и потом, шоу не в самой Москве проходило!.. Было видно, что где-то далеко идет дождь.
Улыбаюсь:
- Мы ходили вместе.

Друзья не понимают моей элегии.

А может, хорошо, что не поехала? Шатания по влажному городу со специфически обморочным дождевым запахом привели не в порядок, правда, а в бардак, но это уже не значит. Теперь. Поскольку — привели.

Наше сейчас — когда-нибудь назовем «когда-то». Произошедшее уже — называем «когда-то».
Когда-то я была очень счастлива. Нет ни прошлого, ни будущего. Есть «когда-то».

Я захожу в кафе, в которое она меня позвала. Яна уже ждет. Она говорит мне о парижском Пойнт-Нефе и ест пирожное. До того как она говорит о мосте, по которому мы с ней гуляем, я захожу в кафе. Она сидит ко мне спиной за столиком возле стены. Я вижу, как она крутит в руке стакан с кока-колой, как ее рука буквально имеет этого безвольного счастливчика. Вот-вот она почувствует мой взгляд, развернется и приветственно заулыбается. Но пока я вижу ее сзади — идеально прямая красивая спина, тонкая талия. Хочу прислонить ее к стене и взять. Всей ладонью, без предшествующих ласк. И потом — чтобы больно было сидеть. Я хочу резко, грубо и глубоко.

Они продолжают говорить. Леша, Вовка, Алёна, Таня, Маша, Рита. Кажется, вот-вот голоса довибрируют до оргазма. Я подкрепляю беседу агаканьем, меняю выражение мины, унимая лицевые мускулы. Они — ходуном. Улыбка сокращается; улыбка расширяется: уголки — вразлёт — кивая головой — смеюсь, совсем не слышу их. Они не достают до меня, отскакивают снежинками, избивающими подоконник зимним днем. Лишь бы не сорваться… лишь бы дрожь унять. Я выскользнула из ячейки, выделенной мне в данном пространстве, в данном времени. Я растворилась. Меня нет. Но продолжаю улыбаться, смеяться, даже говорить что-то. Я как говорящая голова с условием: туловище на месте. Отвалилось нечто гораздо более важное, нежели туловище. Мигрень не позволяет грамотно сформулировать предложения, которые рожаю мускатными выжимками… Она говорит мне о парижском мосте, соединяющем правый и левый берега Сены с западной частью острова Сите, где мы прогуливаемся в ее фантазии, и улыбается... Скорее всего, они считают меня… не тупой, но и не умной вовсе. Нужно еще немного постараться, совсем немножечко постараться… не могу! Не справляюсь!
Меня заклеймляют скучной. Не вслух, конечно, но барабанные перепонки мои готовы лопнуть от поступающих в раковину звуков. Я спряталась. Я слышу их мысли: «скучная».
- Извините меня: голова болит. Я посижу чуть-чуть в другой комнате, приму таблетку и приду. Ладно?

Нет ни прошлого, ни будущего… у меня нет настоящего. Есть когда-то. Когда-то. Когда?

___ ___
Здесь и сейчас.
На очень пьяном мероприятии (тусовке, гулянке, квартирнике, вписке — как еще подобные «празднества» называют?), где появляешься трезвой, а уходишь на следующее утро, с трудом на ногах, придерживаясь за грязный стол, забыв, с кем целовался, а с кем отжег на полную катушку, она случилась со мной.


Я закатилась с пятиминутназадочно знакомыми девчонками. Девчонки желали снабдиться в палатке алкоголем. Я стояла за ними. А перед ними стоял наш сводник — тетка, выяснявшая, какой же творог лучше, требовавшая попробовать каждый сорт или выявить с помощью описательности косноязычной продавщицы вкусовые качества глянувшегося ей. Тётка, конечно, совершенно не взирала на жаждущих алкоголя, а вот жаждущим алкоголя ничего иного не оставалось, как красноречиво взирать на тетку.
- ****ь, да что за херня?? — вырвалось у меня, хотя я никуда не спешила. Девки подхватили — и понеслось.
Я сразу была признана своей в доску и потащена на хату уже подвыпившими новыми приятельницами.
Первым делом меня поволокли на кухню, поскольку именно там происходил «разлив». Также там курили травку, смеялись и обсуждали фильмы ужасов. Я ощутила себя истинным подростком, ибо из рубрики «пирушки для подростков 60-х в Америке». Мне, трезвой, — не постичь. Далее я пропутешествовала в комнату, откуда доносилась игра на гитаре и визгливый девчачий вокал. В этой комнате кто-то пил, кто-то курил, кто-то громко разговаривал, кто-то слушал гитару, кто-то (опять же) целовался — разошлись по интересам. В центре комнаты сидела собственной персоной Визгливая и завывала что-то псевдорокерское. В голове моей топорщился единственно стоящий вопрос: «Что. Я. Здесь. Делаю?», — на который бесплатным приложением накладывался еще один, гораздо более концептуальный: «Нажраться, что ли?». Как по мановению волшебной палочки, мне тут же всучили стопку.
Визгливая умолкла — видать, перерыв.
- Ян, сыграй что-нибудь из своего, а? Пожалуйста! — попросил некий целующийся.
- Слушай, Ян, правда! Весь вечер молчишь!
Она сидела рядом с окном, ко мне боком. В руках маялась вторая в пьянокуренной квартире гитара — Яна перебирала струны. Она врезалась сразу. Мгновенно. Как накрывает лихорадка. Как тушится о руку сигарета. Ожогом. На лице — длинная светло-русая челка с необъяснимым медноватым, медовым оттенком, резковатые черты, слегка подведенные черным глаза. Яна держала дистанцию.
- Ян, ****ь, не зарывайся! *** ли ломаешься?!! Просят же! — выкрикнул кто-то, кому мне возжелалось съездить за это в табло.
- Я не играю, — она поправила челку, но челка тут же вернулась на прежнее свое место.
- Да ладно! А тогда, осенью, когда ты с огромными зрачками еще пришла? «С петель», «Связки» или «Связи»… тьфу! Ну я не помню… Ну, ёпт, что, скажешь, это не ты была??
- Я. Не. Играю.
- Зазналась, что ли??
- Ой, Танька пришла! Тань сыграй, а? А то некоторые выебываются! — Визгливая возвернулась и продолжила огребать овации. А мне понравился Янин голос. Глухой, странный, четкий и нежный. Совсем не для пения, но… Из-за него я осталась, вылив третью по счету стопку в горшок с белой геранью (интересно, выросло ли потом огненное чудовище? водка была наипалёнейшая): нажираться расхотелось. Стало азартно и щекотно от постводочных предчувствий.

Яна вышла в коридор. Всем было всё равно. Я поняла, что она не возвратится в комнату, не найдет повода попрощаться с… друзьями? Приятелями? Кто они ей? Кто они Ей??
Я вышла следом. Яна стояла на лестничной клетке, спиной ко мне и вдыхала что-то в себя.
- Табак? — протянула мне, не разворачиваясь, не видя меня. — Как тебя зовут?
- Саша.
- Клёвое имя. Что тебе нужно, Саша?
Стены задвигались в разные стороны, стали раскачиваться и размазываться по лестнице… Я взяла предложенный мне «табак». Кокаин с примесью. Какого черта «табак»??
Втянула ноздрей. Жадно, будто всю жизнь мечтала об этом едком порывистом толчке внутрь. Ровно одна тяжка. Ровно одна. А Яна спускалась вниз. Ее руки растекались по перилам, движения — прямо по сердцу — болезненно-сладко любили меня. Ее шаги копировали фрагменты моей памяти.
Первый ее шажок вниз — краюшка моего детства. Папа поднимает на шею, а листва задевает голову. Листва молодая, а, значит, са-ла-то-вая (цвет такой есть). Слишком высоко. Не достать до… до.
Вторая ступенька — страх, что обнимет враждебное. У враждебного нет имени. Оно шастает в черном и не надевает лица. Оно всегда за тобой. Идет, повторяя твои жесты, методично, совершенно. Сама идея совершенства жутка. Тем паче, если относить ее к тому, кто даже не утруждает себя надеть лицо. Останавливаешься, оглядываешься — никого. Несколько прохожих — мимо. Не то.
Третья ступень — школьная дискотека, открытое декабрьское окно, прокуренное помещение, плаксивая песня. Внушительный штрих одиночества, набрасывающий руки на разгоряченное мое тело. Девочка с мальчиком. Не моя девочка с мальчиком. А мыслей допускать нельзя. Соленый пепел на джинсах.
Глубже.
Четвертая, пятая, шес… кубарем вниз.
- Я уверена, что ты плачешь! Вот. Пару секунд назад ты плакала. Я знаю.
- Ты в своем уме?? — ошарашенно на меня. — Дааа, а я ржала, когда говорили, что от табака некоторых — слабеньких — почище, чем от кокаина…
- Что ты поешь?
- Меня с кем-то путают. Я же сказала!
- Ты издеваешься?
- Да ты спятила, — поправляет челку.
- А пойдем… я знаю одно такое охуительное место! – стрёмно представить свои в тот момент зрачки. Мое бешенство ее, естественно, отшатнуло. — Пожалуйста, Ян! Ян, я очень хочу сходить туда! Я безумно хочу сходить туда!... с тобой. Здесь дымно. Там прохладней и… ближе!.. — запинаюсь в своем бреде. Возобновляюсь: — Знаешь, Ян, у меня никогда не сбывались желания. Когда я чего-то до умопомрачения жаждала, ни черта не выгорало! Ни разу! — нервно смеюсь. — Как только мне делалось более/менее безразлично — получалось… но не когда — рвалось, не когда было нужно! Не когда — я — рвалась… Пожалуйста… Только не смейся! Ты всё испортишь!
- Пошли, — она глубоко посмотрела в меня своими дынно-дымчатыми.

После я часто менялась с ней местами: ставила ее на свое — сама водворялась на ее, приобретала ее черты… Создавала ее собой, сама пересоздавалась ею. Но я бы на ее месте обязательно съязвила, включила сарказм (испугалась бы): «А там нас не съедят?.. А ты не маньячка?..».

Пахло засохшей краской, пылью, сигаретами. Я просунула голову между железными прутьями — прошла. Облегченно улыбнулась. Я давно не была здесь. Я дико давно здесь не была.
Перелезла, испачкалась, подала ей руку.
Всё — молча, как заговорщики. Да кто мы, по сути, если не совершеннолетние заговорщики, в первом часу ночи взбирающиеся на крышу?..
Такое наше поведение и такая обстановка, суммируясь, швыряют право на откровенность.
- Покурим?
Подбираю бутылку из-под «колы». Может, подростки резвились тут, запивая коньяк?.. Может, это еще днем происходило?.. Сейчас — ночь. Сейчас – мы. Только мы. Ветер мутняще-тёплый. Почему-то вспомнился Питер, но это — Москва: панорама плавящихся в слезящихся глазах огней, сигаретных брызг. Утром от нашего «мы» ничего не останется. Проявится иное «мы». Я всегда боюсь, что сегодняшнее завтра покажется глупым
Мне страшно думать — я прошу у Яны серёжку, чтобы просверлить дыры в фольге, вытащенной из пачки; заправляю бутылку привычной дрянью.
- Разбивай!
- Разбей сама!
Поражаю внутренности жёлто-белым плотным конопляным дымком — вкусно и увеличивает
шарниры зрачков. По горлу раскрошились маленькие песчинки — не избавиться, не унять, не добраться.

Передаю вздрагивающей от (всё-таки) прохлады рукой Яне.
- Кури! — она смотрит как бы изнутри, будто проникла в раковину и смотрит оттуда, смотрит, смотрит, смотрит. Что она хочет увидеть??
- А знаешь что? — подходит к бортику крыши, поднимается на возвышение, отделяющее нас от ямы в семнадцать этажей. Вниз. Она очень быстрая. Я не успеваю отреагировать — реакция испуга — после.
- Ян, ты с ума сошла?? Иди обратно! Слезь оттуда немедленно! — она невозмутимо бредет по парапету, красуясь остекленевшими глазами. У меня подкашиваются колени.
- Не бойся! — останавливается, разворачиваясь ко мне, изучает меня. — Я не упаду. Ты должна понимать это. Я не собираюсь прыгать. Я слишком долго не срывалась. Даже падая — не срывалась. Даже прыгая — не срывалась… Улавливаешь? Я ба-ла-нсирую.
- Ян, иди сюда! Пожалуйста!
- Ты неправильно относишься к жизни. Поэтому не можешь освободиться, наплевать, кто и что думает, сочиняет себе во время занятий мастурбацией. Ведь мы все, если разобраться, только и делаем, что мастурбируем. Общаемся только с собой. Слушаем только себя. Или ты считаешь, ты общаешься еще с кем-то? С кем? Где этот «кто-то»?? Общаясь с кем-то, ты слушаешь только себя! Остальное тебя не колышет! Только себя!
- Причем тут мастурбация?? Ян, спустись ко мне, а? Давай тут поговорим! Курнем травы, Ян…
- Чем ты жила? Какой-нибудь недостижимой дурёхой? Тебе ведь женщины нравятся, да, Саш? Мыслями о квартире, работе, ****ках, родителях, снова — об этой недостижимой дурёхе и прочих обставлениях своего бытия?? Да? Ты чересчур многого хочешь (тебе нужно другое, не вышеперечисленное; ты хочешь — чего-то другого), но ты труслива, не кажется?? Тебе сколько сейчас? Лет двадцать пять?
- Двадцать один, - выдохнула.
- Мне двадцать два. Неважно. Я всегда жила вот на таком бортике крыши. Мне нравится жизнь. Мне нравится, как я живу. У меня нет в башке чуши, на вроде «пойти и повеситься», но я спокойно приму смерть…
- Зачем ты мне всё это?
- А разве ты не хотела слушать??.. Я играю в нее. Я знаю: доиграюсь. Но покажи мне человека, который, даже не играя, не доиграется! Это не имеет значения. По сути, значения не имеет ничего. Только если… любовь? И та надоедает. Она сводится к удовлетворению похоти. Ее возводят в века, только если не могут утолиться. А разве это настоящее? Разве это в таком случае — любовь?.. Значит, любовь — просто амбиция, жажда дорваться. Когда дорываются, потом скучают и плюются бытовухой. Значит, нет ничего.
- Ты сейчас режешь по мне…
- Мне приятно это. А тебе — нет? Ты хотела прийти сюда ради эмоций? Я вызываю у тебя эмоции? Я понравилась тебе? Только, Саша, ты обманываешься! Это не я тебе понравилась, а ты — мне. И выйдя на лестничную клетку, я была уверена, что ты пойдешь за мной. Ты просто поймала мой импульс, мое желание тебя, ты мне просто подчинилась… Редко бывают подобные волны, но как здорово кататься на них.
- Ты ****утая, — выронила я. Оно пролетело семнадцать этажей. Разбилось. Мне стало нехорошо, поднялась тошнота, ноги предательски ослабли.
- Успокойся! — она спустилась с парапета. Ко мне. Заструилась поцелуем по шее, не притронувшись к губам. — Успокойся! — уже мягче, совсем рядом. — Помолчи. Ты всю жизнь искала меня. Искала человека, с которым можно помолчать. Ты же искала только себя, Саша!

Я отвернулась. Мне было нечего сказать. Деревья под нами шуршанием своим напоминали о суициде, призывали, но слабо. Если — то сейчас. Резко и сильно толкнуть ее, следом — толкнуть себя. Вниз, вниз. Потом момент не вернется. Меня рыбёшкой выкинули на берег. А кто-то не спит нынешней ночью. Сколько их? Назовите мне точное количество! Каждый — по своей причине. Каждый — просто так. Каждый сделал свой выбор.

Мне захотелось спать. Уснуть и проснуться с ней. Яной. Без завтраков-стояний у зеркала выйти вместе из подъезда для того, чтобы долго путешествовать по залитым лимонно-солнечным эликсиром улицам. Брести во вкусном оцеплении детством. Без речей, без возможности пресыщения друг другом, без риска надоесть, без риска заскучать.

В глазах бисер разноцветных капелек.
Это я плачу.

- Саш… а хочешь, давай снимем сегодня номер в гостинице?

Мы с ней не стали близки в привычном смысле. Близость — в ее поцелуе, пришедшемся мне на шею. Я уснула сразу, утопнув в жижице золотого речного песка. Она лежала рядом.

Когда я проснулась, она уже ушла. Я начала глупо шарить под кроватью, возила рукой по темным пыльным закромам между тумбочкой и кроватью, между тумбочкой и шкафом, куда ничего не могло завалиться (узко)… ища… за что бы зацепиться? Должен обнаружиться какой-то сук, за который… Я искала бонус встретить ее еще раз. Изнуряла стены взглядами, надеясь, что она написала на обоях номер телефона. Тщетно. Дыры в узоре обоев – пальцами ощупала, ощущала – дыры. Всё. Ждала ее в отеле еще сутки. Ничего. Или сон? Или набор алкоголя, «табака», травки? А существовал ли этот «табак»?
Где иллюзия и где реальность?
Как различить?
___ ___
- Саш, тебе лучше? — Риточка опустилась на пол перед креслом, в котором я сижу. В котором сидят все мои воспоминания. А за Ритой волочатся ароматы обыденности — кухни и разговоров.
Она сидит передо мной, милая, заботливая. Ей всё равно, о ком заботиться, поэтому сейчас она заботится обо мне.

Галлюцинация, навеянная просмотром фильма, типа «Бойцовского клуба» или «Ванильного неба», где Пенелопа Крус неизменно шикарна?
Я не верила, как не верю теперь. Не верю в собственную жизнь, в жизнь без нее, без Яны, в такую любовь, в эту встречу, в то, что она была, в то, что ее не было. Мистическая любовь, мистическая встреча. Мистификация.

Воспоминания иногда гораздо четче происходящего в настоящий момент.
Трепетное «внутри» переправляется парашютом одуванчика с одного балкона на другой, высматривает, шпионит — ничего нет.

- Саш, ну что же ты молчишь?
- А ты не любишь молчать?
- Саш, тебя все ждут! Тебе легче? — Рита нетерпелива. Она не привыкла ждать. Я — другое дело. Только — чего ждать? Фундаментальный вопрос…
- Я иду. Мне лучше. Просто закружилась голова. Рит… спасибо.
- За что? — пожала плечиками, прикинув, насколько она привлекательна для меня в эту самую минуту.
И все мы — великие театралы.

На кухне:
- Представляете, захожу я в кабинет, врач обследует меня и говорит, что совсем плохо с желудком, что он вообще скоро откажет и обязательно нужно пить таблетки за десять штук! — очень интересно… Прекрасная тема, а главное — застольная! Браво! Молчу.
- Заинька, а ты покушала? — суетится Вовка, из уст которого «заинька» — неприятная для меня новость. Вроде, человек был здоров.
- Да, днем.
- Тебе нужно обязательно поесть. Надо правильно питаться!
- Я пока не хочу.
- Танюша, поешь!
- Не хочу.
Блять, эти парочки… Они готовы сутками друг друга откармливать всякими: «Покушал ли ты?», «Принял ли ты таблетки?», «А тебе не холодно? Немедленно оденься! Простынешь!». Меня тянет в туалет от такой опеки.
Мою реакцию можно списать на зависть, но это не зависть. Было дело, мне хотелось чего-то подобного, но сейчас — как представлю, что кто-то ходит за мной по пятам и нудит: «А ты поела? Поешь обязательно! Давай, поешь! А давай ты еще вот этого покушаешь? А положить тебе вот того?.. Как, тебе не понравились мои котлетки??» — ****ануться охота! Я сама разберусь, когда мне спать, жрать, глотать пилюли, выходить из дома, чтобы не опоздать, куда мне пойти и чем заняться, если у меня появится досуг.

Подумать только: и вот это они так боятся потерять: слюнявчик и памперсы…

- Вова, — уже долдонит Таня, — попробуй коктейль, который я купила!.. ну попробуй, он же такой вкусный!
Ты что, не видишь, что он разговаривает с Лёшей и пьет пиво?? Ну отвали ты от него!.. Даже прикинуть не могу, что бы я ответила, если бы ко мне так лезли. А ко мне и лезли — благо, ноги унесла... К своему любименькому заиньке одиночеству — чмоки-чмоки!

Видимо, я не создана для семейственности. Меня всё начинает бесить в другом человеке, другого человека начинает всё бесить во мне, и я не понимаю этого «притрётесь!», которое часто говорят бранящимся голубкам. Зачем притираться, если можно одной: всё хорошо, никто не путается под ногами, нет ни привязанности, ни претензий, даже изменять некому… прелесть!..
Моя единомышленница Катька, сидящая сейчас ближе к окну и задумчиво перебирающая чётки, которые я приперла с моря лет шесть назад, в последнее время заговорила, что «первый блин всегда комом». У нее в позапрошлом году случился очень неудачный роман с одной неврастеничкой, вследствие которого она зарекалась от каких бы то ни было отношений, а тут недавно — про блины с комьями получи, фашист, гранату. Надо спросить — может, появился кто, кого она примется вопрошать: «Заинька, а ты поела? А давай-ка я тебе ванночку сделаю, а то ты, наверно, устала и замерзла — на улочке-то люто!».

Мне не нужны ни первые, ни вторые, ни третьи блины — ни комьями, ни гладенькие! Я предпочитаю растительную пищу — от мучного меня мутит. Даже если с икрой — не уговаривайте!

А еще это «мы», выплывающее как кусок дерьма на поверхность, хотя, казалось бы, ничто не предвещало… И вот, вроде думающие, адекватные люди в каком-то экстатическом состоянии начинают голосить: «Мы считаем», «Мы думаем», «Мы решили», — ладно еще «решили» (равно «посовещались»), но «считаем» и «думаем», особенно когда вопрос касается меня, и я изначально поделилась с одним из пары, а «мы считаем» изрекает мне другой… Что тут делать?.. Хоть кол на башке теши — не поможет: у них же нет секретов друг от друга, у них же есть «мы»! Никакого привата — индивидуальности стираются…
Парочки в качестве друзей дисквалифицируют себя в моих глазах. Натуралы — еще полбеды, они, как правило, реже общаются между собой, у них меньше тем для трепа, но судачащие кумушки — это ****ец. Допостельными вечерами они садятся на кухне, немного говорят об огромном объеме работы и, если в отношениях у них более или менее гармонично, начинают обсасывать чужую личную жизнь. Подробно и с удовольствием.

«Мы» ассоциируется у меня с морской живностью, склизкой и противной на ощупь, которая слепилась, и из этого «слепилась» выплывает конформистское: «Мы думаем».
Я совершенно не настроена ни с кем так слипаться — зачем?
Что-что? Инфантильность? В любом случае рожать грандиозное множество детей я не собираюсь, а просто жить с кем-то и терпеть все «нравится — не нравится» этой женщины — да зачем?.. ради экономии пространства?..
Я прекрасно знаю, чем мне заняться по вечерам. Я не нуждаюсь в пустых спорах и препирательствах. Я способна рассчитать свое время и вписать себя в предпочтительные для меня компанию и интерьер. А все эти: «Ты посуду помыла? Постель постелила? Ужин мне приготовила?» — не по мою душу, отвалите. Себе я всё организую тогда и таким образом, когда и как мне будет угодно. Захочу — на полу стану спать, хавать солёные огурцы и запивать их водкой перед работой — никто мне слова поперек не скажет.
Мои родители, к счастью, уже давно за мной не следят, а если и спрашивают что-то, я могу им лаконично ответить и надеяться, что они уловили смысл сказанного.

Людям, которые смотрят на мое одиночество сочувственно, не помешало бы срочно принять контрастный душ: в отличие от них с их детьми, семейными трудностями, семейниками и семенниками, сложностями с бюджетом и потенцией, у меня всё здорово. Я счастлива.
Счастлива?

___ ___
Они сидят. Всё сидят и сидят. Я хочу, чтобы они поскорее ушли. Мне надоело улыбаться, слушать и пороть чушь, мне надоела музыка, которую они ставят в моем компе, мне надоело их: «А знаешь…». Я устала от них, хотя я хорошо к ним отношусь и они мои ближайшие друзья, если таковые во взрослой жизни бывают. Но мне хочется, чтобы они скорее свалили. Все. Меня тошнит. Сильно. Не знаю, с чего бы. Я почти не выпила, именно поэтому мне с ними скучно, я не вливаюсь в их веселье, пускай делаю вид, что — да.
- Что ты думаешь по поводу легализации проституции?
- Да какая разница, легализуют проституцию или нет?.. самая древняя профессия — не истребишь!
- Да суть-то не в том!..
- Саш, а ты что думаешь по этому поводу?
- Ничего.
Тошнить начинает мощнее. Кажется, поднимается температура.
- Ну а всё-таки, ты за или против?
- Мне всё равно.

Они сидят. Сидят. Сидят. Потом уходят. Порционно. Закрываю за ними двери. Сначала — за одними. Потом — за другими. Потом — за третьими. Посуду вымою завтра. Сейчас уже не могу. У меня бешено болит всё тело. У Вас когда-нибудь болело всё тело?.. Я ложусь и проваливаюсь в черноту. Под пол, под землю, в ад. У меня видения. Разные лица.
Просыпаюсь от хорошо забытого, от позывов блевать, бегу в ванну. Почему в ванну? Почему не в туалет? Этого определить уже не могу. Меня рвет.

Я иду по тротуару, слегка подкрашенная, в синих джинсах и бежевой кожаной куртке. На углу тормозит темно-зеленая «Вольво», из окошка высовывается мужчина лет сорока с красноватым лицом, спрашивает, сколько я стою. Вместо того чтобы грубо послать его по назначению, я называю цену. Он не соглашается. Мы торгуемся. Я испытываю тошноту. Наконец мы договариваемся. Отчаянье фонтанирует, но наружу не вылезает. Оно, как и всё во мне, чересчур глубоко.
Я сажусь в машину, и мы отъезжаем. В какой-то двор в центре Москвы. Мне страшно и больно. Страх, как проявление жизни, **** мне глотку — жилка в левом виске резонно пульсирует — возмущается. Мужчина останавливает машину и требует, чтобы я взяла у него в рот.
Мне плохо. Я с трудом понимаю, зачем пошла на это. Я не нуждалась в деньгах. Это как — перевернуть себя вверх тормашками, подвесить за ноги и посмотреть со стороны за собственным беспомощным барахтаньем. Это познание жизни через боль и тошноту.
Мне девятнадцать лет.
Я не получаю кайфа от того, что делаю. Мне дурно. Я не занималась проституцией ни до, ни после.
Во рту слизь и отвращение.
Мы перебираемся на заднее сидение (переднее с левой стороны раскладывается). Я раздвигаю ноги. Сама. Мужчина мне противен, и от него несет недавно съеденной пищей и дорогим одеколоном.
Он лапает меня, называет деткой и ездит на мне. Бессмысленно ездит. Пыхтит. Елозит. Чувствую его в себе. Нет, физически мне не больно — мне просто мерзко, а потом — всё равно. Я вспоминаю свою жизнь: детство, площадку, на которой любила играть, деревянную кроватку, карусель. Мужчина чего-то от меня хочет, хочет, чтобы я была сверху. Дневное время суток, из окон, наверняка, всё видно. Говорю пошлости, как он хочет. Он слишком долго не кончает. Поскорее бы. Я больше не могу.

Меня рвет. Двумя бутылками пива, орехами, мясом, которые ела вечером с друзьями.

Наконец его лицо искривляется, он делается жалким и смешным. Мне хочется хохотать, но я сдерживаюсь, потому что не знаю, что мне будет за смех. Мужчина откидывается и стирает с лица пот. У него щетина и он паршиво целуется. Почему-то мне становится страшно, что он со мной не расплатится. Теперь это вопрос принципа. У него щетина и жёсткий взгляд. Он перегибается через сидение, достает пиджак и вытаскивает деньги. Ему понравилось. Он удовлетворен. Я беру деньги, влажу в одежду и вываливаюсь из машины, спотыкаясь о бортик — темно-зеленый, в желто-коричневой грязи.

Я иду по тротуару. На улице начало мая. Солнечно, и я не понимаю, что произошло. Захожу в аптеку, покупаю салфетки и «Постинор», принимаю сразу две таблетки, дальше — в «Макдональдс». Он близко. В туалет. Смотрю на себя в зеркало, на губы. Ничего нет, хотя вкус во рту до сих пор. Это и раньше так — не первый опыт с мужчинами, но самый тошнотворный.
Не подумайте, у меня были и красивые умные мальчики из хороших семей.
Полощу горло. Мне горкло.

- Сейчас я напою вас своей кровью и накормлю своим телом, — сообщаю я подругам сквозь смех (разумеется, ничего никому не рассказала). Внутри — мандраж, боль, гадливость, страх, блевотня от себя.
- Не богохульничай, Саша!
- Хорошо, не буду.
Бабло — якобы мой гонорар.

Деньги я пропила и проела: на такие деньги нельзя ничего покупать: ты возненавидишь свою покупку. Я их пропила и проела.

Не подумайте, у меня водились и симпатичные умные мальчики из хороших семей, но я никогда не чувствовала к ним огня. Опыт с мужчиной из «Вольво» — не первый и не последний мой опыт с мужчинами: потом были еще. Во время секса с ними я иногда закрывала глаза и представляла, что со мной женщина: это возбуждало. Чаще я закрывала глаза и думала: «Поскорее бы всё закончилось!».

Кашляю над ванной. Вся ванна забрызгана рвотой. Придется мыть.
Полощу горло.
Кажется, всё. До чистых вод. Через два часа мне на работу.

Суть не в том, что меня не устраивают мужчины, и поэтому я выбираю женщин. Суть в том, что мне слишком нравятся женщины, поэтому я выбираю их, а не мужчин.

Я люблю поговорить с интеллектуальными дисциплинированными мужчинами, одаренными чувством юмора, но спит с ними — пускай кто-нибудь другой.

У меня синяки под глазами и привкус желчи.

Порой я кажусь избалованной тем, кто считает меня порочной. Решив попробовать себя в качестве психоаналитика, они ищут первопричину порочности — нащупывают пульс избалованности — тешатся. Но чем я избалована?.. Чем?.. Может быть, склонностью к самоуничижению? Или личной шизофренией?
Доканывая до очередной крайности, с головой ныряя в ее озорное кружево, я докапываюсь до бескрайности. Но край есть всегда, и о него я бьюсь лбом. В результате — мигрени. Мигрени жирно наслаиваются на отчаянье, которое всегда во мне. Избалованность не при чем. Это замысловатая спираль самопознания — от нее ощущаешь себя выпачканной и несчастной, но понимаешь ряд вещей, коих не понял бы, если бы не сделал. Это грань. Очередная грань, на которую заносишь ногу, за которую переступаешь.
Не через все грани стоит переступать: переступая через них, ты переступаешь через себя. Необратимо.


4.

Дорогу прожигаем бычками, рвем на ярмарочные лоскутки время: мы идем вдоль Гоголевского бульвара, погрязающего в лавине августовской осени, и Рита кажется мне — временным избавлением от пустоты. Она — на какой-то простой, но одной из самых последних, высоких нот — чисто женских нот. Она умеет не брать высоко, но быть — высоко. Это заставляет мои щеки пунцово гореть. Стройные ноги в бриджах, ступни в босоножках на неудобном каблуке, белая сексуальная маечка, густые пепельные волосы — женщина, раскрашенная блестящей помадой, жует жвачку приевшейся марки «Орбит».

Рита из тех, к кому подойдет определение «женщина для мужчины». Сколько таких ни балуй, сколько ни нянчи, сколько ни пестуй, сколько ни ласкай и сколько бы раз они от тебя ни кончили, они всё равно на мужчин глядят. Впрочем, если расстараться на славу, подобную барышню можно заполучить себе на годы, но в итоге всё это обернется большим геморроем, вызванным ее нерешимостью и неспособностью разобраться в своих чувствах (в конце концов, Вам всё равно коряво предложат «дружить», не сомневайтесь; может, будут изредка бегать в Вашу постель из мужниной). Но я не рассматриваю Риточку в столь долгосрочной перспективе.

Женщины Ритиного сорта всегда сами падают ко мне в руки (не знаю, что их влечет, предполагаю — моя энергетика и праздное любопытство). Если эффектно бросить такую, через некоторое время ее, остриженную, можно встретить на пушке (это от досады и от недостатка мозгов).
Я не собираюсь ни бросать Риточку, ни влюблять ее в себя. Я надышусь ею, как цветком, — по примеру Печорина, — и выкину на пыльную дорогу. Точнее — она сама уйдет, я приму меры, и разрыв будет для нее безболезненным (по пушке гулять не пойдет), а я уж точно переживу (с прочими же справилась). Ее уход никоим образом меня не заденет.

В отношениях мне больше нравится вести. Во всех смыслах. Во-первых, это меня возбуждает. Во-вторых, я по крайней мере знаю, что не наделаю ляпов. Годы (ляпов) жизни многому меня научили, а если упорно трудиться и развиваться в определенном направлении, можно достигнуть истинных высот.
Когда девочки, с которыми я пробую встречаться, одеваются во фрак инициативы, та моя грань, которую я зову в себе «внутренним мальчиком», охает, ахает и хватается за голову, а моя «девочка» ощущает себя ну очень неловко.
Мало кто умеет ухаживать красиво и так, чтобы это не напрягало — не выглядело а-ля: «Ах, какая я молодец! Я сегодня за тебя заплатила!.. Я подала тебе руку!.. Я помогла тебе накинуть пальто»… От Таниной помощи в «накидываниях пальто» я и вовсе чуть сбрендила. Как только я вставала, она набрасывалась на меня и принималась буквально отрывать этот предмет моего гардероба от стула, на котором я сидела, и всовывать в него мои руки… Вспомню — мороз по коже.
А что касается оплаты в кафе и ресторанах, тут я лучше промолчу: страшная тема в наших кругах. Женщины, расплачивающиеся за тебя, нередко всерьез полагают, что делают тебе одолжение. А мне не нужны одолжения, и я не воспринимаю подобные жесты одолжениями. Когда я плачу за женщину, это значит, что мне нравится за нее платить, — не более и не менее. За таких, как Риточка, я плачу всегда в обязательном порядке. В общем, они и не сопротивляются.
Мы живем по принципу: «Кто платит, тот и заказывает музыку», — и я не исключение. По-другому тут жить не с кем.

В нашей с Ритой общей компании все знают про мою ориентацию, но при мне это не обсуждается: с некоторых пор я не люблю говорить о своей личной жизни. Единственное, мы, бывает, секретничаем с Катькой, потому что она сама из «списка погибших»; на остальных мои откровения не распространяются. Кате я тоже рассказываю отнюдь не все: искренность и желание побеседовать о наболевшем еще ни разу не принесли мне счастья. Когда у меня кто-то появляется, я имею тенденцию называть эту женщину «подругой» и в скупых фразах сообщать, откуда «подруга» взялась (часто вру).

Сами понимаете, говорить кому-то о Рите не входит в мои планы: эдакая сплетня не нужна ни для моей, ни для Ритиной репутации: мою уже ничем не испортишь, а Ритина девственно чиста, чтобы ее порочить.

С тех пор как мы с Риточкой стали встречаться («встречаться» — прямо скажем, громковато для наших отношений, а если быть точнее — сношений, поскольку отношения между нами остались прежними — «недодружескими»), мы придумали следующее (Ритина выдумка — я тут не причем): каждый раз после тусовки вначале компанию покидает она, а потом я, или наоборот. Осуществлять это крайне неудобно, поскольку отыскиваются и другие попутчики, от которых требуется избавиться. Признаюсь честно, я бы сразу догадалась, увидев такие ужимки и прыжки, однако мне хватило бы деликатности промолчать, ухмыляясь в кулачок. Но Рита полагает, что всё шито-крыто, — в действительности шито всё белыми нитками. Я молчу — зачем спорить с женщиной?..
Если смотреть шире и обращать внимание на детали, всё всегда элементарно. Если Вас обуяет любопытство, и Вы пожелаете узнать любовника того или иного замкнутого до отчаяния человека, взгляните предвзято: любовник (как и убийца) — слишком близко. Сообщи Вам по секрету, кто он, Вы разочаруетесь: «Тьфу! Ясно-то с самого начала!». Закрытый обязательно обнародует себя даже быстрее экстраверта, потому что ему тоже — вспороться, но ему — не высказаться.

Я благодарна Рите за то, что она со мной, потому что когда у меня никого нет, у меня развивается депрессия. К тому же, Риточка и правда очень красива — я балдею от красивых женщин: замечательная фигура, ухоженное точёное личико, а что мозгов нет — это ничего страшного, потерпим. Мне же не дебаты с ней вести.

- Саша, а ты знаешь, что лучшая марка духов — это…
О боже мой! Нет, не знаю. И узнавать не собиралась. Товарищи, если вам нужна помощь в выборе тряпок, парфюма, бижутерии, косметики и прочего барахла — обращайтесь к Риточке, не прогадаете! За внушительное время тесного общения с женским полом я научилась отключаться от подобных бесед. Я притворяюсь, будто мне ужасно интересно (раз уж ей так хочется со мной поделиться — пускай поделится, мне не жалко) — по правде, я просто не слушаю. Да-да, я не слушаю, какие сапожки или юбочку она приобрела. Увижу — заценю. И юбочку, и всё остальное… Не думайте, я не сухарь — так уж вышло: вещизм — не моя стихия. Порой я напрягаю уши — с целью сделать своей женщине подарок, который ее порадует. Я обожаю делать подарки, особенно своим женщинам, и очень печалюсь, если ошиблась. Поэтому когда женщины говорят Вам о шмотье, иногда прислушивайтесь к ним: временами это полезно.

 - Саш, посмотри, какая штуковина в витрине!
 - Да, Рит. Штуковина.
 - Ты, как обычно, не туда смотришь, Саш!
 - (хоть внутренне стремаюсь собственной экзальтации) Ну и что?
 - А знаешь, ради такой штуковины (мечтательно) я бы даже разбила эту витрину! Небось, к какой-нибудь эксклюзивной покупке прилагается в подарок…
 - Дорогая, да ты не доиграла! — улыбаюсь, пытаюсь рассмеяться — попытка лопается и обдает меня сухим паром моего же безразличия. Безразличия к нашему диалогу. Да и вообще. Безразличия. Мне не очень интересно, когда говорят о побрякушках, парнях, женщинах (порой), работе, политике, книгах и других вещах, так как в итоге я всегда чересчур в себе. С собой. Мне не бывает скучно с собой, а с кем-то бывает. Я не умею быть с кем-то. За те мгновения, когда я действительно была с кем-то, я поплатилась.
 Я зашита. Молнию заклинило: инъекция чьих-то ощущений не поступает в меня. Исключение составляет момент полового акта.

Я устаю от этих Ритиных бессмысленных монологов. К тому же, у меня начинается мощная мигрень, которая грозится заполучить меня всю, подчинить себе.
Я увлекаю девочку в подворотню. Конечно, нехорошо это — таскать девочек по подворотням, когда тебе двадцать три года, когда у тебя есть средства на номер в гостинице, когда ты уже далеко не детский сад штаны на лямках, но, честно говоря, мне неохота сильно заморачиваться на этот счет, тем более — романтика с большой дороги. А завтра нам обеим на работу: к себе ее звать я не желаю, к ней ехать — тем более (мне неприятно просыпаться в чужих домах, на чужих простынях, с чужими людьми; Рита, как ни крути, мне чужая — впрочем, как все).

Мы теряемся в одном из переулков. Я увлекаю ее к себе, целую в мочку уха. Она стискивает зубы, я разжимаю ее губы своими, продолжаюсь по ней руками. Возбуждение мотается внизу живота стайкой мальков — вот она, моя личная унция счастья! Женскость так и струится в Риточке — от вдохновения голова болит еще сильней, но нет ничего, что приносило бы мне более искреннюю радость, чем секс, — эта медитативная истома, эти приливы нежности, отметающие привитый мне суровыми условиями жизни скепсис.
Минута — и Рита пытается перенять инициативу, пытается завладеть ситуацией — она вдруг внутренне отказывается сразу и от наслаждения, и от унижения, которыми является кульминация каждого эффективного для женщины секса. Я пресекаю ее порыв. Нет, девочка, так мы не договаривались. Классики расчерчены, камешек брошен — я четко осознаю, что мне от тебя нужно, и я это уже неоднократно получала… Так… ещё и ещё раз. Мне становится смешно: Риточка, детка, куда тебе меня трахать?.. еще не понравится, неприятно будет! Я-то делаю, поскольку это доставляет мне огромное и физическое, и моральное наслаждение, чуть ли не единственное, которое я в последнее время способна извлечь.
Ее настойчивость начинает меня раздражать: она мешает мне настроиться, почувствовать ее тело так, как я этого хочу.
- Рита, руки! — говорю я мягким, но строгим тоном — словно воспитательница нашалившему дитятке — должно сработать.
- А почему ты не хочешь?
Да что ж такое-то!
- Потому что.
На сей вопрос существует только один ответ и этот ответ — «потому что». Так много раз говорили мне, и так много раз говорила я. В нашем с Ритой случае «потому что» означает «от тебя мне этого не нужно», хотя чаще подразумевалось в контексте «перебьёшься». Когда спишь с лесбиянкой, «потому что» раззадоривает. В случае с Ритой это служит для того, чтобы она мне не мешала — забыла о своих немощных попытках и в следующий раз даже не думала предпринимать ничего подобного.

Чувствую беспредельный контроль над ситуацией, чувствую, что у меня есть назойливое, выпирающее, мужское. Когда ощущаешь это впервые (к примеру, глядя под юбку одноклассницы), сильно пугаешься, провисаешь над пропастью с вопросом: «Что со мной?..». Потом подобные вопросы уже не занимают — потом ты знаешь что. Вначале — страх, затем — понимание, затем — принятие, и, наконец, — приятие.
Мне нравится быть лесбиянкой.

Я чувствую каждое движение по отношению к Рите в себе, чувствую себя в ней еще до того, как беру ее. Я невероятно благодарна ей за ее «да», за то, что она позволяет мне открыть ее, за ее разомкнутые бёдра, за мои движения, которым она не сопротивляется — от которых млеет, закрывает глаза, пускается в плавание. Я безмерно благодарна ей за ее женское естество, которым она позволяет мне насытиться, безмерно благодарна за то, что она позволяет мне брать ее в затемненном углу подворотни, до которого едва достает свет фонаря, за то, что позволяет исступленно истязать ее тело, доводить до адреналиновых судорог, высвобождающихся оранжевыми зигзагами под веками.
Дегустируя женщину, я всегда преисполняюсь благодарности за то, что мне позволили.
Фрикции, мои ладони, Рита, мои горячие ловкие пальцы…

За такое можно вытерпеть сколько угодно рассказов про губную помаду, про Ритину работу, где она, естественно, лучше всех — краше, честнее и трудолюбивее, — да что там! — даже про ее отношения с Сашей. За эти эмоции я готова покупать ей десятки веников и раздобыть ее «штуковину», раз она так обольстила мою Риточку.

Рита отводит глаза, карябает взглядом черный от темноты асфальт, затем смотрит на зажженное окно. Ей стыдно. Я в курсе: Рита стыдится этих наших подпольных отношений.
 Я капельку смущаюсь.
- Послушай, а ты никому не расскажешь, что мы?..
- Нет. Конечно, нет.
 Нет, Риточка, делать мне больше нечего — разве только взять рупор и возопить на всю компанию: «Кто тут еще не знает, что мы с Ритой ****ся??». Подобные фокусы практикуются в средней школе, но со мной это исключено: я взрослая умная девочка. С тех пор как завязала с чрезмерными попойками, вообще — мудрость во плоти.

- Саша, ну а всё-таки, ты же тоже женщина — почему ты не разрешаешь?..
- Мне хватает того, что делаю я. Я наслаждаюсь. У каждого свой способ кайфовать, правда?.. давай не будем об этом.

Я не считаю нужным, чтобы она меня трогала. Мне и без ее ласк очень хорошо. У Риты здорово с самоотдачей, у меня, напротив, — плохо. Женская самоотдача — это волшебно. Когда женщина кончает от меня, когда я чувствую на пальцах или на языке следы убийства, которое совершила, я испытываю звездный покой: лето, я лежу на сене под куполом ночных таинственных изощренностей — приключения позади, выигрыш во мне, я через край полна победы.
Когда женщина кончает от меня, я чувствую ее оргазм всем телом.

Женщина — искусство. Секс с женщиной — творческий акт. Этого почти никогда не понимают мужчины и редко понимают женщины. А я захлёбываюсь от вдохновений.

Взять женщину — взять у жизни реванш.

У меня плохо с самоотдачей: однажды меня замкнуло — меня нужно заслужить — меня нужно растапливать, чтобы я полностью расслабилась. Женщин, которые смогли бы потянуть на претендентов, я не наблюдаю. Таня извела меня своими истериками по этому поводу. Вообще, я ее понимаю. Если Вы спросите у любой откровенной с Вами, взрослой лесбиянки, относящей себя к активу или универсалу, что в близости может задеть ее больше всего, в качестве одного из аспектов (голову даю на отсечение!) прозвучит: «Если со мной не кончат». Это, наверно, почти то же самое, что для мужчин — «не встал». Рыть причину начинаешь в себе: значит, была недостаточно нежна, точна, мягка, значит, не поняла, не почувствовала, не уловила, поспешила или, напротив, затянула, и возбуждение погасло. Но в моем случае проблема не в Тане, не в Лизе (до Тани), не в Ире (до Марины), не в Марине (до Иры), а в том, что я закрылась. Внезапно нахлынувшая фригидность — мысленно окрестила я данное явление.

Меня даже слегка забавляет мысль о том, что я могла бы позволить Риточке: с моей страстью к контролю смешно представить, как бы всё осуществлялось, — лавка ценных советов и рекомендаций для новичков.

Риточка мне врет, что когда-то давным-давно у нее несколько раз был секс с девушкой («секс с девушкой» — впечатляющее словосочетание, не правда ли?) — меня каждый раз от таких россказней разбирает смех: Риточкина розовая невинность для меня абсолютно ясна, но дело же не в этом. Меня интересует ее женскость, а не опыт по греховной части. Кстати, она на полном серьезе грузит меня грешностью наших деяний — я отвожу девочку от мыслей о дурном: мы ежедневно совершаем слишком много грехов, гораздо более серьезных, чем секс между двумя женщинами, — объясняю я Риточке, для убедительности напоминая ей о тушках убиенных животных, которых мы с удовольствием пожираем.

Она целует в щеку и торопится домой. До закрытия метро — малость.

А у меня вдруг начинается это.
Из асфальтовых недр поднимается змей беспокойства, вьюном вяжет мне ноги и стремительно ввинчивается в сознание.
Если я сделаю не пять шагов до линии на бордюре, а шесть, как было бы удобней, я умру. Если я сию же минуту не вымою руки, я заболею неизлечимой болезнью. Если я не задержу дыхание на минуту, со всей моей семьей случится непоправимое.

Я открываю массивную дверь в бар, и мы с друзьями ищем свободный столик. Мне семнадцать лет. Со мной Катя, Вовка, Верка и Денис. Они оживленно обсуждают политику — предстоящие выборы; если выразиться иначе — оживлённо ругают систему. Мы идем по проходу, и я вижу на краю одного из столиков кошелек коричневого цвета. Хозяин — одна из подвыпивших барышень, без умолку друг другу что-то втирающих.
Меня клинит. Я думаю о том, что если я сейчас же не заберу этот кошелек, я очень скоро умру или кто-то из моих близких смертельно заболеет. Я удерживаюсь. Я знаю, что это бзик. Вначале я хорошо это понимаю, но чем дальше — тем хуже (змей орудует в сознании). Это — причуды моей психики. Нельзя. Нельзя. Нельзя брать чужое. Но кто-то умрет. Произойдет фатальное. Я не могу этого допустить. Это всего лишь кошелек. Он мягкий и коричневый. В нем какие-то несчастные бумажки. Цена жизни и смерти. Весы: жизнь или какие-то несчастные бумажки? Жизнь или кусок кожи?.. Мне он во чтоб это ни стало нужен! Я миную барышень, делаю несколько шагов вперед и возвращаюсь, сказав своим, что мне надо в туалет. Всё пролетает словно при перемотке кадров, и я сама слабо соображаю, что делаю. Я очень быстро хватаю кошелек и кладу его в сумку. Никто не замечает.
Я иду в туалет, вытаскиваю из кошелька деньги и смываю замшевый коричневый кошелек в унитаз. Мне кажется, я поступаю правильно. Так и должно быть. Так и нужно.
Присоединяюсь к друзьям, которые уже нашли столик и расположились.
- Саша, ты бледная. Тебе нехорошо?
- Мне плохо. Давайте уйдем. Очень накурено. Не знаю.
Мы собираемся и уходим из заведения.
На деньги я покупаю цветы маме и Оле, с которой тогда встречалась. Часть программы.

Мне кажется, я сумасшедшая. Скрытая, тихая, но очень опасная сумасшедшая.
Я украла не из-за того, что нуждалась в деньгах. Это другое.

Я ждала Олю с семью розами, и у меня было ощущение, будто они полыхали в моих руках. Я испытывала то, что называется: «На воре шапка горит». Мне стыдно, но ситуацию уже не исправишь.

Порой меня жрёт мысль, что я за это отвечу.

Никогда не рассказывайте таких вещей, если с Вами случалось нечто подобное: Вас просто не поймут, Вас осудят (причем самое смешное — осудят те, кому подобные штуки тоже, возможно, свойственны). Вы могли бы поговорить об этом со мной, поскольку я не осужу, но я не стану с Вами разговаривать.

Иногда я ловлю себя на загибе, что если не плюну трижды через левое плечо, если не сделаю от лифта до двери ровно три шага, а не четыре, как было бы адекватнее по расстоянию и привычной мне манере ходить, — обожжет несчастье.
Иногда мне бывает беспричинно плохо, и сразу находятся парадоксально несуразные поводы для этого «плохо». Я много работаю, но беспокойство не пропадает. Такие вещи не связаны с ленью и незанятостью. Их не убьешь объемом дел. Если Вы не умеете смеяться над собой и у Вас столь же подвижная психика, как и моя, Вас затянет могучая трясина депрессии, и Вы попадете в Кащенко. Пока!

Червь прекрасно знает свое дело: всё начинается с наивной игры, с невинного предположения, а закончиться может в психушке или в тюрьме.

В детстве я вот так боялась смерти. Это даже не боязнь — это оцепенение. Я надумала, что проглотила кость от рыбы, она застряла у меня в гортани, и я скоро не смогу дышать — задохнусь. У меня кололо в горле, и я бесконечно плевалась. Родители исправно водили меня по врачам, но никакой кости никто так и не обнаружил.
По прошествии лет я нашла название своему оцепенению — хронический невроз (диагноз, подтвержденный специалистами). Сюда включены ипохондрия, синдром Тауретта и прочие милые проявления мозгового глиста, как я его величаю в семейной обстановке. Глист проживает в сознании, а бить начинает чуть выше солнечного сплетения — его любимая зона.

Я понимаю людей, в поведении которых вижу нечто странное, понимаю, когда они не могут остановиться. Если их невроз несильно буйствует (как и мой: я научилась с ним жить и не досаждать окружающим кражами кошельков и другими неприятностями), я улыбаюсь: конечно, Вы можете пятьдесят раз прыгать на одной ноге перед тем, как посещать магазины, через каждые тридцать минут менять трусы или проговаривать слова по слогам — если Вы мне нравитесь, меня этим не отпугнешь, только вот легче от Ваших фокусов Вам не станет. Я знаю такие вещи по себе: настолько хорошо, насколько мне, если откровенно, не хотелось бы их знать.

Я думаю, хуже этого оцепенения нет ничего: когда червь разрастается в змея, нет более грозного недуга — ты подчинен своим навязчивым идеям, ты шагаешь на поводу у того внутреннего и необъяснимого, что способно окончательно свести с ума (у меня, признаться, все задатки).

Беспокойство — от него даже сглатывать больно. Ты ни о чем больше не в состоянии думать, ты превращаешься в раба, в зомби. Может быть, в некотором роде это даже хуже душевной боли. Во всяком случае — страшнее и непонятнее.

Я стараюсь смеяться над собой, когда змей путается у меня в ногах (а путается он там, уверяю Вас, всегда): смех — единственное, что пугает заразу, хотя чувство юмора не всегда преобладает, но другого варианта нет. Если у Вас описанные мною симптомы и Вы лишены чувства юмора, скажите «здравствуй» клинике. Я предпочитаю смеяться, я не хочу для себя участи конченого психа.
Я смеюсь, потому что иначе с этим не справиться.


5.

А знаете ли Вы, что такое молчаливое, никак не проявляющееся, не выпячивающее грудь, не стучащее зубами, не орущее, не ревущее — тихое, взращенное в вакууме личного пространства отчаяние? Это отчаяние — улыбки, дружелюбные взгляды, ежедневные разговоры, обмен словами, обмен прикосновениями, обмен любезностями… Что бы я Вам ни говорила, никогда не верьте мне, если не желаете быть облапошенным. Я проверяю Вас каждую секунду, но Вы не выдерживаете ни одной моей проверки.

Моё отчаянье — не то отчаяние, которое нам любит впаривать голубой экран: сильные великие, будучи смертельно больны и осведомлены о своем приговоре, продолжают работать, острить, смеяться… Подобным мы восхищаемся, мы пытаемся учиться выдержке у этих людей… от подобного хочется плакать, потому что — геройство, а геройство всегда побуждает к слезам.
Из-за моего отчаяния плакать не хочется, ибо я не совершаю подвиг. Мое отчаяние бродит в смирительной рубашке, тесно сросшейся с телом. Рубашка не снимается. Излишки формы за отсутствием содержимого (даже не содержания) – вот Вам моя жизнь. Я не истеричу, не мечу сопли в разные стороны и редко позволяю себе ничего не выражающее, аморфное лицо. В основном, я весела и цинична. Я посещаю разнообразные мероприятия, общаюсь с людьми, сплю с Ритой, делаю покупки, работаю, читаю книги, обсуждаю прочитанное… и постоянно испытываю свое отчаяние.
Маститое отчаяние, выдержанное, как хорошее спиртное.
Моё отчаяние — интима, внутренняя оболочка.
Оно не подкрадывается из-за угла — оно точит изнутри, издеваясь над изысканной фактурой накрахмаленного белья (над моей глумящейся, неуместной молодостью). Я практически ничему искренне не радуюсь и почти не нуждаюсь в общении. Я живу исписанными мелким почерком, летящими откуда-то из дымки прошлого листами памяти.

Воспоминания — гербарий. Воспоминания — шлейф.
 
Желтые листья падают на дорогу. Я поднимаю один из них и смотрю на прожилки, сравниваю их с ящерицами линий, испещряющих мою бледно-розовую ладонь. Я изучаю этот рисунок на ходу, ноги продолжают работать — значит, скоро я буду дома. Всё крайне примитивно. Вперед причины неугомонно бежит следствие, не обращая внимания на очередность: причине оно с хохотом строит гримасы — вот настоящий принцип детерминизма.
 
Может, вся суть жизни в том, что она изначально сочинена окаянным небожителем Андерсеном, а нам остается делать обдуманные плюс необдуманные ошибки, которые и есть наша судьба?
Я не знаю.
Знаю только, что признательна сбывшемуся. Я умею быть очень благодарной — вы такими быть не умеете.

Мое прошлое меня не подвело. Кружило красиво и сладостно, подняло высоко, кинуло еще ниже, заворожило и ужалило.
Теперь амплитуда мне ясна:
- бабочки не могут долго жить;
- пронзительные чувства не могут длиться вечно;
- самые терпкие романы не должны закончиться браком: быт их испортит, и они станут бракованными.

Или нет?.. Или всё-таки нет?.. мне хотелось бы так думать. Отличное оправдание неудавшемуся.
Я терзаюсь сомнениями: можно ли было продолжить? С Яной, как мне дико того хотелось?.. Или с Мариной? Или с Лидой? Можно ли было — иначе? Но: бабочки долго не живут, цветные крылышки тлеют, и не бывает никаких иных путей, кроме тех, по которым Вы пошли. Иные пути — совсем иная жизнь. Не моя. И — не Ваша.

Снимаю ботинки в прихожей, целую маму (теми же губами, которыми час назад ласкала Риту: другой пары губ у меня нет). Мамин рот занят чаем и предвкушением кухонного общения:
 - Наташенька звонила! Она тебя к себе звала! В Англию. На недельку. Саш, ты хочешь в Лондон? — (не дожидаясь ответа) — Представляешь, как здорово будет! Вы вместе приедете домой! Она с тобой сюда приедет…
 
Я накладываю в тарелку еду и, отключившись от мамы, еложу взглядом по оконному стеклу, тереблю занавески, открываю форточку и отчаливаю далеко-далеко. Мама — фон. И кухня — фон. Действие разворачивается два года назад.

Месяца через два мне позвонили с незнакомого телефона.
 - Меня Яна зовут, — замигал дисплей на мобиле — и погас. — Мы как-то гуляли с тобой. После стрёмной вечеринки. На крыше, — голос ее тёк ровно — в горле поэтапно, будто подтверждая каждое сказанное ею слово, застывала кровь, смешавшаяся со слюной. Комната враз наполнилось до отказа и намертво пропиталось запахом краски из того подъезда. — Я бы хотела встретиться, — продолжил простуженный, с хрипотцой, Ее голос. — Кстати, извини меня: не дождалась тогда твоего пробуждения. Мне, понимаешь, не спится на новых местах. Я полежала часа полтора и ушла…
 - Почему, — чужой и отдающей дохлой кошкой, мой лепет отправился путешествовать по каналам, коверкаясь и вихляя, чтобы, наконец, дотронуться до ее слуха, — почему ты не оставила мне номер?
 - Я не хотела твоих звонков, — перерезала сухожилия. — У меня были дела. Так как насчет встретиться? Скажем, часов в восемь? Ты не против?
 - Не очень…
 - Что не очень? Не очень против или не очень встретиться? — ухо зашелестело смехом.
 - Нет, я за! Да! Давай! Где ты хочешь?
 - А ты где хочешь?
 - Мне всё равно!
 - Никогда не говори, что тебе всё равно, — непререкаемо, твердо. — Я не знаю, где ты живешь, не знаю, на какой ветке тебе удобнее.
 - На красной. То есть зелёной. Нет, на синей! Да, на синей! — забормотало существо, носившее когда-то мое имя.
 - Уже неплохо, — снова рассмеялось изрезанное голосом ухо.

Небо, очертя закат, резвилось подо мной, набирая ритм. Оно кашляло, засоряло легкие и подгоняло меня. Небо было везде: в моих табачных выдохах, в стиснутых кулаках, оно липло к подошвам, — но надо мной его не было: по крайней мере, я его там не видела. Палатки рябили в глазах ядовитостью этикеток. Вверху черный, вечерний цвет сменялся темно-зеленой подоплёкой рваных деревьев. Сегодняшняя пасмурность забылась. Сегодняшняя пасмурность, употреби она даже все набухавшие в тучах дожди, не смогла бы вогнать в апатию: предметы егозили по нервам.
 
 Путаница в метро особенно неприятна, когда спешишь. Когда так спешишь. Вечноопаздывающая, я приехала на сорок минут раньше. Сорок минут при подобном раскладе приравнивается к сорока годам в камере-одиночке. Я мельтешила по платформе взад-вперед: «А вдруг не заметила? А вдруг она ждёт в центре?... Чёрт, где тут центр??? А вдруг, вдруг, вдруг она не приедет??... Блять, не психуй: времени — без десяти!». Без трех минут меня начало отвратительно мутить. Свет в метро потускнел на несколько полутонов. Нутро кромсала серпом судорога. Через минуту всё похолодело и остановилось. Кажется, сердце остановилось тоже. Обессилившим выражением лица овладела вялая тупость: я уже не надеялась — уперлась в парапет обезоруженно-унылым, сраженным взглядом.
 - Привет, — вспышка — всё бледно, она — ярко.
 - Привет, — выскочило на рельсы и скрылось под поездом.
 - Спасибо тебе, что пришла. Я боялась: обиделась за мой тогдашний уход.
 - Да нет! Что ты! — вру с видом девочки-дурочки, не посещавшей школу и не научившейся там врать как следует.

 Минуты коробили осколками ветра и мчали нас по Москве. Было захватывающе страшно. Струнка натянулась, рискуя оборваться.
 - Как ты узнала мой номер телефона?
 - Когда уходила, позвонила с твоего телефона на свой. Давай ты больше не будешь задавать таких вопросов?
 Я сразу осела, ощущая ее беспредельную власть. Она видела меня спящим ребенком, и нечего теперь хорохориться.
 - Зачем ты встретилась со мной?
 - Мне захотелось. Разве ты не хотела встретиться со мной?

 Я солгала бы, сказав, что нет. Эти несколько месяцев томили меня, выуживая из сознания ее слова. Букву за буквой. Прежнее затерялось в случившейся на той крыше романтике.

 - Знаешь, — робко потащилась моя мысль — я заговорила о чем-то бывшем. Пыталась юморить. Заговорила о чем-то бывшем с именами и фамилиями. Глупо, как же непростительно глупо. Она мягко посмотрела на меня и разложила по полочкам:
 - Послушай: мне совсем неинтересно, чем ты жила до меня. Мне не любопытны ни твои друзья, ни твои бывшие, ни вся эта кутерьма имен. Скажу больше (только — тссс!): мне не любопытны те, с кем ты живешь сейчас. Мне не любопытен твой круг знакомых. Мне даже неинтересно, с кем ты спишь. Но мне интересна ты. Твои эмоции. Твои впечатления. Мне не нужно трепать всё, что ты обычно треплешь своим девчонкам. Оставь это для своих девчонок. Привычный набор шуток, жалоб, суеты и, пожалуй, комплиментов. Говори со мной абстрактно. Чувствуй. И — чувствуй меня.
 - Это сон?
 - В зависимости от восприятия. Ты хотела столкнуться с собой — говори со мной как с собой.
 - А детство мое тебе интересно? Или только с точки зрения абстракции?
 Смеемся.
 - Интересно. Мне всё интересно, кроме ***ни имен и всяких там трений с людьми и из-за людей. Мыльные оперы не вдохновляют.
 - Ты поешь?
 - Ты спрашивала уже. Даже если бы и пела, тебя здесь сейчас это не касается.
 - Чего ты хочешь от меня?
 - Рисуй! Ты, наверняка, умеешь. Я хочу, чтобы ты рисовала!
 - Рисовала рис?
 - Что угодно! Нарисуй сказку! Вслух!
Эти минуты, минуты, минуты, мандариновые дольки воображения, раздавленные каблуками… как собрать? Как оформить в слова? Она ждёт от меня слов! Ей нужны слова… и…
- Хорошо. Вон на том круглом балконе, видишь? Про тебя. Только у меня проблема: я о тебе ничего не знаю…
 - Это не проблема — придумай! Ты ведь всё равно придумаешь меня по-своему. Давай придумывать друг друга.
 - А смеяться можно?
 - Конечно, можно! Тебе всё можно, — кольнула теплотой. — Можешь даже говорить о работе и о своих знакомых, если хочешь, чтоб я сдохла от скуки.
 - Ага. Раз мне всё можно… Мы с тобой — две дамы. Две. Да, двух с нас, думаю, вполне достаточно. Живем мы в веке, к примеру, осьмнадцатом. Я живу в том здании, которое на реконструкции. Смотри, вон в том, круглом и желтом! Да-да, в желтом! Да блин, куда ты смотришь?? Не там! Вон!.. Да… А снег ластится к лицу. Сейчас зима. Давай сейчас будет зима?... Ты — артистка, а я каждый день хожу смотреть на тебя в театр. Мне к тебе нельзя. Я очень знатная дама и замужем. А ты спишь со всеми подряд, — заливаемся смехом.
 - Я — дорогая артистка и езжу на гастроли, а ты каждый раз боишься, что больше никогда меня не увидишь!
 - Точно! А в городе мор. Каждый день кто-то умирает в страшных мучениях. А мы живы, и, как водится, заняты исключительно своими драмами. Вот сейчас я спешу к тебе на концерт. Ты стоишь в гримерке и размышляешь о том, с кем тебе нынче провести вечер. А я иду в предвкушении твоего взгляда со сцены. На меня. Одного только взгляда… даже нет! Ломтика взгляда! Но только на меня! Я не понимаю, что со мной, оправдываясь тем, что ты мне нравишься как артистка, да и в городе все говорят, что ты божественна. А я бешусь, когда слышу это. Снег лупит меня по лицу, а ты в это время докрашиваешь губы.
 - Я — кукла?
 - Нет, ты самая красивая женщина!
 - Какой убогий комплимент! Фи!
 - А ты чего хотела?? Ведь мы же в осьмнадцатом веке! В городе мор, а ты хочешь, чтобы я извращалась в комплиментах?… Ты — самая красивая женщина. И точка. А еще: ты ищешь меня! Ты только меня целыми днями и ищешь! Во всех своих неумелых ухажерах… А я сижу и смотрю на тебя. У меня место в партере, но ты ни разу не удостоила меня взором. Ты не любишь зрительный зал. Ты вообще не любишь зрителей. На сцене ты живешь. Твоя роль для тебя — всё! А в жизни тебе скучно. Ты, если честно, очень несчастный человек. Тебе пусто. Тебе пусто, потому что рядом нет меня, понимаешь? А еще, потому что хочешь выпить кофе, и… мы зайдем в ту кофейню?
 - Пошли. Мне весело сейчас.
 - И мне. Шахерезада не переборщила?
 - Нет! Нет. А я и в самом деле очень хочу кофе. И хочу слушать. И… Ты охуительная!
 Столик в кафе улыбчиво принимает нас. Садясь, мы стукаемся взглядами, спотыкаемся друг в друге, и я ощущаю единение.
Она поправляет свою золотую чёлку. У нее муторно-детские, влажные, чайные глаза. Чайные, коньячные… разные… разные… то светлые, то темные, то щедро одаривающие, то лишающие всего. Она тыкает пальчиком в меню. На пальце серебряное колечко, широкое, но такое тонкое, что кажется только ее палец и удерживает его… на любой другой руке — оно — бах — и расколется, рассыплется.
 - Мне кофе. Вот этот.
 - И мне, — я в меню не смотрю.
 - А что было дальше?
 - Дальше была весна… Ну ты же знаешь! Небо упоительно-долгое, вязкое, бессмысленное, и я несу тебе сирень…
 - Где ты достала сирень? Ты же богатая дама! Почему сирень? Почему не розы?
 - Нет, ты не поняла! Я несу тебе запах сирени. Весь воздух пропитался им! В нем все! И я тону, и ты… Но только я могу принести тебе сирень так, чтобы ты почувствовала… Ты и сама не знаешь, что ты на сцене только из-за меня! Только для меня играешь… иначе тебя не станет просто…
 - А тебя??? — со смехом. — Ты сможешь без меня??
 - А я без тебя уже не могу…

____ ____
- Саш! Саааша, ты слушаешь меня?
- Да, мам! да, конечно, я тебя слушаю…
- Ну и видок у тебя… Пошла бы ты, поспала, что ли… Выглядишь как…
- Спасибо, маман. Ты очень добра, но я и правда пойду. Голова сегодня весь день кружится.
- Опять?? Может, к врачу? Как-то не нравится мне всё это…
- Не, просто устала. Переработала…


Заходя в свою комнату, случайно разливаю на тумбочку чай и, вместо того, чтобы вытереть, погружаю в него пальцы, вспоминая ее...
Вожу чай по тумбочке. Маленькие капельки скатываются на пол. Хлоп-хлоп-хлоп. Хлоп-хлоп-хлоп. Я улыбаюсь. Я чувствую свою улыбку. У меня нет ничего, кроме этих воспоминаний.
Жизнь — старомодная баба на базаре; она предлагает мне разные палочки без петушков…
Хлоп-хлоп-хлоп.
Чай еще тёплый, а у меня колечко на пальце. То самое. Оказалось, оно и на других руках держится. Оказалось.


Всё пропало.
В том вечере.
Я пропала, я до сих пор там блуждаю.
Мы вышли из кафе и долго-долго гуляли, бродили по мостовым, по мостам, останавливались послушать уличных музыкантов, рисовали сказочные истории, разукрашивали их, дурачились и смеялись, вспоминали байки из совсем забытого, стертого, но всё еще сочного детства — даже не байки, а — ощущения, эмоции (когда кажется, что всё большое-большое, непонятное, неизвестное и неизведанное — волшебное, а дорваться до шампуня на верхней полке шкафа равно найти клад; наделать много переливающихся мыльных пузырей и пускать их ночью при свете торшера, в то время как все уже спят, любоваться ими, воображая, будто совершаешь преступление века, поскольку ты точно получишь по шее, если кто-нибудь проснется и увидит в три часа ночи «это безобразие», состряпанное из маминого дорогущего шампуня). Мы носились по городу парочкой обезумевших от впечатлений туристок (по Москве, по которой я привыкла ходить смиренно и вести себя прилично или таскаться улыбчиво-хмельной и, если честно, невеселой). Мне кажется, еще немного, и мы бы принялись играть в казаков-разбойников, чертя на асфальте стрелочки, указующие на местонахождение скрывающихся.


В нас живет столько чудес, которые мы никому не показываем, которые прячем и запираем на ключик, открывая их перед редкими людьми, по редким случаям и при редких обстоятельствах.
Меня тогда прорвало — я чувствовала себя живой — я испытывала абсолютное, неразбавленное счастье. Я ни в ком не нуждалась, кроме нее, никого не существовало: на земле жили только мы — прочие словно использовались небесным зодчим в качестве декораций.

Шарики-улочки-прянички искрометно танцевали в глазах — то пуритански скромничая, то распущенно выгибаясь, отплясывая круги различных форм и размеров; дома вытягивались до замков, метро превращалось в корабль времени, а прохожие то играли в нашем театре, то не замечались нами вовсе.

Потом появилась печаль — красивая карамельная тоска, от которой душа запаивается в тиски, и возникает странное, ни с чем не сравнимое придыхание, — это сродни самой тонкой боли. Мы пили пиво и молча смотрели на воду — ряска волн мяла поверхность, лелеяла ее.

А после, не сговариваясь, мы зашли в первую попавшуюся гостиницу. Она расплатилась, игнорируя мои попытки сделать это самостоятельно, — я совсем не умела ей противоречить.

Вообще-то на улице было прохладно, и меня слегка зазнобило (не знаю, правда, от холода или от восторга). К тому же, ко мне вернулся страх: Яна, снимая верхнюю одежду, вдруг резко запахнулась. Редкая актриса: внешне раздеваясь, внутренне она застёгивалась на все пуговицы. Я всегда чувствую такие вещи, особенно если речь идет о близких людях, с которыми у меня уже состоялся контакт.

Она закрылась, а мы сидели друг напротив друга, между нами торчал стол, и к ней невозможно было подступиться, нельзя было прикасаться — безоговорочный запрет. В меня проникло отчаянье, по-пластунски подползшее откуда-то снизу. Я не понимала, как мне себя вести: меня демонстративно лишили привычного права доминировать, которым я всегда обладала как счастливым билетиком: даже позволяя партнеру определенные действия к себе, я чувствовала себя беспрекословным инициатором, хозяйкой положения. Случилось, что Яна оказалась энергетически сильнее — этот факт поразил меня и ввел в полное недоумение, опустил — в смятение.
Или… или ее энергетика была мне важнее собственной?.. или я любила ее больше, чем себя?.. Ее импульсы стали мне дороже своих, я к ним старательней прислушивалась.
Я бы, не раздумывая, продала родину, весь белый свет и душу в качестве бесплатного приложения, если бы Яна проявила склонность к подобным капризам.

В приоткрытые створки балкона вваливалась осенняя промозглая бесцеремонность, пробирающая до костей.
Мне дико захотелось сказать ей своё «люблю» — сердце громко забилось — как маятник на старинных часах. Я никогда не бросалась этим метафизическим словечком, я его всю жизнь боялась, потому что это слово для меня значит — всё.

Я смотрела на Яну и падала назад, ударяясь о ее стену, о ее запрет. Больше всего я хотела ее поцеловать, но мне внутренне запретили, а я чутка к запретам, я мембраной впитываю посылы партнера, но не всегда следую им, за что и огребаю.

Сигаретный дым окутывал нас, погружал в себя, создавая специфическую атмосферу: на сигаретном дыме можно погадать: «Любит? Не любит? Любишь? Не любишь? Ты меня любишь? Любишь? Любишь??» (это слово — самое неистовое желание, которое можно кому-то адресовать, которое можно запустить в небо воздушным шариком с щемящей горло просьбой: «Люби меня!»).

Яна улыбнулась, встала, закрыла балкон, положила бутылку плашмя (это — ее привычка, теперь — и моя привычка), посерьезнела и резко посмотрела мне в глаза (тысяча прожекторов — мне в глаза):
- Сними с себя одежду.
Тысяча оплеух — по лицу. Мне кажется, я слышала их звон. Мне кажется, я покраснела от пощечин.

Я жутко испугалась — будто на море шторм: я каталась на волнах, каталась, каталась и докаталась — налетела огромная девятибалльная, и меня закрутило — я булькаю, пытаюсь вздохнуть, — но это невозможно.

Я смотрела на нее и не понимала, какую реакцию она хочет от меня получить?.. Послушания? или строптивости? или карнавальности, смеха?..
Я не хотела этого делать, это, что называется, не мой метод. Тем более, при первой близости. Я всю жизнь ощущала себя охотницей, я жила девизом: «Артемида со мной!», я сама — Артемида. Даже когда у меня случались отношения с мужчинами, я вела. Я и сейчас предпочитаю вести. Я была охотницей, даже когда меня брали, я ощущала ситуацию подконтрольной мне, я чувствовала свою власть, я понимала, что бояться нечего, что всё идет по-моему — никаких сюрпризов, никаких непредвиденных ситуаций, никаких виражей, не предписанных мною в программе.

Вы когда-нибудь любили? Вам приходилось мерить линию отказа? Вы можете сказать «нет» глазам, которые Вас унижают (я воспринимала такую штуку как унижение), если это — самые любимые глаза во вселенной, если хочется зажмуриться сильно-сильно и умереть на вечную жизнь в той яростно-синей минуте, в которой в Вас заглядывают?..

Слабость обволакивала моё существо. Беспрецедентная серая туча слабости, коричнево-земляное смущение, острая ножевая обида, непостижимое плоское недоумение. Плюс к прочему, в меня вонзился гнущийся, гнетущий вопрос: «Чего она хочет?» — будто я ослышалась, будто до меня не дошел смысл произнесенных ею слов, будто она ничего не говорила.


- Ну! — уже приказ.
Она и сама испугалась — я отчетливо это уловила. Испугалась, что я рассмеюсь, не исполню, и — волшебство разрушится: обломки угодят в голову, разобьют контакт — мы протрезвеем. Ее страх проскочил в меня. Я поняла. Собственная попранная гордость вместе с сексуальными канонами отправились в долгую пешую.
Я скинула с себя свитер, стянула джинсы, белье. Всё это я проделала с какой-то неизбывной обреченностью. Ужас штурмовал мне горло, и — меня штормило.

В ее глазах жил огонь, она была довольна, ей понравилось. Она знала, что я чувствую себя беззащитной перед ней: она-то ничего с себя не сняла, даже молнию не расстегнула. В горле першило стыдом и неуверенностью в себе. Она меня нагло рассматривала, обнажала — до костей, до мяса, до сердца… Она хотела от меня жертвы, она хотела игры. Игра тростинкой щекотала ей нервы, заводила ее, возбуждала.
Сделала ко мне два шага, и, изучая меня, словно на рентгене, изумляясь мною (это было видно), заставила ощутить, — ощутить помимо стыда и обиды тягучую нугу вожделения.

Она никогда не говорила мне, что я красивая, но она так на меня смотрела, так ко мне прикасалась, что я каждой клеточкой чувствовала, как нравлюсь ей — вся, не частями.

Я испытывала возбуждение — напряженное, жестокое, жёсткое: от такого в глазах — кромешная тьма, от такого — внутричерепное давление — то обрушивается, то взлетает, от такого — плохо.

Я текла.
Она дотронулась до горла, приподняла подбородок — она беззастенчиво разглядывала моё тело, струилась по мне грогом взглядов. Я опьянела — напалмом, в ноль. Она лукаво, инфернально улыбалась. Я панически хотела ее раздеть, протянула к ней руки, но — запрет: мой жест был категорично пресечен.
Мы играли по ее правилам — от начала и до конца.

Она начала целовать меня, она изматывала меня стежками ласковой, смертельной нежности — ненасытно, ведьмински, искусно.

В этой женщине смешались в коктейле рай и ад, сочетались кубинский ром и сливочное мороженое.

Запястья. Горло.

Я — в состоянии заоблачности, в нирване, над землей, над небом, под преисподней.

Всё закончилось непередаваемо сложным выдохом — выдохами, выдохами, плеядой светлячков в зрачках, заземлением — болезненным и жарким, хлестким и свинцово тяжким.

Еще одна минута.
Еще одна моя личная вечность.
Рыбке крючок порвал глотку.

Возвращение. Осторожно: пора разбиться.

Земля врезалась в тело камнями раздавленности. Мне захотелось плакать — она поцеловала в губы. Уже после всего. Так дают собаке кость в поощрение за правильно выполненную команду. Так ворошат сиротливого ребенка по голове… из жалости?.. Или нет? Что она чувствует? Что у нее внутри?

Пропитанная мною, влажная от меня, она отошла к окну, предоставляя возможность одеться. Еле сдерживая слёзы, я старательно вписывалась в джинсы-кофту, руки наотрез отказывались подчиняться — меня переполняло отчаянье.

- Ты довольна? Рада? Ты этого добивалась? Ты этого хотела? — вызвенело из меня кусками металла.
- Да. Спасибо тебе. Ты ведь никому ничего никогда не давала? Никогда не делилась собой, даже отдаваясь кому-то? Никому не дарила себя, кроме как в мечтах и на словах?
- За что ты меня ненавидишь?
- Я люблю тебя. Неужели это неясно?.. Прекрати, — она обняла меня теплотой взгляда, припорошенного сахарной пудрой, политого сиропом, и неожиданно развеселилась: — Ты же принесла мне сирень — так дай мне надышаться!

Москва вензелями татуировала наши тела, мы катались на качелях в одном из ночных двориков, мы смеялись, мы — жили.


Сейчас?.. Сейчас мне необходимо уснуть, погрузиться в механический сон, чтобы встать на работу не с опухшими глазами, чтобы радостно улыбаться коллегам, чтобы писать околесицу, писать от счастья и править чужие ошибки (мои бы кто исправил!). Мне нужно спать, потому что, если я не усну, завтра мне будет хреново, а кому это надо?.. Мне нужно спать, потому что мои сотрудники могут просечь, что со мной что-то не так, а люди, будто акулы, чувствуют вкус крови раненого и имеют обыкновение нападать — они действуют по гуманной рекомендации Ницше: «Падающего — подтолкни».
Тем более, у меня всё так. Всё — так. Только вот сна нет.


Мы разъезжались свежими малиновыми пятнами сентябрьского рассвета.
- Дай мне номер.
- Я сама позвоню.
- Почему?
- Я позвоню тебе. Зачем тебе эти «почему»?? Зачем нам нужны эти «почему»?
- Хорошо.

А дальше?.. дальше — ломка. Вам доводилось пробовать героин?.. Ой, да бог с Вами, мне тоже нет. Но я думаю, любовная зависимость сходна с героиновой: ты прекрасно знаешь, что тебе нужно для улучшения самочувствия, — внутривенное счастье. Доза: взгляд любимого человека, его улыбка, прикосновение к нему (тактильность архиважна: от тактильности при условии любви больно — это такая гамма эмоций, такой букет — мне не объяснить Вам, если Вы никогда не любили). Единственное, о чём Вы в состоянии думать, — это о предмете любви, в башке — хроническая сумятица, в глазах — сердечки как на вкладышах жвачки «love is», а каждая попсовая песенка — лейтмотивом (это Вам говорю я — циничный, насмешливый человек — верьте мне!).

Неудивительно: когда я приехала домой, первое, что я принялась делать, — набирать номер, с которого она мне звонила. Абсурдно, конечно, но Вы бы тоже так поступили в моем психологическом возрасте и на моем месте. Нет, разумеется, я не дозвонилась до нее: абонент был не абонент. Абонент не перевоплотился для меня в абонента: Яна превосходно играла. Так может играть только очень обиженная, очень талантливая, очень умная женщина. Она использовала эту симку только для звонков мне: остальное время в ее телефоне покоилась совсем иная карточка.

А меня ломало.
Я мечтала увидеть ее хотя бы краешком глаза, как Золушка — бал. Мне ничего и никого не хотелось кроме нее: я слишком чётко понимала, что мне нужно. Ее игра меня будоражила, переворачивала и кидала в пропасть. Вниз. Вниз. Я названивала ей по двести раз на дню. Я до истерик по ночам боялась, что с ней что-то произошло. А вдруг она умерла? Вы что, думаете, кто-то из вас застрахован от смерти?.. Ошибаетесь, мои дорогие, никто не застрахован… А вдруг у нее украли телефон, у нее нет моего номера, и мы — никогда не встретимся из-за жалкого недоразумения?.. А вдруг я всё-таки ей не понравилась?.. Вдруг что-то было не так?.. Секс?.. Вдруг ей хотелось по-другому? Вдруг я ей отвратительна?.. вдруг я что-то не то сказала, и она мне больше никогда-никогда не позвонит?..

В реальном мире меня ничего не занимало: я плохо работала, вечерами я пила, а об университете и говорить не стоит: там я не появлялась.
Я изолировалась от людей, предпочтя их обществу чтение мантры мобильному в укромном уголке. Раз за разом я терялась в немногочисленных кнопках аппарата. Я сделалась нелюдима: меня раздражали все разговоры и все люди. Я их возненавидела, потому что где-то жила Она — самая восхитительная женщина на свете, — которая, возможно, насквозь забыла о моем существовании, которую я, не исключено, что никогда больше не увижу.
Я комплексовала, постоянно перемалывала две наши встречи, искала ошибки, которые в отношении нее допустила, и выявляла их миллионами, миллиардами, напарывалась на безутешный вывод: ей и встречаться-то со мной, такой, не нужно, я ее недостойна.

Вы когда-нибудь жили ожиданием? Вы знаете, что означает — «ждать»?.. Ой, о чем это я?.. Откуда вам знать, что такое «ждать»?? Откуда вам знать, что такое натягиваться тетивой, что такое всем телом гудеть от душевной боли?? Вам, привыкшим сидеть в офисе на попе ровно и грезить служебными повышениями, жратвой, банкой закатанного варенья! Вам, увлеченным сайтами знакомств и трясущимся от злобы на то, что у кого-то лучше шмотки, дороже компьютер, а кто-то ездил в Тунис! Вам, усердно обсчитывающим друг друга в ресторанах!..
Да, я тоже телесно топорщусь вместе с вами в офисе, ибо, к сожалению, аристократия обошла меня стороной, но я от вас качественно отличаюсь: мы с вами состоим из разных ингредиентов.
Сидите. Я расскажу вам, что такое «ждать».
Ждать, когда сознаешь, что дождешься, — приятная дрожь, шелковистая похоть; стремиться к цели, когда, взвесив шансы на успех, понимаешь, что рано или поздно победа будет твоей, — трепет возбуждения, — но у меня не имелось никакой уверенности. Я носила в себе сиамских близнецов, имя которым — Страх и Боль. Боль и Страх.
Вы, наверняка, не знаете, что такое месяцами жить в ожидании телефонного звонка как манны небесной, в постоянной бессоннице (по два часа колеблющегося бреда, по два часа — репейников), почти без еды (кусок в горло не идет) и паранойи («она звонила, когда я была в метро»).

Любовь — конечно, любовь.
Я нон-стопом вспоминала ее губы, вспоминала их на себе, в себе, внутри своего рта — я рисковала залететь в больничку — куда вам до подобных безумств!

Приблизительно через месяц я снова услышала ее голос — неподражаемый голос, прекрасный голос.
Доза.

Было воскресенье. Часа четыре дня. Родители уезжали. Я привычно пила, уныло пялясь в пресловутый голубой экран. Алкоголь целенаправленно парализовывал мозг. Меня отпускало. Я переставала думать. Я переставала существовать. Вместо меня на стуле сидело тело. Тело смотрело телевизор, тело пило дальше. Равнодушие иногда необходимо. Кроме него иногда ничего не требуется.
Телефон запереживал вибрацией. Я подняла трубку и вяло ответила.
Это была она.
Всё мгновенно переменилось.
За дольку секунды.
Я уже бежала к метро. «Бежала» — сильно сказано: мое пьяное тело меня не слушалось.
Она блеснула глазами:
- Ты пьяна.
- Какая догадливость! — со мной что-то случилось, и то, что было под, вырвалось наружу. Я возмутилась. Я смотрела в эти любимые глаза, смотрела в них, смотрела — мне хотелось высказать ей всё, разреветься, поинтересоваться, за что она со мной так… я смотрела, смотрела в них, смотрела и — угомонилась, ничего не сказав. — Да, я выпила чуть-чуть. Совсем каплю. У папы сегодня день рождения (наглая ложь).
- Мы могли бы перенести нашу встречу на другой вечер, раз у папы день рождения! — какая злая ты! Ты кобра настоящая! Как могла я отказаться от свидания с тобой?? Я только твоим именем и жива… только им… но:
- Нет. Ничего. Ты долго не звонила.
- Я была занята.

У каждой нашей встречи был свой цвет (глядя на радугу, Вы можете мне сказать, какой Вам нравится больше?), каждое наше свидание было заполнено своей мелодией, своей сказкой, обладало своим вкусом и своим послевкусием. Каждая наша встреча явилась раскопанным секретиком: под стеклом — цветочек.
Каждая наша встреча стала особенной, не похожей на предыдущую, а слияние — стопроцентной и неизбежной ее break point.
Какая там Маша, которую я безнадежно «любила» пять институтских лет?.. От Маши не осталось и следа. О Маше даже нечего вспомнить (король-то — гол) — разве вот нервы перевелись ни на что.

Мы сидели в чайной, и Яна рассказывала мне о язычестве: мы шаманили, мы умели вызывать духов с помощью бубнов и зурны. Экстракт леса, огня, протекающей неподалеку речки, чувство свободы и самобытности, независимости от цивилизации — воли. Мы сидели в чайной и — прямо в чайной — натурально хипповали на зеленых лугах. Яна знала нюансы, тонкости шаманства — она говорила, источая веяние костра, капли звёзд, прихоти неба и — кто-то сомневался? — секс.

Самая опасная женщина из всех, кого я когда-либо знала. В ней присутствовало нечто цыганское, колдовское, ворожащее — в ней сплелись Кармен, Эсмеральда, Олеся, Маргарита, Гермина, Шамаханская Царица и Снежная Королева, она стала моим опием, моей погибелью, моей самой большой в жизни удачей.

Я в ней тонула. Только с ней я могла дышать.
Агония, лёгкость облаков, сердечный экстаз, самозабвение.
С Яной можно было смеяться: она обладала таким чувством юмора, каким Вы, увы, обделены.

Мы забрели в гостиницу совсем лесными — дикими, полыхающими. Не зажгли свет: я повернула замок и обернулась вплотную к ней.
Мы муренами вальсировали друг в друге, мы пили друг друга — красным вином, вишневой смолой и березовым соком. В моих закрытых глазах планеты менялись местами. Наверно, я никогда не была счастливее, чем когда окуналась в нее, чувствовала ее языком, купалась в ней, причащалась ею, чем когда она кончала от меня.

Не помню, как мы переместились на кровать.

Придя в себя, я обнаружила ее стоящей у окна. Она вообще любила стоять у окон в гостиницах, где мы снимали номера, — смотреть вдаль, думать о своем и долго курить. Она была уже не моей — она была с собой, в те минуты она во мне не нуждалась. А я ревновала ее к ней же — к ее личному пространству, к ее мыслям, к ее ощущениям. Мне не хватало синхронных танцев с синхронными поклонами, мне не хватало Яны — мало!

Я никогда не признаюсь Вам, даже если Вы спросите меня напрямую, но порой мне сильно хотелось…
Человека можно присвоить себе, если его убить.
Я бы выбрала сонную артерию — а Вы?..
Я бы подошла сзади, потекла губами по ее коже, проплыла пальцами по ее самой нежной, самой тонкой и уязвимой части уха, я бы обнимала ее левой рукой за талию и смотрела на ее профиль. Я определила бы точку безошибочно, как опытный пожилой хирург. Мякотью пальцев тщательно прицелилась бы, прежде чем нанести удар, я бы семь тысяч раз отмерила, прежде чем… Я сделала бы это спицей (моя матушка — редкая любительница вязания). В тот момент, когда она начала бы тяжело дышать — запахом муската, морского побережья, тёмного, пряно-теплого вечера, ароматного, как миндальное печенье. Я вошла бы в нее в ту секунду, когда она сделала бы первый эротический выдох. Она бы забилась у меня в руках, словно бабочка, попавшаяся в паутинку и предчувствующая расправу, — в предсмертной — как в предоргазмической — судороге. Я знаю, она попыталась бы освободиться (инстинкт самосохранения), как обычно каждая из нас пытается спрятаться, предвкушая оргазм. Я крепко сжала бы ее за талию, я никуда бы ее не выпустила, я коварный паук. Я забрала бы ее себе полностью — не на временное пользование, как мне приходилось это делать, а — насовсем. Из раны хлынула бы бруснично-красная лава и застлала бы мои глаза огненными аленькими цветочками ее последнего пламени. В тот момент уже — моего пламени. Он принадлежал бы мне безраздельно. Ее предсмертная судорога явилась бы ее последним оргазмом, который бы она вынужденно подарила мне. Ее бы уже ни к кому не тянуло, она бы не рассказывала мне потом про то, что человека нельзя присвоить и так далее. Она больше не выбиралась бы из моих ладоней, ее бы не гнало к другим вихрями предательств, которые знакомы каждой настоящей женщине.

Я бы так и сделала — не сомневайтесь. Я — зюскиндский парфюмер, я — малютка Гренуй — уродец и гений, — если Вы еще не догадались, кто я. Для меня нет «можно» и «нельзя», для меня нет «плохо» и «хорошо». Они есть для меня в теории — на практике не работают.
Но я хотела оставить за ней выбор. Я хотела, чтобы она сама — выбрала меня, чтобы помимо морского побережья, пахнущего мимозами, пряностями, лаймом и йодом, у нас были еще пшеничные поля, родниковая вода — огромными глотками, пелена тумана густой сиреневой консистенции, ночи со вкусом лесной земляники, сдоба молока — из детства.

Она стояла у окна. Я подошла к ней сзади и обняла за талию. В ее волосах звучало танго печали — секс и одиночество, в ее волосах цвел апрель, витийствовал февраль, по-кошачьи пел март — в ее волосах повстречались все двенадцать месяцев.
Мы стояли у окна и смотрели на фонари, на высотки, на железную дорогу.
Мы были вместе.
Полный контакт: мы не мешали друг другу, слова являлись бутафорией, никчемной оберткой.

Мне и сейчас нужно — того же. Но тут не с кем.
Сейчас я согласна на редкость слияний, однако слияния должны быть абсолютными. Тогда… Тогда я не понимала, металась и, в конце концов, испортила. Я была маленькой.

Ломка усугубилась, а я уже понимала, что со мной играют: продуманно, красиво и безжалостно.
Меня ломало, и я не знала, что мне делать, я не видела без нее жизни. Я сильно запила, а потом и загуляла. Назло (вот только неизвестно кому).
Я хватала воздух, как рыба на берегу, — заодно с табаком вливала в себя водку. Мой день начинался с дешево-коньячной анестезии. Я шла только потому, что надеялась: однажды она наберет мне, и мы будем рисовать — на обоях, на отсыревших углах московских домов — унесемся вдвоем в прекрасное далёко… Да в какое угодно далёко!.. Только бы с ней…

Есть такие женщины, после которых — трава не расти, после которых — свет не бел, которым — нет замены. Есть такие женщины — flamenco… Где-то, где-то есть такие женщины…

Меня в разные стороны швыряло при мысли: она обо мне позабыла, я для нее ничего не значу, мы не встретимся. Я плакала, боялась и злилась. Временами я напивалась до беспамятства и спала с кем-то. Те совокупления остались во мне помётом. Наутро было противно: я выбиралась из чьих-то постелей, как из помойки, потихоньку прикрывая за собой дверь, — словно вор, страшащийся стать уличенным, — трусливый вор.

Знаете, я понимаю Яну, пускай каждый раз, даже сейчас, спустя два года, бешусь: какого черта??.. Никто не имеет права так поступать! Тем более — извините, конечно, — со мной! Никто! Благодаря ей я никому не верю, отовсюду жду подвоха… но я ее понимаю.
Примера ради: люблю ириски. Есть у меня такая страсть. Я всегда рыщу в пакетике с конфетами, выбирая между карамелек ириску, — и какая неподдельная радость — найти! — раскусить, заплутать в мякоти зубами… но когда кулек ирисок — куда мне столько счастья?.. первое время — очарование; далее — неизбежное пресыщение. Мама не догадывается о моем пристрастии к этому сорту конфет, лишая меня таким образом шанса обожраться ими до рвоты. Поэтому я каждый раз почти эйфорично кайфую, поэтому я — утаиваю…
Яна знала, Яна не хотела — кулька. Она хотела красоты. Я была для нее податливым материалом, благодатной почвой, черноземом.

Где-то там, в своем пространстве, она жила обычной человеческой жизнью, в которую я исступленно пыталась прорваться, к которой меня не допускали.
Где-то там она работала, ссорилась с людьми, возможно, делилась проблемами. Где-то там у нее что-то получалось, а что-то — нет. Где-то там у нее были другие спутники, другие партнеры.

Счастье, подаренное ею мне, — край крыши, его пренатальное состояние — первый иск быстрого спуска курка вниз. Вниз.

Мои воспоминания. Я берегу их как зеницу ока. Они обильны — ноша непосильна.

Я безошибочно угадываю время. 5.07. Периметр окна эквивалентен моей свободе: он настолько же мал, а я — ограничена. Временем, стенами, собственным мещанством, неспособностью объять эту жизнь, обнять ее, влюбить в себя потаскуху.
Простор окна шепчет мне что-то утомленно-утренними, рыхлыми, послебессонными, белёсыми губами. Он зазывает меня кинуть всё и побежать. Зачем и куда? Что есть там, на другом конце улицы, чего нет здесь? Там всё то же. Те же лица, та же болтовня, те же попытки любви, тот же колбасный магазин и та же бессмыслица, сплетённая из крепких верёвок — канатов страхов и предрассудков, из смещений и гнусной, гнусавой, фальшивой веры в себя… 
Некуда и незачем.
Яна — давняя история (долгая истома). Такое не забывается.

Сегодня мне на работу. Работа — чрезвычайно неоправданный выброс часов из организма бытия. Мы муравьино копошимся, колготимся чего-то ради (чего?). Исключительно ради денег. По-моему, так. Для группы зашоренных ребят в полосатых купальниках работа — ощущение собственной значимости. Нечего тешить себя иллюзиями: на Ваше место запросто придет другой, и станет выполнять те же функции настолько же дурно или недурно. Мы — звенья системы, из которой я так отчаянно, так рьяно пытаюсь вывернуться. Я не вписываюсь в грёбаный мир.

Какой кошмар! Мне на работу, а я страдаю ***ней, а я — страдаю, а окно коричнево-фиолетового цвета. Это — небо. Размазать бы его щепотками корицы по нёбу... Пройдет совсем немного времени, и небо поседеет полосочками, а я начну ступать по асфальту, двигаться в угрюмом режиме, толкаться в общественном транспорте — я поеду делать бесполезную и пустозвонную работу, я буду несчастным героем Оруэлла.
Может быть, неожиданно, через чье-то плечо, я увижу два глаза, которые меня ошпарят?.. Это только отражение моего собственного взгляда. Яна права: самоебля. Но — может быть?.. Вдруг?..

Моя жизнь, ты фиктивна: мы с тобой спим по разным постелям.

Что же я наделала?.. Почему я не уснула?.. Эта полифония эмоций — абсолютно точно в один прекрасный день она меня угробит, а я и пикнуть не успею.
Вокруг — тупики стен, моя отталкивающая замкнутость, позы — замки: колотись в двери, садни руки — кто бы ты ни был, я тебя не пущу. Я и сама отскакиваю в самый далекий угол и вновь плетусь к дверям. Всё повторяется, всё меняется — всё меняется, повторяясь.
Даже если не спать ночами, день останется днем: никто не устраивал выходных по средам из-за того, что я в очередной раз спятила.

По выверенной, вывихнутой схеме я делаю свой вынужденный шаг за порог — таково мое расписание. Шаг за порог, треньканье ключей, не начищенные ботинки… Я бегу до метро, пропускаю мир через себя. Внутри — пюре с комочками. Комочки — мои чувства, противно огорошивающие ноздри тошнотой. Мне нужно как можно скорее попасть в метро. Там, через считанное количество остановок — презренная каторга. Бумажки в конце месяца. В конце дня — прогулка в одиночестве, Рита или пиво и непринуждённая беседа принудительного характера (сама себя толкаю общаться с людьми).
Часы. Улыбки. Ужимки. Придумывание себе целей. Пропихивание, продвижение. Нужно получать такую-то сумму денег (а то как же — непорядок!). Нужно получать такую-то сумму…
Я сочиняю себе цели, потому что иначе можно сойти с ума, иначе — всё бессмысленно. Я отдаю себе отчет в том, что и с целями всё бессмысленно (я честная девочка), но если придумать себе цель и стремиться к ней, даже зная, что цель — туфта, что услады всё равно не извлечешь, появляется бонус — дальше.
К тому же, стремления и занятость забивают часы, вытаскивают из меня псевдозаинтересованность в процессе — в моем мартышкином труде.
 
Каждый мой шаг может оказаться покрытым матом (вдруг оступлюсь и захочется выругаться?)… Каждый мой шах может оказаться перекрытым матом… тогда я не успею. Не потребуются и бумажки в конце месяца. И лица любимых по особенным дням. И все эти скоростные скачки до метро. Ничего не потребуется… а я… а я не успею сказать и сделать, и завершиться правильно уже не сумею, а последними моими словами будут: «Отстань! Я знаю, какая погода!» — на мамино желание помочь в выборе куртки… Мне по университетской привычке не хватит часа на окончание, на полную боевую готовность к… и это никого не удивит. Любимые мною люди так и не поймут меня. Любящие меня ничего не поймут, но расстроятся до нервных припадков.
 Мы все очень шаткие, слишком шаткие. Мы гонимся за деньгами (до метро), пиная друг друга, нисколько не заботясь о том, что и с кем произойдет на следующем шагу. И — случится ли этот шаг?.. Нам всё равно до всех. Важно, чтобы у нас и у наших близких случился.
 Пожалуй, мы боимся не смерти, а того, что с нами так и не сбудется чудо, что вся суть — это пюре вместо души, — с комочками, вместо иллюзий, — боимся, что все наши же движения, употребленные для достижения благостных (ёбты) целей, столь же мало значат для нас самих, сколько для того дяди-бородача, сидящего в вагоне через стекло и пережёвывающего остатки съеденной час назад пищи. Мы только и делаем, что мастурбируем и пережевываем уже переваренную пищу… второе — память.

Меня пугает, что однажды я успокоюсь, перестану несколько подростково воспринимать шарик мира, начну плакать лишь от киношных сцен, вытягивающих сострадание даже из особенно черствых людей (для здоровья полезно поплакать — слить), что примусь трястись за каждую бумажку, расплачиваясь в кафухе за себя и за друга… Тогда всё и правда бессмысленно для меня.
По данной причине я истерично бегу, попутно роняя ценные вещи, теряя людей… И бегу я вовсе не до метро, поскольку, положа руку на, полагаю: мне чуточку дальше, чем этим всем…

Или так думает каждый??
Нет, вон та тётушка у кассы в синем пальтишке и со свекольными губищами стопудово так не думает: ей — до метро. Не более.

Я знаю: вечером у меня бешено разболится голова — по дороге домой я буду плакать, а зайдя в квартиру, — улыбаться родителям.


6.

Ритины волосы пахнут апельсином и лимоном. Если я немного подамся вперед, я уткнусь лицом в ее пепельную, пушистую гриву.
Мы сидим у нее дома и смотрим фильм. Фильм наитупейший — не люблю такое кино, но Риточке нравится, а мне не жалко — пускай будет это.
Если я немного наклонюсь, я утопну в Риточкиных душистых волосах, дотронусь до ее шейки, коснусь раковины уха, проведу по ней кончиком языка.

Но мы — смотрим кино, а это святое. Как же не уделить должного внимания тупой американской комедии с плоскими и несмешными шутками — в самом деле, в своем ли Вы уме? У Риточки даже ротик слегка приоткрыт от заинтригованности. И смеется она над разной тупостью, как зачарованная. Двадцать пятый кадр — это Вам не хухры-мухры! Над моими шутками Риточка не смеется, хотя я не шучу в ее обществе ни солдафонки, ни по-черному, ни с пошлым оттенком. Дело в том, что Риточка смеется только там, где поставлена галочка: «Смеяться здесь». Я в ее компании отчаялась юморить: тонкостей она не постигает, а по-чёрному, солдафонки или пошло с ней вообще ни в коем разе нельзя: она растерянно захлопает ресницами и еще, чего доброго, возомнит, что я сволочь или извращенка.

Я особенно ценю людей, с которыми можно навзрыд похохотать: как ни странно, это редкие индивиды, и Рита в их число не входит. Даже если такие люди на поверку оказываются распоследними подлецами, ну хоть поржёшь от души, тоже плюс.
Зато у Риточки много других положительных качеств. Например, у нее охренительно приятно пахнут волосы, а еще у нее прелестная фигура и хорошенькое личико, и мне нравится, как она отдается.
Что, скажете, мало достоинств?.. да вам бы хоть часть этого, глупые!..

Если я чуть наклонюсь, то…
Я получаю сейчас колоссальное эстетическое удовольствие, глядя на Риту, — подобное дорогого стоит. Так правильно и гармонично падает свет, что Рита кажется мне привлекательнее, изысканнее.
Мы занавесили окно — а то как такой фильм смотреть, когда «солнце в глаза»?.. Никакого солнца сегодня в помине нет, но если Рите оно мешает смотреть тупой американский фильм — почему бы не зашторить окно? Да и мне кайфовее: люблю приглушенное освещение.
Я смотрю на Риточку, и она кажется мне поразительно красивой — так и тянет наклониться к ней, но она сразу обернется и, как шуганный воробей, вопросит: «Ты что?» — с пренаивной улыбочкой. Поэтому лучше не надо. Пусть всё будет согласно план-программе: мы досмотрим эту чушь, потом слюнявую мелодраму, потом я ее возьму, а после отправлюсь домой. Чай можно не пить — ни о чём.

Риточка временно избавляет меня от безнадёжности, которую испытываю, которой давлюсь, просыпаясь утром и ложась спать поздно ночью. Риточка разгоняет тучи на моем личном небосклоне. Риточка — роскошна.

Скоро приедет ее парень Саша, и это с ним она будет смеяться над американскими шутками, его станет соблазнять приоткрытым ротиком и открытыми одежами. Мало что способно измениться. Просто на мое место усядется ее парень Саша. Даже имени менять не надо. Вот и всё. А я сяду еще куда-нибудь, не беда: где я только ни сидела и где только ни посижу, если поживу на свете белом.

Где я только ни сидела…
У меня вдруг резко меняется настроение — оно вылиняло за песчинку секунды. Только что меня возбуждала картинка: Рита, глупейший фильм и полумрак, и больше — не возбуждает. Я хватаю стакан воды, потому что внезапно понимаю, что очень хочу пить и, если не попью сейчас, то лягу и мгновенно умру.

В тот день веточки лепетали под напором ветра свои грубые песенки, и вой декабря-волкодава в ушах грозился простудой. Первый месяц зимы. До тепла — не добраться. Всё умерло. Всё.
Но не во мне и не сейчас.
Мне тяжело. Трудно. Больно. Я измотана. Я мало ем и почти не сплю. Я изнурена. Но не ей. Не Яной. Я сама себя извела.

А она смеётся. Она жаркая от мороза. На капюшон прилегли болтливые снежинки. Я хочу отнести их домой и спрятать под подушку. Те, которые на ее капюшоне… чувствовал бы хоть кто-нибудь, насколько они дороги мне. Бесподобный озноб.
- Пожалуйста, расскажи мне о себе! Хоть что-нибудь — о себе!
- Неужели тебе в самом деле нужны старые истории из чужих клочков жизней, в которых я побывала?? Нет, ну правда: зачем? Тебе хорошо со мной?
- Да.
- Так зачем тебе моя жизнь? Дай мне быть собой! Быть собой — с тобой, а не теми людьми, которыми я бывала и бываю с другими. Каждый день — он — новинка.
- Я — новинка? Или новизна?
- Саша, ты — это ты! Не более и не менее. И мы никогда не станем жить с тобой вместе, потому что в этом нет надобности.
- Ты забавляешься мной?
Сквозь ветер меня не слышно.
Я пила перед встречей с ней. Для храбрости или для силы… Встречей, на которую она меня пригласила. Она всегда придумывала сценарий сама.
- Ведь я и не нужна тебе! Как ты можешь говорить, что любишь? Я жутко боюсь тебя потерять. Я жутко боюсь… тебя! Каждого твоего слова…
- Когда я с тобой, я люблю только тебя. Разве ты не заметила, что это — счастье??
- Счастье? Счастье — урывки?
- Ты ведь любишь меня, боясь меня потерять! Если бы ты не боялась, я бы обесценилась.
- Ты не в магазине, чтобы обесцениваться! Ты не погремушка!
- Мы все друг для друга — погремушки… Давай закроем и не возвратимся?
- Но ты — как ты можешь говорить, что любишь меня, если… ты же не боишься меня потерять? Я — вся — как на ладони — твоя… У меня за последние несколько месяцев пропала гордость… я не знаю, была ли она… но…
- Нет, я не боюсь тебя потерять. Так бояться может только один из двоих.
- ??
- Я боюсь того, что ты перестанешь бояться… я очень замерзла. Я хочу в тепло.

Звуки наших голосов разгоняются и убегают в дебри — те звуки, которые мы когда-то воспроизводили, которые — жили — благодаря нам. Я вижу, как они — недолговечные — преодолевают путь от ртов к ушам и молниеносно исчезают, скрываются за поворотом. Их больше нет. Нас — там — больше нет. Я здесь, с Ритой, смотрю мелодраму, а где Яна я не знаю.

Люди не меняются. Они просто захлопываются, замуровываются, принимают защитные позы, ловко ловят пасы, грустнеют, мрачнеют и обучаются притворству — маске благополучия и вечно хорошего настроения.
У меня разные лица с разными людьми — как в «Волшебнике Изумрудного города». Я натягиваю одно из них, заглядываю в глаза собеседника, словно спрашивая: «Тебе нравится?» — собеседник взбудоражено несет мне ценную информацию или ахинею. Облегченно вздыхаю — значит, нормально.

Интересно, какое лицо теперь у Яны?
Мне хотелось бы знать, какая ты сегодня: что надеваешь, о чём говоришь, с кем живешь. Мне видится: зная эти подробности, я смогла бы понять тебя лучше. Мне видится несуразное. Но всё же: ты с девушкой или с парнем? со зрелой женщиной или со взрослым мужчиной? Как вы занимаетесь сексом? Твой партнер похож на меня? Вы живете в съемной квартире с вечно ледяной водой или в особняке с джакузи? Послушай, а ты по-прежнему сочиняешь сказки и открещиваешься от адекватных людей? Ты куришь те же сигареты или вовсе бросила это занятие? У тебя один человек или несколько? Ты изменяешь своей пассии? А какая ты в измене: такая же, какой была со мной, или другая?.. Скажи, твой спутник прост как пять копеек или он особенный?.. Разве же можешь ты жить с простыми!
Всё та же головоломка. Всё те же ошибки.

Дело не в том, что я не поняла и не прислушалась к ее словам. После нее все вокруг кажутся элементарными, односложными бактериями, замороженными бытом или романтической кухней (а я не знаю, что хуже), блёклыми, не способными жить — так и есть. А она могла создавать праздник, быть праздником, по-настоящему ярким, интенсивным, не позволяющим расслабиться и уплыть в своё — к разным девочкам, в которых я когда-то влюблялась или могла бы влюбиться во время наших отношений. Она — настоящая. Это не накладная косметика, не отлетающие ресницы с бровями.
Ее изъебывали комплексы, она была несвободна, хотя выступала как борец за внутреннюю либерти. Она жутко боялась, что кто-то не почувствует чуда, которое она из себя высекала, что — не оценят, что не станут ее боготворить. А ее невозможно не боготворить. Если бы Вы ее хоть разок увидели, Вы бы меня поняли.

Неужели ее обижали?..

Мое возбуждение к Рите протухло, а фильм, кажется, закончился. Некстати, не вовремя. Риточка развернулась ко мне, прихлопывая своими оп-оп-ресницами.
- Саша, а ты любила когда-нибудь, как эта девочка из фильма?
- Как эта — нет. Любила, как та.
- Которая?
- Я шучу, Рит. Я не знаю, как можно любить, как кто-то. Я не знаю, как любят они.
- Саш, ну ты же только что фильм посмотрела!! Неужели ты не увидела экспрессию ее любви?
- Что-что? Экспрессию любви?.. Вот ты загнула… Я увидела свойство ее поступков, а трепанацию души этой героине я не делала, — заявляю всё больше из противоречия: я не вникала в сюжет.
- То есть ты полагаешь, для того чтобы понять, любит ли человек, необходима трепанация души? Ты же филолог, Саша! (с укоризной) ты же столько книг прочла… И думаешь, что для обнаружения любви нужна трепанация души!
- (злюсь): Рит, сказать и сделать эта девица из фильма может что угодно. Ты всё равно никогда не узнаешь, что внутри у кого-либо!
- Ты и в жизни чувства проверяешь при помощи трепанации?
- Я не умею ее делать… иначе непременно проверила бы.
Увлекаю ее к себе. Сексом можно оборвать этот трёп. Какая глупость! Книжек я много прочитала! Филолог! Поступки могут быть вызваны желанием пострадать, желанием жалости к себе, амбициями, склонностью к жертвенности, к декадансу, банально — стремлением к теплу… Филолог, блять… Целую ее безо всяких эмоций. Просто рот ей затыкаю. И улыбаюсь. Воротит немилосердно.

Вожделение не заставляет себя ждать — оно появляется заодно с тошнотой — снарядом — бухает в крови кипящим веществом. Вожделение — убить — вымочить в ней пальцы, заставить ее кричать от уничижительного нектара, от горечи нектара, от откровенной отдачи — мне. Я хочу посмотреть ей в глаза во время ее оргазма, с похотливым удовольствием разглядывать ее сокращающиеся, а после быстро расширяющиеся зрачки, я хочу, чтобы она не закрывала глаз.

Внезапно уплываю. Это пренебрежение женщиной, с которой я сейчас, но ничего не могу сделать. Я уплываю, уплываю, уплываю. Я тону.

Мы в подъезде на самом высоком этаже. В произвольно выбранном подъезде. Я даже не помню, как нас туда занесло, как мы туда попали, третировав домофоновую подозрительность. Помню только, что ни в кафе, ни в гостиницу ей не хотелось. Она не видела меня — она видела то, что за мной: она не сосредотачивалась на мне. Ей было печально. Я попыталась взять ее за руку.
- У тебя кольцо красивое. На мизинце. Такое красивое — рука дрожит.
Улыбнулась мне. Я вдруг вспомнила:
- А почему, когда я тебе звоню, ты постоянно недоступна?
- Потому что незачем мне звонить. Мы же договаривались, кажется.
- Я не хочу так. Ты понимаешь, я так не хочу!
- Саш, не глупи!
- Я хочу устраивать свою жизнь!
- (сочувственно улыбается): Я тебе мешаю?
- Да, ты мешаешь мне! Я хочу устраивать ее с тобой!
Тогда она поднялась и спокойно пошла прочь. Ее каблуки застучали по лестнице. Мое непафосно разрывавшееся сердце мячиком поскакало следом. Я опрометью полетела за ней, мертвой хваткой въелась в ее плечи и развернула к себе:
- Почему?! Какого черта ты делаешь?? Почему ты уходишь от разговора?? Кто тебе разрешил так со мной поступать?!! Почему ты уходишь??
- Мне не нужны разрешения: я птица вольная.
- Сука!
- Отпусти! — отчеканила, будто проложила асфальт там, где зияла яма, будто поставила заплатку: подобным интонациям невозможно противиться — я ее отпустила.
Лестница кровилась, под сомкнутыми веками покраснело. Это от мороза у меня полопались сосуды.

Через несколько часов тело волочилось вдоль паркового газона, огибая неухоженные клумбы-сугробы. Тело хваталось палками рук за сигареты, наталкиваясь на палки прохожих. Тело извинялось и плыло дальше. Москва сочилась праздником, выпадавшим на каждый уик-энд. Фонари слегка подрагивали, а едва проявившиеся люди уже исчезали из поля зрения. У памятника, сталкивая стаканчики в тосте, толпился народ. Я хотела надеть капюшон, остаться неузнанной, неопознанной, но — поздно:
- Саш! Сааааша! Да бля, «давно не виделись — здравствуй!» — уже пропела подорвавшаяся ко мне весьма нетрезвая Ирка. С Иркой мы однажды спали. Случайно.
Я с вежливым унынием застуканного ребенка поздоровалась.
- Ир, иди сюда! Ир, познакомь с девушкой! Ир, предложи девушке выпить! — суетливо загорлопанил памятник.
- Да! Ты, кстати, куда шла??.. А, неважно! — не позволив мне сказать. — Айда бухать! У Дахи день рождения!
В тот вечер я впервые говорила о ней. На Пушке с какой-то девахой, с которой впоследствии беседы переспала. Говорила так, что собственная болтовня создавала внутри организма ощущение уже переваренных, но потребляемых вновь соплей. Сопли глотались с трудом («Она меня не любит, понимаешь? Она не хочет со мной жить! Она даже номер свой от меня скрывает, понимаешь?»).
В тот вечер я впервые нарушила сокровенную сакральную ленточку, составленную из лоскутков наших с Яной отношений.

Я прохожу на балкон. Соитие с Ритой завершено, и сегодня я не смогла получить своей унции счастья, хотя Рита кончила.
Она кончила.
Я человек редкого самообладания. Если бы я не была сильной и сдержанной, я бы сейчас убила Риту.
Когда спишь с нелюбимой женщиной, а вспоминаешь — любимую, зная, что она где-то живет, с кем-то — живет, а ты с ней никогда не будешь, нелюбимую хочется выпотрошить, хочется причинять ей боль, крутить, ставить в неудобные для нее позы, хочется изрисовать ее кровоподтеками — оторваться.

Меня так трахали. Я понимаю, за что. За то, что были (есть) любимые, а я — нелюбимая.

Я не позволяю себе подобного. Я всегда отдаю себе отчет в том, что я — с женщиной, вне зависимости от того, люблю я ее или нет. От моей любви или не любви она не перестает быть женщиной, которая мне доверилась.

Я не истерзала Риту не потому что «нельзя» (для меня нет «можно» и «нельзя», я Вам уже говорила) и не потому что я не умею этого делать (дурное дело не хитрое). Причина в том, что если бы я обращалась с ней грубо, если бы я в кровь разорвала ей рот, если бы я ударила ее наотмашь по лицу, как мне того хотелось, я уронила бы себя в собственных глазах: я трепетна к своей самооценке. Это не кодекс чести: просто в подобных вещах я не люблю чувствовать себя дерьмом.

А меня вспарывали, будто я — набитая поролоном некачественная кукла, мне кусали в кровь губы, меня били по лицу. Только за то, что я — не она. Спасибо.
Самоотдача? Да пошли вы на ***.

Я приехала к Ире поздно вечером, привезла с собой что-то к чаю. Мы встречались с ней месяца два — после Марины.
Я приехала к ней поздно вечером и привезла к чаю конфеты.
Всё начиналось нормально, а потом ее сорвало: одной рукой она крепко сжала мне челюсть, а второй — всей ладонью — изо всех сил — вошла в меня — всухую.

Я отпихнула ее, оделась и ушла. Она извинялась, что-то блеяла в свое оправдание.

На следующий день я узнала от Гали, что объявилась Олеся — девка до меня, которую — любили.

У меня шла кровь.

Я ехала в автобусе и рыдала от боли и униженности. Ко мне подошел парнишка и поинтересовался, всё ли со мной хорошо. Со мной, опухшей от слез. Да, всё хорошо. Разве со мной может быть что-то плохо?.. Люди в большинстве своем неотесанны. Они не умеют разговаривать с теми, кому плохо. Они задают идиотские вопросы. Я умею разговаривать с теми, кому плохо. Наверно, потому что самой часто бывало плохо. Но я больше не стану. Пускай каждый сам ****ся со своими проблемами.

Я помню, как слёзы, словно лучшие фигуристы в СССР — по грамотно залитому катку, скользят по лицу, быстро и аллергично разъедают кожу…

Я никому не рассказывала об этом. Такие вещи можно говорить только по пьяни — я к тому моменту уже не пила.

Неопытные девушки заявляли мне, что предпочитают женщин, поскольку женщины ласковые и аккуратные, а мужчины — нет. Я смотрела на них, дур, и отвечала: «Не факт», — а мне читали целую тираду о том, как хороши женщины. Мне — тираду про женщин! Обхохочешься.

Женщины — существа рассудочные, мстительные и подверженные рефлексии. Я знаю, что говорю. Лесбиянки зачастую стараются контролировать ситуацию, в то время как себя — напрочь не умеют. Чертовы слабачки. 

А Рита кончила. Супружеский долг удался на ура. Я молодец.
Конец августа и замусоленное поэтами небо. Московское хрупкое, жухлое и, естественно, жидковатое небо… оно рождает во мне образ старой девы, так и не дождавшейся заветного часа икс.

Скоро осень, время перемен, неоправданно тугих, скользких и желтых… наверно, осень — время сумасшедших, поскольку — желтая. И наоборот.

Мгновенная старость не к лицу ни одной девочке. Лето похоже на девочку-мальчика. Осень — на девушку, женщину и старуху. У осени много ликов — нужно меняться, но — мало что способно... Другой вопрос: есть ли желание? И — куда грести? Или расти? Потолок.

До некоторых пор моя жизнь была перманентом воспоминаний вслух.
Когда ты пьешь с кем-то, ты воплощаешь память в речи. Потом что-то происходит между тобой и собутыльником, и на следующей пьянке ты принимаешься вдохновенно вспоминать всё предыдущее (балласт) плюс то, что случилось, когда ты в последний раз чересчур душевно напился. Мусор слов, гадливо-глубоких поцелуев, грязных остановок, заплёванных подъездов, проебанных кафешек, второсортных ресторанов, гитарных изысков, метрополитенных похмелий — и вся жизнь. Вот до чего доводит ваша грёбаная душевность. Я исключаю из дивного списка работу: она для меня никакого интереса, кроме денежного, не представляет, хотя я, разумеется, пою о ней, когда для других песен у меня нет голоса… А небу по-прежнему похуй. И на нас и на наши с вами бессмысленные истории, выуживаемые из недр памяти и регулярно вываливаемые на потребу публики в кабаке, в чьей-то захудалой квартирёнке, на улице, в переходе... Мятые рублики памяти похмельем, словно бумерангом, возвращаются в несветлую голову хозяина. Зарплата. Что посеяли — руки бы не ободрать пожинать.

Если жизнь — мастурбация, то пьянки — эксгибиционизм.
Вам нравится трясти телесами прилюдно? Вам нравится выглядеть никак, с трудом владеть собой, но всё еще сотрясать телесами (говорить: рассказывать грустные жизненные истории едва вяжущим лыком)? Если Вам нравится — пожалуйста. А мне больше не нравится. Я из этого выросла, я на этом росла. Как и из ****ства. Как и на ****стве.
Падение осуществляется следующим образом: ты совершаешь десять ошибок, переживаешь из-за них, переиграть уже не можешь (поезд отошел), стыдишься их, комплексуешь, а дальше на основе сыворотки комплексов делаешь еще сто, и тебе кажется, что в принципе, уже всё равно, как оно будет: где сто, там и двести, где двести, там и тысяча — ну какая, к хренам, разница, правда?.. Уж падать, так падать. Мы, — люди, выросшие в России, — всё делаем на широкую ногу: любить — значит, любить, ненавидеть — значит, ненавидеть, воровать — значит, воровать, а пить — значит, пить.
Если Вы еще не поняли, у меня беда с тормозами.

Так ты катишься. Камень за камнем уплывают из-под ног почва, время, ты пьяно расписываешься ошибками, ты теряешь здоровье, авторитет, лицо и, что самое страшное, — себя.
В какую-то минуту меня осенило, и я вынуждена вернуться к десяти первопричинам и исправить их. Моя жизнь — страна невыученных уроков, по моей жизни можно смело переписать «Сказку о потерянном времени» и не обломаться.

Пьянки — прилюдная утрированная мастурбация. Вы думаете, Вашему собутыльнику интересно, что Вы говорите? А вот и нет, а вот и нет! Если он пребывает в том же плачевном состоянии, что и Вы, ему интересны исключительно его проблемы и его мнения, которые он поспешно перед Вами вываливает. Вы же, ни разу не теряясь, вываливаете свои проблемы и мнения перед ним — никто не роется в чужих — каждый кушает свое говно и причмокивает. Я сейчас рассуждаю о задушевных беседах — да-да, именно о них. Если Вы умудряетесь нажраться при человеке, не пьющем столько же, сколько и Вы, и способном оставаться трезвым в Вашей (вообще-то страшно скучной и зацикленной на себе) компании, на следующий день от стыда хочется повеситься или еще разок напиться. Ужасная цепочка. В один прекрасный день я поняла, что отныне не хочу в этом участвовать, а поскольку люди меня не слишком занимают и наше с ними общение было сконцентрировано на алкоголе и на дурацком: «Выпьем за встречу», — я практически перестала с ними общаться. Я редко с кем-то встречаюсь, но когда встречаюсь, обычно всё же немного выпиваю: не могу слушать вздора на трезвую голову, а встречаюсь, чтобы не обижать людей и не сойти с ума, — только поэтому. Еще есть люди, к которым я тепла и привязана, но они — экземпляры красной книги.

Однажды понимаешь, что жизнь — как вода сквозь ладони — проходит. Ее, как и женщину, нельзя поймать, присвоить. Только что Ваша — и больше уже нет. Только что Вы — были — и больше нет. Ею можно насладиться и — отпустить — в младенческие агуканья и лазоревые взгляды, в маленькие ручки и первые шажки — к этим новым, пока незапачканным, чистеньким и жадным до всего.
Когда постигаешь это, очень хочется жить, чувствовать каждый свой жест, дорожить каждым своим словом и получать удовольствие.
Когда я пила, я объединялась с людьми, менялась с ними словами и энергетикой. Не могу сказать, чтобы данного сорта единение доставляло мне кайф, поскольку на следующий день от него становилось только мерзко.
Сейчас у меня нет единения с людьми, зато в одиночестве мне нормально. К тому же, я относительно счастлива, когда сплю с Ритой, — она дает мне то, что мне необходимо.

Я стою на балконе — перед глазами мелькают женские лица из прошлого — пестрятся, перламутрятся…

Мое представление о «настоящей женщине» связано с образом Лилит (не Евы).

Настоящая женщина — это лгунья в самом изящном смысле слова, простушка — в самом поверхностном и — вероломная красота — красота, ломающая веру, ломающая принципы, ломающая пополам.
Бойтесь слов настоящих женщин: я в свое время нарвалась.
Никогда не обижайте женщин: они ничего не забывают, никому не прощают — ни жизни, ни Вам.

Настоящая женщина — это месть.
Секс между двумя женщинами — вендетта. Нет поединков свирепей и тоньше.
Даже отдаваясь Вам в постели, самое главное она утаит, оставит себе, сокроет. Даже отдаваясь Вам полностью, в наиболее интимный момент — в минуту оргазма — она будет одна. Ее нельзя укротить.
Глупцы — люди, считающие, что половой акт — тот максимум, который можно получить от женщины. Половой акт — только один глоток из неистощимого, постоянно пополняющегося родника.
Переспав с женщиной и даже прослушав ее исповедь, Вы о ней ничего не узнаете — вот во что я неизлечимо влюблена.

Настоящая женщина — это мать: с кем она поделится своим материнством: с Вами? с ребенком? с бродячей собакой? с искусством? — она определит сама.

Настоящая женщина — это редкость: в настоящей женщине, со сколькими бы людьми она ни переспала, нет ни чванливости, ни вульгарности, ни хабальства.

Если Вы унизите умную женщину, она не станет на Вас верещать, однако она найдет средства ткнуть Вас носом в Вашу кучу, как паршивого кота, — тогда, когда Вы меньше всего этого ожидаете. Она Вас кинет, когда Вы будете в ней по-настоящему нуждаться (я на своей шкуре испробовала): она сделает это не со зла, а оттого что она — очень ранима.

С женщиной нужно быть предельно мягким и гибким. Меня до колик смешат резкие и жесткие лесбиянки: уж они-то должны понимать, что резкими и жесткими нужно быть в постели — иногда и в решениях — всегда, но никак не в обращении. Гибче. Еще и еще. Гибче. Осторожнее. Терпеливее. Вдумчивей!

Все настоящие женщины, вне зависимости от их сексуальной ориентации, — змеи — изворотливые и хитрые, обольстительные и ядовитые. Некоторые — смертельно.
Берегитесь и думайте!

А внизу много-много машин. Под серо-голубым небом они смотрятся как нельзя более в кассу. Под небом «Старая дева» должен быть именно такой пейзаж: дымные зассанные дома, смахивающие на спичечные коробки, поставленные вертикально чьей-то суровой рукой; быстрое движение, пыльные мостовые, шумные, матерящиеся и молчаливые люди-пешки и люди-ферзя, тетушки с остервенелыми лицами и я, наблюдающая с балкона, посторонняя каждому, всякому. Я тоже дочка этого неба — этой женщины с неразомкнутым устьем, никем не желанной, но всё же — женщины (от этого — еще больше — женщины, еще больше — матери).
- Саша, ты что тут?
- Рит, а ты когда-нибудь смотрела вверх?
- Ты о мечтах говоришь? О любви? Саша, а как ты думаешь, что такое «любовь»?
- Нет, не вполне. Ладно, я побегу. Совсем забыла, мне нужно еще кое-что сделать.
- Что сделать?..

Выхожу из подъезда. Старая дева заплакала. Это дождь побежал по моим волосам, лицу, смешался с влажностью, которую чувствую. С либидо, которое обжигает. А любовь, любовь…

«Любовь». Рита разворотила незаживающую мозоль.
Ощущение, болезненное до ампутации без наркоза. Будто уже никогда ничего хорошего не произойдет. Будто все, кто должны были, уже случились. Будто кто-то вогнал в душу несколько отменных гвоздей. Любовь. Ненавижу слово «любовь». Ненавижу, когда говорят о любви. Передоз людей за плечами. Мое сердце дребезжало и катилось по горящим угольям. Оно в рытвинах, царапинах, ранах, ожогах первой степени и шрамах. На нем уже негде ставить пробы.

Не надо. Ни одной буковки из слова «любовь». Ничто не приносит мне столько огорчений, как это слово. Когда говорят о любви, мне на полном серьезе хочется залезть под кровать и торчать там до следующего пришествия, а то и дольше. Только чтобы не слышать. Чтобы не напускать на себя небрежный вид, будто меня это не касается и никогда не касалось. Чтобы не смеяться над ним. Чтобы не изрекать псевдофилософских нигилистических фраз… Я не хочу его больше, этого долбаного слова! Я не могу. Я не могу.

Еще в зачине общения с кем-то, кто источает особенные чары, в ком я чувствую опасность, в ком я могу пропасть, я лучше отойду в сторонку и никогда не подойду. Так лучше. Наигралась. Наплакалась. Достаточно.

Когда по праздникам мне желают любви, я каждый раз порываюсь попросить «доброжелателя» засунуть это его «любви!» себе в задницу и при мне оттуда не доставать. Пожелайте мне денег, легкости, юмора, черт подери — терпения, — всех благ, но никогда (слышите? никогда!!!) не желайте мне любви. Для меня нет ничего страшнее.

Любовь — не по годам бойкая старушенция, со скоростью света гонящаяся за мной с набором хлеборежущих изделий, электрошоками, ружьями, пулемётами, гранатами и колотящая меня кувалдой по пяткам… Что? Стрелы купидона?.. Я вас умоляю! Стрелы купидона давно не в моде — старая стерва обзавелась более эффективными орудиями — спецом для меня. Я, не будь дурой, несусь от нее наутек, применяя все ухищрения, на какие только способна: общаюсь с прохладцей, отхожу от особо опасных за километр, сплю с человеком, которым априори не могу заболеть сильно, невыносимо и навзрыд, как мне не надо, не останавливаюсь, видя, что могу вдруг… это так страшно, так ошеломляюще больно — «люблю»… И всё. ****ец. Сука с топором добежала и попортила мою славную, мудрую голову. И я — уже одно сплошное сердце, и я уже знаю, что надо молчать, потому что — нельзя говорить… Так было и до, и после Яны, — например, с Мариной, на которую я тоже начинала безысходно западать. Перестали общаться. Уж я-то всё предприняла, чтобы она со мной больше не заговаривала. Лучше переболеть молча и в одиночку, чем въебаться в порочный круг. А сука с топором лыбится: ей приятно, она довольна. Злобная, бесстыжая тварь.
Нет, нет, нет и еще раз нет, меня она не настигнет. Я скроюсь от нее, я от нее убегу.

Ах, если бы я только хуже это знала…

Стоишь в переходе и ждешь, а потом — легкое прикосновение — тебя трогают за плечо (потому что ты уже, если откровенно, отчаялась дождаться: ты смотришь в пол, или на рекламные щитки, или пытаешься читать книгу) — ты поднимаешь глаза — Она… Со своим «приветом», со своими извинениями, со своими левыми отмазками, до которых тебе нет дела. Тебе даже нет дела до того, что ты год стояла в переходе и ждала, как придурок. Ты отвечаешь ей «приветом», заявляешь, что нисколько и не скучала, что у тебя захватывающая книга, или что ты тоже опоздала, или еще как-нибудь нивелируешь ее халатность. Ты задаешь ей вопрос (очень уместно задать любой вопрос, я вас уверяю: не нужно напрягаться и пытаться самой выдать нечто вразумительное — можно просто смотреть на Нее, порой вставляя комментарии).
Она — и тебе уже вообще неважно, что она тебе говорит, потому что это — Она — ей, черт ее подери, всё позволительно. Счастье пенится в тебе игристым вином, а где-то очень глубоко в душе ты знаешь, что пока ты год стояла в переходе, всё было еще более или менее ничего, сознание в тебе еще присутствовало, а мозги худо-бедно, но шевелились; всё еще было туда-сюда пригодно, а вот когда она пришла… тут-то ты и попала, моя хорошая. Тебе всё равно, куда вы пойдете, поедете, что будете смотреть, пить, есть, о чем будете разговаривать или о чем будете молчать… Предпочтительней, конечно, поехать сразу домой. Или в гостиницу. Короче, неважно куда, лишь бы наличествовала двуспальная кровать. Хотя ты согласна и без кровати — уголок, где можно уединиться… Но ты мужественно идешь с ней куда-то, смотришь что-то, ешь что-то, пьешь что-то, рассказываешь что-то, слушаешь что-то, споришь с ней о чем-то… ни слова правды, мучительные интеллектуальные беседы.
Всё равно, что она изречет: ты в любом случае будешь довольна, как самый распоследний кретин.

Душа начинает сладко-пресладко, как в первый раз, энигматично запевать: «Ла-ла-ла, ла-ла-ла» — пятнадцатилетний привет. Самое подлое — ты даже не всегда назовешь момент, когда это произошло: оно не всегда накрывает сразу. Оно накатывает внезапно, вдруг, распространяется по телу и превращает человека в форменного дебила. Иногда бывает, что, вроде, вы и не в первый раз видитесь, и ты не планировала влюбляться, тем более, в нее, вроде всё шло ровно, а тут — «люблю», а дура-душа поет: «Ла-ла-ла, ла-ла-ла», — а ты, может, уже успела натворить ошибок по отношению к этому человеку, ты уже заранее исключила себя в ее глазах в качестве потенциальной возлюбленной, потому что ты вовсе не собиралась влюбляться. А ляпов, увы, никто не прощает. Запомните: никто никому ничего никогда не прощает, никто не забывает погрешностей, глупостей, резкостей. Особенно женщины.

Разум опоздал всего лишь на секундочку, он отлучался покурить, и произошла катастрофа: эта милая нежная идиоточка, а-ля Офелия, запела свое: «Ла-ла-ла». Разум испуганно стучит ее по плечу и нервно дергает за рукав: «Родная, ты что, очумела?.. белены объелась?.. Посовестилась бы — тебе лет-то сколько?? А ну-ка цыц!» — но душе, увы, плевать на все увещевания разума: «Отстань, зануда! Ла-ла-ла, ла-ла-ла! — отвечает ему негодница: — Ничего страшного не случится, если я немножечко попою. Ну немножко!.. Попою и перестану!.. Всё под контролем! Ла-ла-ла, ла-ла-ла!». Когда ты думаешь, что всё под контролем, это означает, что ничего уже далеко не под контролем, что ****ец тебя посетил. Разум пытается бороться, однако, обнаружив бесполезность и очевидный проигрыш, он вздыхает, нервно отходит в сторону и расстроенно, пускай и с известной дозой скептицизма, наблюдает картину маслом, которая называется «Душепорхания до поры до времени».
Наконец нежная идиоточка отставляет песенки, съеживается и ноет — не получилось. Милой впечатлительной идиоточке плохо, милую идиоточку обидели — ее не хотят. Есть ли гиря увесистей, чем — «не хотят»?..

Тут к идиоточке подскакивает разум, и между ними завязывается следующий диалог:
- Ну что, допелась, дорогуша?!! Говорил я тебе прекратить этот кордебалет, а ты что?? «Ла-ла-ла, ла-ла-ла», — дразнит разум.
- Ыыыыыыы! — протяжно стонет душа.
- Чего ты ноешь, балда? Давай вставай! Чего разлеглась?.. Чего ты опять расстелилась, как дешевая шлюха?.. Вставай! Идем гулять!
- Не хочу!
- Давай купим тебе что-нибудь? Хочешь? Тю-тю-тю! Что-нибудь красивое купим! Давай, лапочка, вставай! Нечего лежать на холодном!
- Не хочу! Ничего не хочу, кроме Нее!
- А хочешь, давай купим билеты в театр, а?.. Посмотрим что-нибудь интересненькое, глядишь, и я интенсивней заработаю, а?.. /(в сторону) а ты заткнешься уже…
- А Она там будет?
- Нет, ее там не будет. Хватит стенать! Давай, собирайся!
- Ну раз Ее там не будет, я тогда тоже не пойду!
- Вот же мямля! Как же ты мне надоела! Говорил, не пой песенки — нет, пела! А теперь болит тут изо всех сил! Возись с ней… ну ладно, не хочешь в театр, давай позовем Машу, Катю, Алену, Вовку, Лешу (кого угодно!) попить пивка! Хочешь? Возьмем рублей сто и погуляем на все — нечего нажираться! Повод нулевой. Сколько раз проходили… м? идем пиво пить?
- …
- Ну черт с тобой, возьмем 200 рублей и выпьем бутылки три, раз ты так страдаешь! Ты воспаришь, отвечаю!
- Не воспарю! Не хочу! Отвали со своим пивом! Ты помнишь, как Она улыбается?..
- Улыбается… Что, и пива не хочешь?.. Хм… дело, видать, — совсем дрянь…
- Не хочу! Ничего не хочу! Хочу Ее!
- Так. Ты задолбала! Вставай давай! Подъем, a real slim shady! Того не хочу, этого не буду! Работать! Труд — всё перетруд! Хватит страдать незнамо о чем! У тебя же самая интересная работа, ты ее так любишь!
- Хватит врать! Терпеть ее не могу! Ненавижу!
- Вот дура-баба, сразу видно… Сама выбирала, — язвительно замечает разум. — Если бы не ты, я бы сейчас в экономике прекрасно шпарил, был бы специалистом по логистике! А тут… Старший помощник младшего дворника. Всё ты, дура! Сказок ей хотелось!..
Так-так-так, а там что происходит???.. Девочка, немедленно отцепись от телефона! Чего ты благоговейно уставилась на него, как заклиненная??
- Может, Она мне что-нибудь написала? — включается душа. — Мы же так давно с Ней не разговаривали… Нет, не написала… мне никто не пишет! Ыыыыыыы!
- Как «никто»? Что ты брешешь? А пять смс, на которые ты не удосужилась ответить??
- Это не от Неёёёёёёёёёёёёёёё!!
- Взяла и ответила! Давай! Живо!
Пальцы послушно набирают: «Нет, гулять не хочу. Простыла» или «Слишком занята на работе. Прости» и так далее.
- А может, а может, мы… А может, мы сами Ей позвоним, а? — упрямится душа.
- Нет, сами мы уже звонили и больше звонить не будем. Тебя вежливо послали — что непонятного?? Тебе надо, чтобы тебя обматерили, чтобы тебе сказали: «Я тебя не люблю»?.. А я потом девочку буду ловить где-нибудь на лавке, в жопу пьяной?? Ну нет, иди ты к лешему!
- А может быть…
- Нет! Мы делали шаги. Мы ей неинтересны. У нее есть другая девка или мужик, ясно?..

Тут в партию вступает третий игрок. Ревность.

Ревность — это шелудивая мелкая псинка с крокодильими зубками. Поражаюсь: и где она такие откопала?.. Дополнительная челюсть, не иначе… Стоит собачоку легонько тронуть, как она начинает клацать своими клацалами и вдохновенно пожирать душу, а душа орет благим матом, чтоб ей пусто было: вот-вот стекла вылетят от вибрации.
С возрастом я научилась обращаться с паскудой: топать ногой и сажать на цепочку, — но это отнюдь не означает, что та перестала меня донимать. Она очень юркая и злобная, и, к несчастью, питается она исключительно мной, а не обидевшими меня (ушедшими к другим или изменившими мне) женщинами.
Ревность — это собственничество и брызжущая гноем гордыня. Занятно: ревновать можно даже тех, кого не любишь. Шавка всегда на чеку.
А если уж любишь… оооо, если любишь…

- Слушай, скажи мне, почто тебе эта гражданка?.. — не унимается разум: душа в припадке истерики мечется от шавки по всей комнате и желает выброситься в окно. — Оставь гражданку в покое, пускай живет своей жизнью! Свет белый на ней не сошелся, а тебе уже не в первой — стыдно должно быть!.. Почто тебе гражданка? Отвечай!
- По… по… по любви.
- По какой еще любви, дура? Она тебя что, накормит, напоит, спать уложит? Чего ты хочешь от нее?
- Спать уложит! — радостно лепечет душа.
- Сама спать ляжешь, дура!
- Ыыыыыыы! — плачет душа.
- Экая дура… И где таких делают… Работать надо! Работа всё лечит! Вот завтра приедешь в офис, перевыполнишь план, а вечером отправишься с кем-нибудь гулять, потом приедешь домой, ляжешь спать и уснешь, ясно?
- Ыыыыыыыыыыыыыыы!
- А если хорошо поработаешь и дадут премию, двинем с тобой вдвоем на выходных в Киев или в Новгород или куда тебя потянет, раз уж ты так скучаешь с друзьями… Хочешь?
- Тоскливо…
- Тоскливо??.. А мне вот с тобой, такой дурой, не бывает тоскливо! Замучился уже! Проблем не оберешься. Ложись и затыкайся, отключиться не даешь… Спать, дура, спать!.. Спи!.. А ты, девочка, отвали от телефона! Звонить ей я тебе не дам, а тебе никто не позвонит… Спи!
- Ыыыыыыыыы Ууууууу Аааааааа!
- Прекрати выть, идиотка! Поимей совесть!
- Я и так ее имею!
- Да ты всех тут имеешь! И меня в том числе! Затрахала! Закрой рот!
- Уууууууууууууууууууууааааааааааааааааааа!! — вопит душа на все лады.

О боги, боги… лучше вообще этого не знать.

Нет, несмотря на мои якобы шокированные новостями глаза, я уже ничему не удивляюсь. Ни тому, что меня хотят, ни тому, что меня не хотят, ни тому, что со мной стремятся завести отношения, ни тому, что, напротив, обрубают… В действительности я удивляюсь исключительно этой резиновой способности, которую в себе знаю. Я удивляюсь, что ты, моя ласковая, трепетная идиоточка, всё еще можешь вдруг растелиться перед кем-то из них. Стоит только мне утратить бдительность и осторожность, как ты, чего доброго, закричишь какой-нибудь Ей: «Возьми меня! Забери меня себе всю! насовсем!» — и это после всей грязи, это после того, как тобой, моя бедная идиоточка, протерли, кажется, все полы вон в той многоэтажке, а еще вон там, а еще воооон в том деревянном доме, а еще в сотне-другой общественных туалетов. А тебе всё мало — ты, глупая, всё еще светишься, всё еще хочешь кого-то…
Милая идиоточка, не надо этого, не надо. Я больше не дам тебе валяться на земле, я буду следить за тобой, холить и лелеять, смотреть, чтобы тебя не заносило, чтобы ты не впаривала себя зазря, чтобы потом не было непереносимо плохо.
Не боли.

Как я горжусь тем подвигом с Мариной… Кажется, за всю жизнь — первый мой взрослый поступок.

Марина…
Марина. Через полгода после Яны. Последние дни осени и жесткий холодный ветер. Она и сама была вся какая-то осенняя. Очень короткие русые волосы, красивые губы и необыкновенно тоскливый взгляд, сосущий мое сердце сквозь дырочку, ведомую только ей (как кокос: мое сердце уже порядком огрубело, когда появилась Марина), хотя без улыбки я ее, кажется, почти никогда не видела.
Мы столкнулись на выходе из клуба и спьяну решили вместе ловить машину, пускай ехать нам в разные стороны, но опять же — спьяну — мы преисполнились уверенности, что — в одну. Нам и правда было по пути.
Разговорились, рассмеялись, растрогали друг друга.

Странная всё-таки баба — жизнь: никогда не знаешь, где встретишь кого-то, важного и дорогого. Иногда плутовка делает поистине щедрые подарки. У лесбийского клуба — мне (некастовой, непушкинской), ей (некастовой, непушкинской) нечаянно повезло. Москва тесная и горячая: мы можем годами мимо друг друга околачиваться, но познакомимся мы именно тогда, когда это нужно, — пересечемся и пробудем вместе вырезанный тупыми ножницами моток времени.

Мы являемся в жизни друг друга, словно с конкретной миссией: спасаем друг друга от чего-то, помогаем справиться с чем-то или объясняем важные вещи, часто сами того не сознавая. Потом наши дорожки навсегда расходятся: мы можем идти по жизни параллельно, общаясь или не общаясь друг с другом (неважно), но мы больше никогда не пересечемся. Мы были нужны друг другу, чтобы решить ряд вопросов, появившихся на определенном этапе личной эволюции. И всё. Это очень больно. Мне больно рассуждать настолько цинично и трезво, мне свойственней терзаться и грустить, но: хочешь — терзайся и грусти, хочешь — не терзайся и не грусти, а жизнь доказывает, что всё обстоит именно так.
Случаются люди (любовники или друзья), которых очень не хочется отпускать (до разрыва сердца), но удержать — нельзя, а удерживать — бесполезно.
Иногда ты сам понимаешь, что тебе пора, что нельзя больше задерживаться, что расставание уже произошло, а вы все еще вместе тянете – потянете – вытянуть – не можете (резину — не репку). Тогда ты сам встаешь и уходишь. Хочешь — терзайся и грусти, хочешь — не грусти и не терзайся, а тебе пора. Ты встаешь и уходишь.
Может быть, так же люди, наподобие Иозефа Кнехта, уходят из жизни.

Такие женщины, как я, сколь незадачливыми они ни казались бы Вам, никогда не ошибаются в людях конкретного сорта, с которыми у них возможна диффузия. Такие женщины, как я, могут влюбиться не в своих людей (от взрывчатости, страстности, мечтательности и впечатлительности натуры), но своих — они никогда ни с кем не спутают. Чужой чужака.

Я не проявилась как чужак: я была то грубоватой — до пошлости, то наивной — до глупости, то легкомысленной — до базарности, то смешливой, то отстраненной, то однобокой. Ступени, по которым ты кубарем летишь вниз в оценке партнера. Я не разошлась по швам до откровенности, хотя производила впечатление дешево открытой — до рвоты. Я ничего не дала: я испытывала страх.
Мы квиты: она тоже не сыпала сокровищами.
Но несмотря на всё это, контакт был, тонкость была, ток — бил.

Вы представляете себе секс между двумя разбитыми корытами?.. Что Вы говорите?.. Уродливо?.. Сами Вы уродливы!.. Это очень, очень красивое явление.
Северное сияние (очень красиво, очень холодно).
Если Вы не понимаете, о чем я, Вы ничего не понимаете в сексе.

Мы друг другу ничего не дали, даже в моменты близости. Плавность, вендетта, ритмичность и острые берега. Я пыталась дать хоть что-нибудь — мне полагалось по роли (лёгкой злачной портовой торгашки — с такой только кантоваться, пить и употреблять наркотики; таких не любят — таких даже ****ь отказываются).
Кайма. Острые берега.

Роль. Хотите объясню вам, что такое «роль», а то вы, бедненькие, ни черта не знаете? (как же вам хорошо живется в ваших пелёнках неведения, как же я завидую вам)

Роль — гипс. Маска. Склеп. В склепе — ни души, ни тела, но ты указываешь партнеру (собеседнику, любовнику, любимому — неважно) в сторону склепа, и человек идет туда. Он смотрит на склеп: склеп ярко разукрашен — пёстро, безвкусно, лубочно — со склепом человек разговаривает. Ты откуда-то издалека делаешь репортаж, дергаешь за ниточки: дверь склепа скрипит, и человеку кажется, что там кто-то есть. Что там есть ты. Заблуждение.

Роль: фиксация, фикция, лак для волос, воск. Вам не нравится моя прическа? А я плевать хотела, зато мне удобно! Марля удобства.
Маска: ты фиксируешь себя для партнера в заданной системе координат — тебя там, возможно, нет и никогда не было, но партнер вынужден верить: ничего другого ты ему не предоставил.

Когда я поняла, что Марина мне дорога, я вознамерилась выпрыгнуть из маски, отодвинуть и снести склеп — однако сделать это не так-то просто. Человек, посмотревший спектакль, не воспринимает тебя иначе, чем белой вороной, медведем или скучной бабой, которых ты только что исполнил. Впечатление — несмываемая печать. Топором. Маски всегда прирастают. С кем-то другим ты сможешь это изменить (сплавить его к иному склепу), но не здесь. Дело сделано.

Слова. Жесты. Значение имеет всё. Каждая секунда — вы поняли, мать вашу?.. Каждая секунда общения имеет значение.

Гипсовые фигурки — я смотрю на них — отвращение — не беда. Биде.

Марина задавала мне прямые личные вопросики — ни на один я не ответила честно (ты слышишь? Я ни разу не была с тобой честна!). Я форсила и мелочилась — ты же проницательна: поверила?..
Я ни разу не сказала ей правду, ни разу не поделилась своим. Ожерелья лжи.
Успокойтесь, не надо сжигать меня на костре: я наказана. Она тоже ничем со мной не поделилась, хотя в какой-то момент я видела с ее стороны обрыва попытку — рыба сорвалась. «Не сейчас, не здесь!» — я струсила. Моменты не возвращаются. Рыбы, сорвавшиеся с крючка, больше не попадаются, ясно?..

Она тоже хороша (я же говорю вам: чужой чужака) — она не ответила мне ни на один немой вопрос, пусть вопрос и прозвучал.

Я проиграла. Рыбка уплыла в другое море — заморские страны, где — кисельные реки и воздушные берега (со мной было бы острей, хотя ты чувствовала только мель и плоскость, я знаю). Она изначально купалась в заморье. Я, не желая того, благословила ее на купание там дальше.

Я делала ошибку на ошибке. Замок ошибок из песка.

Когда пытаешься вынырнуть из роли, склеп трясется — партнер в ахуе (звезда в шоке). «Так мы не договаривались!» — обиженно восклицает партнер, поскольку у него от сотрясений только портится картинка: убогая диаграмма. Склеп трясется: визуально — кошмар. Когда бабочка высвобождается из кокона, это тоже выглядит нелицеприятно. Забито: и кокон, и бабочка. Растоптано.

Склеп раскрошился на тысячу мелких мелков. Фосфорное свечение. Видишь?.. Там ничего нет. С кем ты разговаривала? С кем ты спала? Там меня не было. Я стояла за ширмой совсем в другом месте, в другом измерении. Забудь про ту точку координат, где ты меня якобы наблюдала. Или не забывай — как хочешь.

Чёрно-белые фотографии. Потрескавшиеся стены. Наскальная живопись того, что мы наделали, что мы — натворили.

Я — не простила тебе ни одного оскорбления, которое ты мне нанесла (а ты их — гроздьями наносила).

Иная простота хуже воровства: я хотела тебя ограбить маской простоты, личиной. Я обворовала — саму себя. Не проверяй карманов: успокойся, ничего у тебя не украдено, — я ничего не взяла. Всё на месте.
Тут всё — моё. И из своего я тебе ничего не дала, хотя могла бы.
Нужно давать, когда человек настроен на рецептор. Потом — не суйся. Видишь? Я знаю законы.

Я жестко наказана: меня ничто не увечит сильнее равнодушия.


Марина действовала на меня гипнотически: я повелась на нее, как крыса на нильсову дудочку, — под воду; сама сделалась — водой.
Мы встречались недолго, но нам было хорошо вдвоем: не требовалось высекать искры из копыт, а я тогда еще не оклемалась — ни к каким искрам я, мягко говоря, не имела способностей. Марина была мне родной, близкой и по-хорошему понятной: в глазах — такое отчаянное «люблю», что даже жутко («люблю» — естественно, предназначалось не мне, ну вы же понимаете). А я всё еще сходила с ума по Яне (я, конечно, и сейчас от нее без ума: никто никуда не девается — полюбив кого-то однажды, я всю жизнь люблю этого человека, если этот человек не убьёт себя для меня; Яна себя не убила, Яна во мне — живее всех живых). Так что, всё относительно честно (в зависимости от угла зрения). Естественно, Маринино «люблю» стоило мне трясущихся рук, но я уже давно для себя уяснила, что такое случается, и это не редкость: кого-то любят больше, чем меня, пусть от моих уяснений я и не ощущаю подобный расклад менее несправедливым. В общем, шавка рявкала, но я ставила ее на место и облачала в намордник.
Мы никогда не обсуждали Марининого гиблого «люблю», зафиксированного на лбу непобедимым клеймом: Ее, наверняка, стесняла эта тема, а я не нарывалась на свою злобную крокодилособаку с клацающими зубами.
Да и потом: может, это дурновкусно говорить о своей громоздкой любви человеку, с которым спишь?.. Может, оставим развлекуху богеме — пущай ее тешится?..

Мы могли часами сидеть в комнате и слушать музыку, читать вместе книги, смотреть кино, засыпать в обнимку, заниматься любовью, гулять по улице. Мы друг другу не мешали — мы друг друга лечили. Идеальный союз с одной основополагающей ремаркой: «Никто никого не любит, любить не собирается, а главное — не должен!» — сквозное «Мне нравится, что Вы больны не мной».
Комнатная температура, которая способна была перелиться в нечто другое. Я знала: мы с ней — «связанные одной цепью». Однако — нас не хватило. Для этого нужны усилия — рушить всегда проще.

Я понимала, что для Марины я — способ отвлечься, забава, легкий человек и — к чему скрывать? — легкая женщина. Чтоб нескучно было. Вы даже не представляете (откуда Вам, боже ж мой!), насколько лёгкой можно казаться. Легкой, хорошей, стрёмной и безынтересной повёрнутой нимфоманкой.

Она смотрела на меня с утра своими сосущими сердце извиняющимися глазами и неслась навстречу Звезде Пленительного Счастья, а я, просвещенная Яниной грамматикой любви, отпускала ее к ее недостижимой королевишне.

Марина бесшумно извинялась, извинялась, уставала извиняться, мучилась своими извинениями, мучилась приступами проснувшейся «совести» (а в действительности — паранойи), что якобы предаёт Звезду Пленительного Счастья (нельзя предать того, кто с тобой не заодно), мучилась, заставляла мучиться меня, затеяла играть в чехарду через мою голову (а я, видите ли, страшно боюсь, что мне свернут шею), играла, ломала наш контакт (чехарды становилось всё больше — контакта всё меньше), что-то в ней менялось, мялось, комкалось, и я так хорошо ее понимала, так уже любила ее за эту ее любовь, за способность так чувствовать, за эти сосущие сердце глаза, за красивые движения, за умение держать себя, за то, что я уже бесконечно — до смерти, до неприличия — хотела ее, за то, что… но разве любят за что-то?.. Я просто ее любила.

А у нее, в довесок к Звезде Пленительного Счастья, появилась Турандот — новая горе-влюбленность, новая причина пострадать.
Предсказуемо.

Да, в Марине еще присутствовала удивительно несчастная, неуемная гордость. Знаете, есть такие люди (может, и среди Ваших знакомых такие есть?), которые сидят напротив Вас, смеются и едят горстями дроблёное стекло: дробленое стекло и смех, дробленое стекло и смех… Должна Вам доложить, зрелище не для слабонервных. Так и подмывает сказать: «Выплюнь каку! Ну давай, поднапрягись и выплюнь! Не кушай дроблёного стекла. По крайней мере, при мне!». И что делать с такими?.. И жалеть их нельзя, а не любить уже не получается. Хочется показать человеку, что ты его не обидишь, но показывать ему этого не нужно: он и сам превосходно осознает, что от тебя никакой опасности (во всяком случае — для его персоны) не исходит: опасность поджидает совсем с другой стороны, и это волнует его и возбуждает, — опасность источает Звезда Пленительного Счастья. В результате человек начинает обижать тебя. Что и требовалось доказать.

Моя идиоточка ныла и буянила, всех Звезд Пленительного Счастья ей уже мечталось сдать на фабрику по изготовлению мыльной продукции. Моя собачонка с самозабвением грызла меня своими крокодильими зубищами, и я уже глупо ожидала «хоть какой-нибудь смсочки».

Таким образом, я сама нарушила существовавший договор о нелюбви. Знаете, отношения — это всегда договор, правда обычно подписываешься на одно, а получаешь другое. Участники любовного контракта никогда его не соблюдают, хотя наличие такового очевидно: оно прослеживается в репликах, которыми игроки угощают друг друга в начале отношений (Вы смотрите внимательно, смотрите и слушайте, и игра будет Вам ясна, и Вы даже при желании выиграть — выиграете; жаль, для меня это не самоцель). По итогам одному всегда нужно значительно больше, а другому — значительно меньше. Может быть, где-то есть равновесие, только — где его искать?.. подскажите — я Вам леденец подарю.
А еще: где эта грань, этот водораздел между «мне нравится с ней спать» и «люблю»? Как ее нащупать и вовремя притормозить, чтобы не вмазаться по полной программе?..

Короче, идиоточку мне стало жаль: если откровенно, я уже серьезно вляпывалась, поэтому я собрала валявшиеся у меня Маринины вещи (забытую кофту, пару дисков и книг), встретилась с ней, вручила котомку и совершила свой самый великий в жизни подвиг. Я сказала: «Мне от тебя плохо. Больше видеться не надо». Этот поступок грандиозен: по сравнению с ним, мои профессиональные достижения, переводы бабушек через дорогу и помощь утопающим товарищам — ничто.


7.
Осень кувыркается у меня в душе, курлычет, картавит прошлым, сталкивает все дорожки, спутывает их в косичку. Осенью по традиции я обязательно кого-то встречаю и от кого-нибудь ухожу (уйти от Риты?). Теперь уже — твердыми, спокойными шагами.

Осень. Переезд. Нежелание нового места жительства (никто не спрашивал). Первый класс. Одиночество, которого тогда еще не понимала, которому не дала бы такого названия, но это — оно, сейчас — родное мне, близкое, гораздо ближе кого-то из людей.
Я не страдаю из-за того, что одна. Мне есть с кем выпить и поговорить вечерами (километровый список). Только я почти не пью и отвыкла разговаривать. В моем общении с людьми нет единения, а раз нет единения — как в нем можно нуждаться?.. Ну расскажу я тебе одну из своих мразей, ну станешь ты меня меньше уважать — а коэффициент полезности этой терапии?..

Мне приятно, когда люди улыбаются и когда им тепло, но мне не всегда приятны они сами. Чем меньше меня интересуют люди, тем больше их интересую я: тем чаще они мне звонят и просят о встрече. Чем меньше я с ними делюсь, тем сильнее они уверуют в то, что во мне есть тайна, хотя, вы-то понимаете, тайны во мне нет никакой. Но — закон.
Меня не бывает с людьми. Разве что — в постели, и то — не полностью. Я в состоянии сомати, я с собой. Я теряюсь в памятках и пометах, в личных пространствах, в личных мирках, куда никого не пущу. Так лучше. Мне практически не нужны люди, но мне очень нужна жизнь: желток солнца, акварель дня и гуашь ночи, масляные краски осенних вечеров.

Первый класс. Синяя куртка. Киндер-сюрприз — в подарок. Расстояние от школы до дома. Умерла учительница параллельного класса. Умерла — попала в чёрную воронку, в водоворот, иначе говоря — в рот воды, в полый беззубый рот воды.
Шла на работу, наверно, думала о том, как проведет урок, как на переменке зайдет почесать языком с Марьей Ивановной или Проней Прокофьевной, как между вторым и третьим уроками позвонит домой и скажет мужу, что обед в кастрюльке на второй полке холодильника.
Шла по дороге, упала и умерла.
Была линейка, и многие плакали. Выступала директор школы — патетичность речи, пафос, слёзы. Я не плакала, я рефлекторно отринула патетику, тогда еще не сознавая почему. Сейчас могу объяснить: из-за перфоманса (кстати, по той же причине я не люблю собираться с родственниками).
Я воспринимаю смерть глубже кривляний и любований собой выступающих страждущих. Я воспринимаю жизнь глубже походов на работу, губной помады и американских шуток.

Осень. Только глупцы не любят осень, только конченые ипохондрики (хуже, чем я) и не умеющие жить граждане (хуже, чем я) не видят прелести в пограничности. Хлебнув из этого колодца, можно увидеть настоящее, можно получить маленький элемент истины, квиток вечности. Только пройдя по краю, можно — оценить. Но для того чтобы оценить, не нужно ходить по краю всегда. Вредно всегда ходить по краю. Вредно и незачем.

Мне доводилось ходить по краю.

Зима. Ангина. Нежелание бороться. До этого — безысходность. До этого — поиски.

- Скоро будет готово?
- Я не тороплюсь, — это ее, ее, ее, ее ее ее ее ее ее голос. Янин. Я мечусь в метро, сшибая и распихивая людей. Мы чересчур давно не виделись. «Я не тороплюсь», — это точно сказала она.

За те месяцы, что мы не виделись, я успела тысячу раз пожалеть. Подолгу примерзая к скамейке, я переосмысливала свое поведение, передумывала, перешивала и снова ревновала, злилась, упрямо, но беспомощно склонив голову к холодной мягкой вате, вглядывалась в блестящее конфетти снежинок. Порой напивалась и спала с разными людьми, харчем особенно не перебирая: с женщинами, мужчинами, красивыми и не очень, пытавшимися построить со мной отношения и снимавшими меня на равных со мной основаниях (на одну ночь). Предпочитала я, конечно, женщин.
Я спала с кем-то от обиды и безнадежности, от того, что не могла развернуть ситуацию, — сексом с левыми людьми я пыталась задушить любовь. Но любовь серьезно перевешивала. Если в Вас есть душевная чистота и ощущение принадлежности определенному человеку, пороча тело, Вам (к счастью) не удастся опорочить душу. 

Одна из моих случайных любовниц — незабудка, подсевшая ко мне на скамеечке...
Как обычно, всё было понятно сразу. Что кому нужно не заставляло сомневаться. Мы мало общались. В гостинице, отползая через час после ее предположительного засыпания, я вдруг заметила, обернувшись, что она тоже отползает — сползает с кровати, тихонечко дезертирует. Я дождалась, пока она бесшумно оделась и ушла.
Уверена: мы с ней были друг другу необходимы и не нужны одновременно и одинаково.

Она совсем не из толчеи той мишуры, с которой мне, как правило, везло на секс. Мишуре я даже выговаривалась временами: никто из них всё равно ничего не понял, ведь фабула жизни — пустышка, если ты не слышишь, как стучит во мне, чем отзывается… А она — поняла. Без слов. Как и я поняла ее. Достаточно было только одного несбывшегося жеста, несказанного слова, чтобы мы кем-то друг для друга остались. Любовницами или друзьями — так ли важно, если по сути это одно и то же (словесными любовницами, эротическими друзьями)?
Ее кожа пахла уже принятым ею зимним одиночеством, не прерываемым ничем, и уж тем более, холостяцкими гостиничными ласками, которыми мы друг друга ненадолго утешили, которыми — усыпили тоску. Подозреваю: я пахну так же. Ни одни духи не способны истребить этот стойкий жутковатый аромат.

Лежу в промозглой постели после ее капитуляции, понятной мне настолько, насколько поступок одного человека может быть понятен душе другого, дышу табаком, столовскими щами (дешевые номера проветривать необязательно). Уже нет надобности осторожно покидать поле любви — этот траходром, двухчасовое убежище. Ведь сматываюсь я всегда от них — тут смоталась она. Второй раз меня кинули в мотеле. Первый принадлежит Яне. Она во мне бесконечным первым номером, бревном в глазу, металлической скобой.

Незабудка (ибо имени ее я не знаю) — из негласного сообщества, сообщества по умолчанию. Члены сообщества, о котором я говорю, не объединяются в группы, не встречаются компаниями, не обсуждают проблемы в коллективном кругу. Они не одеваются как-то особенно, они не наносят специальный макияж, они не носят опознавательных знаков. Их отличает странная печаль в глазах, чувство юмора, хроническое одиночество и умение ощущать другого человека каждой клеткой. Но — непробиваемая эмоциональная стена. Даже если они захотят Вам что-то дать, у них это вряд ли выйдет. А если — то криво, косо или с плохими последствиями (затрудняюсь сказать, что хуже). Подобных людей можно только почувствовать. Оказавшись рядом — вдруг уяснить для себя: он тоже. Тоже.
Это другие люди. С другой планеты. На земле они никогда не жили и жить не будут, несмотря на все попытки вписаться. Если сказать литературно, мы «пополняем собой галерею лишних людей». Отстой.

А эта девочка в ослепительной темноте резко посмотрела мне в лицо и выплеснула в него серной кислотой: «Ты красивая». Я знаю смысл подобного комплимента в контексте ее реплики. «Ты красивая» равно: «Я в тебе не нуждаюсь. Ты — на сегодня. Я тебя не люблю». Эта фраза говорится бегло, будто тебя пытаются поймать, но поймать нельзя, что очевидно обеим. А еще это как благословение: «Ты красивая. Тебе повезет. Вали на все четыре. Но не сейчас. Сейчас — ты моя, поэтому я имею право тебя оценивать, как школьницу у доски. А потом — вали к чёрту».

Остались холодные простыни, страх и бутылка выветрившейся «балтики». И я осталась. Глаза сомкнуть не удалось. Сопротивляясь бессоннице как лучшей из всех ведомых мне трахальщиц, я промаялась часа два. До шести. Столовская вонь забила ноздри, унылый уличный мороз остудил до состояния снегурки. Я ехала в университет, и вдруг: «Я не тороплюсь», — ее губами.
- Молодой человек! Да куда Вы прёте?? — я выглядела тогда бог знает как: драная короткая стрижка, вечные на земле джинсы, куртка унисекс. «Молодым человеком» меня величали с завидной периодичностью.
- *** ли ты делаешь, дура? — двинула мне по спине вдогонку более проницательная по части определения пола тётка.
Я никого не слышу. Только ее голос в пересоленном перевязанными телами вагоне. Мне почудилось: на кроху мига я таки увидела ее. Увидела и потеряла.

Университет, само собой, отменился. Я понуро бродила по улицам и даже вяло влезла на какую-то крышу (чего только сентиментальная старуха-память не вынудит нас, сентиментальных идиотов, предпринять). Я чувствовала: я вот-вот найду ее, я просто опаздываю, она только что ушла оттуда, куда я — приходила. «Надо поторопиться. Просто надо поторопиться», — приминала меня к дороге, выпихивала меня на нее, скорее всего, уже температурная мысль. Я ходила по улице, по дворам, где мы однажды были вместе, где нас никогда не было, но где мы могли бы быть, по закоулкам. В панике ходила. Скиталась, ища и боясь найти, вдруг обнаружить, расплакаться, разбиться. Вниз. Вниз…

Ни ради кого кроме я не стала бы шарахаться по льдом дыбящейся Москве из угла в угол, из двора во двор, из сугроба в сугроб, из гроба памяти в гроб, ища и теряя голову… А ведь я любила и других: плакала, обижалась, просила вернуться, возвращала, уходила, обжигаясь, топтала, умоляла… но никого никогда я не любила так, как — ее. До той невыносимо мученической ангины, с которой после героически-бесплодных восьмичасовых шатаний по улице я, конечно, свалилась.

___ ___
- Саша, да где ты опять??
- На кухне. Разве невидно??
- О чём ты думаешь бесконечно? Будешь ты уже жить в реальном мире, как все люди? Что ты вечно в облаках витаешь?
- Думаю о том, как лучше составить завтрашний номер, пап. Не хочется висеть у вас на шее.
- А-а. А мне что-то кажется, ты о другом думаешь!..
- Вскрой мне череп и посмотри!
- А что это ты такая грубая?.. Вот Наташенька…
- Пап, тебе заняться больше нечем?.. мне двадцать три года. Поздно воспитывать…
- Вот-вот! Двадцать три года, а о замужестве и детях ни единой мысли…
- Вот Натаааашенька, — передразниваю и слышу, как хлопает дверь: я переборщила.

Усаживаюсь на кровать, которая принимала меня на отлёжку после больничной палаты. 5-й курс… Все очень переживали за меня, а я никому ничего не могла объяснить. Я не заикалась о Яне. Ну что бы я им сказала?.. Что вдруг сошла с ума?.. Разве что там, тогда, сдуру, на Пушке, какой-то, кого я не потрудилась запомнить.
Холод постели и тяжеленное одеяло. Оно давило на меня свинцовым листом, и опустошенность, немощность, сгущаясь, кружили голову.

Пытаясь доказать себе что-то или просто от одиночества, я машинально расстёгиваю пуговицы рубашки, дёргаю заедающую молнию на джинсах, проникаю в себя, въезжаю. Я не верю ни одному человеку. Я и себе не верю. Я совсем не возбуждена. Левая рука безвольно, но — сознательно, со знанием дела, катается по груди, по соскам — стимуляция. Правая движется в привычном русле. Я долго нащупываю себя, вспоминаю женщин, от которых кончала, представляю, как вхожу в этих женщин, представляю сцены из порнографических фильмов, несколько пикантных строчек из прочитанной книги и снова — моих бывших женщин. Я останавливаюсь, перевожу дыхание, я чувствую сильную, жестокую, жестяную боль в душе — не продохнуть. Я продолжаю. Мне хочется плакать. Я продолжаю. Я вспоминаю, как меня словесно били, как уходили от меня, как хлопали дверью, хлопали дверью, хлопали дверью, как зажимали мои руки у себя между ног, как зажимали мои руки между дверьми, как хлопали дверями по рукам, железными дверями — по рукам, громилами дверей — по моим рукам. Белеют кости, трещат кости, ломаются кости. Больно.
Я продолжаю.
Гвардия людей, с которыми я спала. Их много, я не знаю, сколько их. Я вспоминаю, что они мне говорили, как они меня ласкали и как они меня в итоге предавали, если я начинала им доверять, если я начинала к ним приближаться, если я ложилась на ладонь и становилась абсолютно понятной. Грубо, тривиально, пошло.
Мне нужно много времени. Теперь уже — много. Когда-то хватало пары минут. Надо настраиваться. Я настраиваюсь. Я знаю, какую реакцию хочу получить от тела.

Всё — вместе и сразу — лубочными пушистыми цветастыми комьями, картинками, стопкой несделанных фотографий, штрихами — мельтешит перед глазами. Я окунаю в себя пальцы — одиночество торжествует — я конвульсивно бьюсь от собственных рук, корчусь несколько секунд от микросмерти и медленно возвращаюсь. Это всегда невероятно сильно. Хочется кричать — на всю квартиру. Но у меня родители в соседней комнате. Я прижимаюсь лицом к подушке и давлюсь слезами, которых нет. Я прижимаю веки к глазницам — коричневые лабиринты плывут на чёрном, безысходно чёрном фоне. Я надорвана. Мне хочется выть.

Пялюсь в потолок: он рябит черными галочками. Вы не представляете, как мне плохо.

Когда я мастурбирую, я всегда вспоминаю Лиду — свою первую женщину.
Мне шестнадцать лет, а сама я — абсолютно открыта. В этом возрасте даже мастурбация приносит удовольствие — в этом возрасте всё очень интересно, и кажется, что мир огромен. На «огромности мира» я и прогорела. Однажды понимаешь, что Москва линейная, что отношения схематичны, что существует ряд кодов: «Помоги мне!», «Люби меня!», «Поехали ко мне!» (неважно: сразу, или через неделю, или через месяц), «Не трогай меня!», «Давай дружить!». Меня это не удивляет, но порой пронимает. Признаться, на: «Дай телефончик!» — мне всё чаще хочется ответить: «Давай останемся друзьями!». Мне кажется, было бы очень забавно, но такой юмор вряд ли кто-нибудь оценит, хотя это всего лишь сокращение цепочки.

В те (Лидины) годы я была абсолютно открыта, хотя гораздо менее чувственна и эротична. Теперь я чувственна, но забита памятью и дырами, обидами и комплексами, кляпом комплексов, комплектом потерь и ударов. Сейчас я взрослая, и мне еще многого хочется, хотя по ощущениям — я никуда не гожусь. Тогда я была юная и никуда не годилась в отношении мировосприятия, полагая, что после двух – трех десятков сомнительных половых актов я опытна и испорчена. Надо же, чувство испорченности меня вдохновляло!.. Глупая, глупая девочка.

Лида. Проникновенные голубые глаза. Мы сидим у меня на кухне и пьем кофе. Мы еще стесняемся друг друга, но между нами такой эмоциональный аврал — пожар — просто беда. Родители вернутся с минуты на минуту, а мы «делаем вместе уроки».
Мы сидим напротив друг друга и слегка задеваем друг друга ногами, раздеваем — глазами. Жарко. Мы смотрим друг на друга — жарко. Горю. Пытаемся говорить. Горю. Горим. Возвращаются родители. Горим. Говорим. Родители не оценили бы. Уходим в подъезд. Не понимаю, как нам удается выйти, не набросившись друг на друга так, при родителях… до сих пор загадка.
Накидываемся друг на друга — сразу — жадно — в губы, по телу, ниже, ниже, по всему телу — прыткая пытка, пылкая судорога — моментальное опьянение — хватаем друг друга кусками, едим быстро, проглатываем, не жуя…
 Так делают только влюблённые звери и влюблённые дети. Взрослые любят иначе — четко, размеренно (даже если динамично) и методично, наслаждаясь каждым движением…
- На тебе слишком много одежды, слишкоммногоодежды! — говорит скороговоркой.
Хватает меня кусками, задыхаясь, жадно, пытаемся пробраться друг в друга, прорваться через кофты – джинсы — пытка. Соседи. Пугаемся. Путаемся в рукавах. Забиваем. Друг в друга. Одновременно взрываемся. Быстро. Выдохи, выдохи, выдохи…

Сейчас я так не могу.

Лида, интересовавшаяся некрофилией, интересно, как бы я тебе сейчас понравилась?.. Приди, трахни меня в распятую душу!

На следующий день обе схлопотали по «двойке», и мои родители произнесли вердикт: «С этой девочкой вы больше не будете готовиться вместе». А «неуд» до странности грел душу. Я смотрела на его загогулину и улыбалась.

Сейчас я так не могу. Вряд ли смогу.
Наверно, если бы наша с Яной встреча произошла сейчас, а не два года назад, на ее «разденься» я бы цинично разделась. Спокойно и пусто. Или начала бы смеяться и смеялась бы долго-долго.

Моя мастурбация — рефлекс. Как поесть, попить, поспать… Это как почитать перед сном. Это как еще раз дать себе осознать: никого нет, но никого и не надо. Не надо. Зачем? Ну серьезно: что вы можете мне предложить? Мне очень нравится трахать Риточку — для этого нет необходимости в моей или ее любви. Что вы можете — мне? Трахнуть меня трепетно и нежно? Да ведь это я и сама в состоянии сделать, и без вашей помощи, и — я наверняка добьюсь физиологической реакции. Что? Купить цветов на праздник? Я и сама куплю себе на праздник цветы, если мне припрёт, не извольте сомневаться. Что еще? Сказать мне, что любите меня? Как сильно вы меня любите? Если не наравне с собой, то и не стоит заморачиваться, а наравне с собой вы любить не умеете — даже я не очень-то в этом преуспела. Ну что еще? Скоротать вместе старость? Очень мило с вашей стороны, только я вряд ли доживу. Так что, право, оставьте.

Удивительно: с пониманием всех этих вещей я всё еще из-за вас переживаю. Зачем вы мне?.. Вы всё равно будете расставлять свои грёбаные приоритеты, предпочитать мне общество пары тысяч своих друзей и подружек, обижать меня и ахать над моей обидчивостью, если я вдруг по глупости в ней признаюсь. А если разобраться, то — зачем вы мне?.. Вы всё равно всегда будете только с собой. А я — с собой. Яна права: мастурбация чистой воды. И не лечимся же. И лечиться не собираемся.

Лежу, глядя на паука, ползущего по бледновато-зеленым обоям моей комнаты. Нужно принять душ и вымыть руки. «Положить на место спички» — заодно. А потом — добить незаконченную на работе статью. Только не выходить в icq — достаточно на сегодня общения. Достаточно.

Эта пустота — она тоже часть рефлекса. Я — собака Павлова. Или подопытная крыса. Я состою из рефлексов, которые использую, дабы почувствовать — жива. Я не получаю кайфа от мастурбации, но это неотъемлемый компонент. Два-три раза в неделю моё одиночество стабильно стекает мне на пальцы. Клейкое, липкое, ненастоящее. Надуманное, потому что вокруг полно людей, много разномастных женщин всяческих цветов и повадок, с которыми я могла бы переспать в обе стороны. Одиночество, притянутое за уши: у меня есть родители, друзья, еда, эта вот комната, недоделанная работа, в конце-то концов.

Вначале зеркало отваживается отразить глаза (откровенно — сионовы, что бы я Вам там ни лгала и как бы Вы ни относились к евреям; мое происхождение, воспитание и культура Вас не касаются; впрочем, линия-то папина), затем — всё прочее. Передо мной молоденькая женщина с красными, обкусанными ею в порыве страсти с собой же губами. Губы мне хочется поцеловать. Нет, в этом нет ничего от секса. В этом нет ни капли от самовлюблённости и самоочарования. Даже жалости к себе нет. Если бы я смогла поцеловать себя в губы, это был бы долгий поцелуй, долгий и исследующий. Моё лицо притягательно, в него можно влюбиться, а любить — не стоит. Моё лицо притягательно, только — ненужно.

Из горячего крана второй день подряд льется еле теплая вода. Я сажусь на корточки, подкладываю под себя одну ногу и очень долго сижу так. Холодный водопад хлещет меня по колену, на теле появляются мурашки.
Я долго сижу так и добровольно мёрзну, а мое лицо ничего не выражает.
Вам повезло, что я с Вами притворяюсь. Вам повезло, что я почти никогда не жалуюсь Вам на свои боли (ни на физические, ни на душевные), что я всегда общаюсь с Вами через стекло (смеха), что самое худшее, что Вы, разговаривая со мной, можете от меня получить, — задумчивость и минутный улёт в другие миры (здесь вы все орете мне: «Ты что, спишь??»). Вы, мать вашу, не знаете, что я чувствую в те моменты, которые вы так легкомысленно обзываете «сном», вы не знаете, какие моральные или душевные боли я переживаю, где я бываю, что я делаю, в чем я вам никогда не признаюсь!

Да вы счастливчики, мои дорогие! Я к вам лояльна и гуманна.

Чёрточки заместо пауз, чёртики по углам.

Неправдоподобность парализует и вызывает приступы ужасающей тошноты. Возвращаюсь в комнату, выпиваю снотворное и засыпаю. Мне снится корабль и кошки. Яна появляется где-то на горизонте. Гаснет. Я иду по жёлтому пшеничному полю, и моя шизофрения заходит в тупик. Я под руку с ней стою в тупике и пытаюсь плакать, но слёз нет. Я завидую плачущим даже во сне. Мне страшно, и я гадаю на семицветике (попросту отрываю лепесточки: «любит — не любит» — не загадываю желаний). Вдруг оказывается, что семицветик — живая бабочка без крылышек — из-за меня. Вскоре после пробела я превращаюсь в паука и пью чай с мухой-цокотухой. На часах пять. Не могу понять, спала ли. Отправляюсь на кухню за кофе.


8.

Жатва метрополитенных лиц, слабость по телу, тяжесть в голове. Меня тошнит. Кажется, вот-вот вырвет. Я не уступила какой-то бабе место. Непростительно с моей стороны. Баба меня, естественно, и не простила: стоит, сверлит глазюками — «зырк-зырк». Прячусь от нее в книгу. Читать не могу: тошнит, сами понимаете. Мимо проезжает инвалид на каталке — люди дают ему сколько не жалко: боятся, что их постигнет какая-нибудь аналогичная жуть. Сострадание и сочувствие — довольно низменные штуки, поскольку в их основе обычно лежит оголенный штатив человеческого страха за себя. Люди боятся подобного, и я тоже боюсь. Дабы искупить собственное благополучие, мы иногда выгребаем из карманов мелочь, а про себя думаем: «Не дай бог!». Мерзко, не правда ли?.. А еще есть народные умельцы, спекулирующие на этом. Не на сострадании, заметьте, — на страхе за собственную шкуру.
Жизнь часто видится мне зубастой игрой «вышибалы». Кто следующий…? Дети бегают по дороге. В них целятся другие дети. Фолл, промах, сменяется попаданием — неудачник выбывает, печально садится на обочину, ожидая не такой уж интересный ему финал: кто же ловкач?? Прочие продолжают прыгать по дороге, изредка стыдливо озираясь в сторону обочины. Игра однообразна, как все игры. Их суть — однообразие. Занимательно то, что мне хочется еще. Очень. Учитывая: в отличие от многих детей я раскусила ягоду — сок вяжет рот, словно черноплодка, — невозможно переварить.
Я обращаюсь то в одно, то в другое воспоминание, то к богу, то к чёрту, то к пустоте. На скамейке напротив сидит очень красивая женщина с подвижной мимикой — мне хотелось бы ее поцеловать.

Эскалатор спешит выволочить меня на улицу. Я сегодня не тороплюсь, поэтому меня травмирует ощущение, что мир движется необратимо быстро — я не успеваю за ним.

Что она сказала тогда? Как именно она это сказала?

Весна, и мы сидим в одном из московских двориков. Мы встречаемся уже почти год.
Она отстранилась от меня, и к ней нельзя прикасаться: висит табу: «Строго воспрещено! Дикое животное! Опасно для жизни! Держите детей подальше от вольера!». Я всегда чувствую, но во-первых, категоричность хочется разрушить. А во-вторых (я ведь уже давно знаю, что не получится разрушить, если человек не расположен к этому в данный момент), мною овладевает спортивный интерес — проверить, как именно меня отодвинут: словом, жестом, взглядом, порывисто или мягко, спокойно, или человек заговорит, а заговорив, «незаметно» скинет. «Сбрасывания» в любом случае саднят, но и в любом случае полезно знать: как именно. Посредством такого знания можно не только лучше понять характер партнера, но и вывести формулу будущих отношений. Порой даже получается установить причину и время расставания. Если смотреть на вещи прагматично, они часто забавны до крайности. Единственное — не всегда удается смотреть на них прагматично. Может, к счастью: без эмоций на *** всё это вообще было бы надо?

Я смотрю на нее, а она меня толкает. Я понимаю, за что. Я в очередной раз завела разговор о том, чего она не любит, что ей неприятно, от чего ее с души воротит. Я беру ее за руку — она резко отдергивает, почти на уровне инстинкта. У меня в голове шевелится убогая мысль: ****ец.
- Послушай, ну чего ты хочешь? Мы встречаемся несколько раз в месяц, и это волшебно.
- А помимо меня… у тебя же есть кто-то, помимо меня?
- Ну знаешь ли, нам только допросов с пристрастием не доставало! Я же не интересуюсь, есть ли кто-то у тебя, не любопытствую, одна ли ты вчера спала… да какая мне разница?!.. для меня главное — ты сейчас со мной. Ты моя. Именно сейчас. В этой минуте. Саша, неужели до тебя не доходит, что тебе никогда не удастся присвоить себе другого человека?!.. А если удастся, ты начнешь мереть со скуки и съебешься при первом же удобном или неудобном случае!.. почему бы уже не начать получать удовольствие от собственной целостности?
- У меня нет целостности. У меня сплошная раздробленность.
- Ага, я заметила.

Молчим. Она судорожно пытается прикурить сигарету: руки трясутся — спички ломаются.

- Скажи мне, этот человек, который с тобой, он лучше меня? — меня уже не на шутку понесло.
 - Блять… Опять двадцать пять! Я даю тебе самое клёвое, что у меня есть. Я придумала сказку, и, когда мы встречаемся, мы в этой сказке живем. А тебе хочется всё взять и угрохать! Тебе хочется быта, хочется мещанских ритуальных ответственности-обязанностей, хочется жить со мной в одной квартире и засорять мои уши всякими рабочими дрязгами по вечерам, а потом еще нехотя трахать…
- Да почему же «нехотя»?
- Да потому что — нехотя! Потому что все начинают со взлёта, а заканчивают чуть подслащенным фруктовым сиропом и незнанием, куда бы друг друга засунуть, чтоб глаза не кололо! Чтобы перед сном не вспоминать ошибки друг друга, не давиться недостатками друг друга, не коллекционировать обиды и измены под подушкой!
- Так ты боишься попробовать! Я буду такой, какая я тебе нужна, если ты и правда меня любишь!
- Ты не будешь такой, какая ты мне нужна! Тебя будет слишком много! Мне так не надо, ясно?!..
- Ты всё решила за меня, ты не оставила мне никакого выбора, твою мать! Ты не даёшь мне вести! Нисколько, нигде! А я по природе не ведомая! Я не могу так!
- Ах вести?! Да ты меня под монастырь подведешь!.. А я-то думаю, что за спектакль она мне тут устраивает? а оказывается, ей надо вести! А ну-ка, где у нас Тяпкин-Ляпкин? Подайте сюда немедленно Тяпкина-Ляпкина! Выковыряйте из-под табуретки!
- Прекрати иронизировать! Это не смешно. У меня даже нет твоего номера телефона! И я не знаю, где ты живешь, как ты живешь, с кем ты живешь! Что за детский сад??
- А ты у нас, значит, взрослый сад, да?! Или нет, лучше — вишневый сад, где все с унылыми лицами и личными трагедиями!.. Нахер тебе мой номер телефона?? Чтобы звонить?.. (вздыхая) Да-да, чтобы звонить, я угадала… Чтобы звонить и отвлекать меня, когда я на тебя не настроена. Я уделяю тебе то количество времени, которое считаю нужным, но в эти моменты я отдаюсь тебе вся — не прячу по сусекам, не экономлю.
- Знаешь, меня осенило! Ты решила поиграть со мной в «9 ; недель»! Кин заграничных обсмотрелась! Только конец там, видишь ли, печальный! Людям, обычным людям, нужно другое — конкретика, доверие и честность!
- (тихо) Ошибаешься. Людям нужно совсем не это. Людям нужны жесты.
- (громко, не слушая) А ты подсадила меня на эмоции и не оставила мне никакого выбора! Знаешь, как я болела после того, как ты ушла тогда, зимой, потому что шлялась целый день по морозу, ища тебя?! Знаешь, как я спиваюсь без тебя? Как я трахаюсь со всеми направо и налево?..
- Ты думаешь, мне это интересно?!
- Да меня не ****, интересно ли тебе!
- Знаешь что, Саша, выбор есть всегда. И никто ни на что тебя не подсаживал. Никто тебя не заставлял в меня влюбляться и играть в мои игры, а раз ты на это пошла, значит, хотела. Раз влюбилась в меня — это твои проблемы и ебись с ними самостоятельно! Никто ни за кого не отвечает: мы взрослые люди, а дядюшка Экзюпери сильно дал маху.
- Но я тебя…
- Что ты меня?.. любишь? Да разве ж так любят?! Ты недовольна тем, что у тебя есть! Тебе нужно всё — сожрать, разжиреть и успокоиться. А я, сука такая, видишь ли, не хочу жиреть и успокаиваться. Ты обо мне ничего не знаешь?.. Из-за этого ты устраиваешь разборки??.. Единственное, что тебе положено знать: у меня нет венерических заболеваний. Я проверялась на прошлой неделе.
- Да причем тут венерические заболевания??.. Яна, я тебя…
- Ты не меня — ты себя! Любишь ты исключительно себя: свои эмоции, свои надрывы и потрясения, иначе не стала бы ****ь мне мозг тем, как ты там болела и как ты, разнесчастная, со всеми подряд, никого не пропуская, трахаешься!..
- Прекрати! Пожалуйста, перестань.
- Не перестану. А зачем ты с ними спишь, собственно? Ладно, я бы поняла, если б кайфово было, но ты же кайфа-то не ловишь. Секс теперь — способ самоистязания?
- Сколько у тебя таких же идиоток, висящих на линии и ждущих, что им «обязательно ответят»?
- Нет больше у меня таких идиоток! Больших идиоток я не встречала. Я не практиковала раньше таких отношений, понятно?..
- А как будто всю жизнь только этим и занималась…
- Ну ты, к счастью, не знаешь, чем я всю жизнь занималась, а то по сценарию сейчас полетели бы подъебки в сторону моего прошлого, моих секретов, моих тайн, подробностей, которыми я бы с тобой по неопытности поделилась…
- Яна, ну не надо этого! Неужели же ты в самом деле не видишь, что я осталась без выбора? Я как твоя марионетка: захотела — дёрнула за ручку, захотела — за ножку. Выбираешь и всё определяешь ты. А я не хочу и не могу так.
- Вот: женщина в истерике — мысли по кругу. Типичный случай. Снова всплыл этот херов выбор. Саша, если ты мучаешься, не мучайся больше. Чем тебе не выбор? Ты не способна оценить того, что я в состоянии и хочу тебе дать: ты страдаешь, у тебя сложности со здоровьем из-за меня — уходи! Зачем же терпеть? Зачем издеваться над собой?.. Раз ты не можешь даже уйти — окей, уйду я. Мы решили все проблемы? Или что-то осталось?.. Ты скажи, если что осталось, — мы сейчас и остальное решим.
- Я без тебя не хочу!..
- Ты того не хочешь, сего не хочешь — и кто из нас детский сад, по-твоему?.. Тебя не устроила романтика, которой я тебя окружила. Тебя не устроили танцы на крыше, которые я так мило организовала. Не устроил прекрасный секс, который между нами существовал. Не устроило удовольствие видеть меня — редко, но метко. Тебя не устроило ценить каждое мгновение, которое мы проводили вместе. Тебе хотелось — невероятной женщины и необычных красивых отношений? — на, получи. Что тебе не нравится?.. Но нет, тебя не устроили облака. Правду говорят: рожденный ползать летать не будет. Ты привыкла разбрасываться жизнью — вот в чем проблема. Тебе важно маяться ***ней и думать, что время — безразмерно. Ты не можешь сконцентрироваться на мгновении и подарить себя полностью (а говоришь — «любишь»!). Я отдаюсь и дарю, в то время как ты размышляешь: «А что мне за это будет? Что я получу за это? А что дальше?». Ты меркантильна в эмоциях. И мне это отвратно. Когда ты с кем-то, отдай ты себя на сто — пускай это продлится не больше полсекунды! Что ж ты делаешь да жмёшься, да боишься делать и одновременно жалеешь о содеянном? Либо делай, либо не жмись. Либо отдавай без оглядки, либо совсем не давай!
- Да почему ты так думаешь! Я не жмусь. Я же тоже дарю…
- Ты — даришь?!.. Ты??.. Помнишь наш первый раз в гостинице? Мне ведь был совершенно неважен тогда принцип очередности. Ну какая разница, кто кого трахнет первым по большому-то счету, если в продолжении банкета все друг друга оттрахают?.. Но нет, тебе надо контролировать процесс. Ты на этом мозгой повернулась, на этом контроле процесса ты псину сожрала — не подавилась. Мне не жалко было бы предоставить тебе инициативу, потому что я — свободна, потому что я — могу себе это позволить. Но мне хотелось твоей реакции — даже не отдачи. А что сделала ты? помнишь? Ты обозлилась, затряслась, как осиновый листок, а потом, уже после всего, снова обозлилась. Научись принимать. Научись расслабляться. Зря ты думаешь, что тебе это ни к чему. Без этого умения ни черта у тебя не сложится так, как тебе этого хочется, ты хоть обконтролируйся тут вся!..
- Не цепляйся ко мне. У каждого своя манера жить и вести себя!
- У тебя не манера жить! У тебя манера — страдать. Ну хорошо, хочешь с другого конца? Обрати внимание на то, кого обычно выбираешь ты сама и тебе подобные. Некую недосягаемую изумительную женщину, которая недоступна, как укусить собственный локоть. Мозгоёбство в стиле «учительница — ученица», «психотерапевт — пациентка» и иже с этим. Чем не радость, например, влюбиться в натуралку?.. Десять лет ее выхаживать — за месяц нажраться. Или еще клёво — втрескаться в близкого друга, которая сходит с ума по другой бабе, а ты утешаешь ее в аське или по телефону, когда она в очередной раз жалуется тебе на свои несложившиеся отношения, а сама меж тем рыдаешь в три ручья. Ее баба вампирит от нее, она — от тебя, а ты — либо плюс одну какую-нибудь дурищу найдешь, либо будешь упиваться собственной надломленностью и одиночеством — тоже, знаешь ли, отличная подпитка. Вариант третий — женщина, с которой ты когда-то встречалась, но тебя весьма быстро опрокинули, потому что ты слишком много пьёшь или куришь, ну или как альтернатива — плохо ебёшься… Блять, да успокойся ты! Не о тебе речь. Это просто в качестве альтернативы — нет повода для трясущихся рук!
- Я не из-за этого!..
- О чём я? Тебя кидают, и ты радостно подсаживаешься. Ибо — да как же так?.. проблемы с контролем процесса?.. Как это — тебя, такую расписную, и не хотят? Быть такого не может! И ты изо всех сил (а сил столько же, сколько и дури, а дури — мнооого) начинаешь пытаться развернуть ситуацию в свою сторону. Но ни хрена не выходит, и я бы удивилась, если бы вышло: та девочка уже нашла себе другую стену (или вытащила за волосы из прошлого), чтобы обивать о нее кулаки в нелепой и смехотворной яростной похоти. Так вы и долбитесь друг о друга вхолостую. Тоже секс!
А еще вот, чем не заебись: нарыть себя пассию в другом городе и возомнить, что всё возможно? Ей-ей детка! Расцвет кретинизма, я считаю. В результате получается клуб любителей страхоты: разбитые сердца да сопли невесть о чем: ведь и не было ничего — «что слепила, то и полюбила».
Ну и что мне было делать с таким мировосприятием и пристрастиями могучей кучки романтиков?.. Ты мне понравилась — я, угадав в тебе этого сорта наркоманию, придумала для тебя праздник из себя, а сама я и без подобного дурдома могу радоваться отношениям, близости, сексу. Могу любить — без этого дурдома! Я ценю каждую минутку. По крайней мере, что касается досуга. С тобой, с другими людьми, в одиночестве. Единственное — меня бесит, как тут всё устроено. Меня бесит, что все разговаривают только сами с собой и ни хера больше не слышат. Бесит, что ненужным становится то, что — настоящее, однако кому-то показалось — карта открыта, баба познана… Но уж *** с этим, я сама себе сказку сочиню и найду средства воплотить. Ее, конечно, прихлопнут, как букашку на обоях, ну да ладно. Ложка кайфа — разве плохо?.. А ты, знаешь, как ты провела бы свои последние день и ночь, если бы тебе сказали, что завтра в 15.00 ты откинешь коньки?
- Нет, не знаю. Как можно знать такие вещи заранее?
- А я знаю, как бы ты провела время. Сказать?
- ...
- Ты бы ходила по любимым улицам, по близким людям, ничего бы никому не сказала — тихо бы так со всеми прощалась. Может, соблаговолила бы совершить куда-нибудь путешествие (без обратного билета), но вряд ли: Москва-то дороже. Выпила бы вина. И всё это время ты бы неустанно думала: «Завтра ровно в три я умру, завтра ровно в три я умру, завтра ровно в три я умру? я правда умру завтра ровно в три? ах, ну почему же я должна умирать завтра ровно в три, а не в четыре? завтра ровно в три я умру». Ты даже удовольствия от выделенной тебе форы не смогла бы извлечь. Ты либо жестко контролировала бы секунды, чуть ли не наблюдая за ними в песочные часы (а то, поди, и до такого бы дотумкала), либо — еще лучше — нажралась и обкурилась, чтобы только забыть про три часа — с тебя станется…
- За что ты так, а? И к чему ты всё это?..
- Да что я, неправду говорю?! Вот скажи, что бы ты сделала, если бы я отдалась тебе тогда первая и предоставила возможность вести наши отношения?
- Была бы счастлива.
- *** бы там — счастлива! Вначале ты, скорее всего, порадовалась бы «редкостной удаче»: а что? Баба и красивая, и умная, и крестиком вышивать умеет, и вообще на все руки мастерица. У нас возник бы роман морамормонами на две недели постели. А потом? Что бы ты сделала потом?
- Тоже была бы счастлива. У нас вообще всё могло бы быть очень хорошо. Не понимаю, почему ты не веришь…
- Потом, Саша, ты бы вспомнила какую-нибудь стервозную дурищу (ну ладно, прекрасную женщину), которую ты «любила», скажем, в 8-м классе средней школы, и принялась бы ностальгировать. Ты бы и грустила, и скучала, и страдала — полный набор. Ты бы вдруг сообразила, что «любишь» на самом-то деле меня только тогда, когда я дала бы по съебкам! Вот тогда ты бы вернулась мыслями от своей любви в 8-м классе или от женщины, с которой у тебя был год назад страстный роман и которая тебя опрокинула, или от учительницы (ну кто у нас там еще имеется по романтической схемке?), ко мне и начала бы, воздавая руки к небу, молить не уходить. Ты бы неизбежно заскучала, если бы я была с тобой и твоей и не ****а бы тебе мозг с утра до вечера. «Любят», как я заметила, только недоступных или мозгоёбок. С прочими разговор куда короче. Конечно, в женщине же должна быть загадка! Нужна же эротика без прикосновений — так, чтобы аж слюна на пол стекала, когда смотришь, а дотронуться — ни-ни! Ну у тебя она и стекала — всё же хорошо у нас было! Понять не могу, что тебе не понравилось. Это же твоя концепция! Специально для тебя! А знаешь почему? Потому что ты женщиной наслаждаться не можешь, когда она обращается с тобой по-человечески. Ты не видишь в ней тайны. Особенно если она тебе сразу дала. Хотя, собственно, разве я стала бы менее красивой или умной или еще какой-то там, если бы сразу с тобой переспала в той позе, в которой тебе это было удобно?.. Но нет. Такой расклад событий тебя бы не взволновал. Слабоалкогольно, маловозбуждающе! Ты не понимаешь, что тайна женщины, если перед тобой женщина, а не лохудра, — в каждом ее жесте, в каждом повороте головы, в каждом слове! И совершенно похуй, сразу она с тобой переспала или предварительно терзала годами. От этого она не сделается меньше или больше женщиной.
- Да к чему ты всё это? Что за чушь у тебя в голове?
- У меня в голове, в отличие от тебя, — ясность. Меня заебал ваш хвалёный лесбийский принцип! — кто первый трахнет, тот первый и заскучает, если ему мозг не выносят. Кто платит, тот и заказывает музыку. Главное — успеть вовремя расплатиться и вовремя трахнуть. А еще — вовремя не дать. Тогда дело в шляпе: плюс одна влюблённая идиотка, плюс одна скучающая королевна. Романтика с большой дороги! Лесбийская закомплексованность — так это называется. «Мы же сверху, как хотели» — узнаёшь девиз? Хотя неважно на самом-то деле, кто сверху. Важно — как. Важно — насколько вы способны слиться друг с другом, ощутить друг друга, поглотить друг друга, довести до пустоты, чтобы снова наполнить и возрадоваться... Пытаться контролировать абсолютно всё и вести во всех ситуациях — не мужская позиция и не позиция сильных матёрых женщин, как многие зачастую заблуждаются. Это позиция трусости и внутренней несвободы. Страх за то, что: а вдруг кто-то обидит? Лучше уж я…
- Ты, значит, боялась, что тебя обидят? Как это мило с твоей стороны! Провела эксперимент? Ради этого ты теперь лекцию мне читаешь?! Как не надо попадаться в следующий раз? С другим человеком?
- Да я сразу раскусила тебя, увидев на той стремнейшей вечеринке. Я придумала свой способ приворота — только и всего. Потому что меня заебло, что со мной начинают скучать, что через пять минут после секса со мной (а некоторые умудряются и во время) вспоминают всяких лохушек… Вот скажи, Саша, кто красивей меня?
- Никто.
- Ты давно по улице не ходила или телевизор не смотрела? Большинство женщин красивей меня. И ты бы очень быстро стала это замечать, если бы всё катилось по-твоему.
- Скажи мне лучше, сколько у тебя таких подопытных крыс, как я, над кем ты проводишь дешевые эксперименты?? Я хочу знать точное количество! Ты мстишь за то, что тебя недолюбили и недохотели! Придумала метод релакснуться за счет других?
- У меня нет других людей, с которыми у меня имелись бы подобные отношения. Раз тебе так жёстко не даёт покоя моя личная жизнь — да, у меня есть другие люди, с которыми я нахожусь в тесной связи. И их я тоже люблю. Когда я с ними, я вся с ними, и они это знают и ценят.
- Может, у них даже есть твои адрес и номер телефона?
- Даже есть. С этими людьми у меня совсем другие отношения, чем с тобой. И чувствую я себя с ними по-другому, и люблю их по-другому, и общаюсь по-другому.
- Как можно любить сразу нескольких? Трусы «неделька» не пробовала надевать?
- Не язви. Я не сразу люблю. Я по очереди. И по-разному. Кто-то для меня — как вода, кто-то — как хлеб, ты вот — была шоколадом.
- Какая гастрономия! Фабрику не думала открывать?.. как быстро тебе пришла в голову идея поизмываться надо мной?
- Саша, я над тобой не издевалась. Я думала, мы обе станем друг для друга чем-то необыкновенным…
- Шоколадом?
- Да. А я не люблю есть шоколад ежедневно. Я хотела показать тебе иную сторону медали, показать, что бывает и по-другому — красиво, волшебно, здорово, круто. И что ты с этим сделала, скажи на милость?.. Я с твоей подачи играю роль динамящей злодейки, а ты — неприкаянной клуши, которая не может понять, что к чему, и требует всенепременно выдать ей Тяпкина-Ляпкина. Эй Тяпкин-Ляпкин, где ты? Ау! Да на черта тебе Тяпкин-Ляпкин? Зачем тебе обязательно вести?.. Я хотела — порционно. Я хотела изредка видеться с тобой и пребывать в полнейшем экстазе каждую секунду нашей встречи. И чтобы ты была в таком же состоянии от меня. Ты воспринимала каждое наше свидание, как последнее, да? Значит, моя цель достигнута. А остальное у нас бы не выгорело. Во-первых, в моей жизни есть дорогие мне люди и я не собираюсь от них отказываться, во-вторых, ты не смогла бы занять их нишу — ты инфантильна для подобного. Тебе нужны недосягаемые.
- Это только ты так думаешь!! Ты развела в своей постели бордель, и рада!
- Это я-то — бордель?!.. Я получаю кайфы ото всех, с кем сплю. Каждого из этих немногих людей я по-своему люблю. Любовь, Саша, — это очень легко. В ней нет трагичности, которую тебе свойственно ей приписывать.
- Значит, ты никогда не любила по-настоящему!
- То, что ты называешь настоящей любовью, — фуфло! Любить недостижимых людей равно любить образы. Ты любишь саму романтику, но не человека. Не кого-то живого — с недостатками, изъёбами, прошлым и настоящим. Любовь в действительности — это умение становиться сплавом и умение друг от друга отстраниться, когда это нужно (а каждому нужнее — своё, поэтому отстранения неизбежны). Умение отстраняться, а потом снова совпадать, принимая друг друга со всем: и хорошим, и плохим.
- Совпадать с чертовой тонной людей, да?.. Я же не одна у тебя!
- Ты не поймешь, видимо…
- Ты училась в Гиттисе? Оттуда тяга к театральным опусам?.. А скорее, наверное, на психфаке, да?.. Эксперименты там ставите…
- Я не училась в институте… ты думаешь, на психфаке тебе рассказали бы про мир романтиков изнутри?.. Смешно.
Молчим.
- Ты мне так нужна! После всего, что ты сказала, еще больше, чем раньше! Хотя я и правда не могу понять... Я не разделяю... Я иначе устроена…
- Ты начиталась шаблонных книжек и насмотрелась шаблонных фильмов — ты не хочешь думать, что жить можно и по-другому и что любовь — не то, что тебе внушали. И во мне ты любишь только образ — не меня. На самом-то деле я ведь не такая. Со мной хорошо взять бутылочку пива, сесть за стол и трепаться о никому не нужной чепухе. И у меня есть родители, друзья, работа, проблемы, обязательства, хобби. Есть детство, прошлое, есть плохие поступки, которые я совершала и за которые ты не забыла бы меня осудить, расскажи я тебе… Но какая разница? ведь в итоге, если отмести это всё, — существует только здесь и сейчас?! Сейчас я здесь, с тобой. И не чувствую себя счастливой, потому что ты вынудила меня на весь этот разговор, которого я не хотела, на бесполезную лекцию, которую я тебе прочла… Красивых отношений по умолчанию не получилось… Что ж. Ты хотела конкретики? Теперь у тебя ее хоть отбавляй… Ладно, подустала я тут с тобой детский сад разбирать: тебе пора в песочницу на Пушку, а мне — домой готовить ужин. Я думала, будет веселее… Да, чуть не забыла: колечко я тебе давно собираюсь подарить — непонятно, почему всё сама его таскаю?.. Наверно, побоялась, что ты мне быстренько в ответ что-нибудь всучишь. А теперь уже не всучишь. На вот, держи, — положила на лавку, не в руки отдала. Просто на лавку. Я уже вижу ее спину, как она уходит. Уже вижу. А она всё еще тут. Рядом со мной. — А знаешь, мне всегда хотелось дарить тебе цветы. Но от таких презентов ты, небось, влезла бы на стену и завыла и спускаться бы не пожелала. У тебя же есть в голове деления на «актив» / «пассив», а у меня их нет. Я не с активом-пассивом и даже не с куском полена — я с женщиной встречаюсь… А сказочку жаль — сказочка красивая была.

Встала, приподняла пальчиком мой подбородок, провела лезвием мизинца по горлу — снизу вверх — и поцеловала в губы.
Белый бархан на океане, кивок ветра, дыхание камелька, — сжигающее, прощальное.

 - Люби только тех, с кем вместе будешь ходить по дороге и стекаться плечами, или не ходи с этими людьми совсем.
- Подожди! Можно же как-то иначе дальше?..
- Да ну к дьяволу! Я не хочу! — крикнула уже на ходу.


___ ___
Вагон останавливается — двери открываются. Нужная мне станция. Я выхожу и бреду по платформе. Я не слышу своих шагов за гомоном прочих ног.

___ ___

Она ушла, а я осталась.

Вы когда-нибудь умирали, офисные мои? Бытовушники несчастные, я вас спрашиваю, вы когда-нибудь умирали?.. Нет, ну куда вам!
А я в тот день умерла. Самой настоящей — тусклой, каменной, сырой и серой смертью. Мне кажется, я даже не дышала. Мне кажется, у меня прекращало биться сердце. Клиническая смерть. Без клиники.

На Москву спадал тёплый весенний вечерок. Сумерки накатывались незаметно: день выдался пасмурный. Ее слова стучали в глотке, и, кажется, мне хотелось тогда плакать, но я не плакала. Я просидела там еще несколько часов. До кромешной темноты. Я смотрела на кирпичную стену напротив, и она слегка подрагивала у меня в глазах. Я не сумела объяснить, что мне до смерти дороги в ней каждая мелочь, каждый шаг, каждое слово — даже не дороги, а — люблю... Каждый взгляд. Каждый жест по направлению ко мне. По отношению к чему-то. Что я ревную ее к чашке кофе, когда она трогает ее губами. Что я хотела бы стать одной из ее вещей, например — браслетом: всё время быть на ней, никогда с ней не разлучаться.
У меня до сих пор перед глазами красные кирпичики.

Потом я встала, взяла с лавочки колечко и поехала домой. А как бы поступили Вы на моем месте?
___ ___

Открываться, расслабляться, дарить себя, чувствовать другого человека — ну с кем мне? Да-да, я по-прежнему всё контролирую. Еще и жестче. Мне проще, когда я рулю, когда ситуация — подо мной, а не под кем-то левым, кому я не доверяю. А я никому не доверяю. Я не могу никому доверять, когда кругом такая канитель.
Дарить себя? Ну кому? Тане, проглотившей единственную книгу по парапсихологии и мысленно окрестившей себя профессором?.. Рите с ее «экспрессивной любовью», куклами барби, «штуковинами» и парнем Сашей в Екатеринбурге?.. Рите, с которой музей посетить — срама не обобраться, ибо работы Дали, Шагала, Куинджи, Айвазовского (эпоха неважна) для нее — «прикоооольно»?? Она скачет по залу, словно контуженная обезьянка, тычет пальцем в Дали и голосит на весь зал: «Приколько! Саша, посмотри, и это прикольно! Прикоооолько! Прикооолько! Прикооольно!» — комментирует Рита картины, от которых у меня краснеют глаза, потому что это — непостижимо, потому что это — не только труд (да какой труд! куда труду!) — многодневная любовь гениальных людей, их одинокая, интимная страсть!.. Но Рите не проникнуть в такие материи. Она прыгает по залу и, знай себе, тараторит: «Прикольно! Прикольно! Прикольно!» — от святотатства мои головные боли усугубляются; я зареклась ходить с Риточкой по музеям. С ней предпочтительней смотреть американские мелодрамки, а не произведения искусства — пускай детка ищет там «экспрессию любви» — я значительно меньше нервничаю.
Как можно дарить себя человеку, который тычет в Дали и вопит на него: «Прикольно!»??

Делиться собой с какой-нибудь ударной бабищей, которая мало того, что «ударна» до мозга костей, так еще и годами страдальчески «любит» свою лучшую подругу?.. Нет уж, извините.

Я — пища для гурмана, если вы еще не поняли. Я — кино не для всех.

Я быстро начинаю скучать с людьми, особенно если не пью, — это правда. Я устаю от них, и иногда мне кажется, что они мне не нужны, что я могла бы обойтись и вовсе без людей в своем окружении. Собственное общество с развлекательными мероприятиями, театрами, кино, книгами, музыкой приносит мне больше радости, чем бесконечный бестолковый треп о чьих-то шашнях, свадьбах, проблемах и работе. Застоявшиеся темы, которые трутся изо дня в день по тысяче раз, дурацкие шутки. Я зеваю. Мне с вами скучно скучно скучно, пускай я ничем не лучше вас.

Ночь открывается — глаза закрываются. Ночь закрывается — глаза открываются. Вагон открывается. Вагон закрывается. Следующая станция… Живу.

Меня смешат любови моих не в меру романтичных друзей, настолько чётко подпадающие под Янину схему, что горько, и душно, и деться от этого дерьмеца некуда. Я вижу, как складываются отношения между людьми, каким образом они складываются, между какого сорта людьми они действительно складываются и чем они заканчиваются. Я чертовски наблюдательная — до противного, вопреки тому, что слыву экзальтированной.
Более или менее долгосрочные союзы возникают между людьми, которым чужд романтизм впечатляющей меня пробы. Эти люди твердо стоят на земле и не нуждаются в облаках: их устраивает — земля с розовыми рюшечками, которые они называют «романтикой». Меня земля — не устраивает. Меня вдохновляет чувствовать каждую секунду, когда я рядом с кем-то, но я не хочу входить в образ, как это в свое время сделала Яна. И меня не устраивает, когда со мной начинают скучать, скучать — хотя я могу рассказать гораздо больше, чем те, кому меня предпочитают, скучать — мысленно стремясь к своей недостижимой женщине, которая — не я и которой я — никогда не буду и быть не желаю. Я не создаю вокруг себя ореол таинственности, и у меня нет нимба над головой. Зато у меня есть прошлое — непутёвое и неприятное, у меня есть недостатки, и я не в меру часто ошибалась в жизни. Зато.
Обладатели нужной мне жилки, однокровки со мной, живут по Яниной схеме и не могут освободиться. Некоторые заводят постоянные отношения чёрти с кем и либо мучаются от изъебов стервозного партнера, либо начинают скучать и несутся искать себе романтику в другом месте — то есть на стороне.

Сейчас я думаю, стремление к голубому цветку Новалиса, нераскрытому образу, к загадке, к таинственному человеку, который всегда ускользает и ни разу не рядом, — не любовь.

Я стою в переходе. Крысы. Тусклые стены. Стеклянные двери — туда-сюда, туда-сюда. Ко мне подваливают два парня в абсолютно одинаковых шубках и с накрашенными губами. Один из них:
- У Вас огоньку не найдется?
Второй:
- И тебе нестыдно, у девушки просить прикурить?..
Я молча прикуриваю. Проситель извиняется за хамство, которое якобы допустил в мой адрес, разве что не раскланивается передо мной. Цирк шапито.

Люди сливаются в одну сплошную массу, потом — в линию, потом — исчезают. Мне никто не нужен. Мне надо добраться до работы и быть в хорошем настроении, а вечером — встретиться с девушкой, с которой познакомилась у друзей своих приятелей. Дальше — вернуться домой и бухнуться спать. И уснуть — да-да, обязательно уснуть. Сразу — без предварительных слёз.


9.

Эскалатор. Я стою между правой и левой сторонами. Мне хочется раскидывать людей. Это такая злоба, от которой хочется плакать. Мне страшно, я агрессивна и хочу плакать. Я способна скинуть вниз. Вниз. Эскалатор.
Когда я иду по краю платформы, я боюсь, что кто-то поставит мне подножку. Я упаду под поезд, и всё закончится.
Когда я подхожу к самому краю платформы и у меня кружится голова, я знаю, что могу потерять равновесие и рухнуть на рельсы — почему-то этого не боюсь. Упасть самой — без подножек — не страшно. Почему? Страх чьей-то воли?
Когда кто-то идет по самому краю платформы, порой мне хочется сделать подножку. Это вызвано странным интересом. Что именно мне интересно: как человек полетит вниз, его растерянное лицо, которого сразу испугаюсь, грань между жизнью и смертью или окровавленное тело несчастного?..
Я легко могла бы оказаться на страницах романов Камю.

Деревня. Лес. Машина съехала на обочину. Мне пять лет. Я облокачиваюсь на флейту в маминой комнате. Мама разбирается в музыке. Я в музыке не разбираюсь.

Мне хочется разом перечеркнуть все свои отношения. Некоторые я рассказываю в невыгодном для памяти свете. Чтобы забыть. Мне плохо. Я вижу прожилки на руках. Руки лежат на поручне. Мне дурно.
Мне четыре года. Идет снег, и я стою у окна. Я смотрю на прохожих за окном — раннее утро. Приезжает женщина — выходит из машины — первое представление о том, как должна выглядеть кинозвезда на улице и женщина в кино.

Есть вещи, которые я не могу рассказать. Это нереально сделать: в какие бы слова я ни облекла случившиеся эпизоды, в вербальной одежде они превратятся в неправду и обесцветятся. Подобные дурманные вещи я люблю и не люблю больше всего на свете.
Вокруг — пустырь и пруд. Я впервые пью водку. Со мной подруга. Я целуюсь с подругой в губы. Квакают лягушки.

Хаос мыслей похож на сон, но сны мне снятся почти исключительно эротические. В моих снах я вижу, как люди занимаются сексом. Иногда я участвую. У меня приличный опыт — эротические сны нельзя объяснить любопытством. В моих снах я сплю абсолютно с разными людьми. Я сплю. Случается, я возбуждаюсь так, что, проснувшись, довожу себя до конца. Бывает, возбуждаюсь так, что, проснувшись, плачу. В моих снах я вижу и женские, и мужские половые органы. Женские привлекают меня больше — их хочется трогать. Возбуждение нарастает комом. Начинается — снизу и плывет вверх. К голове. Она пустеет — кровь приливает к паху. В моих снах я касаюсь и женских, и мужских половых органов, занимаюсь сексом и с женщинами, и с мужчинами, но от женских половых органов возбуждаюсь. Мне хочется внутрь женского — тогда возбуждение достает мне до матки.

Мне страшно. Я стою посреди стадиона, кругом — лес. Есть специальное упражнение для зрения. Его делала Наташа. Рисуешь точку на стекле и смотришь то на нее, то через нее в окно. Это напоминает жизнь. Меняется чёткость и ракурс — картинка подъезжает, картинка отъезжает.
У жизни много уровней и пространств. В то время как я пытаюсь их разгадать, преодолеть, принять и признать, я проебываю свой личный жизненный сюжет.
Мне пятнадцать лет, и мы тусим за столом в квартире одной из приятельниц. Камера подъехала, и я в центре внимания. Камера отъехала — это у меня кружится голова, я исчезла из кадра, я забыла текст. У меня нет текста. Дайте мне скорее текст!.. Где я? Что я? Из какого теста я состою?

Люди мне то страстно необходимы, то не нужны вовсе. Порой мне нравится слипаться с ними грудными клетками, порой — стенками души, порой — лопатками, но чаще — мне хорошо только с собой. Раньше я думала, с кем-то мне может быть интересно всегда. Это не так. Камера отъезжает — и мне становится скучно. Значит, я выросла. Я могу взрослеть из общения с человеком месяцами. Бывает, взросление занимает не более пяти минут: только что Вы тревожили меня до дрожи — щелк — и больше не тревожите вообще. Мое взросление зависит не от Вас и не от меня. Я затрудняюсь сказать, от чего оно зависит.
Я не буду с кем-то слишком долго. Я стараюсь прийти к формуле «здесь сейчас» — это очень важно, но ни с кем из вас я не буду чересчур долго. Только что с вами — уже нет. Моя заинтересованность стоит многого и ничего одновременно. В большинстве случаев, когда я с кем-то планирую встретиться, человек заранее меня не волнует. Я хочу здесь и сейчас. Раньше это удавалось мне лучше.
Даже не пытайтесь меня связать. Вы не сделаете этого ни чувствами, ни мыслями, ни нитками мулине. Даже если Вы сверхчувствительны и сверхумны, я с Вами долго не продлюсь. Вам ничем меня не удержать, как и мне — Вас. Насладитесь сейчас, пока нам еще интересно: очень скоро интерес погаснет. Давайте, включите кнопку «здесь и сейчас»!

- Привет!
Мы с Кирой встречаемся на выходе из метро. Я сильно опоздала и извиняюсь, а она говорит мне «ничего страшного» с улыбкой на губах умопомрачительной формы. Она говорит «ничего страшного», а я думаю о том, что такие моменты хорошо бы брать объективом фотоаппарата — напрасно никто не озаботился. Я бы с радостью посетила выставку фотографий на тему.
Она говорит мне «ничего страшного», и мы идем в кафе. Кроме нас по дороге идут какие-то люди и дождь. Я держу зонт над Кириной головой. Кира красивая и очень в моем вкусе. Удивительно, что у друзей моих стрёмных приятелей есть такие знакомицы. Мы заходим в кафе — гренки, пиво. Кира грациозна и отлично себя держит. Я жалуюсь на рабочий коллектив, а Кира мне улыбается. Я думаю, ее не колышет огород, который я горожу, но она задает вопросы и вообще принимает живое участие в диалоге: не перебивает, не скатывается с занудной темы — слушает меня, но ей неинтересно, я вижу. У нас заканчивается пиво, и мы заказываем еще. Мне нравится смотреть на Киру — в любом случае, новое лицо в моей водевили.
Мы допиваем пиво, и Кира говорит мне:
- Поехали ко мне?..
Этим всегда всё начинается, а заканчивается обычно пресловутым: «Давай дружить!»…Но почему нет?.. Почему бы не поехать к ней?.. Она мне нравится, и я никому ничего не должна. Я задумываюсь: ехать или нет? Такие моменты тоже хорошо бы снимать. Когда человек на подставу произносит «ничего страшного» и когда он, не будучи ни в чем уверен, предлагает «поехали ко мне?» — на мой взгляд, очень занятные кадры.
- Поехали, — отвечаю в итоге.

Мы идем к метро и держимся за руки. По этой дороге я ходила за руку с Лидой, Аней, Ритой, Олей, еще одной Олей, Таней, Катей, Варей и, если память мне не изменяет, с Машей. Сейчас я иду здесь за руку с Кирой. Это — условие задачки. Скажите, дети, со сколькими женщинами я еще пройдусь за руку по этой дороге?

Она открывает дверь, а по стенам висят красные ковры в розовый цветочек — Кира извинительно оправдывает наличие в квартире красных ковров в розовый цветочек маминым гипертрофированно плохим вкусом. Она могла бы не извиняться — кто я такая, чтобы оценивать интерьер ее дома?.. Она начинает дёргаться — в этом дело. Кира, полчаса назад в кафе такая непринужденная и пластичная, допускает резкие движения, вешая куртки, — валятся; предлагает мне в душ — не дает полотенца; стелет постель — не может найти белье. Во мне загораются проблески нежности к ней — уж кому, если не мне, знать эту измену: беспомощность (куда девать руки?) в собственной квартире (как в первый раз сюда пришла, и ничего не нравится, и всё не на месте, и где что лежит, гдечтолежит?), неловкость за бесцеремонное предложение незнакомому человеку приехать к себе на ночь.
Мы не настолько пьяны для того, чтобы запросто рухнуть друг на друга, чтобы приняться за поцелуи в губы, чтобы прикинуться неискушенными, впервые совпавшими по поводу «родителей нет дома».
Я подхожу к ней и мягко опускаю руку на талию («Ну чего ты?.. Чего ты?.. Спокойней! Всё нормально. Мне всё нравится. И красные ковры в розовый цветочек, и отсутствие полотенца, и ты…», — говорю ей — не вслух, разумеется). Кира мне не верит — нервишки, видимо, тоже шалят — с удовлетворением подмечаю я. Ее надломленность доставляет мне удовольствие: если бы не она, я вряд ли согласилась бы на сегодняшнюю ночку. Я давно уже так, с полпинка, ни к каким первым поперечным не каталась. Не из-за того что дорого стою или цену себе набиваю — просто кайфа от этого по нулям. Лирический возраст истерт до дыр на колготках, на секс ради секса не тянет. Я знаю наизусть все движения и, кажется, испробовала все позы. Толку только от подобных знаний никакого. Лучше бы математикой занималась или фикусы выращивала — и то полезней было бы… А тут и пивка-то не попили как следует, а вот — нате.
Она барабанит пальцами по столу, на котором, вроде, собиралась что-то искать — что-то, жизненно необходимое именно сейчас. Из-за своей нервозности она нравится мне сильнее: я по себе понимаю эти дерганья, неуравновешенность, неустойчивость — все эти страхи. Я верю, что только тем, кому бывало по-настоящему плохо, можно хоть чуть-чуть доверять.

«Успокойся», — говорю я следующим — бескомпромиссным — жестом. Она берет меня за руку (это — «спасибо»). Смотрю ей в глаза: вопрос — ответ, вопрос — ответ.

Секс на определенном этапе зрелости становится откровенным диалогом. Вначале слова различимы, затем они — льются, льются, льются — уже неясно, кто что сказал, уже неизвестно, уже невозможно разобрать, разобраться, да и нужно ли? — смысл непередаваем, неуловим, но — до смерти важен. При такой близости дойти до конца означает дойти до полного понимания, закрасить все пустоты и пробелы. Такой секс вероятен только между чувственными взрослыми людьми, у которых в печени — кило желчи, а в кармашке — изъяны, заебы и сладко-горькие воспоминания.

Я вся ухожу в этот вязкий вальс рук и губ, губ и рук. Я уже не понимаю, где она и где я — мы перемешались, но в то же время она и я — не вызывает сомнений — две отдельные субстанции: мы сливаемся, но не становимся единым целым, мы смешиваемся, но не теряем себя.
Эротическая игра — в действительности — борьба за лидерство. Я верю в секс. Я ни во что так не верю, как в секс. В эту немыслимую, невыносимую, всесильную войну между телами. Между инь и янь. За возможность быть инь. За право быть янь. За обмен.

Если сейчас рисовать наши с Кирой личные пространства, получатся два пересекающихся круга. Существует конкретное количество сантиметров, которое — общее. Всё остальное — чужая территория, и за ее границу, согласно правилам игры, нельзя заступать: не нарушаем — играем умело и мудро, а скорее — зрело и хитро.
Тем, что мы спим на первом свидании, мы обдуманно снизили стиль потенциального продолжения между нами. Это расписка на непрочность и удобство. В случае если нам еще будет, что дать друг другу, мы продлим контракт. Если нет — никто не побежит топиться.

Я верю в секс. Ни во что так не верю, как в эту пляску рук и губ, в эту терпкую пытку, в эту попытку внедриться в чужое личное пространство глубже, чем пустишь в свое, понять — больше, чем объяснишь. В ком останется обильнее тайны, тот и выиграл.
Если между игроками есть влюбленность, то секс — это вечное: «Дай мне, дай — и ты увидишь: я не такая, как все! Я буду тебя любить! Я буду о тебе заботиться!», — а на деле, между строк: «Дай мне себя! Я очень скоро от тебя отделюсь, а если ты вздумаешь мне докучать — уйду, а если сильно докучать — уйду и хлопну дверью».

Я великолепно знаю законы — намного лучше, чем на «пятёрку», если бы где-то преподали подобные предметы.

Тяжелое дыхание, сбитый пульс, ее инициатива.

Я сейчас с тобой, а ты, может, уже вспоминаешь какую-нибудь недостижимую или бросившую тебя, кого ты «любила» в 8-м классе?..
Я не могу больше быть рафинадом. Нет ничего неприятнее, чем быть рафинадом!
Я не хочу больше скатываться на рукопожатия, слышать или говорить мутные фразы про «дружить». Я не хочу так больше!
Я устала от этого. А завтра ты будешь думать, как легко и грязно со мной всё получилось — в три прихлопа. А завтра ты будешь думать, что бывает и круче. А завтра ты будешь думать, что знала женщин и красивее, которые целовали нежнее и эротичней. А завтра мы проснемся сухими, чужими друг другу людьми, ты снова начнешь нервничать, и я уже не буду тебя «успокаивать» — я постараюсь уйти от тебя как можно быстрее, чтобы не создавать неловкостей. Закрашенные сантиметры нашего общего мы оставим в этой ночи… Мы ни черта не оставим в этой ночи! Мы друг другу ни миллиметра не дадим!
Мы пожадничаем, а потом выяснится недостаток эмоций. Я побоюсь, а потом ты в приятельской обстановке скажешь мне нечто обыденное, что означает: «Мне с тобой никак». Уже проходили.
И всё будет продолжаться. Я буду заведомо снижать стиль. Всё будет. Не с тобой, так с другими. Я не могу отпустить себя с тобой, потому что и без тебя будет вертеться так же. И без меня у тебя — тоже.
Цели — единственный стрикороб, который погонит дальше. Чем большим объемом дел забить свое время, тем лучше. Ты поставишь себе цель развиться в определенном направлении, я себе ее поставлю — и мы бойко отправимся развиваться. Эта ночь забудется, как тысячи других ночей. Мы предпочтем не узнавать друг друга на улице, как и со многими другими женщинами. А если произойдет столкновение взглядами, мы, как порядочные, поздороваемся и спросим: «Как делакак дела?», — по-английски, не дожидаясь ответа.
Ты не станешь для меня незыблемым исключением, и я для тебя им не стану. Мы переломимся и пойдем прочь.
«Ты меркантильна в эмоциях!».
«Научись принимать. Научись расслабляться. Зря ты думаешь, что тебе это ни к чему. Без этого умения ни черта у тебя не сложится»… «Какая разница, кто кого трахнет первым, если в продолжении банкета…»

Я позволяю ей. Внутри меня: я не могу немогунемогунемогунемогунемогунемогунемогу!
Ты же скинешь меня, если вдруг я начну к тебе что-то чувствовать, а я буду ****ься с этим самостоятельно. Дядюшка Экзюпери и правда лоханулся: никто ни за кого не в ответе. Ешь свои сопли в одиночку да еще и получай удовольствие! Треклятое удовольствие. Удовольствие. Ненавижу!!

Внутри меня: «Что ж ты делаешь да жмёшься, да боишься делать и одновременно жалеешь о содеянном? Либо делай, либо не жмись».

Внутри меня: я не могу немогунемогунемогунемогунемогунемогу!!
Внутри меня: «Ты не умеешь ценить, не умеешь жить моментом!».

Она всё хорошо делает, даже очень хорошо — точно, мастерски, виртуозно, будто на шагишиме, на мне играет. За такое чутье и знание женского тела нужно ордена выдавать. Но я немогунемогунемогунемогунемогунемогунемогу.
Встретились бы мы раньше, может быть, но сейчас — ничего не получится. Толчки. Меня трясёт от возбуждения, но я — не верю, хотя доверяюсь, даю — но не отдаюсь. Просто потому что не могу. Просто потому что я не могу отпустить себя и жить в этом мгновении, если я понимаю, как будет дальше. Я глубоко. Со мной нужно стать очень близкой, чтобы. Не так. Не могу. «Научись!». Не могу! Ничего не получится, неполучитсянеполучитсянеполучится, ничегонеполучится, Кира, неужели ты не видишь, что ничегонеполучится?? Ничего между нами не выйдет, чтобы вышло, нужно много времени, очень-очень-очень много времени. Я не знаю, сколько, а мы ведь не будем. Не надо со мной мучиться! Это бесполезно, бессмысленно, ни к чему не приведет, не удастся. Не возись ты со мной — устала уже! Дай лучше я! Дай я! Эти комплексы, обиды, потерянные люди, я сама себя с трудом удовлетворяю, я сама себе не верю — куда тебе?? Давай сделаем проще, хочешь? Я протяну тебе обе руки, а ты проведешь по внутренней стороне лезвием. Хочешь? Я подставлюсь. Хочешь? Хочешь? Тебе ведь нужна отдача?.. Так возьми меня так — я в здравом уме позволю тебе это сделать! Ты не перебьешь, у тебя не получится, уже не получилось, неужели ты не видишь, брось, у меня всё тело звенит, а голова ни в какую не затыкается, мне больно от этого возбуждения, не трогай меня, я не могу…………

Вместо того чтобы кончить, я плачу. В голос. В голос. Навзрыд. А она молодец — ничего не говорит, не спрашивает. Если бы сказала, грош — цена нашему контакту. Она молчит. Обнимает меня, а я немогунемогунемогунемогунемогунемогу, ничего не понимаю, ничего нет вокруг, задыхаюсь, а она — обнимает, не спрашивает, не говорит. А она ничего не говорит, молчит, обнимает. Начинает гладить, и тут я возвращаюсь. Камера подъехала, и хочет засветить мое лицо. Резко:
- Извини. Включи свет.
Рывками — одежду с пола. Кира сама, видимо, сразу поняла, что сморозила глупость: ни к чему телячьи нежности. Таких нельзя жалеть. Даже — ласково, даже — матерински, даже — очень осторожно. Тем более нельзя — ласково, матерински, осторожно. Нельзя сочувствовать. Но я сама хороша — такой повод…
 Одеваюсь. Очень быстро. Она не смотрит. Она отвернулась. Ей и самой, наверно, паршиво. Чёрт. Надо же было так… Не выдержу с ней больше ни секунды. Выхожу в коридор, шнурую ботинки. Мелькает мысль: «Как же комично я смотрюсь». ***ва театральщина.

Кира появляется через минуту. Завёрнутая в простыню, снова — очень нервная, снова — слишком по-приятельски, чтобы объясняться, чтобы заводить песнь на тему, стрёмную и скучную и для нее, и для меня:
- Ты куда?
- Домой.
- Половина третьего! Куда ты пойдешь?.. Останься. Если хочешь, я постелю тебе в соседней комнате.
- Не хочу. Спасибо, — дошнуровываю второй ботинок.
- Ну что за детский сад??..
- Вишневый сад. Кира, я не маленькая. Я поймаю машину и поеду домой. Извини.
- Подожди. Я тебя провожу сейчас!
- Ты в своем уме?? Сиди дома. Еще раз повторяю: я не маленькая и способна сама выйти на улицу и поймать тачку.
- Я помню, что мой день — 8 марта. Необязательно говорить мне «сиди дома» да еще и в таких интонациях!
- Извини. Но провожать меня не надо, — делаю паузу. — Спасибо. Всё было хорошо.
Кира истерично посмеивается:
- Небось, лучшая ночь в твоей жизни?
Смеюсь:
- Ну типа того. Пока, — говорю, уже спускаясь по лестнице.
- Напиши, как доберешься! Я еще не ложусь… Пока…

Какая комичная сцена — подумать только.
Слышу, как щелкнул за мной замок на несколько пролетов выше. Не чувствую своей спины, облокачиваясь на стену, по инерции достаю сигарету. Какая радость — теперь я одна, ничего никому не надо объяснять и размусоливать. Мое личное пространство безгранично.
Меня нет. Мне не нужно больше придумывать себя кем-то, продолжать играть по выбранной мною / отведенной мне роли. Потому что меня нет. Я в очередной раз растворилась в дыме. Я невидимка: попросту закрываю глаза — меня все видят, а я — никого. Детская уловка, от которой я так и не смогла отвыкнуть.

Я выгляжу комично. Мне не нравится, когда я комична, и мне сложно смеяться над собой. Я всегда смеюсь над собой, как и над вами. Это не означает, что мне легко дается смех. Или жизнь. Или хоть что-нибудь. Мне необходимо только одно: чтобы меня чувствовали в ту минуту, пока я еще не уплыла. Пока я еще — здесь и сейчас.

Но я уже не здесь.

Я на улице. Идёт проливной дождь, булькается в заржавевшие от света фонарей лужи. Деревья совсем жухлые, скоро листья осыплются, сравняются с землей и временно умрут под снегом — весной всплывут дряхлыми и безобразными.

Если честно, ни на какую машину денег у меня нет. И это, пожалуй, самое забавное в сегодняшнем приключении. В кармане сто рублей, а живу я на другом конце Москвы. Я не обижусь, если вы посмеетесь надо мной с моими «сиди дома!» и так далее. Копеечная гордыня и самоуверенность, а точнее — закомплексованность и трусость. Любой нормальный человек согласился бы на соседнюю комнату, а утром спокойненько пошел бы домой. Но я и любой нормальный человек — в разных синонимических категориях.

Надеваю капюшон. Мне холодно, пусто, и я не знаю, куда мне податься. Подамся я, конечно, в какой-нибудь кабак, где есть шанс приобрести чаю или пива и досидеть до половины шестого.

Ночь жгуче-черная, чёртова тягучая жесткая ночь. Мне слегка жутковато в чужом районе, и я иду по наитию — куда глаза глядят. Оо, Кира меня, без сомнений, проводила бы: дала бы денег, засунула в салон и вернулась бы домой. Меня корчит при одной только мысли о подобной альтернативе моего положения. Страшнее не придумаешь. Вот она бы шлялась со мной по улице, шлёпала по лужам, мёрзла от холода и от шарахающихся в голове льдышек-мыслей. Пускай дома мерзнет от мыслей — нехуй женщине по улице ночами мотаться!..
Я понимаю, что ей эта ситуация ужасно неприятна: от подобного, наверно, преют ладони и хочется просверлить пальцами дыры в стене. Не знаю, по крайней мере, мне бы хотелось. К тому же, я бы себя как следует накрутила: даже отлично сознавая, что причина не в тебе, начинаешь искать в себе недочёты, перебираешь в памяти собственные движения и панически впиваешься в удушливое: «Что во мне не так?», — безусловно, сразу находишь что. Вам сказать?.. Да почти всё. Или всё. Или…
Но самое омерзительное — то, что мы бы шли сейчас с ней рядом и жевали слова. Смеялись бы над чем-то: главное — найти повод. Нам обеим было бы очень плохо, мы бы давились своими ощущениями, личными и гнетущими, но упорно вытаскивали бы из себя скрюченные фальшивые шутки… У меня колени подкашиваются, когда представляю себе это…
Счастье — быть одной.

Жизнь смешна и напориста: иногда стоит кинуть в небо вопрос: «Ну с кем мне здесь?» — и тебе, будто в самом деле по совковому талону, выдаётся человек: «На вот! Только уймись!». Человек — не насмешка: он правда мог бы вписаться в твою судьбу. Хоть новым лицом. Твои действия? Правильно, дети! Ты всё от начала и до конца комкаешь, выбрасываешь в корзину, а жизни показываешь язык и язвительно выкрикиваешь: «Не надо!». Язык примерзает к небу, и ты складываешься пополам: ты сожалеешь. Итак, три порции шашлыка — выбросила в пропасть.

Пусть и так. Пусть в пропасть. Ну, скажите, что будет, если я попробую получать удовольствие от одной минуты, полностью укладываясь в нее, (как раньше) как в гроб?.. Это то же самое, что вечером на попойке, собираясь опрокинуть еще стаканчик, не думать, как будет наутро. Допустим, сегодня мне неважно — а завтра мне будет очень даже важно. Сегодня ты со мной, а завтра я обрыдаюсь хуже, чем во время нынешнего срыва. Да ну. Иди так — я тебя перекрещу! Я вас всех перекрещу! Идите. Удачи. К черту вас. Передайте чернявому привет. Не споткнитесь — дойдите и передаете! А ну-ка! Раз – два – три – четыре! Левой – правой, левой – правой!..
Ну что будет, если я в очередной раз доверюсь? Снова начну терзаться подозрениями, что на моем царственном лбу запечатлена помета особого образца с лохом, судьбой и всеми вытекающими оттуда мозгами?.. Опять примусь умиляться, что мне ебут душу?.. По привычке стану давить в себе слёзы?.. Как раньше… Сидеть по кофейням, потому что у моей любови нашлись дела поважнее меня, пить чай и хлюпать носом?.. думать, как мне всё это остаебенело? Интересоваться у фатума, насколько долго мы задержимся друг с другом, успеем ли мы сблизиться или же оттолкнемся до сближения? Любопытствовать, что она чувствует и чувствует ли что-нибудь ко мне? Гадать, что она ощущает, когда видит мое «плохо», но делает вид а-ля «я тупая и ничего не понимаю»?.. Все эти «привет»?.. Я не хочу больше переживать амбивалентные приветы. Я знаю, что в Киру я могла бы влюбиться, но — к черту. Формулировка «лучше поздно, чем никогда» устарела — теперь рулит «лучше раньше, чем позже».

Я не могу больше быть сахарозаменителем.

Я перехожу через дорогу и вижу «Кружку» — радости моей нет предела. Всем цивилизованным алкоголикам известно, что «Кружка» — это идеальное место для безденежных. Нет притона гостеприимнее: тут тебе и пива разбавленного нальют, и до утра досидишь без казусов.
Я закатываюсь в заведение и валюсь за первый попавшийся столик для курящих. Делаю заказ, заглядываю в лица кабачных соседей. Их мало. Их всего семеро в этом зале. Один из мужчин сразу пытается строить мне глазки, наивно полагая, что его член у меня между ног — это то, что может меня взбудоражить. У окна сидит парочка: женщина лет двадцати семи с пьяным взглядом и пьяным кавалером. Я бы в нее вошла — это успокоило бы меня и подняло самооценку, если бы она прокричала оргазм мне в ухо. Четверо товарищей лет сорока хлещут водку из горла и судачат о политике. Всё как надо. Посетители играют свои роли, согласно купленным билетам, — напрасно они думают, будто зрители не актеры.

У моей пивной кружки двенадцать граней, и я перебираю их пальцами — нашла-таки, куда пристроить руки. На улице сыро, промозгло и душисто. В половину шестого я задохнусь свежестью, выйдя отсюда.

В людях, которых притягивает ко мне жизнь, с которыми сталкивает, я, как и прежде, ищу только себя — своих качеств, своих настроений, своей волны, своего чувства юмора, своего мироощущения. Только что-то из этого — в более выпуклой форме, что-то — ужато. Что-то я не успела в себе развить, что-то — погибает во мне почем зря, но существует в эмбриональном состоянии, что-то — цветет пышным цветом и нравится мне в себе.
Вы тоже так делаете. Все так делают. Кого Вы выберете из толпы людей? Того, с кем возникнет контакт — определенный переключатель чувствования сработает и объединит вас. А сработает он за счет того, что в вас есть нечто общее, вы похожи — понравится Вам именно то, в чем между Вами и Вашим избранником возникла перекличка.
В таком случае зачем мне кто-то из вас, если я понимаю, что пленившее меня в Вас присуще мне самой?? Не маразм ли? Если зачатки качества, зацепившего меня в Вас, присутствуют во мне самой, значит, я при желании могу развить это в себе и без Вашей помощи, и без Вашего общения… значит, я люблю только себя. Причем тут Вы вообще?
Жизнь — мастурбация. Не более и не менее. Самовыдрачивание. Нам интересны только мы сами, мы ****ся исключительно с собственным «я», которое не знаем уже, в какую дырку засунуть, чтоб ему, родимому, там тепло и комфортно было.

Зачем мне, к примеру, Кира?.. Даже если мы совпадем, и я в оргазмическом припадке обильного аутизма вдруг подарю ей свое имя, а она со мной махнется не глядя, даже если мы с ней доберемся до открытости и доверия, даже если я когда-нибудь с кем-нибудь (хотя бы и с ней) сумею говорить, как с собой, — в тех же тонах и интонациях, даже если я скажу ей: «Я тебя люблю», — а она ответит мне: «Я тебя люблю», — это будет тот же пустой звук, та же мастурбационная бездна… Я без дна, а всё мысленно умоляю кого-то достать до донышка.
Даже если я достану и до меня достанут, нашим достатком станет довесок из одной зеркальной фразы: «Я тебя люблю», «Я тебя люблю» — это первый шаг к отторжению, пускай и при условии, что мы никогда не расстанемся.

Так зачем мне вы? Зачем? Зачем вам я, раздраенная своими мыслями, задроченная своими рассудком и руками?.. «Человек не может быть один» — так вы мне скажете?.. Он всегда один — каждого человека занимает только он сам. Снимите с него покрывала из детей и мужа, из работы и жены. Все кругом только и делают, что затыкают подушками да пластырем, каторгой и семейными траблами красотку-пустоту, — дабы не сквозило. Чтобы только не думать. Сочинить себе мораль и следовать ей с закостенелостью удода, неспособного развиваться.

«Кира, я дома. У меня всё хорошо. Доброй ночи», — замечательная отписка. Отправлено. Доставлено.

На улице сыро и душисто. Когда я выйду отсюда, на меня нахлынет выжившая из ума осень, протянувшая мне эту ночь с Кирой и посткиры. Ну какие мне боцманы, какие телевизионные бэтманы, когда я даже в собственной, до безобразия простой жизни не в силах разобраться? В теории я «пятёрочница», на практике...
Я не умею пользоваться моментом — я пытаюсь его контролировать, владеть им, владеть людьми, которые — рядом, но наслаждение я получу, только когда ситуация вывернется из-под моего забористого контроля, когда мысли превратятся в нихель, а эмоции зарезвятся разноцветными витражами — бабочками, бабочками… Это не только секс, точнее — секс — везде… Но я не могу больше быть рафинадом. Идите вы к черту. Я захлопну форточку до того, как глупенькие бабочки, не спросясь, залетят ко мне радостной нетрезвой гурьбой и заметаются в моих зрачках. Нельзя допускать те же ошибки, что в двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Я не хочу самоотдаваться. От адреналиновой зависимости надо избавляться.
Воспоминания и адреналиновая зависимость — эти две вещи правят моим существом и портят мне существование.

Не нужно, чтобы кто-то становился всем. Я знаю исход даже в случае взаимности. Я не хочу так. Я боюсь, что какой-то человек вдруг сделается для меня сосредоточением мира, что только он и будет заводить мое воображение, что вечерами я буду давиться стремлениями находиться с ним рядом и задыхаться от безвыходной наэлектризованной ревности, что после работы я буду думать не о том, что сейчас встречусь с абстрактной девочкой (неважно, с Ритой, Кирой, Машей, Глашей), которая накормит меня сексом, женскостью и своим теплом, а — о конкретной женщине — со всем, что она мне может или не может предложить. Я боюсь этих собачьих позывов: «Быть рядом! Быть рядом! Тяв-тяв!». Я боюсь своей головы, до отказа забитой несуразными вопросами: «Да? Я ей нравлюсь? Я ей не нравлюсь? Обожемой, я ей нравлюсь хоть немножко?». Я не желаю разбиваться о стену чужого личного пространства — эдакого круга «Вия». Лучше осознанно снижать стиль возможных продолжений — рассказывать нравящимся женщинам похабные анекдоты из собственной жизни, обсуждать гламурных девиц, которых не прочь трахнуть, — романтический флёр слетит: я буду автоматически становиться для них рубахой-парнем. Но и при таком раскладе моя больная весна может застигнуть меня врасплох. Тогда мне станет совсем скверно, потому что, ясно дело, романтику в отношениях кастрирую я сама. Потом мне может захотеться и цветы дарить, и рядом находиться — тяв! тяв! — а поезд уже уедет, и мне придется держать марку.

Везде ловушки.

Я не хочу в миллиардный раз играть в «Чем ближе ты ко мне подойдешь, тем дальше я от тебя отойду». Я не хочу, но знаю, что всё повторится. Я опять начну смотреть, глотая слюну (к сожалению, свою), на какую-нибудь недостижимую, буду, путаясь во взглядах (вежливых, дружеских, интимных), стрематься того, что пялюсь отнюдь не надлежащим образом, буду стыдиться своих расширенных зрачков от одного из невинных незатейливых жестов, который человек ко мне без задней мысли допустит, что буду стараться не показывать виду и не обременять своей не в меру острой симпатией. Знаю, что буду ненавидеть за глаза, а встречаясь, думать: «Как здорово, что ты есть!». Что буду пытаться говорить складно, а получится — топорно. Что буду вспоминать, как эта женщина меня целовала и / или мечтать о ее поцелуе.
Я знаю, что во мне опять легкомысленно забьется беспонтовая непристойная весна. Черт. «Ну люби же меня!», — снова попрошу я «эти глаза напротив». А «глаза напротив» отведут высокомерный взор, и человек спросит у меня что-нибудь простое (на вроде: «Что ты предпочтешь на обед?»), — а я запнусь и понесу полнейший бред, от которого потом сама приду в ужас. Но это, как водится, уже потом.

Неужто я всё еще буду плакать по ком-то из вас?.. Я, понимающая все законы, сведущая в алгоритмах, усвоившая все правила убогих любовных игр и игр между друзьями — социгр, — почему я по-прежнему буду плакать по ком-то из вас??.. А ведь я буду.


10.

Звонок в дверь нарушает субботне-приятельское ничегонеделанье. Это Рита пришла. Лобызаемся буржуазно — в щечку. Я смотрю на Риточкину шею — приезжал Саша, сразу видно: после его наездов на столицу она вечно обглоданная и покоцанная. Меня бесит Саша. Хотя я не люблю Риточку, это не значит, что я так уж нейтрально отношусь к наличию в ее постели Саши. Может, стоило разрисовать на ней засосы до его визита — то-то мальчонка бы взвился, стал бы строить из себя Отелло, ревя во весь голос: «Кто он??»? Умора!
 
- Оййй, Рита! Как твои дела? — вопрошает Вовка.
- Саша приезжал! — ликующе объявляет Рита.

Могла бы не уведомлять — и так понятно, — мрачно думаю про себя.

Рита с воодушевлением болтает про Сашины дела, невзирая на то, что тут, ей-богу, совершенно никому неинтересно, как он поживает. Особенно неинтересно мне.
Катюша пересаживается на краешек дивана рядом со мной (потому что ей тоже неинтересны Саша, Екатеринбург, да и Рита, если по существу) и спрашивает заговорщицким шепотком:
- Ты, говорят, с темной девочкой какой-то у Лены зазнакомилась? А ну-ка, рассказывай: кто она? что она? как она? уже что-то было?
- Господи! Ну ты-то откуда знаешь? — возмущаюсь я. — И что еще за жаргон: «темная девочка»?! Ты на пушке недавно зависала?.. Я в таком случае — вводная часть!
- Слышь ты, Вводная Часть, а ну не придирайся к словам! Что за девочка-то? Она, говорят, весь вечер тебя глазами пожирала, а потом вышла попрощаться с тобой в коридор, когда ты уходила…
- Блять, да кто ж это все «говорит-то», а?? Никакой конспирации. Постель — как за стеклом в Амстердаме. Это не мир, а хрен знает что и с боку бантик!
- Хватит заливать про мир в бантиках! Как было-то? Вы уже встретились или только предстоит?..
- Встретились.
- И как?..
- Лучшая ночь в моей жизни, — зловеще шиплю я.
- Вы о чем там? Больше двух — говорят вслух! — подскакивает к нам Вовка. — Сплетницы! Выкладывайте как на духу!
- У Саши появился человек, с которым она провела лучшую ночь в ее жизни! — бесхитростно лопочет довольная Катька. — Давайте выпьем за Сашу! — ептвоюмать, Катя!! Вот такого ****еца я от тебя не ожидала! — испепеляю провинившуюся глазами.
- Расскажи нам про лучшую ночь в твоей жизни, Саша! — подхватывает позеленевшая Рита. Она в ярости, это заметно. Любопытно: кто-нибудь из наших шестерых друзей понимает, что между нами сейчас происходит?..
- Рита, о лучших ночах не говорят — их переживают, — патетично осаждает Маша, которая к Рите относится не так хорошо, как может почудиться на первый взгляд, — думаю, завидует.
- Саша, но кто же счастливиц… счастливец? — не унимается Рита. — Имя-то назови! Мы знаем этого молодого человека?
- Нет, не знаете.
- Познакомишь? А то лучшая ночь, а мы не в курсе с кем! А ты наша подруга как-никак!

Смотрю ей в глаза — прямо, без обиняков. Все приятели мгновенно исчезают. В комнате нас двое: я и Рита. Сейчас она раздражает меня до потери пульса, я, того и гляди, утрачу остатки сознания от беспредельной агрессии.
Тебе, значит, можно, а мне нельзя?! Что тебя так задело?.. Что?.. Ты сидишь передо мной, абсолютно не стесняясь шеи в засосах, и мусолишь во всю ивановскую про Сашу, его приезд, ваши походы в кино, а я не имею права спать, с кем мне заблагорассудится?.. Дискриминация, Риточка!

Мы кремируем друг друга живьем не дольше пяти секунд — мой огонь жарче — она отводит взгляд. Я выиграла, но победа не приносит мне должного удовлетворения. Злость не утихает.
- Я познакомлю вас, как только буду убеждена, что это — мой человек, — ядовито заверяю всю компанию, в частности Риту, и сливаюсь курить на кухню, где тусуются Алёна и Леша.
- Сашка у нас — всё-таки загадошшная женщина! — посмеивается разомлевшая от чрезмерного количества выпитого вина Таня.

Ага, уж такая загадочная — сил нет!..

- Алёна, какой чудесный у тебя кулончик! — я меняюсь в лице, втекая в кухонный проем и прикуривая сигарету. — И вообще, круто выглядишь!
- Спасибо, мне и самой ужасно нравится. Я его себе в Турции купила.
- Алёнка у меня — самая потрясающая девушка! — не очень к месту вставляет Лёша. — Ой, извини, Саш!
- Не извиняйся! У тебя и правда прекрасная женщина — все мужики, небось, локти искусали! — продолжаю трепаться я (Господи, какая тоска!).
- А что, кто-то уже ушел?? Сейчас же еще девяти нет!
- Не знаю, — пожимаю плечами. — Действительно, замок щелкнул.
- А с нами попрощаться?!
- Забыли, суки, — говорю, нежно улыбаясь.
- Вот сволочи!
- Ага.

(Упираюсь в белесость холодильника)
Она позвонила мне поздновато, часов в восемь вечера. Мела зима, и на улице стемнело. У меня уже оформились планы на вечер. Я зашторивала окно, когда услышала трель мобильного. Пребывая в полной уверенности, что звонит Галя — девушка, на тот момент метившая получить статус «моей девушки», — я не торопилась подходить к телефону.
Яна не звонила около двух месяцев, а Галя, тёплая и милая, обещала обеспечить мне хорошую и спокойную жизнь комнатного растения. Я, переболев ангиной, пыталась забыть Яну, выбросить ее из головы, стать «нормальным человеком» и прочей дрянью — Галя, как мне казалось, отлично справилась бы с ролью человека, который мне в этом поможет, то есть с ролью рафинада.

Я «дошторила» занавески, поставила диск и только тогда пошла брать трубку. Руки безвольно затряслись, когда я увидела на дисплее имя, — я едва сумела удержать телефон.
- Привет! Долго не подходишь.
- Я просто убиралась… привет!!
- Встретимся?.. у меня кое-что есть для тебя.
- Что есть?.. Встретимся! — от переизбытка чувств я чуть не растеряла все слова. Так было всегда, когда она со мной говорила. Естественно, мои намерения ее забыть ушли в небытие, планы на вечер — отправились туда же. Как только я увидела на дисплее ее имя, я сразу поняла: всё сделаю, чтобы увидеться с ней.
- Встретимся — оценишь!

- Разбивай!
- Давай ты, — я немного обижаюсь.
- Ну давай я, — смеется. — Отведай и ты из моего кубка!.. Да не отравлю я тебя — очень надо! Надеюсь, про то, что от таких вещей зависимости не возникает, тебе рассказывать не нужно?
- Нет, я знаю.
- Ну и славно! — затягивается до кашля. — Тяни!

Через десять минут она выключила свет.
Мы сидим на стульях напротив друг друга. Каждый звук выкручивается в волну, а волна, в свою очередь, выкручивается в море — море крутится внутри меня, а мне хочется внутрь Яны: вверх – вниз, вверх – вниз. Мы снова путешествуем во времени. Мы в шестнадцатом веке. Яна в красном платье, которое мы только что забрали из мастерской лучшего магазина в Риме.
Мы сдвигаем стулья, мы сидим совсем близко друг к другу, в ушах развлекаются легкие итальянские мотивы. Я прикрываю глаза. Цвета делаются невыразимо четкими, краски — маслянистыми, контуры — правильными. Я вижу траекторию мелодии. Музыка плещется в моем теле. Я испытываю нектар тюльпанов, сладкую негу, я чувствую свое тело, как никогда прежде. Мои движения совершенны — ошибиться невозможно, я смотрю на Яну, смотрю на Яну. Мы плотнее сдвигаем стулья. Я хочу ее до судорог. Внизу живота извиваются, пенятся волны. В глазах — при всей яркости цветов — ночь желания. Я ощущаю себя в ней. Я ее беру. Я ощущаю сразу два тела — ее и свое. Ошибиться невозможно. Ничего не надо не только говорить и объяснять — ничего не надо делать. Мы молча условились о правилах: нельзя касаться друг друга. Нам не нужны слова. Мы понимаем друг друга, как себя, мы ловим друг друга радарами возбуждения. Мысли не закреплены в сознании — они носятся по комнате, как молекулы на картинке в учебнике по физике. У мыслей есть заданный путь: от меня к ней и наоборот. Это переливания, вливания, это наше слияние. Я чувствую каждое ее движение в себе, я знаю, что каждое мое движение она чувствует в себе. Я пропускаю через себя каждый звук — он продлевается в мой жест и продолжается во мне зноем.
Я хочу так, как никогда не хотела ни до, ни после.
Я хочу тебя, хочу тебя!
Мы сидим напротив друг друга. Ты слегка улыбаешься. Ты и без моих телодвижений понимаешь, что и как именно я с тобой делаю. Мои эмоции невозможно описать — они фантасмагоричны, они не людские, не земные.
Когда я в своем воображении начинаю рисовать лилии поцелуев у тебя под ключицей, ты расстегиваешь рубашку и тяжело выдыхаешь. Радужные потоки хлещут через край. Цвета переливаются. Я вот-вот разорвусь. Если бы горел свет, от нашей энергетики повышибало бы лампочки. Я снимаю свитер — она избавляется от рубашки. Мы сидим друг напротив друга, плотно сдвинув стулья, мы занимаемся любовью без рук, без губ, без слов — мы постепенно раздеваемся. Каждая из нас знает, когда именно она должна снять с себя ту или иную вещь. Открытый информационный поток, информационный потоп, всепоглощающий сексизм, сексом пропитан весь номер, мы — секс; наваждение.
Мы сидим напротив друг друга, обнаженные, очень близко друг к другу, тяжело дышим, мы чувствуем на себе, в себе, себя друг в друге.
Ты вся горишь. Ты вся горишь.
- Мы курили виагру?
Ты вся горишь. Ты в дымке горячего белого воздуха, который трансформируется в моих зрачках в экзотическую пыль с узорами, лунами, солнцами, изогнутыми линиями, гофманскими змейками.
Воздух вокруг нас раскаляется до катастрофы — мы кончаем без прикосновений, без прикосновений, мы целуемся в губы, мы хотим еще, еще. Жесты искусны, идеальны. Нельзя представить себе ничего круче. Всё происходит сразу, а потом еще и еще. Мы синхронно тянемся друг к другу, мы одновременно не можем больше выдержать без тактильности. Потолок распадается калейдоскопическими звёздочками, осыпается на нас.

Лучшая ночь в моей жизни. Ничего и никогда с ней не сравнится. Подобное случается только однажды и только с одним человеком. У меня уже было.

(Перевожу взгляд с холодильника на стол)
Галя позвонила сразу после. Мне до сих пор стыдно за свое поведение. С людьми нужно объясняться, а не включать резкость, не ездить по нервам изменениями планов (мы должны были идти к ее подруге на день рождения), определениями степени важности, приоритетами. Нечестно и низко. Через неделю я промямлила ей незамысловатое про «дружить».
В те времена я еще была соплячкой, не способной на «невихляния» и прямоту.

(Взгляд переезжает со стола в пол)
Мы встретились у гостиницы. Так было обозначено в телефонном разговоре.
Я некрасивая и дерганая — Яна спокойная и улыбчивая (молчу о красоте). Меня окатывает пот, хотя на улице страшный мороз. Она пришла первая, и я пытаюсь идти клёвой походкой — у меня не получается. Наигранность действа — налицо. Яна смотрит на меня и, конечно, оценивает. Мы все друг друга оцениваем, оплошности непростительны — их никто не забывает. Я знаю это, поэтому мне не удается идти клёвой походкой. Больше того, я спотыкаюсь и падаю: гололед. Очень уж в моем репертуаре, чтобы удивиться, но от этого не меньше хочется умереть. Яна подрывается помочь мне встать.

Она отряхивает меня и спрашивает, не ушиблась ли, — я отвечаю, что нет, хотя больно нестерпимо.
Да, я не обижаюсь, мне не бывает больно, я всегда превосходно себя чувствую; каждый раз, когда я пьяна, у папы день рождения. Всё именно так и обстоит: вы, главное, больше мне верьте.

Она отряхивает меня. Я отматываю в памяти свое падение, размышляя о том, сколько унижений я бы молча вынесла, лишь бы его не случилось.

Она заполняет форму в гостинице, поправляя непослушную (в отличие от меня, шёлковой) челку. Нет женщин красивее. Яркая, женственная, с выпирающей энергетикой природной лесбиянки, но — ноль кастовости: длинные светло-русые волосы, макияж, сегодня — высокие каблуки, красная юбка чуть ниже колен. Но — взгляд, но — сила и чувственность рук… Коротко стриженным под мальчика девочкам, напяливающим камуфляж и презирающим в себе женскость, до ее лесбийского естества никогда не вырасти.

Мы заходим в номер, и я дрожу. Яна скинула с себя куртку, нашла в сумке конвертик, достала из кармана куртки пипетку, забила. За это время я не успела успокоиться: позорное падение не покидало мою голову.
- Что за трава? — спрашиваю, нервно ёрзая на заправленной кровати и едва смея отвлекать.
- Какая разница? Ты мне не веришь?
- Меня еще в десятом классе учили узнавать, что мне предстоит курить. Мало ли…
- Ты мне не веришь?..
- Да нет, я верю тебе — просто хотела бы…
- Веришь — значит, доверяйся. Героина там нет. Ничего плохого тебе от этой травы не будет.
- Но…
- Разбивай!
- Давай ты, — я немного обижаюсь.


- Пойду посмотрю, кто ушел.
- Я с тобой! — ну естественно, куда же Алёна без Леши — прям собака-поводырь!
- Давайте. Я тоже скоро приду.
Пепел упал — не уследила.
 
- Яна, что это было?
- Виагра, — смеется. Мы лежим в постели. Уже утро. — Качественная марихуана. Не твоя загонная конопля из подворотней. Я не понимаю, зачем пить или курить, если не ради кайфа.
- Ты часто куришь?.. Ты нюхала кокаин…
- Я курю, только когда мне хочется покурить, только очень хорошую траву, если попадается, и только в приятной компании. Коксом меня угостили. Он подошел мне под настроение. Я не увлекаюсь. Не вижу смысла. Это особое лакомство. Его нужно держать последней заначкой.

После я ни с кем так и не курила вдвоем.

- Слушай, Рита свихнулась! У нее, видимо, ПМС! — Катька с горящими глазами влетает в кухню и ищет на столе зажигалку.
Прикуриваю. Понуро усаживаюсь на табуретку.
- Что случилось-то?
- Да она с Машей только что поцапалась и ушла! Вообще из ничего! Агрессивная — жесть! Что с ней сегодня?..
- ПМС — не иначе.
- Ага.
- Или ревность.
- Как?
Тяжело вздыхаю. Меня всё бесит. Я устала. У меня ноет живот.
- Да вот так!.. Катя, проснись и пой, попробуй в жизни хоть раз!.. Я с Ритой уже полгода сплю, а ты тут про Киру… Вообще, что ли, башки нет?..
- Чтоооо? — у Кати вот-вот упадет челюсть — мне хочется ее поправить, но дело сделано: сейчас грохнется на пол.
- Кать, блять, неужели вы все поголовно слепы и глухи?.. Прозрачно же.
- Ну слушай, ты и Рита — это как минимум странно, хотя, конечно, можно было догадаться… Извини!
- Да что уж там!
Пауза.
- А с Кирой всё круто было?
- Ага, круто... Я круто облажалась.
- Не встал? — сокрушённо любопытствует Катька.
- Хуже, — я уже не понимаю, зачем говорю это. Мне фиолетово, как будут развиваться события дальше. Я устала. Мне всё опротивело. — Кать, идем к остальным. Не болтай только, ладно?..
- Да мне некому!.. Ты же знаешь, я только с тобой здесь по-настоящему дружу. Не волнуйся и извини за Риту!
- Ага.

Ага, не волнуйся! Легко вам всем говорить «не волнуйся!», а ****ься с этим кто будет?..

Захожу в туалет, снимаю джинсы и вижу чёрно-бордовые струи на внутренней стороне бёдер. Они сползают жирными червями, и я вдруг понимаю, чем спровоцированы истерика при Кире, негатив к Рите, усталость и боль в животе — это всего лишь ПМС. И не у Риты, а у меня.
Сажусь на край унитаза, в ушах гудит вентилятор, по внутренней стороне бёдер, меняя свое направление, продолжают ползти червяки, сваливаясь на пол густыми тёмными кляксами, — я не знаю, что с ними делать, не знаю, не знаю, что делать со своей жизнью, не знаю…
по щекам бессмысленно и медленно катятся горячие солёные предатели.


11.

Провисаю в холодном голубоватом окне — для ноября погода, конечно, — подарок судьбы или да здравствует глобальное потепление. Пальцы одной руки крепко обвивают белую оконную раму, второй достался белый фильтр сигареты. У меня за спиной Аня — сотрудница, прогрузившая меня неудачей, которая постигла ее с молодым человеком, и (за это) пригласившая меня выпить чайку (она живет на станции метро, где мы работаем). Чайку возжелалось невыносимо, поэтому я согласилась.

В окне феерично, и мне не хочется слушать Аню, требующую меня вернуться, чтобы продолжить угнетать утомившиеся за рабочий день уши своим любимым мужчиной, сексуальными подробностями, молочницей, позывом родить ребенка и — что она там еще может придумать?
Я не хочу слушать Аню — я хочу слушать бормотание пересекающихся жухло-коричневых листочков, я хочу последних капелек света — на губы. У меня секс с природой: я целуюсь с небом, и меня обнимает сорокапятилетняя худосочная осень — на ней тёмный шерстяной платок, у нее накрашенный красным обветренный рот и грустные серые глаза (как у меня).
- Саш, да вылези ты уже оттуда! Кури в квартире!
- Ты же не куришь, — разочарованно вписываюсь обратно в помещение.
- Ой, слушай, я сейчас посмотрю в Интернете — может, он мне что-нибудь написал…
- Да, конечно.

Аня, не торопись. Можешь еще слазить в одноклассники или на сайт знакомств. Твое общество мне абсолютно не нужно — я влюблена в вид из твоего окна. Занимайся своими делами — а я побарахтаюсь в ноябрьской пограничности и в себе.

Листья что-то объясняют друг другу, шепчутся, шуршат, они так мило прощально беседуют, что сердце шевелится внутри. Они бесятся на ветру, спорят, ругаются, а потом вдруг утихомириваются, травят друг другу сказки о конце. Они сорвутся, как бы ни вальсировали — как бы ни ба-ла-нсировали…
Я закрываю глаза. Подстерегавший за углом ужас накатывает всей тяжестью. Внезапно. Это всегда происходит внезапно, словно обухом — по голове.

Я стою над раковиной и кромсаю свою и без того короткую стрижку. Как в идиотских песенках для девочек. Вырезаю куски. Мне страшно. Я отрезаю всё лишнее. Мне станет лучше, как только я удалю свое прошлое. Это сон. Сон. Я стою и выдираю ножницами клочья. В ванну заходит мама:
- Что ты делаешь???
- Я стригусь.
В тот же день я побрилась налысо.

Раковина забита моими волосами. Я нервничала. Я резала руки. Я вырезала на ладони живые линии жизни, счастья и любви. Любви и счастья. Я продлевала линии любви и счастья. Длиннее, длиннее, длиннее.

Первый курс института. Я ушла от девушки, с которой встречалась. Мне восемнадцать лет, и мне ничего не хочется. Мне и ее не хочется. Мне хочется другую девочку. Хочется отрезать волосы. Неровно. Чтобы внешнее соответствовало внутреннему. Чтобы внутри так не пекло, пускай печет ладонь. Такой ладонью можно с кем-нибудь побрататься — не желаете пожать мне руку?.. на лбу — капельки пота, во рту — сухо и горько. Пить. Пить — горько.

Я проснусь в другую жизнь, в другой мир, этот перестанет меня беспокоить, перестанет сводить меня с ума, сводить меня с разными людьми, сводить, а потом — тут же — разводить мосты, сжигать их.

Я стою на питерском мосту и кидаю в Неву монетку — вода не сразу принимает мою подачку суеверного характера — монетка неуклюже плюхается, подскакивает и, наконец, скрывается под черными ночными слоями. Веки тяжелеют, и обрушиваются мне на глаза. Тот же секс. Те же жизнь и смерть. Они всюду. В сексе есть и жизнь, и предсмертная судорога, и смерть. Три самых важных этапа. Поэтому он так много значит. Секс шире жизни и смерти.

Звуки идут вниз, а дым — вверх. Звуки идут к соседям, а дым коптит потолок.

Мы с ней сочинили несколько десятков мирков — красивых мыльных пузырей, в которых успели пожить до того, как они лопнули. Мы изрядно обкатали свет, ни разу вместе не выбравшись из Москвы.
Мы были так счастливы, как — я уверена — не были те, кто действительно совершил кругосветку.
Для таких путешествий не нужно выдвигаться из Москвы, не нужно принимать наркотики или пить вёдрами водку — нужно быть ребёнком в душе и любить.

Я больше не ребенок. И я больше никого не люблю.

Я знаю, что должно быть что-то еще. Помимо голимых игр, романтических стремлений к недостижимым, сковородок и скандалов, пришибающих чувства, детей, которых рожают, когда друг с другом становится совсем скверно, — для сохранения отношений, двухнедельного траха, после коего возникают грусть и раздражение, а на стенках горла оседает налет, должно быть что-то еще. Зрелое, тонкое и настоящее.

Я хочу встретить женщину, с которой можно построить мирок, где она — только для меня, а я — только для нее. Неважно, как и с кем мы живем помимо этой красивой, эротичной, чистой и доброй землянки. Я хотела бы, чтобы никто не ломал, не крушил, не пёрся с грязными ногами в душу, не трогал чужую территорию, не ревновал, не ударял. Я хотела бы редких встреч, которые должны были бы стать особенными, чувственными и сближающими, взрослыми и сексуальными, в каждой из них присутствовала бы изюминка — что-то инновационное, захватывающее и прекрасное.
Я хочу кайфа, за который мне не придется расплачиваться обычной монетой.
Я хотела бы восторгов друг от друга и теплоты.
Но: нельзя стягивать одеяло — нельзя впускать сквозняки, втаскивать наглое, липкое и никуда не годное прошлое, людей, присутствующих в жизни (других людей). Действительно, какая разница, кто у кого кроме?.. Ну почему меня это всегда так занимает?.. Ревность, от которой я полностью тупею, зачем она нужна??..
Для подобных отношений нужно отпустить страхи, оставить за порогом лишнее. Всё должно быть по-честному — прямо и просто. «Нет» — недоговоренностям, «да» — умолчанию. Умолчание — познавание через чутье. Недоговоренности — комары, впивающиеся и вытягивающие соки, кровопийцы. Нельзя дожидаться, когда тебе зададут каверзный вопрос, нельзя неделями телиться с предложениями дружить, нельзя ****ь мозг, нельзя входить в образ, а потом выпрыгивать из него, как из маминой юбки, нельзя топтать, нельзя оперировать мутными, ни к чему не ведущими репликами… Всё это не потому что — «нельзя», а потому что такими штуками мы самих себя растираем с дерьмом. Нам даны разум и язык как раз для объяснений друг с другом, и если перед тобой доходчивый человек, — объяснений мягких и откровенных. Почему люди этого не понимают?.. Почему они бесконечно отмазываются: «Я очень закрытый. Я лучше промолчу, а если тебе что-то от меня надо, так ты спроси, не стесняйся. Но скорее всего, я натяну на лицо полиэтиленовый пакет и буду делать вид, что тебя нет. Разговаривать с тобой через губу и выделываться павлином». Нет, мои дорогие, это не закрытость — это паскудная слабость, с которой нужно бороться, если вы не считаете себя ***ней.

Я хотела бы создать такой мирок, но тут решительно не с кем. Тогда зачем мне вы?.. лучше заниматься любовью с осенью, чем с кем-то из вас, низкопробных романтиков, чьи игры мне надоели, или полнокровных прагматиков, рвущихся к устроенности, решеткам и «заинькам». Поэтому пойдите прочь: я не стану больше трахать вас по гостиницам и подъездам, не поеду к вам домой, не буду расставлять ноги — то ваши, то перед вами. Я вас больше не хочу. Мне вас не надо.
Если кто-то впечатлит, я предпочту отойти, потому что ни к чему хорошему наши контакты не приведут. Очередных мелочности и гадливостей я не желаю. Снова либо обрывать вашу назойливую тягу ко мне, либо чувствовать, что обрубают мою (неназойливую), я не могу. Две недели непрерывной ебли (занятий любовью то есть — простите, оговорилась), а потом те же самые: ты от меня или я от тебя — меня не интересуют. Жить вместе, перетирать бытие знакомых лесбиянок за ужином и угнетаться друг другом — туда же. Мне не нравится ничего из того, что я наблюдаю в отношениях своих знакомых.
Спасибо, я пешком постою. Да и вообще, ну чего я канючу, как маленькая: «Любовь, любовь»?.. Вот ведь тоже, литературы начиталась, картинок насмотрелась… Зачем мне эта кутерьма, когда одной вполне недурно?.. Вся ваша любовь как под копирку — уберите, не расстраивайте меня ее жалким видом. Ее жалким видом…
Я тоже — жалкого вида. Я тоже…

Лида.

Мне казалось: я задохнулась.

Невозможные, невыносимые голубые глаза, которыми она требовательно в меня заглядывала, которыми она меня любила, которыми она прикладывала меня ко всем скамейкам, ступеням, постелям (она хотела меня), которыми она отдавалась мне на каждом углу.
Безбожно красивая, безбожно моя. Целиком. Я была неспособна на такой кусок.

 Очередной переезд. Мой одиннадцатый класс. Я самонадеянная, неотесанная и резкая. Мне ничего не нравится на новом месте (в моем случае — закрученная песня). К тому же, предмет детской любви в связи с расширением жилплощади отныне проживает на другой станции метро (на другом конце света). Сей факт, вне всяких сомнений, огорчает меня больше всего, он укрепляет меня в моей неприязни к новой квартире, школе, одноклассникам, которых не видела и боюсь, к которым не знаю, смогу ли найти подход. Уже потом общение с малознакомыми стало даваться мне на щелчок пальцев: я понимаю, как нужно себя вести с теми или иными людьми, чтобы им понравиться. На самом деле это легко (и не нужно), но тогда мне так не казалось.
Я нервничала, собираясь на линейку 1-го сентября: у них слаженный коллектив, свои компании, интересы. Я им никто, а я не хочу быть серой мышью. И синим чулком — тоже не хочу! Я вообще не хочу туда идти! И меня не устраивает, как я выгляжу. Смотрю на себя в зеркало, и меня не устраивает — понимаете?..
Я то крашусь, то удаляю макияж, то крашусь опять, надеваю то брюки, то юбку, то джинсы.
С грехом пополам я таки вышла из дома (кстати, совершенно не помню в чём) и, конечно, опоздала: явилась в торжественный момент, когда мой класс уже маршировал в школу, — кое-как, матеря и проклиная себя, я присоединилась к процессии.

Она выделялась из толпы. У нее были грустные проникновенные голубые глаза, и она носила строгую черную одежду. Она очень просто подошла ко мне после классного часа и, видя, как меня колотит, предложила выйти покурить.

Мы скрылись за гаражами рядом с домом напротив школы, где можно было «курить без палева». Лида рассказывала мне о специфике учителей, характерах одноклассников — не понося их, мягко, но очень иронично. Мы смеялись, и было потрясающе хорошо. Я успокоилась и почувствовала себя в том месте, куда давно мечтала попасть, с тем человеком, с которым давно мечтала познакомиться.
Когда с тобой случается подобное впервые (первая взаимность), ты наивно думаешь: этот человек со мной на всю жизнь… Подростковый гон. Могло бы получиться на всю жизнь при условии дружбы. В противном случае, если столкнулись романтики, — нет.

Мне не хотелось, чтобы сигарета заканчивалась, и я начинала курить новую — еще и еще. А мы говорили, говорили — весело и легко. Солнце яростно слепило, и теплота накрывала меня сзади. Лиде солнце светило в лицо — она слегка щурилась и пряталась под ладонью.
Мне кажется, именно тогда я в первый раз ощутила это так явно: я не хочу, чтобы момент заканчивался, потому что потом будет по-другому, я не хочу, чтобы «сейчас» проходило, не хочу, чтобы меня отпускало — хочу остаться — здесь и сейчас.

Но всё прошло. Как обычно. Ничто не останавливается, как бы мы ни пытались задержать, как бы ни тянули с завершением.
Она заспешила домой. Мне, если честно, тоже нужно было к себе, хоть я не торопилась, и мы разбрелись кто куда.

Мне показалось: я задохнулась.

«Ла-ла-ла», — немедленно встрепенулась моя идиоточка.
«Ах, кто это?.. Ах, что со мной?» — отреагировало мое существо.

На следующий день я, естественно, опрометью неслась в школу, предварительно два часа провертевшись у зеркала.

Фиалковая любовь. С первого диалога, который между нами случился. Мгновенный контакт.

Мне шестнадцать лет, и я пишу плохие стихи (нельзя писать хорошие стихи, если Вам шестнадцать лет; только Рембо — мог; Лида — могла). Мне шестнадцать лет, и я не умею завязывать отношений, не умею завязывать бантов, но умею — затягивать петли. На горле. У нее.

Я — романтик. Это врожденная травма. Этим не становятся, не заболевают — этим рождаются. Романтизм — особенно, ранний романтизм — уродство. Я встречала, встречаю и, пока жива, буду встречать людей, которые не вырастают из романтизма первого этапа, из — низкопробного романтизма. Приверженцы этой категории чувствуют потребность в другом человеке лишь до тех пор, пока человек не с ними.
Яна очень тонко угадала во мне низкопробность.

Мне шестнадцать, я романтик, я пишу плохие стихи, толкаю туманные речи («Мне лишь тринадцать лет, а жизнь уж позади»), не умею завязывать отношений, но умею затягивать петли на горле, я убеждена в бренности и бессмыслице бытия, я пью пиво и курю сигареты, моя постель уже опорочена десятком-другим случайных связей, и я влюблена. Что я делаю?
Я пишу в тетради плохие стихи и протягиваю их Лиде. Мы сидим за одной партой, я делаю вид, что слушаю учительницу по алгебре, и умираю от многочисленных инфарктов. До того, как мы сидим за одной партой, и она читает мои плохие стихи, я ищу ее второго сентября среди лиц новых одноклассников: ее нигде нет. Она заболела, а мы не обменялись телефонами. Ее нигде нет, и мира — понимаете? — мира — тоже нет. Глаза — в поволоке слез, душа вопит от отчаянья. Ее нигде нет — и мира, понимаете, мира — тоже нет!.. Я усаживаюсь за парту, не слышу, что говорит мне девчонка, решившая, что со мной можно заговорить (ах, зря люди иногда думают, что со мной можно заговорить), а у меня — нет ни мира, ни ее. Потому что она для меня — весь мир. Весь мир вместился в ее голубые проникновенные глаза, готовые на моментальное самопожертвование.

Но — мы сидим за одной партой, я делаю вид, что слушаю учительницу по алгебре, и Лида читает мои плохие стихи. А меня лихорадит, зуб на зуб еле попадает: я боюсь, что она уйдет, просто встанет и уйдет, понимаете?.. Что она пошлет меня ко всем чертям и назовет сумасшедшей, понимаете?..
Она дочитала, отложила тетрадку и несколько секунд бездействовала (сколько инфарктов я пережила за эти несколько секунд — Вам и не снилось такого ужаса), а потом положила мне руку на ногу чуть выше колена (на мне была юбка), а я, еще и близко ничего не умея, сцепила пальцами ее ладонь.

Я попросила ее: «Люби меня!» — и она меня любила… Как она любила меня, Вам и не снилось такой любви.

Лида — тоже романтик; я стала ее Звездой Пленительного Счастья, ее недостижимой женщиной, ее «полынной настойкой», ее редкой про*****ю, ее вечной возвращенкой: я уходила и возвращалась, уходила и возвращалась, заглядывая в ее бездонные грустные голубые: «Ты ведь еще любишь меня? Ты меня еще любишь?.. Люби меня!» — на телепатическом уровне призывала я. А она — любила, понимаете?.. Со всей моей ахинеей о бренности сущего, с моими свеженькими шрамами через все вены, с моими дешевыми декламациями и литрами пива.

Видите ли, мне тоже необходима была Звезда Пленительного Счастья — не живая женщина, красивая, умная, талантливая и любящая меня, — совсем нет. Я — вечный Пьеро, хандрящий по Мальвине — девочке с голубыми волосами — и размахивающий рукавами смирительной рубахи во все стороны света. Вам понятно, кто я?.. Вы хоть что-нибудь поняли обо мне, офисные мои?..
Мне нужен был Голубой цветок Новалиса. Лида, безусловно, стала бы для меня этим цветком, если бы отказалась меня любить, но она — согласилась.

Вас, может быть, никогда не любили так, как она — меня. Жертвенно и красиво, покупая мне длинные красные розы на единственные (я знаю) деньги, ища меня по всем остановкам, где меня не было (как я потом — Яну), терпя все мои дурные выходки, затеянные драки, напускную драматичность, беспробудные попойки (ну с чего я тогда пила?.. у меня не имелось повода пить — ни малейшего повода пить: я и в жизни-то ничего еще не видела), мое беспардонное недовольство существованием, мой ****ёж.

А она… она любила меня. И принимала. Просто и радушно. Смеялась над моими шутками и спала со мной под открытым небом, сматывалась с экскурсий и постылых школьных вечеров, которым больше подошло бы название «утренник», слонялась со мной по улице и за компанию стала пить. Писала мне стихи, лучше которых мне больше никогда не писали и вряд ли напишут (хотя мне и другие посвящались).

Я иногда гадаю: а любила бы она меня, если бы я принадлежала ей — целиково, безраздельно, — если бы я не металась от нее по бабам и мужикам, если бы я не стремилась к Звезде Пленительного Счастья, которую встретила на курсах при университете, куда собиралась поступать? Сама Лида стала бы для меня Звездой Пленительного Счастья, если бы не…
Но другие тропинки — не моя жизнь, не Лидина жизнь, не Ваша жизнь.

Мне аукнулась твоя большая любовь. Она отомщена всей моей дальнейшей жизнью без тебя, всеми моими отношениями. Ах, как аукнулись мне снимаемые мною твои, любящие меня руки, как аукнулась моя стена взглядов, как аукнулись твои ожидания от меня человечности (тогда не было человечности — было детство, а дети, как известно, неоправданно жестокие существа), как аукнулись мне твои слёзы и твое терпение, твой трепет при виде меня, твое желание меня, твой букетик синих цветов, который ты принесла мне в декабре и который я, придя домой, бросила в коридоре, а мама потом поставила на балконе(!). Мне всё сторицей откликнулось — безразличием ко мне, злыми словами, низкими поступками. Ты не знаешь, как по мне, уже взрослой женщине, возили, как от меня отказывались, как обвиняли в том, что мне не свойственно (часто, обильно), как мечтали о звездах пленительного счастья, трахая меня, как путали мое имя с другими именами… Ты не знаешь, как мыли моей душой городские сортиры те, кто с тобой и рядом не стоял. Ни в каком смысле. Ты не знаешь, как я рыдала по ванным в чужих квартирах, как плакала долгими ночами в подушку, как вспоминала твое отношение ко мне, твое мне — «солнышко», от которого меня перекосило, твое «давай жить вместе?» и мое молчание в ответ… Ты не знаешь, как я плакала, закуривала слёзы и шла смеяться и шутить, шутить и смеяться, потому что по-другому не умею. Не один раз. Не с одним человеком.

А я не знаю, как ты сейчас, с кем. Ты «висишь» у меня в аське, у меня есть твой номер телефона, и порой я очень хочу заговорить (я тоскую), но мне не о чем. Что я скажу?.. Стану жаловаться на свою судьбу?.. Нет. К тому же, у меня теперь все окей. Мне нечего тебе сказать.
Я очень надеюсь, что ты счастлива, что тебя любили все, кто с тобой после меня происходил, что ты отлично себя чувствуешь и что у тебя нет внутри той пустоты, которая есть у меня.

Прости мне низкопробную романтику и плохие стихи.

У меня не складывается с людьми, и я даже не особенно парюсь по этому поводу. Только когда мастурбирую и смотрю крайне сентиментальные фильмы, мне муторно. А вообще, одной клёво. Всё хорошо. Всё хорошо.

Я быстро насытилась Лидой, быстро устала.
Мы встречались полгода (осень, зиму и весну), но уже в декабре, когда я пошла на курсы, я принялась ****ь ей мозг.
Звезду звали Маша, и я сохла по ней со школьной скамьи до пятого курса (пока не встретила Яну, которая заметила у меня в глазах сердечки с «недостижимой дурёхой», выковыряла их и не забыла метко съездить по этому поводу).

По Маше я начала сходить с ума с ликованием саморазрушителя: я подгадывала время, когда она выйдет из здания (чтобы только мельком посмотреть на нее), а к третьему курсу продвинулась до дружбы и редких пьянок в их компании. Она была высокомерная и глупая (жаль, что поняла я это только через пять лет безответной «любви»), — из тех, с кем я ни за какие коврижки не хотела бы очутиться вдвоем на необитаемом острове, — она убила бы меня жалобами на отсутствие удобств и непрестанным капанием на нервы.

Лида. Я знаю, Лида переживала, ничего не могла понять в произошедших во мне переменах, в моих холодных взглядах (она стала бесить меня своей теплотой и преданностью), в сниманиях с себя рук и в отчуждении. Меня уже несла волна измены: по разным людям, по разным пальцам, по разным ртам. Когда нам шестнадцать, мир кажется огромным, люди — блестящие снаружи и никакие внутри — стремительно делаются апогеем грёз. Люди — блестящие снаружи и с интересной начинкой, но — не с нами, — грозятся стать для романтически настроенного бедняги любовью всей жизни, вернее — не любовью, а — попыткой любви всей жизни. Однолюб — это тот, кто любит и живет всю жизнь с одним человеком — лебединая верность. Тот, кто всю жизнь безрезультатно рвется к другому человеку, — дурень и романтическая рохля, так и знайте.

Мне всегда хотелось чего-нибудь эдакого («хочу того, не знаю чего»). За свое желание я получила много-много дерьма и совсем немного эдакого. Всё же — получила, значит, незачем киснуть.
 
Лида стала от меня зависеть. В этом заключалась самая серьезная и единственная ее ошибка в отношении меня.

Одному отторжение — необходимо, а второму — невыносимо. Так всегда между романтиками. Я, будучи романтиком и мазохистской, предпочитала второй вариант, но с Лидой проделать это оказалось невозможным: она меня любила. Она — любила меня, а я — сама хотела любить: Лидина любовь ко мне исключала мою любовь к Лиде, поэтому я потащилась любить других — тех, кто бил — дверями — по рукам.

С Лидой было гладко, даже придраться не к чему. А я писала плохие стихи, и мне требовалась звезда пленительного счастья, чтобы радостно страдать и писать свои плохие стихи дальше. Да, стихи становились лучше, а жизнь падала в рюмку — ниже, ниже.

Поэты, вещающие вам о любви к звёздам пленительного счастья — дети, не умеющие жить в реальном мире с реальными людьми. Если дать им в руки их звезду пленительного счастья, недельку–другую они, конечно, побьются в экстазе, а потом — замечутся: они не знают, что им делать с живым человеком. Им нужны горизонты фантазии, просторы мысли, им нужны стремления.

Когда у одного из пары возникают чувства к другому, у другого (если речь идет о (психах) романтиках-одиночках), они пропадают: его перестает трясти. На романтика — по Беатриче Портинари в руки (только, пардон, не в руки, а в мечты). Иначе эти люди перестают чувствовать жизнь. Она кажется им мурой температуры парного молока, лишенной приключений и изобилующей ложками–поварешками.

Романтики — страшно ранимые твари, неуверенные в себе, но одновременно — с обостренным чувством собственного достоинства. Они питаются за счет восхищения ими других людей. Даже очень красивые и талантливые из них — сильно закомплексованы. Для благоприятного расположения духа им нужна свита, и чем из более умных и прекрасных состоит свита, тем лучше себя чувствуют романтики. С одной стороны, их тяготит непомерное внимание к их особам (они скучают с доступными), с другой стороны, если на них запал умный красивый человек, они его просто так не отпустят. Для начала они его как следует пожрут (меж тем страдая себе втихую по Звезде Пленительного Счастья), а потом скажут: «Я же ничего не делал! Я не виноват, что в меня влюбились!» — когда романтик изречет это Вам в лицо, недоуменно пожимая плечами, он будет искренне верить в свои слова, хотя сам применил все чары, чтобы обольстить.

Романтики — люди публичные, эпатажные, угнетенные собственным эго, обаятельные и злые. Я сама такая. Вы не знаете, скольких девочек я попусту измучила, попутно раздражаясь их вниманием и заботой, только по той причине, что мне требовалось поднять собственную планку. На мне оторвались — я оторвалась, на мне — я, на мне — я, я, я. Я никогда Вам в этом не признаюсь, но это так.

Я очень гордый человек, хотя я позволяла себя топтать. Тем, кому я позволяла обходиться с собой паршиво, от меня за это ничего не было, зато ох как лихо было другим — тем, кому я не позволяла себя топтать и кто попал под меня (не физиологически — морально).

Меня больше никто не растопчет, и я не стану никого топтать. Сейчас я абсолютно недоступный человек. Я не стану ни строить из себя что-то неимоверное, ни влюблять Вас в себя, ни влюбляться в Вас. Я не буду для Вас ни рабыней, ни принцессой. Я не дам Вам ни на грамм больше, чем Вы дадите мне, — не оттого что я жадная, а оттого что — я не нарушу закон.

Романтики (гофманские «музыканты») — вообще-то неплохие люди, но они всегда ищут «всё» там, где на деле, как правило, нет ничего. У романтика две потребности: журавль в небе (в единственном экземпляре) и много синиц в руках (чем лучше синицы по качеству, тем выше внутренний рейтинг романтика, тем выше у него настроение, пускай он кривит перед Вами ****о, убеждая, что синицы ему ни к чему). По части себя эти люди (низкопробные) — отъявленные разрушители: они губят своё здоровье, портят нервы, в их манере несправедливо поступать с другими людьми. Из этого образа жизни сложно выбраться, это я вам точно говорю. Однако они — чувствуют. Чувствуют любовь (лихорадку), боль (не искусственную — самую настоящую, тяжелую, сложную боль), они создают личные мирки, в которых дышат и воплощают их в песне, стихотворении, картине, etc. Эти люди — не разрушители по своей сути: созидательная сторона в них очень велика, но жить они, увы, не умеют. Низкопробные романтики — слепые котята, не способные иначе, но четко знающие, что не хотят тех моделей отношений, которые находятся в поле зрения. Они искренне верят, что со Звездой Пленительного Счастья всё могло бы быть по-другому. Это огромное заблуждение, поскольку те, кого они выбирают в качестве звезд пленительного счастья, в действительности зачастую оказываются плоскими приземленными натурами, не склонными ни к каким амплитудам чувств, искомых в их лицах товарищами романтиками. А когда несчастные встречают равных себе, всегда выясняется, что места уже заняты: звезды пленительного счастья уже имеются, они смотрят друг на друга извиняющимися взглядами и расходятся или начинают дружить и выстукивать друг другу (по нервам) по аське о своих заоблачных стремлениях, отказываясь понимать, что любовь — не достижение, а — познание, не стремление, а — талант сближаться (сближаться не в постельном смысле, а в гораздо более тонких, глубинных вещах).

Посмотрите, как мы живем и попробуйте сказать, что я неправа!
Мы усаживаемся в каком-нибудь кафе и трем друг другу: «А она…! А она…!». При этом мы можем быть достаточно сексуальными и привлекательными друг для друга, но друг на друга мы так не смотрим. Мы спим друг с другом исключительно по-приятельски.

Всё это сильно напоминает мне ожидание бабулек и дедулек приема у врача: они сидят в коридоре и с лучезарными глазами жалуются друг другу: «А у меня здесь — воооо! а у меня там — уууу!».
Многие из тех, с кем я пила, смотрели на меня и думали: «Она убивает себя сильней, чем я: больше пьет, больше курит. Я еще — тьфу-тьфу! Мне то еще — ого-го!».
Моя беда в том, что я очень тонко всё чую.

Мы с вами — несчастные больные люди.

Поле чудес? Вы серьезно рассчитываете на приз?
Страна дураков!

Впрочем, я больше не из вашего лагеря, сидите сами на обочине жизни, а я умываю руки.

А вы, девушки, любите лучше отважных летчиков!..

Романтики не догадываются, что любовь — умение вовремя отстраниться и, возможно, даже устраниться (то, чего не выдержала в отношениях со мной Лида, то, чего так часто не выдерживала я сама). Любовь — это познание и способность восхищаться (а для восхищения тем, кто рядом, кто — доступен, нужен талант, а не низкопробность). Любовь — это дистанция и свобода, свобода — выйти из отношений (даже в другие отношения) и свобода — вернуться (с условием, что другой человек ведет себя так же).
Любовь — это прежде всего равность, а не стояние на стульях, один из которых выше другого (выше тот, где восседает Звезда Пленительного Счастья). Не бывает невзаимной любви. Невзаимность — это болезнь, а любовь — это двое, а не один, понимаете?.. Двое людей с одинаковой способностью чувствовать, равных и по душевным, и по интеллектуальным, и по сексуальным качествам. Всё остальное — только попытки любви.
Невзаимная любовь — схоластика.
Любовь на расстоянии (если до этого вы не были долгое время вместе) — схоластика.
Любовь к подруге — схоластика.
Интернет-любовь — схоластика.
Любовь — это коррида, сумасшествие, пограничность, но у игроков должны быть одинаковые шансы: иначе — какой смысл в игре?.. Любовь — это отпускать и быть отпущенным, принимать и быть принятым, любовь — это крепкая дружба, сдобренная жменью предательств (чтобы дружить было интересней). Любовь — это страх потерять, но — одновременно — уют, который можно почувствовать только с одним — любимым — человеком.
Любовь — коррида, вечный поединок между «да» и «нет». Любовь — это из последних сил, это всегда до самого глубокого во мне, до самого беззащитного, обезоруженного, обезвреженного. Любовь для меня — коррида — вкус жизни на грани смерти — все цвета, все краски, все звуки, все мелодии. Любовь — это схватка, сцепка, связь, это та тонкость, перед которой прочие — бессильны.
Любовь — не преодоление физического расстояния, но — духовного.

Я думаю, я никогда не могла, не умела любить настолько полно, как могла бы сейчас, но я никого не люблю.
Для любви нужен достойный партнер, а тут — куда ни плюнь — одна чушь собачья.

Больше всего нас страшат конечность и бесконечность действа: смерть и вечная жизнь, «никогда» и «всегда», понимание, что человек никогда не будет с тобой или что он будет твоим полностью — стремиться к нему больше не нужно. Когда Вы страдаете от нехватки человека, как кислорода (а это мне знакомо не понаслышке), представьте, что человек, по которому Вы изводитесь, отныне будет постоянно с Вами. Всегда. Он станет ходить с Вами в ванну и туалет, мешать работать, целыми днями приставать к Вам, трогать, брать за руку, обзывать «заинькой» и ****ь мозг: «Ты уделяешь мне так мало внимания! Поговори со мной!». Представьте, что когда Вы захотите провести вечер в одиночестве или просто в другой компании, Вам начнут устраивать скандалы.
Для меня гораздо страшнее, что я лишусь личного времени, чем отсутствие кого-то. Теперь я чётко знаю: я переживу без любой женщины, но я не переживу ограничения в удовольствии быть с собой — свободы.

Когда мы виделись с Лидой в последний раз (на третьем курсе, спустя три года после наших отношений) я в очередной раз хотела к ней вернуться, я предложила ей под конец вечера: «Поехали ко мне?» — она посмотрела в меня пронзительно и серьезно и ответила задумчиво: «А ты не меняешься». «Поехали?» — не унималась я. «Как и раньше считаешь, что всё решается через постель». «Поехали?» — я дрожала на ниточке под сильным порывом ветра, я испытывала особый адреналиновый кайф. «Нет, мне надо домой» — ответила она.
Для меня — повод настрочить длинное стихотворение.

Потом я получила свой Нобель.
На мой еле живой вопрос: «Зачем?.. Чего ты от меня хотела??..» — мне, глядя тупыми глазами, отвечали: «Стихов».
Может ли быть награда убийственней?..
Я заслужила.

А Лида правильно со мной поступила. С этого ей и следовало начинать. Не возвращайтесь к тем, кто однажды Вас предал, если предательства — не Ваш конек, уходите, не раздумывая, от тех, кто хоть раз поднял на Вас руку, если Вам не нравится, когда Вас бьют, шлите на *** тех, кто Вас обидел, потому что всё повторится.
Предательство — один из самых сильных допингов. Предательства должны совершать оба из пары, чтобы разогревать отношения, но не один. Если один предает, а второй глотает и прощает — Ваша песенка спета: заготовьте текст, запаситесь терпением и трындите по ролям — не запнитесь! Нечего запинаться.

Потом?.. Потом, как все вы знаете, — память.
С Лидой мы несколько раз виделись. Случайно. В центре. Она переехала куда-то из нашего района. Я могла бы ей позвонить, но свое прошлое нужно уважать, тем паче — если было хорошо. Ничего не вернуть: у человека своя жизнь, у меня — своя, каждый ****ся со своими проблемами и с собой самостоятельно. Никто не развернется той стороной личного многогранника, при которой существовал контакт, потому что никто никому ничего не прощает. Да и надо ли?.. Боль.

Боль — это любовница, которая обступает меня и замыкает на мне пальцы, она присасывается ко мне пиявкой — ее не оторвать. У боли бледные губы, магнетический, подавляющий взгляд и длинные красные ногти, она цапает меня руками, царапает, — как ни крутись — она всюду.
Спазмы.

Лидины проникновенные голубые глаза, резкий голос — такому голосу пошел бы немецкий, а ей самой — Шопенгауэр и Ницше — в качестве настольного чтения…

Надеюсь, тебя любили и поняли все, кто случался с тобой после меня. Поняли и почувствовали — как я поняла тебя и почувствовала, а любили — как я не умела любить.

Я до последней своей секунды буду признательна тебе за любовь, оставшуюся во мне подснежником, ибо — первая, — оставшуюся во мне фиалками, ибо — «Гамлет», ибо — стихи, — оставшуюся твоими взглядами на меня, твоим меня — состраданием, твоим меня — чутьем.
Меня так не любили больше.
Ноющих глупы’х было порядочно, а любви — не было.

Тебя, перечитывавшую по три раза за ночь «Гамлета» и, наверняка, олицетворявшую себя с ним, так никто и не заменил. Лихорадка, одолевшая мною к Маше (женщине, о ком мне нечего вспомнить, кроме своих шатаний и пьянства), мое романтическое полоумие, мой романтический надрывный жар, — никогда не сравнятся с той жимолостью, которая сбылась у нас с тобой, с той жизнью, которая между нами прогремела.

Я буду помнить тебя до последней своей секунды. Твои проникновенные голубые глаза, мраморно-молочную, бархатную кожу и теплые, мягкие, любящие меня губы, ванильные губы, виноградные поцелуи.
 
Мне ничего не забыть. От «не забыть» хочется завыть, но — не пристало: я взрослая женщина, куда строить из себя волка?..



- Он мне не написал! — Аня расстроена, вот-вот разведет болото; недовольно выползаю из окна, от осени, влезающей мне под рубашку ледяными страстными пальцами. — Понимаешь, у него сейчас другая. Такая страшная — образина! Он ее не любит, я знаю! Я знаю, что он до сих пор меня любит и сам этого не понимает! Я звонила ему неделю назад, кричала на него, говорила, что он сволочь последняя. Саша, у меня из-за него бесконечные истерики. Я хочу покончить с собой. Он от меня вампирит, он питается за мой счет! — в глазах светятся слезки. Ну вот, началось. Театр одного актера прибыл. Но сегодня я отнюдь не настроена быть зрителем, утешающим и благодарным. Меня заебало.

Эмоции во мне мнутся плотными картонными листами. Я не перевариваю, не успеваю взять себя в руки, со мной что-то случается, я вдруг теряю свойственные мне спокойствие и «любовь к ближним».
 
- Знаешь, что я тебе скажу? Нет никаких вампиров и доноров, не бывает! Бывают большие, воспитанные в духе романтизма дуры, ясно??
- Саша, да ты не представляешь, как он со мной…
- Слушай сюда! Слушай и шевели мозгами! Если ты даешь кому-то что-то, давай молча и даже зубами не скрипи. Не смей никого обвинять — виновата ты одна. Если у тебя проблемы с головой или дела сердечные одолевают, ебись с этим сама! Какого хера ты думаешь, что тебя будут жалеть?.. Ты подыхаешь от жалости к себе и пытаешься вызвать ее во всех остальных. Но со мной этот номер не пройдет. Нечего названивать несчастному Игорю и валить на него свои эманации! А такие словечки, как «вампир» и «донор», выбрось в помойку! Это скорее ты вампиришь от бедного юноши! Чего ты к нему привязалась?? Чего ты хочешь от него?.. Секса?.. нет, не секса! И даже не розочек в подарочек! Единственное, чего ты хочешь на самом деле, — это понудить, поприставать к кому-нибудь (заняться-то больше нечем!) и спровоцировать жалость!
- Саша!..
- Что «Саша»?? Так и есть! А жизнь самоубийством хочешь покончить — дура. А впрочем, это ****еж. Ничего ты с собой не сделаешь: кишка тонка. И кстати, правильно, что не сделаешь. Скоро встретишь какого-нибудь Петю или Васю, выскочишь замуж, нарожаешь детей, а там и заскулишь, что жизнь не так прожила: что тебе изменяли, или били, или просто не на того человека потратилась! Все вы так делаете!.. да-да, хватит слёзы глотать, так и будет!! Не перебивай меня!!! Вы все предсказуемы до блевотины!.. а заскулишь от нехватки серого вещества в голове: нечего никого обвинять в своем выборе! Нечего скулить!! Били — значит, позволяла! Изменяли? — пошла бы и тоже изменила, что терялась-то??.. или свалила, как только узнала, что изменяли, если такая принципиальная!.. А не на того человека спустила жизнь — дура из дур!! *** ли ты с ним жила, если не тот человек???
- Саша…
- Что «Саша»??? Думаешь, меня все, кто мне нравится, хотят??? Вот только и делают целыми днями, что хотят меня, ага!! Ждут – не дождутся, когда же я осчастливлю их своим прекрасным ликом!.. Я заебалась слушать про несчастные любови и суицидальные наклонности, ясно??! Я с тринадцати лет слушаю это безобразие и вытираю слезки, а было дело — и сама гнала подобную ересь!! Но в двадцать шесть (тебе же двадцать шесть, да?) — это невозможно!! Не могу больше!! Ты его ни хрена не любишь, ясно?? Любовь — это очень легко… Чччччёрт! — ловлю себя орущей на всю Анькину квартиру и активно жестикулирующей. Вдруг становится очень смешно. Взгляд со стороны.
- Ты не понимаешь!.. Я его люблю!! Я безумно его люблю!!.. А Варя с ним долго не пробудет — на чужом несчастье счастья не построишь!
- Ты вообще слышала, что я тебе тут говорила?? На каком еще в жопу чужом несчастье?? Свое соплежуйство ты называешь несчастьем?? Вот эти вот нюни ты называешь несчастьем??? Сиди и жди своего суженого — скоро явится, оглянуться не успеешь!
- Мне нужен только он! А ты… ты не любила никогда!
- ***ней, которой ты страдаешь сейчас, я настрадалась по горло! Насчет любви ничего тебе говорить не буду!.. Любовь — это не один мандраж от звука голоса, это талант сближения, ясно?? А если тебя не хотят, своими соплями и названиваниями по телефону ты не заставишь тебя захотеть — наоборот, у человека появится страх и отвращение к тебе, которых ты уже потом ничем не искоренишь! Эти пятна даже «Линором» не выводятся, ясно?? Если ты уверена в том, что тебе нужен именно этот человек, попытайся показать ему, как ты прекрасна, а не как ты от него зависишь, даже если зависишь!.. А лучше, знаешь ли, отойди от него и больше никогда не подходи. Не дружи, не общайся, а то ерунды натворишь, как пить дать… Через несколько недель полегчает, а потом и совсем отпустит. Кто-нибудь подвернется еще, не последняя же попытка выйти замуж!
- Ты не понимаешь! Ты поэтому всегда одна! Ты злая!
- Всё. Нахер. Я поехала домой. Извини, если что не так… Не переживай: у тебя всё будет очень хорошо! Обещаю.

Бегло одеваюсь, выхожу из подъезда, сворачиваю в сторону автобусной остановки. Не могу сегодня в метро: поеду на перекладных по наземному. Душно.

Тогда, после Яны, я тоже хотела покончить с собой — намного увереннее, чем моя милейшая сотрудница Аня. Вы думаете, после таких женщин не хочется наложить на себя руки??.. Хочется, глупые вы мои!

Но я жила. Пила и жила. Ходила по кабакам и клубам, пила в мясо и жила. И вот, не в самое теплое утро встретила Марину, — ту самую, красиво ходившую: как Русалка — по ножам.

Гул. Эхо. Призрачность.
Я брела по тоннелю — в темноту (можно не открывать глаз — не поможет). Я знала, что буду увязать в тенетах темноты, я сознательно рыла себе могилу.
Я шла по тоннелю: сыро, мрачно, разлагающийся мох, тлен, летучие мыши, черви, паутина.
Я знала, что не нарвусь на локомотив: таким, как я, не везет с локомотивами. Я знала, что однажды удалюсь от света на расстояние, достаточное для — свалюсь.
А потом я плюнула и пошла обратно. Я не знаю, дойду ли до света, но я постараюсь.

Вам не попасть в тоннель, о котором я говорю, если Вы не обладаете чувствительностью одной консистенции с моей; Вам не повернуть назад, если Вы слабы.
Не ходите в этот тоннель: Вы из него не вырулите.

Скоро выпадет снег. Улица мается предчувствием зимы. Меня бесят люди.
Дома, машины, человеческие существа — всё кажется мне муляжом и насмешкой природы. Люди и машины движутся по ковру, за край которого я легко могу потянуть, и они все попадают, посыплются в бездну. Ковер шевелится, и плоскость земли раскачивается в разные стороны, как корабль, собирающийся идти ко дну, — люди бегают по дрейфующей посудине и орут что есть мочи. Сейчас я дёрну посильнее — они завопят с максимальной громкостью и начнут валиться друг на друга, пихаясь, брыкаясь и пинаясь…
Мне хочется скинуть их. Мне хочется устроить омницид. Они мне надоели. Обрыдли и романтики, и прагматики. Все обрыдли! Всех кособочит по-разному и одновременно — так похоже, так одинаково…
Вот сейчас я дёрну за край ковра, который ближе ко мне, и буду хладнокровно наблюдать за тем, как они падают. Вниз, вниз… как трясина их поглощает… вниз, вниз.

Один из пассажиров в автобусе едет с бойцовской собакой — все расступаются, боятся. Я сажусь рядом, хотя я тоже боюсь. Я чувствую двухсантиметровые клыки собаки впивающимися мне в лицо, вгрызающимися в шею; у меня перехватывает горло. Пёс рычит и ползет ко мне — хозяин отдергивает скотину назад. Я неожиданно для себя преисполняюсь силой: «Пошла вон, шавка! Я тебя ненавижу! Я вас всех тут ненавижу! Вы меня достали! Как же вы меня достали! Не высовывайся!» — злобно, открыто, но неслышно рычу псу в морду — пес скалится и вдруг — скулит и забивается под сидение.

Моя агрессия очень энергетична. Не советую вызывать ее, вытаскивать из недр. Если временами я не смотрю Вам в глаза, это потому что я не хочу Вас бить. А голос я могу сделать любым (кроме опереточного). Чаще всего я говорю мягко и тихо. Но Вы не бесите меня, пожалуйста! Я понимаю серийных убийц и американских подростков, у которых срывает башню до такой степени, что они выплескиваются на улицу с автоматами и всех подряд мочат.

Меня можно долго доставать, но я не рекомендую Вам оказываться со мной рядом, когда Вы достигнете результата. Не будите во мне зверя, иначе рискуете заныкаться под сидение, как сегодняшняя псинка — ути-ути-ути!



О господи, да что со мной в последнее время?..

Я вдруг резко устаю, обмякаю, умираю. Моя остановка. Нужно выйти. Выхожу. Ноги еле волочат. Я всё равно не изменю этот мир. Единственное, что в моих силах, — посмотреть на него под другим углом, и не исключено, что он ответит мне тем же. Не подстроиться, нет, но научиться тут жить.

Я поломана, отравлена отношениями. Я не могу раскрываться как женщина и мне редко удается почувствовать свою мужскую сторону так, как мне это свойственно по природе. Меня ломали, через меня переезжали, по мне бульдозером прокатились — не один раз, не один человек. Любимые, нелюбимые — неважно.
Суть: сейчас я не ощущаю себя так, как мне надо, такой, какая я есть. Я не ощущаю ни должного силового стержня, ни бездонной нежности, присущих мне. Зато комплексы и заморочки — пожалуйста. Я кидаю понты даже перед собой.
Рита давала мне возможность чувствовать свой мужской ствол. Помните, как у Гришковца: мы убивали бабочек, потому что — кто там был еще слабее нас?..
Я не уверена в себе и истерзана. А мне только двадцать три года, и я хочу жить.
Во мне не всё атрофировано: еще есть горючее, еще есть бензин.

За минувшие две недели я порядочно наломала дров. На прошлых выходных закатила истерику Кире, на этих — рассказала Кате о Рите (не выдержит: проболтается, и тогда понесется, даже представить страшно), сегодня оборала Аню, которая всё равно продолжит играть в своем театре одного актера одного актера собственной персоной (порода людей) — напрасно нервы на нее извела, к тому же завтра на работе откроется травля — все примутся обвинять меня в злодействе (не в лицо — заочно): все жалеют бедную кинутую девочку, а бедная девочка не применёт поделиться с кумушками тем, какую отповедь я ей прочла.

Это же надо — за две недели столько напортачить… А еще лечить кого-то вздумала, поглядите-ка на меня!.. Контролировать надо не процесс и не то, что происходит вокруг, а прежде всего себя. Надо научиться последовательности, умению не обижать людей и не давать в обиду себя, не повышать голос. Есть вероятность, что в споре родится истина только в том случае, если споришь с умным человеком. А если споришь с умным человеком, напрягать связки не придется. Споры на повышенных тонах — разбрасывание эмоций — деструкция, а не конструкция. Эмоции стоит использовать для других целей. Если видишь, что человек в ауте, на него бесполезно кричать — выскажи свои умозаключения и отойди: собственную не самую умную голову не приставишь.

Господи, господи…
Как будет дальше у Ани, мне понятно… А как будет дальше у меня?.. будет ли у меня еще хоть что-нибудь хорошее?.. Или постоянно придется разыгрывать веселье и крепость характера?.. Или я промаячу по жизни вхолостую, доберусь, к примеру, годков до сорока, а там стану пьяно вваливаться в «Удар» и искать себе девочку на ночь, потому что сил нет, как хочется?..
Нет, этим я точно не стану: я слишком рафинированна, я слишком высоко себя ценю для подобного.

Может быть, я доработаюсь, скажем, до замглавреда, открою у себя дома мастерскую Сафо и возьму на поруки молоденьких профурсеточек от восемнадцати до двадцати пяти (младше не возьму — не уговаривайте!), которые часто углядывают беспрецедентный шарм в побитых жизнью и, если честно, уже с душком (но об этом мы никому ни гу-гу), зрелых женщинах?.. Они станут вешаться от меня на хрустальных люстрах и строчить мне пулеметную очередь пронзительных стишков, как это свойственно молоденьким легкомысленным девочкам, у коих в головах сплошь любовь – кровь, а я буду улыбаться и учить их особой изворотливости, особой ласковости, особой нежности, особым навыкам женской любви… Отправлюсь преподавать литературоведение в институт, где рыбок, мечтающих попасть в мои сети, — аквариум. Достаточно закончить аспирантуру, и вперед, — Вы сомневаетесь в том, что я способна закончить аспирантуру и защитить докторскую?..

Или…

Чем я буду, господи, чем я буду?.. Что я буду делать со всеми своими взбалмошными чувствами, со всем, чем мне пока еще так хочется поделиться?.. Что?..
Я не хочу никому себя дарить. И уже не подарю — такой подарочек ни одной женщине не по зубам, а мне слишком тяжело даются собственные невостребованные жертвы. Я хочу собой поделиться: умением смотреть на вещи, ракурсом, который выбираю, эротикой и теплотой, однако это — при условии очень хорошего поведения и отношения ко мне. За зря я транжириться больше не буду. Если от меня станут зависеть — тоже нет. Мне необходима равность.

Что я буду делать?.. В один прекрасный день рожу ребенка и постараюсь вымуштровать его, чтобы никогда не болело внутри?.. Или выйду замуж за простецкого Ваню – Петю, в котором нет для меня ничего привлекательного, и подорвусь бегать от него по бабам, к коим охладеть не получится?..
На этого горбуна одна исправительная колония.

Или я выберу совсем одинокую жизнь (работа – дом, работа – дом, к черту романы — мастурбация forever), чтобы только не слышать дебилистический треп изо дня в день и не гнать подобного самой?..

Как же будет у меня?.. Буду ли я еще счастлива тем счастьем, которого мне хочется?.. Или — бесконечная пурга из опостылевших интрижек, недоговоренностей, скучающих мин, опустошенностей, горечи — что опять попала, или гадкости — что опять не то — не такая, примитивная, пресная и занудная?..

Или я найду себе мозгоёбку и начну с ней жить, а она станет проявлять недовольство на каждом шагу, ездить мне по ушам тем, что я не тогда выдвигаюсь из дома, что я не так готовлю, что я не так общалась с ней при приятелях, а я примусь из себя вылезать, лишь бы ей угодить, но ей нельзя угодить, ибо она как та старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке»?..

Или я нарою себе женщину-идола, наглухо забитую (досками) другими отношениями, на которую замучаюсь молиться, а она на меня — нет?.. Буду караулить ее ночами и пытаться положить руку ей на колено при удачном стечении обстоятельств, потому что — ах, ну очень надо…
Нет, лучше пускай никого не появится, чем эта пошлость. Я застрахована от нее своей головой.

Но боже мой, что же дальше у меня?..

Я, видимо, останусь сильной, хищной женщиной, вечно отовсюду уходящей и еще ни разу никуда не пришедшей, смотрящей романтические фильмы с неслышным глухим стоном: «Я тоже так хочу!».
Только ведь, если серьезно, я уже не могу никаких розочек да лютиков из сердца. Сначала мне нужно понять, что за человек передо мной. Во всех смыслах. Никакой романтики до общения: мне надо понять, что я — равная с равной (рваная с рваной).
Никакой романтики до секса: секс — осуществление самого полного, глубинного познания.

Я больше не могу тратить себя невесть на кого. Мне себя жаль. Так нельзя. Теперь уже нельзя. Я больше не могу позволять, чтобы меня обижали, чтобы швыряли меня тряпичной куклой на мостовую или пёрли обратно в магазин с заготовленной речью: «Обменяйте, пожалуйста! Дайте, пожалуйста, другую! Не с темными, а со светлыми волосами. И не с прямыми и короткими, а с вьющимися и длинными!.. Да, и чтобы нос был более курносым, ага!.. А эту заберите, пожалуйста! Вы, кстати, в курсе, что она у вас бракованная? Она и матом ругается, и выпивает, и курит, и любилась полжизни с сомнительными личностями… Что за кукол понаделали?.. Заберите!».
Я не хочу больше ни с кем поступать так сама.

Да, надо объясниться с Ритой: влюбиться она не влюбилась, поэтому можно сказать ей: «Спи с Сашей, когда он вернется окончательно. А я, видимо, уже ни с кем не буду: мне это как-то не очень удаётся».
Разнообразия она получила, хвалёных лесбийских оргазмов отведала. Что еще?.. зачем?.. зачем они все сами ко мне лезут?..

Встречу ли я кого-нибудь фантастического, с кем можно преодолевать слова, кто умеет слушать молчание и угадывать, кого буду хотеть я и кто, как ни странно, будет хотеть меня, — встречу ли я женщину с сердцем, головой и чувством юмора, умеющую отличать ширпотреб, пустую болтовню и барахло от главного?.. Женщину, с которой можно танцевать — удаляясь и совпадая, делая па и кружась, — от которой можно уходить к кому-то и возвращаться, которая сама — сто раз уйдет и сто один вернется, с которой страх потерять друг друга будет обоюден, с которой можно быть любой (и иногда — собой).

Мне нужны отношения Сартра и Бовуар, где — два Сартра и две Бовуар.
Мне нужны отношения Маяковского и Брик, где — два Маяковских и две Брик.
Я никогда больше не пойду сидеть в партере и ждать «ломтиков взглядов», если она не будет ходить ко мне за «ломтиками взглядов».

Я хочу танцевать, но танцевать с достойным партнером, а не с пионеркой, коровой или дурой.

Я хочу Испании, табулатуры, кастаньет, жара, температуры 6000 °С, я хочу Антарктиды и риска замерзнуть, я хочу танго и кадрилей, я хочу Вены и Венеции, я хочу сохраненных рук и сочащихся вен, я хочу тишины и печали, я хочу соли и сахара, лимона и перца, я хочу постоянного выигрыша и постоянного проигрыша — я хочу полярно разных состояний. Я хочу всего — с одной женщиной, но и не исключаю других людей — для каждой из нас.

Я не желаю желеобразно застывать. Я не желаю делаться с кем-то клёцки.
Я хочу всю жизнь играть в бисер.

Мне нужна вторая Яна, но на равных условиях.

Я хочу встретить человека, который будет достоин каждого моего слова, каждой моей правды и каждой моей лжи. Осенью я хочу весны, лета и зимы одновременно.

Ах, как многого я всё еще хочу. Значит, не всё позади.

Не кажется ли Вам, что я не по обстановке в стране нарядная?.. Длинный серый шлейф воспоминаний, ядрено-синяя лента комплексов по шее… 

Пора получать удовольствие от собственной целостности (а она ведь пришла, мать ее так!), от звуковой гармонии мира, от снежных солнечных искр, которые очень скоро застелют собой дорогу. Пока мы молоды и относительно здоровы, жизнь прекрасна, какая бы жар-птица от Вас ни улетела, что бы Вы там себе ни думали. Я считаю себя в праве на эти слова, и из моих уст они не слащавы.

Всё будет хорошо.

Скоро мое день рождения, а там и новый год… да, еще надо попробовать получать удовольствие от нелюбимой работы, от слов, которые ненавижу, через которые рвусь и обрезаю руки, над которыми бьюсь, чтобы из-под их вереницы хоть ненадолго, на полмига выступила душа.


12.

К счастью или к несчастью, женщины, которая являлась бы сейчас для меня оплотом мечтаний, не имеется. И не надо.
Иногда я навещаю Риту, но всё сходит на нет. К тому же на днях я приняла решение с ней поговорить и расставить точки над «и», однако с прошлых скандальных выходных мы не виделись. Надо заехать к ней завтра, завтра — суббота.
Кира… Кира прекрасна, но мы не пересекались две недели (со времен всемирного потопа). Я ей не звонила — она мне не звонила. Кстати, на ее месте я бы тоже себе не позвонила. Кира мне любопытна: чего стоит одна ее нервозность. Чувство солидарности.

Сегодня я встречаюсь со своей бывшей девушкой Варей. Мы редко организуем досуг вместе, а тут надумали посидеть в кафе, выпить винца. Не могу сказать, чтобы мне страсть как жаждалось посидеть в кафе с Варей: я встретилась с ней, потому что мне нечем заняться в пятницу вечером, а с друзьями тусоваться западло. Вечера нужно убивать. Я предпочитаю делать это книгами, фильмами, Интернетом, хотя я изредка провожу с кем-то тёмное время суток и выпиваю. Я так поступаю, наверно, потому что боюсь рехнуться. Я не исключаю, что существуют и другие причины. Например, позывы поработать вокабулярным аппаратом. Если честно, я не ожидаю ничего интересного от собеседников. Вся волнующая меня информация содержится в книгах, фильмах, Интернете. Я встречаюсь с людьми даже не для того, чтобы развлечься: попойки меня не шибко-то развлекают, а люди не скажут мне ничего впечатляюще нового (нет, они могут, конечно, прочесть мне лекцию на тему губных помад, новой марки автомобиля, истории России, но я не испытаю возбуждения: я способна извлечь подобные сведения из более достоверных источников самостоятельно). Для моих встреч с людьми есть два повода: 1) ради эмоций (редко); 2) чтобы не чувствовать себя отщепенцем и поставить галочку: вечер прошел продуктивно — еще месяц мы друг друга не потревожим —— дела хороши, все живы–здоровы и сносно выглядят.
Впрочем, без алкоголя наши встречи совсем отвратительны (правда с алкоголем зачастую тошнотворны), посему спичи о сухом законе меня ужасают.

Мы сидим с Варей и пьем вино, приобретенное в магазине (денег как не было, так и нет, и предполагаю, не будет; по крайней мере, на дешманское бухло, стоящее в кафе в пять раз дороже, чем в соседней палатке). Варя год назад вышла замуж, сейчас слегка раздобрела и, на мой взгляд, готова к оплодотворению. Я более чем уверена, что через девять-десять месяцев она родит: я всегда вижу по женщинам, что они вот-вот забеременеют, я угадала запах месячных задолго до того, как они появились у меня самой, хотя, естественно, не ныряла в ведро с использованными прокладками, пускай и в моей манере познавать мир эмпирическим путем. Просто я чувствую эти вещи.

Варя слегка пьяна, она предлагает мне махнуть к ней на продолжение банкета. Секунду я взвешиваю перспективу и отказываюсь, сославшись на великое множество дел (мне тоже так отказывали, не переживайте!), хотя Варя меня возбуждает, тем более, я выпила.
Варя — эмоциональная женщина с признаками породы в чертах лица. Когда-то я была в нее чуть-чуть влюблена, потом она предложила мне дружить (ибо — «надо выйти замуж… ты же понимаешь, каждая женщина…»), и теперь мы дружим.
Если бы я поехала к ней сегодня, муж сплавился бы спать, а мы остались бы на кухне и выпили бы еще вина, я пересела бы к ней поближе и поцеловала. Или наоборот — она бы пересела ко мне поближе и поцеловала. Мы бы переспали по старой памяти. Прямо на кухне. Слегка беспокоясь о незадачливом муже. Потом Варя постелила бы мне на полу в их комнате, а сама плюхнулась бы в супружескую опочивальню. Утром мы сделали бы вид, что ничего не было.
А разве что-то было?..

Я отказываюсь и смотрю на часы (мне надо подмести пол, перемыть всю посуду, перебрать чечевицу, почистить печку, посадить два куста роз — белых и красных — и приготовить обед — ну, вы понимаете). Мы допиваем вино и тащимся к метро.
Варя обижена. Я знаю, что после девочек муж ее не слишком удовлетворяет, но в этот раз, извините, ничем помочь не могу. Ты хотела выйти замуж? Ты вышла. А я хочу начать новую жизнь. Новую асексуальную жизнь, — со смаком произношу про себя. Асексуалка из меня, конечно, не айс, но ничего не попишешь — надо когда-то начинать.
Варе в другую сторону. Мы разъезжаемся. Я закрываю глаза и пытаюсь спать (прошлой ночью я промаялась без сна): алкоголь этому способствует, однако мешает телефон:

- Где ты? Срочно езжай домой!
- Что-то случилось?
- Да.

Сталкиваемся с папой в коридоре, и я сразу понимаю: одна из граней бытия сломалась. Окончательно. Слышу, как в комнате плачет мама. Рот пересох, ноги переполнены ватой, и мне сложно спросить, сложно родить на свет трёхбуквенное: «Что?».
- Наташа. Машина перевернулась. В больнице. Состояние критическое. Задет мозг, — папа срывается на слёзы. Я смотрю на него и ничего не могу понять. Я в ступоре. — Мы с мамой завтра вылетаем. Взял билеты на шесть утра.

А сейчас сколько? Сейчас час ночи. Я ничего не понимаю. Сознание отказывается воспринимать услышанное. Я не я. Я тело. От тела требуются какие-то действия. Какие? Подойти к маме и обнять ее? Подхожу к маме и обнимаю. Может, я должна делать вместо этого что-то другое, но я не понимаю что.

Просто где-то далеко, прямо как у Набокова, две игрушечные машинки столкнулись. В одной из них находилась моя сестра Наташа, наверняка, трепавшаяся по телефону, наверняка, пившая кофе, наверняка, чопорно и предвзято разглядывавшая себя в зеркале, поправляя корону. Я вижу это, как в фильме, режиссер которого не склонен изощряться в фантазиях.
Всё очень просто. Ехали две машины. Из пункта А в пункт Б. Произошло столкновение. Одна из них перевернулась. В ней ехала моя сестра. Всё.

Что теперь с ней будет? Смерть? Инвалидность? Она выздоровеет и снова начнет кататься на авто? «Состояние критическое» — что это значит?
Если она станет инвалидом, она будет жить с нами, в моей комнате?.. О чем я думаю?..

Мне страшно. Жуть окутывает коконом голову, перебирается на ноги, доходит до щиколоток и прошибает электрическими разрядами. Трясусь.

Это не страх за Наташу — это страх за себя. Паника и чувство шаткости. Я не очень боюсь смерти — я боюсь больничных палат, реанимаций, операций, боюсь лишиться какого-то жизненно важного органа, а для меня жизненно важны все мои органы, боюсь старости, боюсь собственной беспомощности, боюсь уродства. Я не боюсь физической боли — я боюсь последствий.
В такие моменты можно пообещать себе бросить пить, курить, заречься спать с малознакомыми.

Я не хочу думать о себе — я хочу подумать о бедной Наташе. В голове всё плывет. А у Наташи задет мозг: она, может, не будет больше ходить, соображать, говорить. Не исключено, что она вообще больше ничего не будет. Раз — и ее нет. Будто выключили свет. И темнота. Гроб, цветы, церемония, понихида, поминки, девять дней, сорок дней… Я искренне пытаюсь подумать о ней, но неуклонно перевожу на себя, и именно от этого мне жутко. Я не хотела бы думать о себе, я боюсь думать о себе, но думаю я именно о себе. Инстинкт самосохранения или махровый эгоизм, заложенный в природе человека. От него никуда не деться — ужас застилает глаза. Мы с отцом кое-как пьем полночи кофе, который я в оцепенении готовлю, мама неустанно рыдает, и это меня раздражает. Ужас застилает глаза. Ужас. Ужас. Ужас. Я кое-как выхожу на улицу, я слабо сознаю действительность, она растекается, ее нет. Нет действительности. Есть паника. Мне нужно сесть за руль и отвезти родителей в аэропорт. У меня доверенность на машину. Она не моя. Папина. «Десятка». Я не хочу садиться за руль. Не могу садиться за руль. Мне страшно возвращаться одной домой. Горло в спазмах. Холод руля и скорость — 45 километров в час по пустынной дороге. Я тащусь. Я добираюсь до дома, всё еще силясь проснуться, потому что такое бывает только во сне, хотя я прекрасно понимаю, что это самая настоящая голая реальность. И я не могу ее изменить. Не могу взять ответственность на себя, как я обычно пытаюсь сделать в стрессовых ситуациях, не могу разрулить. Паркуюсь. Слава богу.
Я смотрю на свои руки, ноги и до меня докатывается мысль, что я не согласна лишиться ни одного пальца, не согласна лишиться ни одного зуба во рту, не согласна лишиться глаз, не согласна лишиться печени, желудка и так далее. Мне всё в себе очень нужно, очень важно. Это всё моё! Моё! Я захожу в квартиру, сажусь на диван и обнимаю себя за колени.

У меня начинается сильный психоз, я не знаю, куда мне от него деться. До какой степени я уже успела угробить свой организм и сколько полноценной жизни мне осталось? Это страх жить, страх существовать, страх собственной хрупкости. Экзистенция. Мне страшно смотреть на себя в зеркало, поскольку у меня появилась навязчивая идея: того, на что я посмотрю в своём зеркальном отображении, я лишусь. Выпадающие зубы, вытекающие глаза.

По сравнению с этой паникой, с этой всеохватывающей жутью, мои житейские невзгоды кажутся цветочками, а мысли о любви — чепухой.
Я иду в ванну и пытаюсь смыть с себя эту жуть, снять эти железные щупальца, сжавшие меня со всех сторон. Я едва ли не забываю, что в больнице моя сестра… Ну конечно, что может быть проще? Две игрушечные машинки столкнулись, в одной из них ехала моя сестра… такое, оказывается, бывает не только в фильмах и не только с кем-то другим.
Передвигаюсь по квартире в тумане. Мама с папой в самолете. Мне необходимо к кому-то пойти, потому что если я еще немного побуду одна, без людей, в этом рыхлом вакууме, среди могил и хирургических приборов, я сойду с ума.

Эшафот, сиреневое утро, чай, золотая ложечка… нет, я ничего такого для нее не хотела. Я не хотела для нее мучений. Никто не заслуживает мучений — болезней, инвалидности — никто!!!!!

К кому я могу пойти?.. Суббота. Куда я могу пойти?.. Я не хочу идти по друзьям. Ни к Кате, ни к Даше, ни к Тане: они выслушают меня, нальют водки и скажут: «Пей!», — но я не хочу водки: от спиртного мой психоз только усугубится. Я не хочу. Я не хочу их участливых взглядов, не хочу, чтобы они мазали по мне своими объятиями, не хочу, чтобы они хлопали меня по плечу и уговаривали: «Ну ничего, ничего! Всё обойдется!». Мне они не нужны. Я не хочу идти к парочкам, один из которых выплывет откуда-то из-за холодильника, чтобы послушать, а потом обсудить. Мой лед. Обсудить мой лед, который внутри. Не хочу этой жалости. Не хочу. Я не хочу идти к друзьям-парням, они ничем не сумеют мне помочь. Мне нужна женщина. Эта женщина должна быть лесбиянкой и это должна быть моя женщина. Мне сейчас нужны от человека твёрдость, здравомыслие и женская нежность, не жалостливая, а — согревающая. Не сочувственно, не унизительно, не по-матерински, а — на правах моей женщины. Мне нужно, чтобы меня крепко, но ласково взяли за руку, мне нужно, чтобы пережали мне запястье, мне нужно, чтобы меня успокоили. В другом человеке мне нужен лесбийский стержень. Мне нужно к моей женщине.
Но у меня никого нет. У меня нет женщины. Есть Рита и Кира. Две не мои девушки. Рита и Кира. Рита, с которой я полгода сплю по пять-шесть раз в месяц и которая неспособна так меня успокоить, как мне надо. В ней нет того, что мне нужно. Она не такая, в ней нет той самой двуполярной гендерности, которая мне требуется, в ней отсутствуют та сила и та нежность, которые мне сейчас необходимы. Тем более, после случая у Алёны мы не общаемся (прошла неделя).
Есть Кира, с которой я две недели назад переспала так, что у нее, бедняжки, наверно, до сих пор от меня волосы дыбом. Кира уж точно совсем не моя девушка: если и предположить, что всё было нормально в постели, — разве это меняет дело?.. Подумаешь, переспали разик! Да даже десять раз — никаких оснований для того чтобы звонить человеку в субботу ранним утром, напрашиваться на встречу и вываливать на него свои проблемы… А вообще, представляю:
«- Аллё, Кира?.. Это Саша. Помнишь меня?
- …
- Кира, у меня сестра при смерти — можно я поплачусь у тебя на плече, а то той ночью я не всё выревела, но мне понравилось, можно?
- …
- Что?.. Нет, с сестрой не близки! Терпеть ее не могу! Я, видишь ли, о себе забеспокоилась…»

А Кира смогла бы мне помочь…

Боже мой, о чем я думаю?.. У меня сестра в коме, родители места себе не находят, а я гадаю, к кому бы мне пойти, чтобы меня «правильно привели в чувства» и заставили думать о родителях и сестре, а не терзаться патологическими страхами за себя…

Кира и Рита. У них даже имена созвучны. У двух не моих девушек созвучные имена. Саша и Наташа — тоже созвучны. Интересно, о чем думали родители, когда нас называли?.. небось, это чтобы проще было во дворе кричать: «Саша! Наташа! Домой!». Впрочем, нет. Называли они нас Натальей и Александрой — полагали, наверно, что нас так и будут величать. Хотя мне не на что жаловаться. Отличное лесбийское имя.

О чем я думаю?..
Моя нервная система от меня ушла, она женилась на другой — ой-ой-ой.

Если бы я была Наташа, меня бы, скорее всего, сократили до Таши — тоже терпимо, хрен с ним… Если бы я была Наташей, я бы сейчас умирала, у меня был бы поражен мозг.. Наташа сейчас может умереть. В воспоминаниях: «Мама! Она сломала мою куклу!!» — отвратительный голос. В воспоминаниях — одни гадости и радость ее отъезду. Но я не желала ей этого! Никто этого не заслуживает!

Это и есть то самое враждебное, которое шастает в черном и не надевает лица. У этого нет ни лица, ни имени. Безымянный ужас. Это не смерть — это то, чего не описать. Чувствуешь и содрогаешься всем телом, хочется забиться в самый дальний угол, туда, где — не достанет…

Всё. Иду к Рите. Больше мне идти не к кому. В последний раз к ней иду. Мне нужна помощь. Обычная гуманитарная помощь. Гуманность. Хотя бы. До нее долго ехать. Блять. А на машине я сейчас не могу. Боже мой, ладно. Звонить ей предварительно я тоже не могу. Надеюсь, дома. Мне кажется, меня сейчас стошнит. Или позвонить? Нет, не буду звонить. Что надеть? Какое там время года? Да, конец ноября. Скоро мое день рождения.

Оно идет за тобой и не надевает лица. Я боюсь массовых сговоров, маньяков, замкнутых пространств. Оно совершенно, и оно не надевает лица. Оно всегда рядом, но сейчас — особенно. Одни дохнут в общественном транспорте, а другие, радостные и веселые, катят на работу. Трупные тела и едущие на работу. Контраст линий. Какая разница? Надо сделать три глотка воды. Два делать нельзя. Два — четное число. Надо обязательно три. Бог любит троицу. Если Наташа умрет, где ее будут хоронить?

О Господи! Сейчас я приеду к Рите и сразу скажу ей про сестру. Нет, я не буду ей ничего говорить — просто поцелую. Мне нужно почувствовать другого человека. Ощутить, что я не одна. Изолятор. Изоляционная лента. Рот. Кляп. Палец во рту. Секс. Сумбур, змеиная изворотливость, резкие цвета… нет, Рита, судя по всему, начнет ****ь мне мозг с этой «лучшей ночью»… Придется сразу сказать ей про Наташу, чтобы она не трогала меня с разборками, перенесла их на другой день. Меня сейчас вырвет… Я скажу ей всё, а она затороторит: «Сашенька, не расстраивайся! Вот у меня сестра пять раз на машине переворачивалась и ничего…». Лишь бы она не порола ересь, лишь бы она не болтала, и всё будет нормально… Блять, зачем я вообще к ней прусь?.. Надо было поехать к Кате. Катя налила бы мне водки и сказала бы: «Крепись, родная!», — и мазала бы по мне сочувствием.

Мне страшно. Мне плохо и страшно. Я не спала двое суток: позавчера уснуть толком не получилось. Неполноценные два часа. Я подремала в метро перед тем, как позвонил папа. Где сейчас родители?.. они уже прилетели?.. они позвонят, когда прилетят. Мне нужно, чтобы меня успокоили несколькими действенными жестами и уложили спать… Почему я не могу сама так взять себя за руку, как мне надо?.. Почему я сама не могу так посмотреть себе в глаза?.. Я могу всё это по отношению к другому человеку, но не могу к себе. Почему?.. Всё остальное я могу к себе, а этого не могу. Как бы всё упростилось, если бы могла.

Надо было позвонить Рите, но уже поздно, я приехала. У нее может быть Саша. Нет, Саша приезжал неделю назад, так часто он не приезжает. Что сейчас сказать Рите?.. О боже мой, ну что за позёрство?.. И тут — позёрство, и в таких обстоятельствах — позёрство… Бабушка, которая умерла в семидесятилетнем возрасте. Добрая бабушка с морщинистой кожей. Мы ездили в деревню, и я воровала у соседей смородину, а Наташа рассказала родителям, и меня били ремнем. Крепко били ремнем.

 Поднимаюсь по лестнице. Рита живет одна. А если ее нет дома? Она могла уехать в гости. А если у нее кто-то в гостях? Если она не одна? Какая глупость — поехать к ней без предупреждения!.. Если ее нет дома?.. Звоню в дверь. Если ее нет дома, если ее нет дома, если ее нет дома, что я буду делать?.. Вот гавкает ее собачка Каролина. Как еще могут звать Ритину собаку? Только Каролина!.. Сейчас она мне откроет? Сердце замирает: откроет или не откроет?..

- Саша! Привет! У меня для тебя такая новость!.. Только что говорила по телефону с Сашей!.. Не думала, что ты приедешь!.. Но ты раздевайся!.. Что так рано?
- Рит, у меня проблема.
- Да, голос у тебя подавленный… Проходи, раздевайся, сейчас всё расскажешь! Ой, мне так не терпится тебе сообщить!.. Слушай, давай сначала я тебе — хорошую новость, а потом ты мне — плохую! Давай? Необязательно же начинать день с плохих новостей, правда?..
- Да. Хорошо, — сердце падает. Рита возбуждена и сияет. Мы сейчас могли бы играть грустного и веселого клоунов.

Разуваюсь, снимаю куртку. Рита кудахчет вокруг меня, просто из кожи вон вылезает. Куда ей — про сестру и про смерть?.. Поделиться не удастся. Сердце щемит. Не могу с людьми. Совсем не могу с людьми. Они меня не чувствуют. Они меня не слышат. У меня же на лице всё написано. Всё — как мне плохо и страшно…
Прохожу в комнату, а из колонок выливается глухой, четкий, странный и нежный, совсем не для пения, но… Выливается кипятком. Мне на голову. Сейчас меня точно вырвет. По телу — вверх – вниз, вверх – вниз — поршень — резво и быстро, резко и бегло. Что это, господи, что это? У меня развилась шизофрения? Я больна? Я больна, да? Я сошла с ума?.. Что это?..
- Рита, что это?
- Ты о чем?
- Что это играет? — я не знаю, как буквы склеиваются у меня в слова и выкидываются с балкона. То есть — вышагивают изо рта. В голове — карусель, в голове — дантевы круги, по которым я качусь с центростремительным ускорением. Меня сейчас вырвет. У Риты светло-бежевый пол в квартире.
- Ой, Саша, я тебе сейчас такое расскажу!..
- Подожди! — хватаю ее за руку — кончики моих аккуратно обстриженных ногтей белеют. У Риты тёплая кожа, у меня — холодные, влажные и цепкие пальцы неслучившейся пианистки. Я уже не могу выдавливать слова. — Скажи!..
Рита испуганно таращится на меня. Рита думает, что я обезумела.
- Я и сама не знаю, что играет… Мне Олька дала послушать всяких нераскрученных групп. У них в клубе, где она работает, выступают… Но мне эта не очень нравится. У вокалистки голос плохой — грубый, сиплый. И песни без смысла! Я тебе сейчас поставлю — закачаешься!

Я и без того качаюсь.

- Рита, — чувствую, что сейчас упаду. Мир сжался до точки и крутится в моих больных глазах.
- Саш, ты такая бледная… что случилось-то?..
- Ты можешь посмотреть, как зовут вокалистку?..
- Да, тут где-то было… Сейчас, — недоумевает Рита. — Странная ты всё-таки! — копается в компьютере. Приговор я уже знаю. Я вытянулась по струнке и жду. — Какая-то Яна К., — бодро рапортует Рита. — Саша, ты только послушай! — она вся светится, рябит, она нетерпелива, она не может промолчать, она сгорает от порывов сказать: — Саша, я очень надеюсь, что ты поймешь меня правильно и не обидишься! Дело в том, что через месяц приезжает Саша. Насовсем! Я понимаю, такие вещи не решаются по телефону, но мы только что, до того как ты приехала, определились с датой!! Саша, ты представляешь?! Я двадцатого декабря выхожу замуж!.. Я подумала, у меня нет подруг ближе тебя — будь моей свидетельницей на свадьбе!.. Только не обижайся насчет остального!.. Я думаю, ты понимаешь…


Эпилог.

Я смеюсь. Я спотыкаюсь. Я не зашнурована. Я сбегаю с лестницы. Слетаю с лестницы. Вниз, вниз. Мне необходим воздух. Я вижу из окна в подъезде, что пошел первый снег — маленькие белые соринки. Это смешит меня еще сильнее. Так бывает только в кино или и в жизни тоже?..
- Саша!! Ты куда??
- Рит, я обязательно буду твоей свидетельницей! Непременно! — давлюсь смехом и кричу в никуда: — Рит, мне в платье нарядиться или и так, по-босяцки, сойдет, как думаешь??

Звонит телефон. Вдруг родители?.. Вдруг?..
Смотрю на дисплей, вижу имя и не верю своим глазам. Кира! У меня начинается истерика. Вы все сговорились?.. вы решили сегодня меня прикончить, да?.. вы все?.. Кое-как нажимаю на прием.
- Аллё! Ха-ха-ха!
- Саша?.. Это Кира! Привет!.. Ты такая веселая — поделись, я тоже посмеяться хочу!
- Привет, Кира, — меня разрывает от хохота. Я сейчас лопну. У меня болит живот от смеха. Я выхожу на улицу и делаю вдох. — Да нет, ничего, у меня просто прошлое и настоящее столкнулись и выебали друг друга.
- Не матерись. Женщинам это не идет.

На меня наваливается новый приступ смеха. Большинство лесбиянок, ощутив однажды власть, начинают строить из себя училок.
Кира, дорогая, ты, может, еще расскажешь мне, что такое женщина?.. Один раз трахнула и решила — всё можно?.. Сейчас подучишь меня жизни?.. А не желаете ли идеальную шлюху в подарок?.. Благотворительная акция: только по субботам и только для Вас!.. Смеюсь.
На другом конце провода воцарилось молчание. Через несколько секунд — осторожно:
- А что смешного?..
- Ты не поймешь, Кира!..
- Так что случилось-то у тебя? Можно поподробнее?
- Ха-ха-ха! Например, у меня подруга замуж выходит!
- И что в этом смешного? Подруга — лесбиянка?
- Ха-ха-ха-ха-ха! Нет, не лесбиянка! Ха-ха-ха-ха-ха! — заливаюсь я. — А еще у меня сестра в коме, — Ха-ха-ха-ха!
- Ничего не понимаю! Бррр!..

Мое ухо вдруг шумит Кириным смехом:

- Ты что?..
- Да так… я тут подумала… не обижайся только!.. Каждый раз, когда я с тобой общаюсь, ты либо плачешь, либо смеешься!

Меня оглушает очередной приступ, это действительно очень забавное стечение обстоятельств. Несколько мгновений мы наполняем уши друг друга смехом.

- Слушай, Саш, я тебе вообще-то встретиться хотела предложить…
- Ха-ха-ха! Уже передумала? Ха-ха-ха-ха!
- Если честно, пока нет… Ты бы перестала, что ли, смеяться — я бы так уверенней себя чувствовала… Давай завтра вечером? Сможешь?.. До завтра?