Это мой город

Эти записки не о древней истории нашего города и не о его воинской славе. Это просто выражение любви к нему. И где бы я ни была, у меня не было чувства дома, меня всегда тянуло сюда, в мой маленький, часто неустроенный, не совсем благополучный, но такой родной и милый город на двух морях.

Я коренная керчанка. Здесь я родилась, здесь родились мои родители. Мой прадед, которого я никогда не видела, был казённым раввином местной синагоги. Здесь появились на свет мои многочисленные дяди и тёти, которых судьба разбросала по всем частям света. Здесь вырос мой сын… Корни — это очень много, это живая связь поколений, благодаря им, ощущаешь ход истории. Это то, что привязывает к месту, это те тоненькие нити, которые связывают с прошлым.
Я знаю все уголки своего города — не только теперешнего, но прошлого. По рассказам мамы я чётко представляю себе дореволюционную Керчь, её магазины, базары. Её церкви, синагогу, мечети и кирху с острым шпилем. Её главную, Воронцовскую улицу, на которой по вечерам было гуляние: в экипажах разъезжали местные богатые красавицы в роскошных туалетах.
Рассказы няни переносят меня в крепость, где в семье морского офицера она служила горничной. Всё это отложилось в памяти и возникает само собой, как на экране в кино.

А предвоенную Керчь я помню уже по собственным впечатлениям. Это был город, прежде всего, многонациональный. Греки, как поётся в песне, привозили «шаланды, полные кефали». Гречанки бродили по улицам и на ходу вязали бесконечные чулки. Итальянцы разводили фруктовые сады, а армяне выращивали замечательные овощи. Ну и, конечно, татары. И я хорошо помню учительницу-татарку, необыкновенную красавицу, с тяжёлым узлом волос на голове.
У нас во дворе жила девочка-итальянка, по имени Розина Джакетти, которую мальчишки прозвали «Резина в жакете», на что она очень обижалась. А ещё нашими соседями была большая еврейская семья. Сарра, Маня и Арон — так звали детей, и в такой последовательности выкликала их мама, с сильным еврейским акцентом. Все они закончили жизнь в Багеровском рву.
И вот эта смесь национальностей, обычаев, говоров, различий типов и создавала неповторимый облик предвоенной Керчи.

Мы, дети, пользовались полной свободой. Любимым местом был Митридат. Мы облазили все скалы и пещеры, заглядывали в узкие окна часовни Стемпковского, которая стояла на месте Вечного огня, играли «в классики» на плитах храма Тезея, превращённого в археологический музей, и как-то не осознавали, что соприкасаемся с вечностью.
Мой отец был краеведом-любителем. Вместе со своим другом Фёдором Ивановичем он исходил пешком почти весь Керченский полуостров и старался приобщить к этому занятию и меня. На меня, почему-то, самое большое впечатление произвело посещение подземной турецкой крепости, превращённой в то время в картофеле-хранилище. Располагалась она в степи, на полпути к большой крепости и была внушительным сооружением, с бойницами, старинными пушками, ядрами и какими-то непонятными вычурными надписями.

Не могу не рассказать о предвоенных базарах. Их было два: один, Сенной, примерно в том месте, где сейчас расположен рынок, а второй — в самом центре города, на месте нынешнего универмага и прилегающей площади. Этот базар спускался прямо к морю, и к нему причаливали те самые «шаланды, полные кефали», и тут же, на берегу, разворачивалась торговля рыбой. Прибывали баркасы с астраханскими арбузами. Здесь же торговали армяне своими овощами, итальянцы своими фруктами, и всё это звучало разноголосьем, дышало южным гостеприимством и расцвечивалось шутками.

Удивительный колорит городу придавали Митридатские улочки, примыкающие к горе, как бы находящиеся под её защитой, с покрытыми булыжником мостовыми, затенённые акациями. Они и сейчас есть, конечно, изменённые, но всё-таки напоминающие о прошлом.
А на горке, там, где сейчас, неудачный, на мой взгляд, памятник жертвам 1919 года, стоял театр. И каждый год в нём гастролировала какая-нибудь труппа с очень хорошими актёрами. Я со своими подружками была непременным зрителем и очень эмоционально всё воспринимала. Хорошо помню «Коварство и любовь» Шиллера, а «Медвежья свадьба» Луначарского, приводила меня в такой ужас, что я потом в страхе просыпалась по ночам.
Такой была Керчь перед войной, в восприятии шестнадцатилетней девочки.

Но вот в 1945 году я возвратилась из эвакуации и увидела совсем другой город. Сойдя с поезда, остановилась в недоумении. Никаких улиц, которые я хорошо помнила, не оказалось. Везде груды камней, через которые, почти вслепую, нужно было найти дорогу. Разрушенные дома, воронки от бомб — вот что оставила война в моём родном городе. И ещё долго-долго очертания улиц обозначались наспех выстроенными заборами, за которыми — всё те же груды камней и здания со следами войны. В немногих уцелевших домах вместо оконных стёкол — поллитровые баночки, еле-еле пропускавшие свет. И совсем мало людей на улицах. Вот тут-то я испытала совсем новое чувство. Кроме той светлой любви, которая была у меня к городу, появилась печаль, боль, не покидающая меня до сих пор. Всё это многократно усилилось, когда узнала о Багеровском рве и Аджимушкае.

Но не только следы войны так поразили меня. Исчезло многоголосье, лица с чертами разных национальностей. Все были как бы на одно лицо. Сарра, Маня, Арон и многие школьные подруги погибли от рук фашистов. «Резина в жакете» была выслана в свою Италию. Греки, армяне, болгары рассеялись по всему свету, а татары, буквально в одну ночь, были отправлены в ссылку.

Сейчас я живу в совсем новом городе. Он, конечно, воскрес после военной трагедии, но сегодня стал напоминать громадный рынок. Его лицо определяют торговые палатки, люди с корзинками, тележками, бесконечные разговоры о купле-продаже и многочисленные нищие.
Но всё равно — это мой город, и я никогда не смогу его променять ни на какой другой. Потому что это мой дом, а дом — это всегда приют, это свой кров, своё настоящее и прошлое.