Одурь

Николай Васильевич ИВАНОВ, Астрахань
Издательство ИНТЕРБУК, Москва, 1991 г.


О Д У Р Ь


Я  РУССКИЙ

Я выхожу из дома. Да, да, у нас свой дом! Коттедж. Вилла. Особняк. Правда, двор общий. Как и одноочковый туалет. Как ни странно, хозяев во дворе четверо, а туалет всего один. В этом нет никаких неудобств, но вот когда приезжают говночисты, начинаются споры о том, кому платить за их услуги.
Илья Сергеевич, бывший милиционер, которому из-за страшных запоев пришлось расстаться с милицейской формой, всегда заявляет, что последний раз платил он. Дядя Миша, молчаливый грузный рабочий с мясокомбината, тоже уверяет, что последним платил именно он. Такого же мнения о самих себе мой отец и Лешка-Шкалик, который всегда в подобных случаях бывает сильно пьян, но при деньгах. Поэтому, да еще потому, что Шкалик крайне щупл, приходится платить именно ему.
Кстати, кран тоже один на весь двор, но это не разъединяет. Наоборот. Ведь как только кран ломается, чинить его собираются все мужчины, а женщины сразу начинают хлопотать о закуске.
Так вот, я выхожу из дома, выхожу из калитки. Мне восемь лет. Я - русский. Я еще не знаю, какое проклятие свершается надо мной. Я только знаю, что я - русский. Господи, ну почему я не родился на каких-нибудь полторы тысячи километров западнее или южнее? Ведь моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе. Мне бы не
пришлось идти по грязным улицам в школу, все три этажа которой пропахли керосином. Да, именно керосином! Там так мыли полы. Через четверть века после того, как я отучился в этой школе, ее сровняли с землей и на этом самом месте построили новую. Я был в этой новой школе, и она так же пахла керосином, хотя все уборщицы клянутся всем святым, что осталось у советского человека, доказывая свое неприятие этого нефтепродукта.
Значит, это я пропитался этим проклятым керосином.
А грязь! Вы знаете, что это была за грязь, сквозь которую прорывался я, чтобы попасть в школу, пропахшую керосином? Это была страшная грязь. Она буквально прилипала к резине сапог, забиралась в них, пачкала заношенные форменные брючки и заштопанные застиранные носочки ученика керосиновой школы. Как долго приходилось мыть эти грязные резиновые сапоги в корыте с болотной холодной водой! Как унизительно это было, как противно! Как зябли маленькие худенькие ручонки болезненного впечатлительного мальчишки, которому больше всего на свете нравились сказки, сказки, пахнущие розами и ванилью, но только не керосином.
Господи, ну почему я не родился в другом полушарии? Ведь тогда бы я пел другие песни, а может быть, даже вообще не пел, ведь не всем же Ты, Господи, даешь хороший голос... А в моем полушарии, в керосиновой школе меня заставляли петь.
Я еще тер руки, которые очень долго не могли согреться после грязной и холодной воды в корыте, а учительница угрюмо диктовала слова песни, которую суждено было учить мне и еще сорока девочкам и мальчикам.
- Будет людям счастье, счастье на века.. - диктовала учительница.
Эту песню каждый день по несколько раз приходилось слышать если не дома, то на улице и в керосиновой школе. Она, песня эта, должна была компенсировать грязь и неухоженность, царящую вокруг, она должна была наполнять души людей, бредущих сквозь эту грязь, верой, что через двадцать лет все будет иначе, что изобилие хлынет как из рога. А рогов у нас много! Главное, чтобы были рога. А уж хлынет - так хлынет. Все наедимся и оденемся по-человечески, хотя и мещанство думать об этих вещах. Ведь главное - чтобы Светлое будущее было!
Я люблю сказки, но не ложь. Это Светлое будущее было ложью. Я это понял. Но я еще не понимал во всей широте, каким проклятьем проклят я, русский мальчишка, через дикую грязь пробирающийся в пропахшую керосином школу, где ему через силу приходилось петь ненавистные лживые песни.
Я - русский!
Что вы можете знать об этом? Что вы можете знать о моей жизни, если плохо представляете даже мой путь от дома до керосиновой школы? Вы не можете представить этот путь, даже если учились в этой самой школе. Ведь я очень впечатлительный мальчик. Мне этот путь снился каждую ночь. И каждую ночь он становился все длиннее и гаже. Я проваливался в колдобины не по колено, а по грудь, по шейку, а в ямах была уже не жидкая грязь, а вонючая смесь из кала, керосина и радостно-возвышенных песен.
Я - русский!
Я шел сквозь грязь и песни. Я шел и рос. Я уже плохо понимал, сколько мне лет: восемь, сорок или восемьдесят? Я стар, но какая же это старость, если душа полна ожидания чуда, сказки, которая неожиданно сделает меня счастливым. Я могу быть в сказке только в своем воображении, в настоящей жизни я бессилен что-либо сделать. В этой жизни у меня осталось только одно: я - русский. Я иду и проваливаюсь в грязь. И не обижаюсь, когда слышу упреки.
- Ты грязный! - кричат сверху.
А я молча улыбаюсь.
Дойду и отмоюсь. Пройду через грязь и одурь. Я должен пройти.
Я - русский.

Часть I
ОДУРЬ НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ


ШАРИКИ

Неожиданно на капитана Переплетова набросились сзади.
- Попался, гад! - зашипел кто-то из нападавших.
Врагов у капитана Переплетова было очень много. Удивительно было бы обратное, ведь Переплетов несколько лет назад возглавлял городской медицинский вытрезвитель. Почти все мужское население города он видел в трусах. Но самое неприятное, что почти все мужское население города также видело и запоминало капитана, хотя и было, согласно записям протоколов, "в сильном алкогольном опьянении, оскорбляющем человеческое достоинство". Память эта была удивительно крепкая. Вот и сегодня, поднявшись с земли и отряхнувшись, капитан почувствовал себя необыкновенно усталым.
"Пора в отпуск", - подумалось ему, но тем не менее ноги сами собой понесли его в родной отдел.
- Опять нападали? - заботливо спросил дежурный. Он, кстати, тоже побывал  в медвытрезвителе у капитана Переплетова. Тогда он, только что прибывший из армии паренек, очень обиделся, но потом, поняв жизнь, простил и справедливо возмущался нетактичным поведением своих сограждан.
-  Попались бы мне они! - мечтательно высказался он.
-  Попадутся, - успокоил его Переплетов, - рано или поздно попадутся, а не они, так другие.
Тут зазвонил телефон.
-  Как пропали? - спросил дежурный телефонную трубку, делая знаки капитану Переплетову, что дело касается и его.
Новость была потрясающей: в аптеке пропала целая партия эластичных противозачаточных средств. Руководство отделом даже секунды не раздумывало, кому доверить это дело. Только Переплетов мог справиться с подобной задачей.
Разговор с заведующим аптекой удивил Переплетова.
- Пропали, конечно пропали! - доказывал тот капитану, - пришел какой-то чернобородый молодяк и скупил всю партию. Меня не было, за прилавком только Зоя, а она ни рыба ни мясо, всю партию выдала! - заведующий аптекой закатил глаза,
- По четыре копейки, всех размеров!
Капитан отложил в памяти приметы скупщика и вышел из аптеки.
"Спекуляция? - раздумывал он. - Или опять происки ЦРУ? Знают ведь наше тяжелое положение с продовольственными программами и лишают нас элементарных средств для сдерживания прироста населения!"
На улице привычно долдонили отбойные молотки. Правда, применение их было не совсем обычным: несколько молодых людей долбили стену отделения Жилсоцбанка СССР.
"Ничего, - отложилось в сознании Переплетова, - разберемся и с этим, и до этого руки дойдут!"
Ему пришла еще какая-то хорошая мысль при виде очереди около винно-водочного магазина, но внимание вдруг привлекли два шарика, которые несла девочка лет пяти со вздернутым носиком, полными маленькими губами, низким лбом, слегка лопоухая, ростом около метра. Девочку вела за руку женщина двадцати-сорока лет без особых примет.
"А шарики-то что-то большие, - мелькнуло в капитанской голове, - и красочка не фабричная!"
Задержать девочку и женщину капитану помог усиленный наряд милиции, и уже через пять часов, когда девочка упала на пол и напоминала о себе тихим хрипом: "Плиз бринг э глас ов ориндж джус", что было зафиксировано в протоколе допроса, женщина, которую можно было выжимать, стала "колоться". Она призналась, что является матерью девочки, а шарики купила у кооператоров, потому что не хочет второй девочки или мальчика. После использования первой пары "шариков" она их сполоснула, надула и покрасила, превратив в настоящие первомайские шарики.
- Адрес кооператоров! - выдохнул капитан.
А еще через час капитан дружески прощался с председателем кооператива.
А чего им ссориться? Кооператор приехал в город капитана из далекой братской республики, в медвытрезвителе не был, а главной задачей своей жизни считал удовлетворение потребностей населения в товарах народного потребления и бытовых услуг.
"Куплю-ка я видеомагнитофон, - решил капитан Переплетов, - а то мотаюсь по видеосалонам, как мальчишка!"
Вот и все.

РОЗЫСК

Когда капитану Переплетову положили на стол дело о пропаже зубного техника, он даже обрадовался.
"Давно пора сменить коронки!"
Но потом дело это приняло неожиданный оборот: зубного техника не нашли, хотя обшарили всю квартиру.
Опытные оперативники заглянули в самые укромные уголки жилища пропавшей без вести.
Единственная польза от этого была в том, что теперь Переплетов мог судить о внешности потерпевшей.
"Баба была что надо!" - думал Переплетов, рассматривая нижнее белье зубного техника, и вдруг осекся в своих размышлениях, ловко поймав себя на мысли, что считает Аду - а именно так звали техника по изготовлению зубных протезов в домашних условиях, - уже покойницей.
"А может, над ней только надругались?" - засветилась наивная надежда, но очередной взгляд, брошенный на нижнее белье, дал понять сознанию, что никто над такой Адой надругиваться бы не стал.
"Кишка тонка", - мелькнула в голове Переплетова озорная мысль, но тут в его кабинет через окно влетела граната, сильно ударила по портрету железного Феликса и, вылетев в коридор через приоткрытую дверь, благополучно взорвалась, разорвав на куски какого-то неформала, ожидающего допроса по поводу несанкционированного митинга.
Запахло химическими удобрениями.
"Граната китайская, но бросали наши, - с методичностью ЭВМ отложилось в голове капитана, - кто это: Петр Ефимович, Арнольд Алексеевич или Славка шутит?"
"Хватит, - прервал сам себя Переплетов, - надо заниматься делом Ады!"
Целый год Переплетов искал. Сослуживцы уже даже взглядами не спрашивали о результатах розыска.
"Нет, нет, нет!" - как маяк, сигнализировал своими грустными глазами-прожекторами мужественный капитан.
Но настало утро, когда все отделение поняло, что Ада найдена.
Из кабинета Переплетова полилась мелодия песни, исполняемой на любимом музыкальном инструменте капитана - милицейском свистке.
Песня говорила, что успех сопутствует только тому, кто хочет этого успеха.
"Кто ищет, тот всегда найдет!" - это могло бы быть девизом любого сыщика.
Аду, или вернее то, что осталось от Ады, нашел мальчишка в камышах неподалеку от отделения милиции.
Патологоанатому там делать было нечего.
О причине смерти можно было только предполагать.
- Стало плохо с сердцем - вот и откинулась в камыши, а там черепушку расколола, когда о кирпич ударилась. Вот их сколько вокруг! - советовали коллеги.
"Нет, нет, нет!" - билось в холодной, как морозильная камера, голове чекиста-капитана.
- Там, где гибнет баба, надо искать мужика! - изрек Переплетов.
Это был не только афоризм, но и приказ оперативникам, которые бросились в дом, где жила Ада. Начиная с квартиры № 1, они выявляли всех мужчин, способных к половой жизни, и выясняли их половые внебрачные связи.
Результаты превзошли все ожидания!
В 115-квартирном доме было выявлено: 3 спекулянта промтоварами, 8 самогонщиков, 5 содержателей притонов, жильцы остальных 99 квартир привлечены к уголовной ответственности за отказ и даже уклонение от дачи показаний.
- А найти одного убийцу и дурак может! - подвел черту под это дело капитан Переплетов.


ПРОПАВШИЙ ВАГОН

Боковым зрением капитан Переплетов заметил предмет, стремительно приближающийся к его персоне. Капитан втянул в плечи голову, рывком надернул на нее китель, выхватил свисток и с необыкновенной силой вставил его в рот. Мощная трель потрясла весь микрорайон.
Предметом оказался резиновый мяч. Оформляя протокол задержания малолетнего преступника, капитан отплевывался кровью, так как, с силой вставив свисток в свой рот, повредил мужественные губы и разбил правый верхний клык.
-  Наша служба и опасна, и трудна, - добродушно процитировал капитан слова своей любимой песни, а потом проиграл мелодию на своем именном свистке. Он так увлекся, что уже начал насвистывать полонез Огинского, но вспомнив про тех, кто порой "честно жить не хочет", оборвал свой любимый полонез на половине такта.
Он был, как всегда, прав: в отделе его ждало новое задание.
На станции Сектымовка пропал вагон сахара. Во всяком случае, на станцию он прибыл, а дальнейшему его продвижению препятствовало его же полное отсутствие.
Начальник сектымовской станции был вне себя.
-  У нас ничего подобного не происходило с начала перестройки, - бубнил он, незаметно отправляя что-то в рот, все время посасывая и похрумывая.
- Что это у вас? - неожиданно задал вопрос капитан Переплетов.
-  Сахар, - был вынужден сознаться сектымовский начальник.
- Песок? - простодушно спросил капитан.
- Рафинад, - не замечая, что попался, ответил не задачливый сектымовец.
Остальное было уже делом техники: оформление постановления на арест, протокол допроса и обыска. Но вагон с сахаром-рафинадом найден не был.
- Да съел он его! - твердили капитану Переплетову его друзья-милиционеры.
- Конечно, съел, - единодушно заявляли все непосредственные начальники капитана, - закрывай дело, и точка!
Но сомнение - эта производная таланта - не давало покоя капитану Переплетову.
"Не мог он съесть весь сахар даже со всей своей семьей и любовницами, - тихо думалось капитану, - не мог, если, - тут у нею даже задрожали погоны на плечах, - если не помогла торговая мафия! Но с мафией шутки плохи, - продолжал он свои размышления, - прежде всего надо обрубить щупальцы, а уж потом бить прямо в сердце!"
Так что теперь капитан Переплетов ищет не пропавший вагон, а щупальцы торгового спрута.


ОТ ЧЕГО ПОГИБЛИ РОЗЫ?

Капитану Переплетову всегда доверяли самые сложные и запутанные дела.
Вот и сегодня одно из таких дел легло на его неширокий, изрезанный финками преступников всех мастей, стол.
А дело было вот в чем: в областном НИИ декоративных растений выведен новый сорт роз. Бешено цветущие растения были не только прекрасны, как наша жизнь, не только яростно благоухали, не только на 100% состояли из розового масла, но и представляли ценный продукт питания. Уже первые бутоны были жадно поглощены работниками института и получили гордое имя "дефицит" из-за своих несравненных вкусовых качеств.
Неприхотливый сорт мог произрастать на любой почве, в любых климатических условиях, включая отравленные удобрениями колхозные поля.
Поступление валюты в государственные закрома, улучшение питания партактива и облика колхозных пашен - вот что даже по скромным планам сулило разведение этой культуры.
Но случилось непоправимое! Розы погибли все до одной. Размножающиеся только попарно, они обрекли себя на вымирание.
Переплетову было суждено разобраться и найти виновных.
"ЦРУ? - привычно мелькнуло в аккуратно, по-уставному подстриженной голове капитана, - а может быть, рокеры или.. - ему стало по-хорошему страшно, - или мафия?"
"Найду, - решил Переплетов, - и разрублю этот ядовитый клубок!"
С этим он и вышел на улицу. Где-то за углом ударила веселая автоматная очередь.
"Узи", - верно оценил Переплетов, - вот и вышли наши ребята на международный рынок".
Очереди из "узи" залихватски откликнулся "ингрэм".
"Ничего, - подумалось Переплетову, - вот разберемся с розами и займемся рэкетом".
-  Мэн, - услышал Переплетов хрипловатый голосок, - отжаться не желаешь?
Переплетов мог отжаться двести двадцать раз и был чемпионом отдела по этому виду гимнастических упражнений, но вдруг с болью он понял, что "отжим" в этом случае означает совсем другое.
"Ничего, - подумал капитан, - и с проституцией разберемся, вот только с розами закончу!"
В оранжерее Переплетов вместо стекол увидел над навеки склоненными головками цветов штопаныс-пере-штопаные полосы полиэтилена.
- Кто старший? - спросил у присутствующих Переплетов.
- Я, - отозвался толстенький мужчина, прижимавший руки к своей груди в том месте, где во внутреннем кармане пиджака лежал его партийный билет.
Переплетову показалось, что если бы существовала песня, эквивалентная песне "не растанусь с комсомолом", только с партийной ориентацией, то она бы прозвучала в этот момент в исполнении толстенького мужчины.
- Я не решаю таких вопросов, товарищ, - проницательно улыбаясь, сказал коммунист Переплетов.
Толстячок благодарно улыбнулся.
-  Расскажите поподробнее, как все произошло, - попросил капитан Переплетов.
- Да что тут рассказывать? Под утро ударил мороз, к утру усилился, а к обеду все розы померзли.
- А отопление? - удивился Переплетов.
- У нас оно на электричестве, а его выключили.
Через несколько десятков минут Переплетов был на городском пульте коммунэнерго.
- Где выключили? - лениво спросил оператор.
- В НИИ декоративных растений, - строго ответил капитан.
- Ну и что? - так же лениво спросил оператор.
- Какое вы имели право? - возмутился Переплетов.
-  Где вы сами-то живете? - еще ленивее спросил оператор, но глаза его блеснули хищным огоньком.
Переплетов машинально назвал свой домашний адрес.
Оператор выключил один из рубильников.
Когда Переплетов вернулся домой, света в его доме не было.
Он подошел к окну, за которым светились окна счастливых обладателей составной части социализма.
Где-то далеко ударила очередь, потом другая.
- Калашниковы, - определил Переплетов, - наша берет, значит!
Дело о розах закрыли из-за отсутствия состава преступления.
Действительно, на Деда Мороза дело заводить, что ли?

ДРУЗЬЯ НЕ ПОДВЕЛИ

Спекулянты водкой наконец вывели капитана Переплетова из себя.
- Совсем обнаглели, - возмущенно говорил он своим друзьям, таким же милиционерам, как и он, - хотят получать, как мы!
- А может быть, и больше, - задумчиво произнесли друзья-милиционеры.
- Буду выявлять! - решил Переплетов.
- А мы поможем, - пообещали друзья.
Больше всего пьяных наблюдалось в регионе магазина №13. Они так и крутились целыми днями вокруг этой торговой точки. А спрашивается - зачем крутиться целый день, если торговля спиртным строго ограничена пятью дневными часами?
Стал крутиться вместе с этими падшими людьми и капитан Переплетов.
Он постарался опуститься чисто внешне. Даже немного переусердствовал в этом. Алкаши сразу стали обращаться с новичком в пренебрежительном тоне.
- Отсосать не хочешь? - то и дело интересовались они у Переплетова.
- Мне бы бухнуть, - заученно переводил разговор на интересующую его тему герой-капитан.
Ему предложили одеколон. Отказаться - означало только выдать себя.
Одеколон был разлит и выпит в подъезде, после чего Переплетов решил действовать более стремительно.
-  Сейчас бы водочки, - мечтательно поделился он со своими собутыльниками "заветным" желанием.
Ответ был удивительно прост.
- Иди в магазин и спроси уборщицу тетю Галю.
Переплетов бросился в темное чрево черного хода магазина №13.
- Уборщицу мне надо, - зашептал капитан первому попавшемуся грузчику.
Грузчик, морщась от неприятного ему одеколонного перегара, исходившего от Переплетова, обещал помочь.
Когда появилась уборщица, Переплетов долго всматривался в ее спокойное рабочее лицо. Ему обязательно надо было ее запомнить, сфотографировать на всю жизнь. Ведь это было лицо Врага.
"А теперь еще и за руку схвачу!" - решил мысленно капитан, отдавая уборщице деньги. Но, как ни странно, промахнулся и схватил не руку уборщицы, а бутылку водки. Получив бутылку, Переплетов был вынужден во избежание провала всей операции распить ее в ближайшем подъезде.
"Ничего, - размышлял Переплетов, перебарывая голодное подташнивание, - следующая бутылка будет ее лебединой песней!"
Но и на следующей попытке схватить за руку капитан промахнулся.
Все завертелось в холодной голове чекиста. Сказалось хроническое недосыпание и недоедание, присущее почти каждому работнику правоохранительных органов.
Перед пьяными глазами Переплетова мелькали четыре маленькие капитанские звездочки, за  которыми гонялась одна большая майорская.
-  Товарищ майор, разрешите обратиться? - елейными голосками взывали к Переплетову черти рядового и сержантского состава.
- Товарищи офицеры! - командовали черти-офицеры, повелительно поглядывая почему-то только на одного Переплетова.
- Ну чего, бухнем? - спрашивали какие-то незнакомые морды и подмигивали, и делали движения пальцами и всеми своими пьяными телами...
Очнулся Переплетов на своей постели, в своей скромно обставленной капитанской комнате. Вокруг него были друзья.
Капитан Трефилов, которого друзья звали капитаном де Тревилем, играл в компьютерную игру производства "Атари". Во всех играх он набирал максимальное число очков. В этом он был весь. Про него говорили: уж если де Тревиль начнет ковырять, будет ковырять до крови!
Капитан Пробейголова по другому телевизору смотрел боевик с Чаком Норисом в главной роли и неодобрительно качал головой при каждом ударе Чака. Капитан Пробейголова бил обычно сильнее и точнее. После его ударов противники не поднимались, как это происходило с незадачливым Чаком.
- Где я? - неожиданно спросил Переплетов. Этот вопрос не застал врасплох никого.
- Ты с друзьями, - добродушно улыбаясь, ответили два капитана, - вытащили мы тебя из вытрезвиловки, когда с тебя уже носки снимали. А уборщицу мы посадили.
Переплетов благодарно улыбнулся друзьям.


НЛО

Это утро капитан Переплетов проснулся несколько раньше обычного: вместе с первым солнечным лучом в окно ударила мощная автоматная очередь. Пули от верхней части стены срикошетили в потолок, а оттуда посыпались вниз на переплетовскую голову, еще лежавшую на подушке.
Переплетов одним сильным рывком вылетел из постели.
Отстреливаться было нечем - все патроны были расстреляны еще ночью, когда Переплетов провожал любимую женщину. Она просила капитана тушить уличные фонари, бросающие на нее, как ей казалось, нескромные взгляды.
Патронов не было, но милицейская сноровка не подвела и на этот раз. Капитан схватил несколько пластмассовых баллончиков с бензином, импортную газовую зажигалку, соединил их при помощи лейкопластыря, зажег зажигалку, зафиксировав ее тем же лейкопластырем, и метнул эту самодельную гранату в расстрелянное окно. Через пару секунд на улице полыхнуло, послышались крики обгоревших преступников.
"Стекло надо бы вставить, - подумалось капитану, - да и вообще ремонт давно пора делать", - продолжал он свои размышления, оглядывая будто в первый раз свою капитанскую квартиру, которую преступные элементы привели в нежилое состояние. Везде было наплевано, на стенах виднелись циничные выражения, дискредитирующие органы внутренних дел страны, негодяи ухитрились нагадить даже в кассетник японского видеомагнитофона .
Переплетов уже хотел мысленно назвать имена этих преступников, но вовремя спохватился.
"Это должен решать народный суд!" - оборвал капитан свои недемократические мысли.
Дорога капитана проходила через ПКиО имени Олега Кошевого.
За кустами парка слышалось пыхтение насильников и слабые протесты их жертв.
"Совсем обнаглели!" - в сердцах сплюнул Переплетов и хотел было продолжать свой путь, но из-за деревьев неожиданно выплыла летающая тарелка и, несколько раз крутанувшись, приземлилась рядом с удивленным таким неожиданным поворотом событий капитаном.
-  Спокойно! - сам себе сказал Переплетов, одной рукой доставая свисток, а другой вытирая вспотевший лоб под черным козырьком форменной фуражки.
-  Руки вверх! Не двигаться! - заорала летающая тарелка, точно повторив мысли капитана. Она проорала еще что-то про рот, маму и способ,которым был произведен половой акт.
Капитан остолбенел.
"Телепатия!" - пронеслось в его голове.
- Телепатия! - заорала тарелка.
- Так они теперь знают все, что я думаю! - продолжали транслировать мысли капитана инопланетяне.
- Взорвать их надо! - заорала тарелка и затихла, словно переваривая смысл последних мыслей капитана. Потом она осторожно поднялась и скрылась в неизвестном направлении.
"Пронесло!" - подумал капитан Переплетов и улыбнулся тишине, надежно хранящей его мысли.


КЛАД

- Гражданин Кириллов, еще раз задаю вам вопрос, - строго произнес капитан Переплетов, - где вы взяли три монеты царской чеканки достоинством десять рублей каждая?
- А ты спроси у ясеня, - ответил задержанный, который имел наглость решиться вставить себе золотые зубы.
- "Ясень" - это кличка вашего сообщника? - задал очередной вопрос капитан.
- А ты спроси у тополя, - продолжал отвечать на вопросы лирически настроенный нарушитель.
- Адрес "Тополя", - тянул в свою сторону Переплетов, нервно расстегивая и вновь застегивая пуговицы на форменных брюках. Он никак не мог отвыкнуть от этой привычки, с которой боролся еще со школьной парты. В особо напряженные дни Переплетов приходил домой без единой пуговицы, которые ему приходилось пришивать вместо того, чтобы отдохнуть от опасной и изнуряющей работы.
- Ну хватит! - хлопнул капитан освободившейся левой рукой по своему неширокому столу. - Идите и подумайте о том, сколько вы хотите сидеть - десять лет со строгой изоляцией и с полной конфискацией или только три года в общем режиме, а может быть, и на "химии". Все теперь зависит только от вас.
- Ладно! - махнул рукой подследственный. - Расскажу я вам об одном месте!
Переплетов напрягся, но внутренне, внешне оставаясь прежним Переплетовым, - не сдвинулись брови, не пролегла широкая морщина, перечеркивающая неширокий мощный лоб капитана, не прищурились и без того маленькие глаза, не сжались мужественные губы. Он был само безразличие.
- Что это за место?
- Клад!
- Клад чего?
- Рыжье, капитан, рыжье!
- Вы хотите сказать, что в этом вашем кладе хранится золото?
- Да! Килограмм десять, а то и больше - на всю жизнь хватит!
Переплетов с прежним непередаваемым спокойствием подал Кириллову лист бумаги и шариковую ручку.
- Запишите ваши показания и набросайте план. И поподробнее, - строго сказал он.
Нарушитель склонился над листом...
Все было просто: клад находился в подвале  жилого дома дореволюционной постройки в старых кварталах родного города капитана. В подвал можно было попасть только через собачий лаз.
Капитан отправил Кириллова в камеру и стал собираться.
Пистолет и свисток всегда были при нем, осталось прихватить только старый пустой портфель.
"Скоро тяжелым будет", - мелькнуло в лихорадочной, но по-прежнему холодной голове капитана.
А еще перед мысленным взором капитана проносились золотые потоки царских монет, мелькали акты изъятия, строгие лица друзей-милиционеров, которые были совершенно социально незащищены.
"Вот найду золото - и защищу!" - мысленно дал сам себе клятву Переплетов.
Потом он решил зайти за капитаном Трефиловым.
"Де Тревиль не помешает!" - без тени сомнения подумалось Переплетову.
Капитан Трефилов изучал какое-то особо запутанное дело, когда Переплетов влетел в кабинет.
Первое впечатление было такое, что капитан Трефилов занимается йоговским дыханием через одну ноздрю, вот только указательный палец находился не там, где рекомендовала пранояма. Вместо точки над носом в месте пересечения бровей он был помещен в правую ноздрю.
При появлении друга де Тревиль плавно вынул палец из ноздри и вытер его об одну из страниц рассматриваемого дела.
- Собирайся! - без приветствия приступил к своему делу Переплетов.
- Очередная операция? - спросил Трефилов, закрывая дело, двум страничкам которого суждено было склеиться.
-  Клад будем доставать! - ошарашил друга Переплетов. Такого им еще никогда не приходилось делать.
К нужному дому их подбросила дежурная машина.
Собачий лаз был найден не сразу. Пришлось изрядно покопаться с кучами мусора и пристрелить несколько собак, которые посмели облаять часовых правопорядка.
Переплетов полез первым. Лаз был узким и очень грязным. Собаки пользовались лазом для отправления физиологических потребностей в ненастную дождливую пору. Обо всем этом думал Переплетов, пробираясь по лазу, а еще он думал, что опять надо будет стирать форму. То же самое думалось и капитану Трефилову.
Выбравшись из лаза, два капитана отряхнулись, а потом Переплетов начал считать шаги, которые он производил в северном направлении.
- Раз, два, три, четыре. Здесь! - торжественно произнес Переплетов, шаря в темном пространстве вокруг себя. Наконец он нащупал толстую веревку, о которой сообщал в своих показаниях гражданин Кириллов, и стал вытягивать ее.
- Ну? - спросил через пять минут вытягивания капитан Трефилов.
Ответом ему было пыхтенье его старательного друга.
- Ну? - спросил Трефилов еще через десять минут вытягивания.
- Что же это за яма такая? - спросил он через следующие пятнадцать минут.
- Ты лучше помоги, - устало попросил Переплетов. Капитан Трефилов стал нащупывать веревку.
- А чего это ты ее вниз тянешь? - спросил он друга.
- Я тащу только вверх, - прохрипел Переплетов. Через несколько секунд совместных усилий друзья вытащили ведро, которое висело на пяти метрах веревки, сшитой кольцом и проходящей через блочное устройство, укрепленное на потолке подвала. В ведре были простые кирпичи...
-  Да это мы устроили, когда пацанами там лазили, - объяснил на следующий день Кириллов, с трудом сдерживающий улыбку при виде разъяренного лица Переплетова. - Я же вам тысячу раз повторял, что монеты у нас от дедушки остались...
-  Он сам выбрал свои десять лет, - не раз потом повторял в кругу друзей капитан Переплетов, когда неунывающий Де Тревиль вспоминал собачий лаз, темный подвал и блочное устройство с "бесконечной" веревкой.


ОБЫЧНОЕ УТРО

Когда капитан Переплетов шел к вершине любви со своей любимой женщиной, имя которой было тайной даже для его съевших собак на подобных делах друзей-милиционеров, он никогда не выпускал  из мужественного рта милицейского свистка.
Конечно, это снижало степень ласк, которыми щедро осыпал свою любимую женщину капитан, зато он всегда бывал начеку.
В самые упоительные моменты до этого лениво перекатывающийся шарик внутри свистка вдруг начинал бешено метаться от стенки к стенке, и испуганные звонкой трелью тараканы суматошно прыгали со спинки кровати, откуда они наблюдали за встречами капитана, и планировали на пол, усыпанный чинариками и бычками.
Последние были гордостью капитана. Ведь это была уникальная коллекция вещдоков с мест преступлений, оставленных самыми матерыми преступниками.
- Мне пора! - неожиданно вскочил с кровати капитан и быстро накинул на себя форменные брюки и китель. Фуражка уже была на его прохладной голове, к которой любимая женщина прижималась в периоды нестерпимого летнего зноя и во время приступов головной боли.
- Не уходи; побудь со мною, - грустно прошептала она, поднимая с пола один из чинариков и закуривая его.
Переплетову было достаточно одного мимолетного взгляда, чтобы понять, что чинарик этот не успел докурить Колька Косов - бывший ученик 5"б" средней школы N 36, схваченный на месте преступления в кафетерии магазина №30, где он пытался похитить мороженое для своего содельца - младшего братца Сашки Косова.
-  Мне пора! - еще раз сказал капитан, мысленно прощаясь с одним из самых ценных экспонатов.
Он вышел из своего дома, когда утро достаточно хорошо осветило его родной город. Около магазина уже матерились на ветеранов войны длинные очереди сторонников перестройки и тайных почитателей застоя. Уже валились с ног первые алкаши, вкусившие запретные глотки по-божески разбавленного самогона, который гнал и продавал сосед Переплетова по лестничной площадке. Негодяй пользовался этим соседством, которое делало его неуязвимым для любых подозрений, а сам капитан так быстро убегал из дома и таким усталым возвращался назад, что просто физически не мог уловить запах, которым пропитались даже стены его родного подъезда №2.
Капитану надо было срочно попасть на Сектымовскую станцию, где, по донесениям, увеличился процент сахара в крови почти всех сектымовцев, проходящих медицинский осмотр.
Попутка быстро домчала капитана до сектымовских предместий.
На подъезде к Сектымовке лобовое стекло машины рассыпалось от взрывной волны, докатившейся от Сектымовки - тихой речушки, омывающей берега поселка железнодорожников.
- Дальше я на своих, - сказал капитан водителю, который сразу стал разворачиваться назад. Ведь это было любезностью с его стороны подвезти совершенно незнакомого капитана милиции.
Около реки возилось несколько человек, вылавливающих из воды оглушенную рыбу.
- Руки вверх! - закричал Переплетов, выхватывая пистолет, но потом быстро пряча его и отдавая по всей форме честь. - Здравия желаю, товарищ подполковник! - отрапортовал он. - Здорово я вас напугал, а? - он добродушно улыбнулся и полез в воду собирать рыбу.
Подполковник Мякишев (а это был он) отечески похлопал мокрой рукой, сверкающей от прилипшей к ней рыбьей чешуи, по плечу, на котором был крепко пришит капитанский погон.
- Молодец! Наша смена! - кивнул он своим друзьям-номеклатурщикам.
А сахар в крови сектымовцев опять пришел в норму.
Им просто случайно завезли карамель, и они, истосковавшиеся по сладкому, превысили допустимую норму потребления сахара, утвержденную Минздравом СССР.
Но за это к уголовной ответственности у нас пока не привлекают.

ОТПУСК

Поговорим как мужчины? - предложил подполковник Мякишев своему подчиненному капитану Переплетову.
- Давайте, - согласился капитан, но подполковник шестым или седьмым чувством понял, что из этого разговора ничего не получится, хотя мужчиной Переплетов был настоящим.
- Давай поговорим как друзья? - сделал еще одно предложение подполковник.
- Я не против, - опять согласился капитан, но товарищ Мякишев опять усомнился в плодотворности беседы в подобном ключе.
- Давай поговорим как коммунисты? - выдвинул очередное предложение начальник Переплетова.
- Согласен, - коротко кивнул головой подчиненный Мякишева, но снова все шло к тому, что нужного конструктивного решения не будет принято.
- Давай поговорим как офицеры? - подполковник Мякишев как будто хватался за последнюю соломинку.
- Так точно! - по-уставному откликнулся капитан.
- Встать, смирно! - скомандовал подполконник. Капитан вскочил со своего стула и застыл в классической стойке "смирно".
- Капитан Переплетов! - в голосе подполковника уже не было сомнений. - Приказываю вам сдать дела и отбыть в отпуск для восстановления своих нужных советской милиции сил!
- Есть! - ответил капитан. - Разрешите идти?
- Иди, иди! - улыбнулся подполковник. - И меньше чем через месяц не возвращайся.
Через два дня скорый пассажирский поезд мчал капитана Переплетова во Владивосток, где он еще никогда не был, но давно мечтал побывать.
- Чаю не желаете? - противно улыбаясь, спросила заглянувшая в купе проводница.
Все купе, не исключая капитана, выразило желание погонять чайку.
Когда чай был доставлен в купе и трое доверчивых пассажиров уже протянули руки к алюминиевым подстаканникам, капитан Переплетов сказал, доставая свое служебное удостоверение:
- Контрольный замер, всем оставаться на местах!
Трое пассажиров из пассажиров превратились в понятых, капитан достал из своего чемодана прибор для измерения концентрации растворов, весы, разновесы и бланки протоколов.
На следующей станции проводница была доставлена в отделение железнодорожной милиции, а  капитан продолжал работу.
Он быстро выявил в поезде, который неотвратимо мчал во Владивосток, настоящих советских людей, готовых помочь любое преступление раскрыть и персонифицировать.
К стуку вагонных колес прибавился слышный только капитану характерный стук, который попадал в такт кремлевским курантам, торжественной поступи почетного караула, всему ритму плановой советской жизни.
На каждой станции поезд, кроме легкомысленных встречающих, теперь ожидали милицейские машины.
На перроне происходили забавные встречи.
-  Папа! - вскрикивала девятилетняя девочка, а ее папа, вдруг загороженный широкой спиной сержанта-милиционера, уже исчезал в желтом газике.
В раскинутые сети капитана Переплетова попадалась самая разнообразная преступная рыбка. Тут были в основном спекулянты, игроки в азартные игры, мошенники, носители холодного оружия, незаконные учителя каратэ, осквернители государственного флага страны и союзных республик, попалась даже парочка гомосексуалистов. Их Переплетов засек, когда они вместе выходили из туалета и один гомосексуалист спросил другого гомосексуалиста:
- А ты не забыл промыть очко?
Они засмеялись, но смех их был недолгим.
После Биробиджана в поезде остались только добровольные друзья Переплетова. Их капитан оформил как разгласителей государственной тайны.
Машиниста, его помощника и двух поваров Переплетов задержал уже после полной остановки поезда во Владивостоке, где на вокзальной почте отбил телеграмму в свой родной отдел милиции.
"Доехал  хорошо, выезжаю, ждите. Ваш Переплетов".


АНГЛИЙСКИЙ ВАРИАНТ

Вызов в лондонскую штаб-квартиру Интерпола капитана Переплетова почти не удивил.
- Раз надо, значит надо! - говорил он, будто не намечая завистливых взглядов сотрудников. - Вот и "Трибуна Люды" вчера писала про обострение криминогенной ситуации в западном мире.
Правда, сам Переплетов не понимал, почему газетная трибуна в братской Болгарии предоставлена какой-то Люде.
"Наверно, родственница или еще кто товарища Живкова", - предполагал он.
Когда самолет Аэрофлота после долгих ожиданий нехотя оторвался от родной взлетной полосы, капитан Переплетов бросил грустный взгляд на родную землю, теряющую своего проверенного правозащитника.
"Ничего, - успокоил сам себя капитан, - вернусь и буду продолжать защищать!"
Полет прошел хорошо - никто из пассажиров не пил, не буянил, не выяснял межнациональных отношений. Не было также ни убийств, ни изнасилований, ни попыток провести несанкционированный митинг. Один гражданин из многострадальной Армении, правда, рвался в начале полета в сторону туалета, но Переплетов вовремя пресек эти сепаратистские поползновения.
Капитан уже начал дремать, когда стюардесса объявила посадку в одном из лондонских аэропортов на русском, а потом и на английском.
"О' кей!" - подумал Переплетов. Кроме этого, он уже знал "сэр", "лорд", "стрит", и крутилось в голове какое-то "сатисфейкшен", перевода  которого он не знал, но предполагал, что это английская похабщина.
Когда Переплетов проходил таможенный досмотр, служители с восторгом передавали друг другу служебное удостоверение капитана.
- Я это,- один из таможенников потряс в руке красную книжечку, - вижу в жизни первый раз!
На сердце у Переплетова потеплело. Выйдя из здания аэропорта, он бросился к ближайшему такси.
-  Интерпол! - дал направление капитан, опустившись на переднее сиденье рядом с водителем, крепко вцепившемся в баранку двумя руками и лениво гонявшем из одного угла рта в другой изжеванный "честерфилд".
-  Нет, мы поедем в другую сторону! -- произнес кто-то с заднего сиденья на английском языке, а другой голос пониже сразу же перевел эту фразу на родной язык капитана.
В то же мгновение Переплетов почувствовал затылком неприятный холодок двух револьверных стволов. Таксист, выплюнувший сигарету, держал руль теперь уже одной рукой, а другой угрожающе сжимал рукоять пистолета-пулемета "беретта" последнего образца.
На родине капитан мог бы расправиться с подобными мерзавцами в два счета, тем более если бы у них не было разных "беретт", а с капитаном был бы его родной отдел и рота спецназа. Но здесь, на чужбине, капитан не знал правил игры и поэтому решил ждать.
"Время работает не на них!" - проанализировав ситуацию, сделал единственный верный вывод капитан.
На выезде из города на голову советскому милиционеру накинули нечто похожее на мешок, а потом чем-то, также напоминающим мешок, ударили по всё ещё холодной голове.
Капитан очнулся, когда псевдотакси остановилось перед роскошным особняком посреди громадного, но ухоженного английского парка.
Мешок с головы был снят, две сильные пары рук выхватили капитана из машины и повели вверх по лестнице к двери. Около нее стоял лакей в ливрее, которую оттомыривала кобура с армейским "кольтом". Переплетов отметил про себя, что "кольты" эти уже сняты с вооружения.
Лакей раскрыл двери, и две пары сильных рук потащили капитана по нескончаемым коридорам.
"Надо беречь силы!" - отдал мысленный приказ капитан.
Наконец уже порядком надоевшие  две пары рук остановили поступательное шшжение капитана напротив одной из дверей.
-  Разрешите, сэр? - спросил один из обладателей пары сильных рук.
- Да! - прозвучало за дверью.
Когда Переплетова протащили сквозь дверь, он оказался в просторном кабинете. Около стены, увешанной боевым снаряжением рыцарей средневековья, стоял мужчина генеральской внешности.
- О! Мистер Переплетов! Простите за столь экстравагантную встречу, но это было в целях конспирации.
- Да я ничего, - успокоил генерала капитан Переплетов, демонстрируя покладистость русского характера.
- Мы знаем, что вы лучший работник советской милиции, и поэтому пригласили вас к нам на помощь... Совсем алкаши одолели! - вдруг сорвался на истеричный крик благовоспитанный сэр.
- Я все понял, - торжественно произнес капитан, - ны хотите организовать медицинские вытрезвители...
- Да, да и еще раз да! - обрадовался генерал.
Через два дня в Лондоне открылся первый медицинский вытрезвитель для простолюдинов имени святого правомученика Стефана.
Еще через три дня открылся еще один медвытрезвитель имени святого Георгия-победоносца - покровителя Англии - для представителей английской и приезжей  знати.
Еще через полмесяца улицы Лондона нельзя было узнать. Почти всё мужское население ходило в пьяном виде. Не отставали и женщины. Да и сами "бобби" ходили покачиваясь. Им в таком виде было очень трудно забирать пьяных, помогало только то, что медвытрезвители стали модой года. Так что "клиенты" сами напрашивались на задержание.
Капитан Переплетов был в ужасе от такого неожиданного эффекта. Он ждал жестокой расправы за моральный ущерб, причиненный английскому обществу. Но настоящее опровергло его ожидания.
- Сэр, - обратился к Переплетову генерал на одном из приемов, устроенных в его резиденции, - рад поздравить вас с достигнутыми успехами. Если бы вы были английским гражданином, я мог бы хлопотать о присвоении вам лордства...
- Нет, сэр, - ответил советский капитан, - мне домой надо. Ваших ребят я поднатаскал, так что дело пойдет и без меня.
Они обнялись.
- Но почему? - не удержался капитан от вопроса.
- Я владелец заводов по производству виски, мои дела шли все хуже и хуже. Теперь все иначе! Да и доходы от медицинских вытрезвителей, - генерал улыбнулся, - тоже текут в мой карман!
Переплетов все понял.
На прощанье генерал без ведома Переплетова распорядился отправить в подарок целый контейнер с высококачественным виски.
Только в последний момент Переплетову удалось обменять этот совершенно ненужный напиток на миллион разовых шприцов для продолжающей страдать Армении.
"Знай наших!" - весело улыбнулся Переплетов, когда самолет стремительно оторвался от английской земли.


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Капитан Переплетов любил работать на водомете. Упругая струя сбивала с ног самых упрямых нарушителей правопорядка.
- Даешь! - орал капитан, врезаясь своей струей в самые густые кучи народа.
- Даешь! - орал он и чувствовал холодную струйку пота, сбегающую с его более холодного лба.
- Даешь! - орал он, трясясь на своем сиденье, когда машина перекатывалась через людей, мешающих перестройке.
Вдруг заработал сигнал рации.
- Да! - раздраженно бросил в микрофон капитан, передав место у пульта сержанту Насырову. - Что же ты асфальт моешь! - возмущенно крикнул он своему незадачливому подчиненному. - По бошкам, по бошкам цель!
- Да! - еще раздраженнее бросил он в микрофон.
- К сожаленью, день рожденья только раз в году... - пропела рация сладеньким голоском.
- Что за шутки! - стал заводиться капитан. - Вы отрываете меня от дела всей моей жизни!
- Ребята, давайте жить дружно... - обиженным голосом кота Леопольда ответила рация.
В это время камнем, брошенным из окна дома, мимо которого проезжала машина, была сбита фуражка одного из милиционеров.
- Огонь по окнам! - перекрывая общий шум, крикнул Переплетов автоматчикам, сопровождающим машину.
- Кто со мной говорит?! - он опять обратился к рации.
- Чебурашка, - ответила рация голосом капитана Трефилова.
- Крокодил Гена, - прозвучал в рации бас капитана Пробейголовы.
- Ребята! - обрадовался Переплетов. - Минуточку!  - извинился он перед друзьями.  - Прекратить огонь! - приказал капитан автоматчикам, чтобы они не мешали разговору с друзьями. - Ребята, - он опять обратился к друзьям, - с этими сволочами по-человечески разговаривать разучился...
- Праздничный стол будет? - спросил де Тревиль.
- Как всегда, месье, - галантно ответил Переплетов.
- А пить будем лимонад? - пошутил Пробейголова.
- Лимон будет над... - загадал многообещающую загадку Переплетов.
Друзья засмеялись.
Машина в это время поравнялась с памятником Владимиру Ильичу Ленину.
- Насырыч, - распорядился Переплетов, - сполосни Ильича.
Но через минуту был отдан другой приказ.
-  Бей по толпе! - зарычал капитан, видя подъем с асфальта демократических сил города...
А вечером на квартире Переплетова был праздник.
- Яблоки на снегу... - подпевали магнитофону три друга.
- Наша служба и опасна, и трудна... - затянули они уже без магнитофона, когда могучий кулак Пробейголовы сокрушил ненадежную японскую технику.
А среди окурков, чинариков и бычков танцевала любимая Переплетова, ухитряясь не наступить ни на один из экспонатов.
Потом друзья стали требовать, чтобы она танцевала на столе.
Женщина обиделась и ушла, хлопнув дверью.
- Валя! - крикнул вдогонку Переплетов, сразу похолодев, но было поздно. Исчезла последняя тайна, которая была между друзьями.
- Не грусти! - хлопнули они по погонам своего друга, подойдя сразу с двух сторон, чтобы он почувствовал одновременно и локоть каждого из них, и плечо, и поддержку.
Они так и стояли втроем, вперив свои взоры в притихший родной город, где впервые за четыре года не перекликались выстрелами пистолеты и обрезы, не судачили очередями автоматы, не ухали основательные гранаты отечественных образцов и шутоломные импортные экземпляры.
- Пошли, прогуляемся? - предложили друзья, и Переплетов неожиданно согласился, хотя, ох, не до прогулки ему было, ох, не до прогулки!
Они шли по ночным улицам, перед ними расступались дома, раздвигаясь в скверы и площади с обязательными памятниками посередине, им светили бесстрастные звезды и верноподданные уличные фонари.
Переплетов ушел в себя, только механически передвигая ноги.
"Эх, Валя, Валя, - думал он, - ну что тебе стоило всего один раз станцевать?"
Переплетов очнулся, когда до его сознания донесся возмущенный крик де Тревиля.
- А я хочу танцевать ламбаду! - кричал де Тревиль, хватая за руки девушку, которую с другой стороны тянул к себе какой-то подозрительный паренек.
Де Тревилю помогал Пробейголова.
Неожиданно девушка вырвала свою руку, и два капитана упали на грязный асфальт.
Переплетов бросился на врагов. Он привычно размахнулся и ударил парня в лицо, но удар, рассчитанный на пьяных, пришелся в пустоту, образовавшуюся после нырка парня вниз. Переплетов же, получив сильнейший удар в живот, упал рядом со своими друзьями.
Парень с девушкой бросились бежать.
Но не таковы были три капитана, чтобы дать победить себя организованной преступности! Все трое, как по команде, выхватили пистолеты.
- Огонь! - скомандовал капитан Переплетов. Три "Макарова" рявкнули в спины убегающим. Девчонка упала. Парень повернулся, чтобы помочьсвоей соучастнице.
- Огонь! - скомандовал капитан Трефилов.
Три пули разом ударили в грудь парню. Он сделал по инерции еще один шаг и упал, коснувшись кончиками пальцев своей подруги. А она, будто набравшись сил, стала подниматься. Вот она уже выпрямилась во весь свой маленький рост. Вот она повернулась к трем друзьям, сидящим на асфальте.
- Будьте вы прокляты! - крикнула она, страшная в мертвецком свете фонаря.
- Огонь! - скомандовал капитан Пробейголова... Когда подъехала дежурная машина, которая должна была развезти друзей Переплетова по домам, он вернулся в свою одинокую квартиру.
"Эх, Валя, Валя, - грустно думал капитан, осматривая еще свежие следы праздничного застолья, - что тебе стоило станцевать?"
Ему вдруг страшно захотелось спать.
"Вот и прошел еще один день", - грустно подумалось капитану, когда он привычно проткнул шилом день своего рождения на маленьком госстраховском календаре.

НЕСТРАШНОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Переплетов проснулся рано. Странное чувство, никогда еще не испытываемое им, присутствовало в его пробудившемся сознании.
"После вчерашнего дня рождения", - нашел самое простое объяснение капитан.
Он запустил руку под одеяло, чтобы проверить свое самочувствие. Однажды в туалете ему попался обрывок газеты, где черным по белому был описан самый лучший показатель здоровья у мужчин. Это была эрекция.
Но ни эрекции, ни самого объекта для проведения этой эрекции в жизнь в это утро не было.
"Что такое!" - возмутился капитан, хотя раньше считал себя человеком, не способным волноваться.
Он запустил под одеяло вторую руку, но и двумя руками найти ничего не удалось.
"Безобразие!" - уже не на шутку вышел из себя капитан, откидывая одеяло, спрыгивая с кровати и подбегая к зеркалу, спуская на ходу трусы. Но подбежав к зеркалу, капитан отшатнулся от него.
Вместо холодной головы мужественной лепки на плечах Переплетова располагался громадный мужской половой орган.
Хотя ни глаз, ни ушей на органе не было, капитан прекрасно видел все вокруг, включая и предметы, находящиеся за спиной. Так же хорошо он слышал журчание воды в сливном бачке своего туалета, городские шумы, доносящиеся из разбитого бутылкой окна.
"Здорово!" - дал профессиональную оценку этому качеству своей новой головы капитан.
"Оригинально!" - мелькнула еще одна мысль.
"Даже слишком", - с горечью пронеслась еще одна.
Потом пришла новая мысль, и капитан, схватив фуражку, нахлобучил ее на непривычное для этого элемента милицейской формы место.
Фуражка держалась лучше прежнего.
"А узнают ли меня в родном отделе?" - ужаснулся капитан.
Ведь на его служебном удостоверении была фотография с совершенно другим лицом, лицом прежнего капитана Переплетова.
Он быстро накинул на себя форму и, поглубже нахлобучив фуражку, двинулся по знакомым с детства улицам в сторону родного отдела внутренних дел еще более родного города.
-  Здравия желаю, товарищ капитан! - отдал ему честь дежурный по отделу.
- Здорово! - пожав руку дежурному, ответил капитан. - Что-то чувствую себя неважно...
-  А выглядите молодцом, - похвалил дежурный внешний вид Переплетова. - Здорово вы их вчера! - в глазах молодого еще паренька загорелся восторженный огонек.
-  Да ничего особенного, - смущенно пробормотал Переплетов, направляясь в свой кабинет.
Почти сразу же его вызвал подполковник Мякишев.
- Вот он, наш герой! - представил он капитана сутулому молодому человеку в перекосившихся очках с сильными стеклами. - Это корреспондент из газеты, - объяснил подполковник своему подчиненному, - он о тебе хорошую статью хочет написать.
"Мужественное, простое русское лицо"... - набросал в свой блокнотик работник печати.
- Расскажите о вчерашнем подвиге, - начал интервью журналист.
-  "Подвиг" - это слишком громко сказано, - застенчиво поправил представителя прессы Переплетов.
"Скромен, интеллигентен", - записал газетчик.
Когда у Переплетова были выпытаны все подробности его милицейской биографии, газетчик, тепло попрощавшись, ушел.
-  Чего загрустил? - пытливо вглядываясь в Переплетова, спросил подполковник.
- Устал, наверное, - сказал Переплетов первое, что пришло на ум.
- Может, подкрепиться хочешь? - предложил Мякишев, открывая сейф, внутри больше похожий на бар, так он был набит реквизированными спиртными напитками.
-  Нет, - отказался впервые за свою безупречную совместную службу с Мякишевым стойкий капитан.
Он просто не представлял, как и чем будет пить.
- Ладно, - разочарованно вздохнул и коротко выпил начальник, - иди, служи...
Переплетов зашел в свой кабинет и закрылся на ключ.
Он подошел к своему сейфу, так же тесно заполненному отнятыми у врагов законности спиртными напитками.
Неожиданно смелая мысль сжигала капитана еще в кабинете у подполковника, и он скорее хотел проверить свою смелую гипотезу.
Налив в стакан немного своего любимого напитка - "Русской" водки грозненского разлива, капитан снял фуражку, как снимают при виде достойного этого покойника, осторожно налил немного прозрачной жидкости в выходное отверстие и снова надел фуражку.
Действительность затмила все ожидания.
"Глухой кайф! - восторгался капитан, когда немного пришел в себя. - А экономия какая!"
Он плеснул остатки водки вдогонку первой порции.
"Ништяк!" - пронеслась очередная мысль.
Но новая тревога неожиданно подавила радостное возбуждение.
Валя ушла, но могла и вернуться. Да кроме того, существуют и другие женщины, которым мог быть небезразличным капитан Переплетов. А что он, спрашивается, будет делать с Валей и другими женщинами?
При мысли о Вале новая голова Переплетова стала увеличиваться в размерах, слетела, затрещав, фуражка.
И тогда капитан вспомнил определение мастурбации: "...устранение сексуальной дисгармонии...", вычитанное из какой-то медицинской книжки.
Взявшись за воротничок форменной рубашки, он сделал несколько плавных движений вверх-вниз...
Придя в себя после оргазма, капитан стал быстро вытирать забрызганный стол.
"Наглухо!" - решил начинающий онанарх-капитан.
"Наплевать на Валюху!" - злорадно думал капитан, смахивая с кителя следы наслаждения.
В дверь постучали.
- Бери шинель, пошли домой! - весело продекламировал Мякишев, влетевший в кабинет.
Когда они проходили мимо дежурки, им на глаза попался какой-то пьяненький работяга, валяющийся на лавке.
Подполковник и капитан склонились над неподвижным телом.
- Обыскали? - спросил дежурного подполковник.
- Так точно!
Тут работяжка приоткрыл глаза.
- Ну и залупы! - удивленно пробормотал он и опять закрыл глаза.
- В КПЗ его! - прозвучал приказ.
Попрощавшись с подполковником, Переплетов шагал домой в отличном настроении. Оно совершенно не омрачилось из-за оскорбительного замечания работяги. Это был Враг, а от врага ничего хорошего ждать нельзя.
"А теперь - спать!" - решил Переплетов, зайдя в свою квартиру.


КОНЕЦ

Зазвонил телефон на журнальном столике, больше похожем на дуршлаг из-за многочисленных пулевых отверстий, напоминающих о яростных перестрелках, происходивших иногда в квартире капитана.
Капитан Переплетов, не открывая усталых глаз, протянул руку к тому, что только отдаленно напоминало телефонную трубку. Сколько раз ею били его по голове, пытаясь выпытать ближайшие планы отдела милиции!
- Капитан Переплетов слушает!
- Через пятнадцать минут ты должен быть на базаре!
-  Никогда! - резко, даже слишком резко ответил капитан. Так всегда он отвечал на отвратительные предложения преступных элементов.
- Тогда тебе больше некому будет отдавать честь! - угрожающе прошипел негодяй.
Переплетов понял, что речь идет о его непосредственном начальнике - подполковнике Мякишеве, - любимце подчиненных ему должностных лиц.
-  Я буду, - сквозь зубы, но решительно пообещал капитан.
- И вот еще... - начал было негодяй.
- Знаю, знаю, - нервно перебил его Переплетов, - со мной никого не будет. "Только вам от этого легче не станет!"- несколько даже злорадно подумал капитан.
Преступник хотел сказать что-то еще, но Переплетов бросил то, что осталось от трубки, на рычаги телефонного аппарата.
Он подошел к шкафу, раздвинул тома сочинений В.И.Ленина и достал из-за них два пистолета. Это были испытанные друзья капитана Переплетова.
Пистолет Макарова был в порядке, если не считать таракана, забравшегося в обойму и дремавшего между третьим и четвертым патроном.
"А ведь мог всю обедню испортить! - подумалось капитану, когда он, брезгливо морщась, раздавил таракана на полу и почувствовал сквозь рваный носок слизь. - Вот таковы все правонарушители! Всех их надо давить!"
Пистолет системы Стечкина капитан проверял более придирчиво. Там его поджидала неожиданная находка: в ствол двадцатизарядного автоматического пистолета какой-то негодяй засунул две купюры достоинством в сто рублей, свернутых трубочкой.
"Взятку хотят дать! - злорадно подумал капитан. - Меня не купишь!"
Он убрал деньги в свой портмоне, решив потратить их на нужды родной милиции.
Через пятнадцать минут капитан был на месте.
Несколько темных фигур окружили его. Зажглись фонарики, выхватившие из тьмы, окутывающей родной город капитана, самого капитана, готового для схватки.
- Снимай штаны! - прозвучала хамская команда…
Капитан стрелял одинаково с обеих рук. Стечкин бил очередью и Макаров как будто поддакивал своему боевому товарищу одиночными выстрелами.
Но к своему стыду Переплетов заметил, что ряды преступников совершенно не желали редеть. Никто не упал, никто не бился в предсмертных агониях, никто не раскаивался в последние минуты никчемной жизни, никого не добивала финка лжедруга.
И тут яркий свет фар стоявшей неподалеку машины высветил одинокую зловещую фигуру главаря.
Главарь смеялся, тыкая указательным пальцем в направлении Переплетова.
- Ты ничего с нами не сделаешь! - орал главарь.
- Сделаю! - сказал Переплетов и поднял оба пистолета на уровень бандитской груди.
Он ослабил давление на спусковые крючки только тогда, когда услышал два заключительных щелчка. Раздался смех.
- Ты спишь, ты все это видишь во сне! - издевался бандитский хазар.
- Нет! - отрицал капитан.
- Ты спишь! - давился смехом преступный пахан.
- Нет! - стоял на своем Переплетов.
- Тогда ущипни себя! - зловеще произнес мафиози, неожиданно сделавшись серьезным.
Переплетов сунул ненужный пистолет системы Макарова в задний карман и освободившейся рукой ущипнул себя за ляжку…
Зазвонил телефон на журнальном столике, который поражал своей ажурностью из-за многочисленных пулевых отверстий, оставленных жестокими перестрелками, происходившими иногда и на квартире капитана Переплетова.
Капитан, не открывая усталых глаз, протянул руку к телефонной трубке, держащейся только чудом. Сколько раз били его этой трубкой по холодной голове, пытаясь таким образом узнать о предстоящих акциях родного отдела милиции!
- Капитан Переплетов слушает!
- Через пятнадцать минут я жду вас у себя, - проворковал нежный женский голосок.
Капитана обожгло: Нинка - спекулянтка спиртными напитками всех сортов, начиная от технических спиртов и самогона и кончая изысканными импортными винами и коньяками! Нинка была в розыске, и вот она сама звонит капитану!
- Ты где? - выдохнул капитан.
- Везде, - срифмовала Нинка.
- Не шути так, - обиделся капитан. Нинка назвала адрес.
- Только без следственного чемоданчика и без друзей-мусорков! - предупредила Нинка.
- Зачем так? - вторично обиделся капитан и положил останки трубки на рычаги телефонного аппарата.
Переплетов подошел к книжному шкафу, раздвинул тома полного собрания сочинений В.И. Ленина и достал оттуда два пистолета, но, подумав, один пистолет (а это был пистолет системы Игоря Яковлевича Стечкина) убрал назад, а другой, который любовно называл "Макарычем", сунул в задний карман.
"Вперед!" - мысленно скомандовал сам себе капитан.
Через пятнадцать минут Переплетов звонил в дверь квартиры, адрес которой сообщила ему Нинка-спекулянтка.
Открыла сама Нинка.
- Заходи, - хорошо улыбаясь, сказала она.
- Здравствуйте, - официально ответил Переплетов. Да, ему нравилась эта женщина, но чувство долга, которое ему еще никогда не изменяло, отталкивало его от нее.
- Если хочешь, освежись, - предложила Нинка, открывая дверь ванной.
- Шампанское? - кивнув на огромную ванну, грустно спросил Переплетов.
- Полусладкое, - пренебрежительно бросила Нинка, поправляя прическу, которую совсем не надо было поправлять.
- Гуляешь? - еще грустнее спросил капитан. Мысль о перевоспитании Нинки еще теплилась в его сознании, но ум, холодный ум чекиста, говорил этим надеждам "нет". Человек, поживший "такой" жизнью, никогда честно жить не будет.
"Заставим", - успокоил сам себя Переплетов.
- С повинной пойдешь? - предложил он Нинке. Нинка засмеялась. Но это был не оскорбительный смех, это был просто смех человека, услышавшего веселую шутку.
- Смеется тот, кто смеется последним, - в который уже раз обиделся Переплетов.
- Снимай штаны! - неожиданно приказала Нинка.
- Здесь приказываю я! - по привычке оборвал капитан.
- Нет, тут приказываю я! - жестко возразила Нинка.
- Ах, ты так! - закричал Переплетов, выхватывая пистолет.
- Стрелять будешь? - томно спросила Нинка, сбрасывая дорогой импортный халат и оставаясь в чем мать родила.
У Переплетова задрожали руки. Он знал себя: через три минуты эрекция победит железную волю и еще через пять минут он будет совершать должностное преступление.
- Нет! - закричал капитан, нажимая на спуск. Переплетов мог стрелять с закрытыми глазами, и вот теперь ему пришлось воспользоваться этим своим умением. Он не мог видеть, как пули будут рвать прекрасное тело желанной ему женщины.
Переплетов открыл глаза после восьмого, последнего выстрела...
Нинка была жива и здорова.
- Как я мог промахнуться? - спросил себя и Нинку Переплетов, быстро заменяя обойму.
- Ты ничего мне не сделаешь, - смеялась ему в лицо прекрасная преступница.
-  Сделаю, сделаю, - твердил Переплетов, загоняя новую обойму в рукоять пистолета.
- Не сделаешь! - издевалась Нинка.
- Сделаю! - закричал Переплетов, поднимая пистолет на уровень пышной груди спекулянтки и нажимая на спуск.
Теперь глаз он не закрывал и видел, как после каждого выстрела пули лениво вываливались из ствола пистолета и беззвучно падали на мягкий ковер, устилающий пол в комнате.
- Ты спишь! - смеялась Нинка. - Ты спишь и ничего мне не сделаешь!
- Я не сплю, милиция не спит! - закричал Переплетов и вдруг вспомнил во всех подробностях все предыдущие сны.
- Тогда ущипни себя! - грозно промолвила Нинка.
Переплетов убрал бесполезный Макаров в задний карман и освободившейся рукой ущипнул себя за ляжку, покрытую синяками от нескончаемых снов капитана.
Опять зазвонил телефон...

Часть II
ВОЛШЕБНИК И МАНУЛ

МАНУЛ
У меня в руках игла. Я беру бисеринку и нанизываю ее на иглу. За иглой тянется тонкая прочная нить.
Нет, я не играю в бисер и, тем более, не мечу его. Я вышиваю кошелек, но еще не знаю, получится из этого что-нибудь или нет.
И вообще, я с опаской смотрю на дверь. А вдруг сейчас за ней раздастся грозное хрюканье, вдруг она содрогнется от мощных ударов заскорузлых пятачков?
Когда вышиваешь бисером, всегда надо ждать неприятностей.
Все началось с того, что я нашел бабушку, у которой был кошелек из бисера. Мне давно хотелось иметь кошелек из бисера, и на этот раз мое желание исполнилось.
Когда я вышел из подъезда, где жила хозяйка кошелька, когда я вышел, чихая от нафталина, которым надышался, и от любезностей, которые наговорил, в грудь мне уперся ствол "шмайссера".
— Хенде хох! — прозвучала команда.
Немецкого языка я не знаю, но в силу обстоятельств кинематографического характера отдельные выражения понимаю.
Я улыбнулся рослому парню в запыленной форме рядового военнослужащего фашистского вермахта и его мрачному приятелю в офицерском мундире, выплюнувшему мне под ноги окурок сигареты. Но моя улыбка была недолгой. Офицер коротко ударил меня в лицо, и если бы я не увернулся, разбил бы мне нос. Солдат надавил дулом мне в живот.
Я был удивлен. До этого момента я полагал, что фашисты если и остались, то только во многочисленных фильмах да в незначительных группировках где-то на Западе.
— Что вам надо? — спросил я.
— Где мы? — с сильным акцентом спросил офицер. — В каком городе? — Потом, подняв палец и явно сделав над собой усилие, задал еще вопрос, — какой год?
— Одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый! — ответил я.
— А война продолжается?
—Закончилась сорок лет назад.
— Почему же ни один прохожий не сказал об этом?
— К вам привыкли по фильмам.
— Ты врешь, свинья! — крикнул фашистский офицер.
Солдат, ничего не понимая, о чем-то спросил своего начальника. Немцы оживленно закудахтали. На их лицах был ужас. Я и без переводчика понял, что перед ними стоит глобальный вопрос, волновавший всех людей во все времена существования человечества: "Что делать?"
Немцы еще разговаривали, когда из-за угла вынырнул седоватый мужчина с грузной фигурой и оплывшим лицом. Он твердой поступью стал приближаться к нам. Не доходя трех шагов до нас, мужчина остановился. Я узнал его — это был поэт, посвятивший свою музу войне и неоднократно выступавший со стихами о ней по радио и телевидению.
Завелся он быстро.
— Панки проклятые! — закричал поэт. — Фашисты! Родину предали! Ваши отцы рейхстаг брали, а вы, сволочи, фашистские обноски таскаете!
Офицер укоризненно посмотрел на меня.
— А говоришь, что война кончилась, — он покачал головой. — Священная война продолжается!
Действительно, послушав поэта, можно было подумать, что боевые действия на фронтах идут полным ходом.
Офицер подошел к поэту, смерил его цепким взглядом, на секунду сосредоточился, явно подбирая слова.
— Ты, старая свинья, теперь и сортир не возьмешь! — бросил он в лицо поэту, затем повернулся к солдату и что-то приказал ему, махнув вдоль улицы.
Тут поэт бросился на офицера с кулаками, но я предупредил своего земляка об опасности.
— Это настоящие фашисты, у них настоящее оружие!
— Милиция! — закричал поэт и бросился в другой конец пустой улицы, видимо надеясь на более оживленных перекрестках найти подкрепление.
Немцев это не устраивало. Солдат повел стволом автомата в сторону убегавшего и нажал на спуск. От короткой очереди зазвенело в ушах. Бряцнули упавшие гильзы. Поэт вздрагивал, скрючившись на тротуаре, рядом с недавно разбитой бутылкой красного вина. Там и сейчас лежали осколки, среди которых выделялось так и не распечатанное горлышко. Высыхающее красное вино верно предсказало убийство.
Поэт погиб, но я погибать не хотел. Я ударил солдата по голове портфелем и, толкнув офицера в живот, бросился бежать.
Вот я уже миновал лежащего поэта, вот уже кончился дом, вот угол следующего дома, я оглянулся, продолжая бежать, потом оглянулся еще, потому что было от чего не только оглянуться, но и остановиться, и я остановился и повернул назад.
По улице в полном боевом облачении ехал конный отряд русских средневековых воинов. Блестели начищенные щиты, колыхались флажки на копьях, с бородатых лиц смотрели ясные глаза людей, не знавших ни табака, ни дешевых крепленых вин. Передний воин, явно командир, поравнявшись с немцами, остановился.
— Кто такие? — грозно спросил он.
— Мы солдаты великой Германии! — не очень браво заявил офицер, стараясь незаметно расстегнуть кобуру пистолета. В то же мгновение сверкнул меч, а со взлетевшей руки одного из воинов что-то сорвалось, мелькнуло и, только достигнув груди солдата, оказалось тяжелым ножом с белой костяной рукоятью. Офицер упал одновременно со своим подчиненным.
— Это уже пятого-шестого встречаем, и все-то они кого-нибудь да обидят, — сказал командир, кивнув на погибшего поэта.
— А что же это за град такой? — спросил меня один из воинов.
Я ответил.
— А это Русь?
— Да, — ответил я.
— Ну, это хорошо! — обрадовался командир. — А то мы стали подумывать, что на неметчину попали. Дома мы, ребята! — повернулся он к своим воинам. — Поехали дальше! — скомандовал он. Потом кивнул мне. — Мы ведь на службе!
Отряд двинулся за своим командиром. А я отправился домой. Там, раскрыв портфель, увидел, что бисер весь осыпался.
Шить бисером трудно. Они такие хрупкие, эти бисеринки. Чуть что не так — и они раскалываются пополам. Надо быть пророком, чтобы предугадать, лопнет очередная бисеринка или нет. А я не пророк.
Я знал одного пророка, но не был он счастлив. Он работал токарем и всегда с абсолютной уверенностью мог сказать, будет браком очередная деталь, за изготовление которой он брался, или нет. Мог он предсказать ход выполнения плана, передвижение в верхах, очередные поездки в колхоз, дни доноров, а также перенос "красных" суббот. Но нет пророка в отечестве своем. Квартиру ему так и не дали, и он перевелся в строительную организацию. Пророчествовать он перестал, теперь вкалывает по злобинскому методу и считается передовиком.
Поистине, в отечестве своем можно быть только передовиком.
Вот и я — тоже передовик.
— Будешь пророком! — раздался голос, неприятно поразивший своей ораторской убежденностью и поставленностью.
Передо мной стоял один из древних пророков. В древности их было много. Их тогда гнали, но не так, чтобы раз и навсегда отбить охоту пророчествовать.
— Будешь! — крикнул пророк еще раз.
От него так пахло рыбой, что только невежда не мог бы его узнать.
Иона — гроза Ниневии и ее окрестностей — стоял передо мной.
— Сегодня что, рыбный день? — спросил я, отрываясь от вышивания.
— Будешь! — снова закричал Иона. — А с рыбой ко мне не придирайся. Если не послушаешь меня, у тебя тоже будет знакомство с рыбой.
— В современной жизни есть кое-что хуже вашей рыбы. Теперь на три дня никого не сажают. Пятнадцать суток не хотите?
— Ладно, пророчествуй анонимно, — пошел на уступки Иона.
— Никогда! — как отрезал я.
— Честный!? — завопил Иона, потеряв всякую надежду. — А вышивать бисером, когда стране позарез нужны честные люди, это честно?
"Честнее не бывает", — думал я, продолжая вышивать кошелек.
Вот и закончил я вышивать небо. Начались кроны деревьев, потом пойдут сами деревья, потом аллегорические сцены. Все это очень трудно вышивать, и без любви ничего не получится.
— Я всегда там, где звучит слово "любовь"! — пламенно произнесла императрица, наваливаясь на стол своей пышной грудью.
— Только на меня не рассчитывай, — предупредил я, не отрываясь от вышивания. Императрица напряглась.
— Зря стараетесь, — еще раз предупредил я, — ведь я не ваш подданный.
— Да не больно и надо, — разочарованно пробормотала императрица, потом перевела разговор на другое, — я сама в свое время вышивала бисером, пока меня не выдвинули на руководящую работу. А потом все так закрутилось, что было уже не до бисера.
— Какой там бисер! На нашей работе о бисере и подумать некогда! — раздался громкий и очень неделикатный голос. Запахло куревом.
— Ты, большой, а кто тебе разрешил здесь курить? — спросил я.
— Я не большой, а Великий!
— Такие только большими могут быть! — отрезал я.
— Как можно так разговаривать с августейшими особами? — испуганно зашептала императрица.
— Да я ему сейчас морду набью! — заорал император.
Я встал, отложив в сторону свое вышивание. Я был гораздо ниже его и легче, но чувствовал, что сильнее этого липового плотника и кузнеца. Он тоже понял это.
— А ты почему не побрит? — нарочито строго спросил он.
— А на Западе сейчас все с бородами ходят.
— Правда? — император, сокрушенно покачивая головой, потер свое бабье лицо, на котором не росло ничего, кроме жиденьких противных усиков.
Я с презрением смотрел на этого "великого". С него все и началось. Парики на глупых плешивых головах. Дворцы на болотах. Мощные корабли, построенные руками неграмотных и голодных людей. Нетерпимость и варварство, прикрывающиеся яркими одеждами и болтовней.
— А как там с куревом? — совсем убитым голосом поинтересовался император.
— Повсеместно бросают курить, а если и курят, то исключительно марихуану.
Император быстро спрятал еще дымящуюся трубку в карман своих вышедших из моды панталон.
На моем кошельке кавалеры будут в таких же панталонах.
А может, лучше в джинсах?
А ведь это искусство — вышивать бисером. Искусство прекрасно, искусство оправдывает все. Жизнь в искусстве — это жизнь вдвойне.
— Я всю жизнь посвятил искусству! — начал рассказывать один из великого множества писателей нашего времени. — Я всю жизнь говорил о том, что было болевыми точками нашей жизни.
Он немного помолчал, наблюдая за процессом вышивания.
— Шестьдесят миллионов баранов, — мрачно начал декламировать он, — погибло на мясокомбинате моего родного города. Их боль, их крик звучат в каждом слове моих рассказов, повестей и романа.
— А как они кричат? — я поднял глаза на писателя.
— Бэ-э-э-э! — тревожно закричал он.
— Вы вегетарианец?
— Нет, это было бы слишком упрощенно! — гордо ответил человек искусства.
Шестьдесят миллионов баранов. Шестьдесят миллионов бисеринок, нанизанных на бесконечную нить зверского аппетита.
Сколько крови можно перепортить, когда обрывается нить или перепутываешь цвет бисеринок.
— Кровь! — истошно закричал Вампир. — Кровь не должна пропадать даром.
Вампир начал прицеливаться, куда бы ему вцепиться своими острыми зубками.
— Слушай, — предупредил я, — если ты попробуешь сделать из меня донора, то получишь между ушей.
Угроза подействовала. Действительно, если бить между ушей, трудно промахнуться.
— Я много не сосу, — начал оправдываться Вампир, — зачем брать много у одного, когда можно взять понемногу у всех?
Он посмотрел на меня пронзительными глазками, пытаясь загипнотизировать.
— Неужели ты такой жадный? — начал он опять.
— Нет, я не жадный, — ответил я. — Если моя кровь понадобится моей стране, моему народу, я отдам ее всю. А тебе я и капли не дам. Она тебе и впрок-то не идет. Вон ты какой гадкий и занюханный.
Вампир вдруг начал надуваться.
— У меня голубая кровь! — заявил он, и губки его приняли гордое выражение. На них, почти бесцветных, запеклась чья-то кровь. Красная.
Хорошо, что у меня нет красных бисеринок. На моем кошельке никто никого не убивает.
За вышиванием приходят разные мысли, но вот пришла одна и безжалостно пронзила мой мозг: а красиво ли у меня получается? Может, я только зря стараюсь?
И вдруг звонок.
Кто это? Ко мне обычно входят без звонка.   И догадался: это Офелия. Стеснительная она.      
Не вставая, кричу
— Входи,сестренка!
Нет, она не вошла, она впорхнула, кружась в какой-то старинном танце.    
—Как красиво ты вышиваешь!
— Серьезно?
— Я еще ничего не видела прекрасней. Такое увидишь, и уже жить не хочется: все равно ничего лучше уже не будет.
Она загрустила.
Я даже бросил вышивать.
— Офелия!
— Что?
—Брось ты это.
— Нет, нет, дальше так продолжаться не может. Любить и быть нелюбимой — что может быть ужасней?
— Офелия, я любил всех людей, я хотел помочь им, но, как выяснилось, я им не нужен, я не любим ими. Так что же, мне тоже о харакири думать?
— Ты идеалист, у меня другое... Она заплакала.
— Офелия, посмотри вокруг себя. Женщины копают землю, стирают белье, моют общественные туалеты, возятся с умалишенными и прокаженными, а в свободное время стоят в очередях. И никто из этих женщин не бросается под поезд и не топится в живописном пруду. Потому что сама их жизнь — это медленное убийство, а они хотят выжить.
— Нет, нет, все решено! — не слушая меня, твердила Офелия.
Она поправила прическу на затылке.
— У тебя не будет что-нибудь пожевать? — неожиданно поинтересовалась она.
Я отложил вышивание и пошел на кухню.
Когда я вернулся, Офелия стояла у балконной двери.
— А если броситься с балкона?
— Только не с моего, — привычно отрезал я, — да и к тому же, ты ведь хотела покушать?
—Да.
— У меня только вафли,.. — сказал я, почему-то покраснев.
— Какой ты противный! — вскричала Офелия и убежала, хлопнув дверью.
Я съел вафли и опять начал вышивать. Мне нечего терять, но на жизнь я смотрю, как на поездку в автобусе. Билет куплен, сижу на своем месте, и мне не хочется выходить раньше своей остановки.
Я бы с радостью ограничил свою деятельность вышиванием, но бисером сыт не будешь, и почти каждый день я хожу на Работу. Там весело. Если быть условно образным, у нас на Работе делают спички и коробочки для спичек. Лично я делаю коробочки. Я их наделал на десять лет вперед. Вся контора завалена моими сверхплановыми коробочками. Они даже мешают нормально производить спички, так как от моих коробочек негде повернуться.
Между штабелями этих коробочек я повстречал свою Любовь.
Она аккуратно строгала спички и передавала дальше — туда, где кончики спичек макали в коричневый раствор и записывали в книги учета, а потом укладывали в коробочки, изготовленные мною.
Моя Любовь посмотрела на меня восхищенными глазами.
— Вам теперь совсем нечего делать? — спросила она.
— Ближайшие несколько лет нечего, — ответил я, — потому что еще не родился такой человек, который сможет наделать спичек для моих коробочек.
— А что же вы делаете?
— В нерабочее время я вышиваю бисером! — гордо ответил я.
— А может быть, мы будем вышивать вдвоем? — предложила моя Любовь.
Я согласился.
А как же не согласиться, ведь теперь дело пойдет быстрее.

ВОЛШЕБНИК
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...
(слова из песни)
Из песни слова не выкинешь.
(поговорка)
Посмотреть на него — дурак-дураком: небритый, плешивый, одетый в какое-то тряпье, глаза бессмысленные и мутные.
И еще он ненавязчиво-странно приставал к прохожим.
— Раз, — говорил он, обращаясь к конкретному прохожему, оказавшемуся поблизости.
— Раз, — говорил он уже другому.
Прохожие пожимали плечами, улыбались или, наоборот, хмурились, но ничего не отвечали на глупое заявление.
— Раз, — сказал он, когда я поравнялся с ним.
— Два, — просто и без нажима ответил я, готовый пройти весь натуральный числовой ряд до припадочного знака вечности.
Но он не стал произносить следующего числа.
Он встал и представился.
— Волшебник.
— Манул, — назвался я, совершенно не удивившись такой встрече.
Мы присели на лавочку и минут пять сидели молча.
Волшебник с удовольствием откинулся на спинку и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу. Прохожим он уже ничего не говорил.
— А я нашел того, кто мне нужен, — ответил моим мыслям Волшебник, — меня устраивает все — и ваш ответ, и ваше имя, и даже ваша внешность.
Он помолчал.
— Хотите, чтобы я рассказал о себе? — спросил он. Я согласно кивнул головой…
И он начал рассказывать.
Я — астраханец. Конечно, ничего хорошего в этом нет. Из Астрахани что может быть хорошего? Астрахань — это советский Назарет. В Астрахани жил всегда самый кошмарный сброд. Вся дрянь и непуть стекалась в Астрахань на протяжении всех веков ее истории. Да и сейчас, если ты жулик, скотина и тупица — добро пожаловать в Астрахань. Соответствующие организации и трудоустроят, и благоустроят, и приласкают.
Но я исключение. Приятное или неприятное — не мне судить, но исключение. Я — волшебник. И не стесняюсь этого. А чего стесняться, если это правда? Сначала я стеснялся. Я думал, что мое волшебство является нарушением всесоюзных законов сохранения энергии, массы и движения. Я ведь физику люблю и никаких физических законов нарушать не собираюсь. Так вот, я стеснялся, а стесняясь, тихо наколдовывал себе то индийского чая, то книженцию какую. Но однажды я задумал поиметь видеоаппаратуру. Она появилась, а весь город был потрясен громким скандалом. У самого большого начальника пропала видеоаппаратура японского производства, по которой он любил смотреть по многу раз выступления передовиков.
Тогда я понял, что законы физики не нарушались. И масса, и движение сохранялись. Нарушался, правда, Уголовный кодекс, но мне на него наплевать, по нему и каратэ заниматься нельзя.
Я понял, что могу брать только существующее в природе или на неведомых базах. Вот, например, я посмотрел на дерево, растущее под окнами многоквартирного дома, в котором я живу, и "заказал" из этого дерева скульптурный портрет Майкла Фарадея. Передо мной сразу же предстал деревянный английский физик-одиночка с хорошо выраженной текстурой дерева, а самого дерева под окнами не стало. Около опустевшего места испуганно лаял песик, который только что его поливал, а сержант милиции Пермухамедов яростно дул в свисток.
Я люблю резьбу по дереву, и поэтому моя квартира быстро наполнилась бюстами и портретами во весь рост выдающихся физиков и математиков. Когда я дошел до академика Александрова, он получился заплаканным. Именно таким я видел его по телевизору в момент сдачи рулевого управления всей советской передовой науки.
Мне не понравилось это плаксивое выражение, и я задумался: неужели так приятно идти через тернии к звездам, если это даже звезды героев? Ведь тернии остаются терниями. А может, терний и нет?
Я — волшебник-обыватель, впервые задумался о своей гражданской позиции. Если не я — то кто же?
У нас много чудотворцев, они действуют и по отдельности, и сообща, когда все скованы жесткой круговой порукой безжалостного к слабым бригадного подряда, но результатов что-то нет. Пыль и грязь, и много милиции — вот и все чудеса.
Я решил проявить социальную активность.
Что там на повестке дня? Если я не ошибаюсь, в следующем тысячелетии каждая советская семья должна иметь отдельную квартиру, или жилой дом, или землянку, или просто угол, или хотя бы крышу над головой, не исключая шалаша.
Я решил помочь своему городу. Все есть. Есть цемент и кирпич, есть дерево и песок, есть металл и земля. Почему надо ждать до следующего тысячелетия? Мне стоило только сказать: пусть на таком-то пустыре вырастут жилые корпуса для всех несчастных, которые алчут квартир, — и корпуса бы выросли. Меня волновала этическая сторона. Можно волшебным образом построить дома, но волшебным образом заселить их негуманно. Вот только что молодая пара грызлась со своими престарелыми родичами по вопросу ядерных испытаний и числа боеголовок, а через мгновение эта молодая пара, уже без престарелых родителей, оказывается в новой квартире, где ни о каких ядерных испытаниях нет и речи, а единственным приятным напоминанием о международной напряженности служат шоколадные конфеты с соевой начинкой. Что подумает молодая пара? Чудес ведь нет. Бога никто не видел. Чем эта молодая пара объяснит все эти превращения и перемещения?
Тогда я создал Райский исполком, где стал одновременно и председателем, и заместителем председателя, и секретарем, а также замещал должности всех начальников отделов и их подчиненных.
Создав исполком, я создал бланки ордеров, которые в одно мгновение без помощи Министерства связи СССР оказались в почтовых ящиках всех терпящих жилищную нужду, в этот же миг на самом большом пустыре города выросли многоэтажные мраморные красавцы, гостеприимно распахнувшие двери перед новоселами.
В центре нового микрорайона высилась -гранитная башня, в основании которой была одна-единственная комната, с табличкой на двери "Приемная Райского исполкома". Достаточно было зайти в эту комнату и высказать свои жалобы или предложения, как раздавался голос: "Теперь все будет хорошо". Кстати, голос никогда не спрашивал, где работает и живет жалобщик. Всем посетителям это очень нравилось, а еще им нравилось, что голос никогда не врал. Все было хорошо.
Не прошло и двух дней счастливой жизни новоселов, как все старые исполкомы и комитеты города ополчились на мое только что родившееся детище. К новостройке стекались черные и белые "волги", милицейские машины завывали сиренами, "Скорые помощи" стеснительно краснели крестами. Работники прокуратуры корректно предупреждали через усилители о нарушении статьи Уголовного кодекса о незаконном захвате и строительстве.
— Взрывать! — кричали председатели и секретари.
— Взрывать! — вопили начальники жилйщно-коммунальных отделов.
Все они чувствовали, что остаются безработными и нищими. Какой дурак теперь понесет им взятку, чтобы не провести всю жизнь в очереди за претворением в реальность конституционного права на жилье? Теперь достаточно было зайти в "приемную Райского исполкома" и попросить квартиру. Сразу же на бескрайнем пустыре возникал еще один мраморный красавец, и посетителю оставалось только выбрать квартиру по вкусу.
— Взрывать! — визжали большие и маленькие начальники, увидевшие эти шикарные дома из каррарского мрамора и дуба из Шервурдского леса во владении ничтожных работяг.
Потом они собрали пленарное заседание и решили всех выселить и наказать принудительными работами до одного года, а квартиры предоставить нуждающимся работникам партактива.
Но выселять было трудно. Элементарно не хватало милиции. Начальник милиции с волевым лицом гангстера-маньяка с пеной у рта твердил, что вот, наконец-то, все убедились, что он был прав, требуя увеличения числа часовых правопорядка.
— На каждого работягу должно быть как минимум два милиционера! — кричал он. — И обязательно с автоматами!
Когда ничего не получилось с выселением, собралось новое пленарное заседание.
— Они у нас ни воды, ни света, ни газа не увидят! — предложил в порядке прений один из молодых председателей исполкомов.
— Да у нас весь город почти всегда без воды и света, но никто из квартир не убегает! — урезонил его один из старых секретарей.
Но чтобы не зажимать творческую инициативу молодых, решили попробовать.
Они не знали, что холодная вода для питья в дома Райского исполкома шла из Ессентуков, горячая из камчатских гейзеров, в смывные же бачки шла исключительно морская вода. Так что в туалетах царило дыхание Гольфстрима. Электроснабжение шло из грозовых туч.
Руководство было в ужасе. Впервые они столкнулись с чудом. Ведь никогда еще не было, чтобы они хотели и не могли. Всегда им помогал закон, милиция или деньги, а здесь была какая-то глухая стена.
— Ладно! — сказал самый большой начальник на очередном форуме. — Делать нечего. Зато мы выполнили план по жилищному строительству на несколько веков раньше срока. Разбросаем все эти дома по СМУ, представляете, что это будет?
Все представили. Миллионы рублей премий, ордена, знамена, назначения и повышения. Это тоже было чудо.
Тогда они все сели в свои машины и уехали.
Я мог бы уничтожить их. Я мог бы волшебным образом составить досье на каждого из этих поганцев с указанием всех беззаконий и преступлений, которые они совершили. Тут были бы все взятки, все хищения, все искалеченные судьбы людей, беда которых была только в том, что они оказались во власти негодяев-начальников. Я мог бы доставить все эти досье в Верховный суд страны. Но что толку? А сам убивать я не могу. Я — вегетарианец.
Я бросился в сферу торговли.
На улицах города появились лотки и ларьки, в которых симпатичные и ласковые продавцы торговали продовольственными и промышленными товарами по сказочно низким ценам.
— А почему так дешево? — удивлялись покупатели.
— А нам это так и стоит, — ласково отвечали продавцы.
— А кому это — нам? — продолжали удивляться радостные покупатели.
И тогда следовал ответ: или Райскому мясокомбинату, или Райскому молокозаводу, или Райскому колхозу, или Райскому же промторгу.
— Что это они все "райские"? — поражались покупатели, запихивая покупки в переполненные сумки.
— Жизнь-то райская! — звучал стереотипный ответ.
На Райские торговые точки была брошена милиция.
Но она опять была бессильна. Стоило усиленному наряду милиции приблизиться к одному из "райских" ларьков, как он пропадал и возникал метрах в ста от наряда. Так могло повторяться десятки раз, пока наряд не бросал преследования.
Руководство забило в набат. Звонки и телетайпные запросы в другие города страны давали неоспоримые свидетельства того, что такой кошмар творится только в Астрахани. Везде еще только намечаются меры по решению жилищного вопроса, везде царят комиссионные продукты, везде только стоят на пороге великих свершений, не решаясь сделать первый шаг.
— Значит, у нас колдовство, — решил самый большой начальник.
Его пьяный сын — подполковник милиции — от этих слов даже очнулся от глубокой комы, в которую впал после небольшого домашнего обеда, и прошептал:
— Чудес не бывает, папа...
— Значит, бывают! — решил папа.
Лучшие сыщики, те, которые могли через улицу определить, что и сколько выпил прохожий работяга, бросились на поиски волшебника. Но беда их была в том, что я не пил. Они были натасканы на алкоголь, а от меня не пахло, а если пахло, то не алкоголем.
На поиски была брошена общественность. Но и она зря старалась. Я был необщителен. Общественность привыкла иметь дело с наивными и доверчивыми людьми, а я хоть и был наивен, но зато был крепко-накрепко замкнут в самом себе.
Тогда самый большой начальник вышел на главную площадь, встал между памятником и трибуной, рванул себя за галстук и произнес:
— Богом заклинаю тебя, покажись!
Качнулся памятник, осела трибуна.
Это было самое уязвимое место в моей защите.
Я предстал перед ним.
Он был бессовестен, но умен.
— Давайте работать вместе, — предложил он, — вам ведь близки интересы народа?
— Все для блага человека, — как пароль, произнес я.
— Все на благо человека, — как отзыв, произнес он.
Я улыбнулся.
— Что вам надо?
— Помощь. Вы согласны?
— Смотря в чем.
Он объяснил. Мне это было не трудно. Ему надо было поднять производительность труда и снизить преступность, увеличить площадь поливных земель и собрать с этих земель никак не меньше миллиона тонн овощей. Ему надо было повысить не меньше тысячи показателей. Он даже был согласен, чтобы я повысил их только на бумаге.
Я мог, мне это было не трудно, но совершая чудеса, я незаметно совершал чудо и над самим собой. Я уже не был прежним волшебником-обывателем. Я понял, что если люди чего-то не делают, то им или не надо этого делать, или кто-то мешает. И в том, и в другом случае никаким чудом не поможешь. А потом, это был обман, а я побаивался лгать. Хотя нет, я не мог лгать. Сколько раз я бросался очертя голову во все тяжкие, но всегда между мной и подлостью, между мной и ложью вставал заслон. Мои душевные силы, как герои-панфиловцы, вставали во весь рост перед ревущей мощью врага.
— Нет! — отрезал я. — А насчет миллиона тонн могу дать совет. Создайте фонд урожая, ну, сами знаете как. А потом на эти деньги закупайте овощи за пределами области. Только не увлекайтесь, смотрите, что-нибудь экзотическое не приобретайте. Спаржу у нас, к примеру, не поймут.
Самый большой начальник загрустил.
Мне стало жаль его. Человек все-таки.
— Хочешь награду Родины? — спросил я.
— Хотеть-то хочу, да что толку...
— Будет, — я даже обрадовался, — будет, настоящая к со всеми удостоверениями. Вот! — я подал ему красную нижечку, а на груди у самого большого начальника засиял заветный орден.
Он обрадовался,-а потом сразу же загрустил.
— Ты чего?
Он неопределенно мотнул головой, но я понял.
— Вот, получай, — я протянул ему целую охапку удостоверений, среди которых много было иностранных.
Самый большой начальник, уронив голову на грудь, долго рассматривал награды.
— Это "Советского Союза", — бормотал он, — это — "Социалистического труда", а это что такое?
— Орден Почетного легиона, Орден Бани, орден Подвязки, Пурпурное сердце и так далее. Все настоящие.
— Спасибо тебе! — сказал он.
. — Не стоит, — ответил я, а потом решил немного отчитать его. — Тебе как не стыдно порнуху смотреть, — начал я, синхронно покачивая головой, — ты же коммунист, пожилой человек, а такую гадость смотришь.
— Да это я для сына, совсем от рук отбился, а так хоть дома сидит.
— Драть его надо было, да и сейчас не поздно.
— Как же это? — он искренне удивился.
"Как же это?" — пронеслось в моем мозгу, и я увидел сразу все лагеря и тюрьмы своей Родины, я услышал все выстрелы, под которыми падали невинно замученные люди.
Я перегрузил свою память. Она набухла. Ее распирало. Я чуть не закричал. Хорошо, что совесть моя была ничем не отягчена, и я переложил часть груза на нее. Но мне стало еще больнее.
Я закричал:
— Отец мой, зачем Ты оставил Своих детей! Зачем Ты оставил меня! Я не в силу испить эту чашу!
Я не получил ответа, но понял, что все идет, как надо.
— Элоах! — сказал я, уходя из этого времени…
                - « -
Я люблю Астрахань, но то, что я увидел в 1705 году моего родного города, меня потрясло. Я хотел попасть в Астрахань перед восстанием. Я думал, что увижу больше порядка, ведь это было крупное выступление угнетенных масс против зарождающейся буржуазии и феодального неравенства царской России. Верхи хотели и могли, а низы не могли и не хотели. Мимо проскакали казаки.
— Куда? — крикнул офицер с саблей на боку.
— …дают! — бросил один из казаков.
Что дают, мы не расслышали, но офицер засуетился.
— Будешь брать? — спросил он меня, несколько опасливо поглядывая на мой роскошный камзол из черного бархата с зоотым шитьем.
— Нет, дорогой товарищ офицер, я не за жратвой сюда добирался.
— Может, пойдешь со мной, на тебя возьмем? — не унимался офицер.
— Ладно, — нехотя согласился я, — заодно покажете  мне город. Если не весь Белый город, то хотя бы его культурный центр. Кстати, как вас зовут?
— Василий Степанович Малая Земля, прапорщик.
— Очень приятно, — я с большим интересом стал рассматривать своего собеседника. — А в Новороссийске вы когда-нибудь бывали?
— Откуда, мы всю жизнь здесь! И братан мой тоже здесь. Капитаном служит.
— И тоже Малая Земля? — удивился я еще больше.
— А как же, мы все — Малая Земля! — горделиво ответил прапорщик.
— Малоземельцы, значит? — у меня уже не оставалось сил от удивления и восторга от такой замечательной встречи.
— Вроде того, — снисходительно бросил прапорщик.
— А хочешь, я тебя песне про Малую Землю научу?
— Давай.
— "Малая Земля, священная земля...", — затянул я, и мы двинулись к Белому городу, где что-то давали.
— А твой брат где? — спросил я, допев песню Пахмутовой до конца.
— Да уж наверно в очереди стоит. Слушай, давай быстрей!
Мы прибавили шагу.
74
и очередь! — радостей крикнул он. — Ржевский-гад, как всегда, первый, за ним Глазунов-капитан. А чего им еще делать, только и смотрят, где чего выкинут, тут и они на подсосе. А вот и братан мой, сам-шестой стоит! Здорово! — поприветствовал он капитана Малая Земля. — Здравия желаю, ваше превосходительство! — подобострастно поклонился он воеводе Ржевскому, занимая место в очереди впереди брата.
— Он не стоял здесь! — закричала очередь. — Не по  чину встаешь, прапорщик! — кричали очередцы более высокого звания, чем младший из малоземельцев. — Дармоеды! — закричали очередцы из подлого сословия. — Ничего не делают, только жрут!
— Молчать! — командирским тоном приказал капитан Малая Земля. — Молчать, сброд!
— Это кто сброд? — подхватила толпа. — Мы — сброд? Бей офицерье!
Я понял, что восстание начинается.
Засверкали ножи и сабли. Воевода Ржевский трусливо бросился в подворотню. Другие офицеры тоже разбежались. Братья Малые Земли бились яростно и упорно. Незаметно мы оказались у обрыва.
— Прыгай! — крикнул старший брат. Мы прыгнули и оказались у самой воды. Над нашими головами послышался чей- то голос, потом показалось разъяренное лицо бунтовщика. Младший брат поднял камень и метнул его в это лицо. Оборона началась.
— Главное продержаться!
— Береги патроны!
— А ну, спой, хороший человек, нашу песню! — с жаром попросил меня прапорщик Малая Земля.
— "Малая Земля, священная земля ...", — затянул я. Капитану песня "Малая Земля" очень понравилась. Оборона продолжалась.
— Шереметьева должны прислать, — говорил старший брат.
— А кого же еще, — соглашался младший, — он им покажет, как хвост поднимать! Слушай, — толкнул он старшего, — а мы ведь теперь ветеранами станем?
— А то! — важно подтвердил тот.
— И все без можно будет брать?—- мечтательно спросил младший.
— Это как полагается, — подтвердил капитан.
— Значит, теперь подойду я к очереди, и никаких "мадам э мудумуазель, пардон муа", "компрене муа", а сразу к прилавку, и все, чего надо, получай, да? — восторгался прапорщик.
— Ага, — еще более восторженно ответил капитан.
Они говорили, а я плакал. Из честного советского волшебника я волею судьбы превратился в отъявленного монархиста, наверняка знающего, что восстание будет подавлено.
— Это подло! — вырвалось у меня.
— Ты чего? — в один голос спросили братья. Я рассказал о своем горе.
— А как там у вас к царю нашему батюшке Петру Алексеевичу относятся? — спросил старший.
— Хорошо, — ответил я, — даже очень хорошо, называют "великим".
— Так в чем тогда дело?
— Вы забываете классовый подход, — печально проговорил я.
— А как же — "великий"? — не соглашался старший брат.
— А классовое самосознание? — угрюмо твердил я.
— Ну что будет, если они победят? — спросил младший, метким выстрелом сбив с обрыва еще одного повстанца. Он подошел к убитому, снял с него боеприпасы и вернулся, заряжая на ходу свой кремневый пистолет.
Я не знал этого. Ни один учебник "Научного коммунизма" или "Истории КПСС" ничего вразумительного не говорил о подобной возможности.
— Не знаю, — честно ответил я.
— Вот то-то и оно, — мудро промолвил капитан Малая Земля, — а будут властвовать какие-нибудь купцы, потому как честный человек будет бояться замараться, а купец — не побоится. Он, если увидит золото в говне, возьмет, оботрет и в карман положит. А ты, — спросил он меня, — взял бы?
— Нет, — решительно отверг я подобную возможность.
— Вот и я бы не поднял, и он не поднял бы, — сказал капитан, стреляя в очередного повстанца, который охнув, скатился с обрыва к нам под ноги.
— Вот и он не поднял бы, — повторил капитан, рассматривая убитого, — он только вкалывать может и погибать, а жар будет загребать кто-нибудь похитрее и половчее.
Я не мог согласиться с изуверской и черносотенской логикой капитана. Я только еще больше перегрузил свою измученную память и изболевшую совесть.
И опять закричал я от этой боли. И опять не было ответа на мой крик.
И опять я понял, что так и должно быть.
— Элохим, — прошептал я, прерывая ход времени.
                - « -
Я люблю Астрахань, но и 1928 ее год не обрадовал меня.
Пахнуло тухлой сверхплановой рыбой с Кутума. Прогудел гудок, потом затянул другой. С неинтересным матом-перематом из подворотни выскочило несколько празднично одетых комсомольцев.
— Фраер! — визгнул один.
— Козел! — хрипло заорал другой.
— Пролетарии всех стран, — бодро ответил я, — соединяйтесь!
Комсомольцы стали надвигаться на меня, подняв кулаки в интернациональном приветствии.
— Зарежу! — закричал выскочивший неизвестно откуда кавказец, хватая себя пониже пояса.
Комсомольцы разбежались, а кавказец залился издевательским смешком.
— Я, — объяснил он мне, — дорогой, кинжал сегодня оставил дома, пришлось хвататься за ширинку, там у меня тоже кинжал! — он опять захохотал.
— Ты к Таньке? — спросил он, отсмеявшись.
— К какой Тане? —удивился я.
— Дорогой, ты заработался, забываешь Таню Алексееву, нашего дорогого товарища и друга! — он обнял меня и стал подталкивать вперед. — Пойдем, пойдем, сейчас ты выпьешь и все вспомнишь!
Я понял, о какой Тане идет разговор. Татьяна Алексеева — наркоманка, истеричка, член партии с 1918 года, раненная на фронтах Гражданской войны. Да еще — содержательница притона, где весело проводили время нэпманы и видные партийцы. Да еще — героиня "Астраханщины".
— Жокей у нас! — похвалилась девица, открывшая нам дверь. Она пахнула мне в лицо дымом. Хозяйство здесь было, как и по всей стране, плановое. Все шло по плану.
Жокей был в ударе. Секретаря губкома партии товарища Старанникова так звали за увлечение скачками. Частенько он мчал по кругу, а с трибун пьяные глотки подгоняли — подбадривали:
— Губком, жми!
Да и без этого победитель был известен. Кто рискнул бы обогнать первого секретаря? Только враг народа и смог бы. А тогда враги уже были, уже вылезали из дыр и щелей самой передовой и счастливой страны.
Жокей был в ударе. Разговор шел о Кирове.
— Сергуня, говорю я ему, брось! Кому ты заливаешь? Ты, говорю, это им рассказывай, а мне не надо. Я знаю. Ты-то сам, говорю, чего такую кликуху выбрал — "Киров"? Кир, это я слышал, царь такой был. Тоже в цари метишь? А если нет, то почему такая кликуха? Был бы ты "Лапоть" или "Молоток", а то ведь "Киров". Царский, значит! Он аж взвился. Тебя, говорит, вычищать надо. Нет, говорю, Сергуня, это скорее тебя вычищут. Мою икорку весь Совнарком и ВЦИК лопает, а ты только трепешься. Потрепались и хватит. Жить надо. Хорошо надо жить. Мне. А всем хорошо нельзя жить. Всем можно только плохо жить. А хорошо жить нужно мне и таким, как я.
Старанников обнял Алексееву, сидящую рядом.
— Эх, Танюха, боевой товарищ! Сколько мы с тобой огненных миль отмахали! Но мы еще повоюем! Баб полно, пей — гуляй, наша власть теперь!
Алексеева сыпанула белого порошка на тыльную часть ладони, дала понюхать секретарю губкома.
Старанников пьяно понюхал, затряс головой, потом, припадочно закатив глаза, запел:
— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир...
Присутствующие встали. Так полагалось. Потом кто-то высоким гаденьким голоском заверещал:
— Атас, ОПТУ!
Начальник этого учреждения сидел здесь же, обнимая свою секретаршу, привезенную на очередной слет ветеранов войны и труда, как назывались эти сборища.
— А это кто? — глаза Алексеевой, как два дула, уперлись в меня.
— Гаврюха это, из финотдела! — подал голос из угла мой кавказец.
— Это не Гаврюха! — стальным голосом произнесла Алексеева. Глаза ее горели опасным огнем. Начальник ОГПУ быстро встал, сунув руки в карманы галифе, готовый к немедленному действию.
— Я — волшебник! — декларативно заявил я.
— Кореш, не тот доклад порешь! — неловко пошутил кто-то из компании.
— Докажу на деле, — отрапортовал я.
— Ну давай свое волшебство, — с отрыжкой бормотнул Старанников.
— Вот, пожалуйста, — сказал я, сделав едва уловимый пасс.
На столе появилась видеоаппаратура с записями выступлений передовиков. Я в свое время, глянув на них мельком, сразу выключил. Мне больше нравятся боевички и детективчики, а эту похабщину сил нет смотреть.
Все затихли, вцепившись глазами в разноцветный экран, пестрящий движениями тел.
— Во дает! — страстно взвизгнул Старанников. — Танька, ты так не сможешь!
— Да и ты так не смогёшь, — зачарованно всматриваясь в экран, огрызнулась Алексеева.
— А негра-то, негра-то, во жарит! — восхищался кавказец.
Я смотрел на мерзость на экране и у экрана, и совесть, и так переполненная и больная, опять захлестнула меня болью.
И опять закричал я.
— Иди к обиженным! — прозвучал приказ.
                - « -
Я не пью, но попасть в медвытрезвитель мне удалось с первого раза.
Покачиваясь, я пошел на наряд милиции. Попугайчики-неразлучники насторожились.
— Гражданин! — произнес один из них.
— Идешь ты... — буркнул я, рванувшись в сторону.
Тут я и был схвачен. Через несколько минут меня сажали в спецмашину, а еще через несколько минут доставили в медицинский вытрезвитель с милицейским уклоном.
Еще в машине я расслабился, закрыв глаза, и отключился, очнувшись только после процедуры раздевания в спальном помещении. На моем подтянутом теле остались одни трусы. На соседних кроватях возлежало десятка полтора так же одетых мужчин и юношей.
— Добрый вечер! — произнес я. На мое приветствие отозвался только один пожилой гражданин с красивыми грустными глазами.
— Добрый вечер! — сказал он, вставая с койки и протягивая мне густо покрытую наколками руку. Я представился.
— Котя Валик, — назвался гражданин.
Гражданин был хоть и немного, но выпимши, поэтому я решил, что он спутал себя с героем-пионером, а при этом заодно перепутал имя и фамилию этого героя Советского Союза.
— Нет, все верно, — ответил на мой молчаливый упрек старик, — я Котя Валик. Хотите, я расскажу вам свою историю?
— Да, пожалуйста, — согласился я, — ко сначала мы немного благоустроимся.
В то же мгновение из нашей обширной камеры исчезли железные койки. Посередине возник стол, заполненный закуской и выпивкой, которая не наделала бы скандала и на торжественном обеде в Кремле по случаю приема почетных гостей из какого-нибудь близкого сердцу каждого советского человека незабвенного Зимбабве. У стола стояли мягкие стулья, у стен — удобные диванчики, на которых было удобно вести дружеские беседы. Под потолком горела люстра, стены и пол устилали ковры хорошей ручной работы.
— К столу, господа! — провозгласил я, обращаясь к посетителям медвытрезвителя, облаченным в строгие вечерние костюмы. Сверкали бриллиантовые зажимы, булавки, запонки...
Если их не постеснялись насильно раздеть, то почему бы мне не одеть их?
— Первый тост я предлагаю за начальника этого самого приятного в мире медицинского вытрезвителя! — произнес я краткий тост, поднимая символичный бокал шампанского.
Потом я деликатно взял под локоть Котю Валика, и мы присели на одном из диванчиков.
— Расскажите мне вашу историю, — попросил я.
История была потрясающей.
Котя Валик был связным в партизанском отряде, который беспощадно громил фашистов в их собственном тылу на захваченной ими нашей родной территории.
Однажды секретарь подпольного обкома партии, а по совместительству командир отряда, попросил Котю выкрасть из штаба фашистской армии очень важные стратегические документы.
Котя добросовестно отнесся к партийному поручению. Он удачно выкрал документы. Потом еще.
Эти акции были необходимы. Ведь каждый раз фашистскому штабу надо было составлять новую документацию, так как украденная разоблачала их ближайшие планы.
Так что Коте опять пришлось похищать документы.
Сам процесс воровства так понравился Коте Валику, что он начал красть уже без задания, и не только документы, которые он вообще прекратил красть, так как они не давали так называемого навара. Он крал шнапс и сигареты, порнографические журналы и карты, деньги, оружие, драгоценности.
Сам он не называл это воровством.
Он называл это наказанием.
Стоило фашистам сжечь или расстрелять кого-нибудь, как Котя Валик собирал свою шайку, состоящую из таких же героев-пионеров, и говорил:
— Пошли, накажем фашистов за наших товарищей!
Но как ни ловок был Котя, однажды он попался.
Над Котей нависла угроза расправы.
Помогло ему только то, что фашисты разделились на два лагеря. Одним, более честным, хотя таких среди фашистов было очень мало, было противно занятие Коти воровством, им хотелось, чтобы Котю расстреляли, а еще лучше — повесили.
Другой части фашистов, более многочисленной, занятие Котьки даже нравилось.
— Это несмываемое пятно на всей пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, — говорили они, — и нам, фашистам, это только плюс, что мы в своей пионерской организации имени Адольфа Гитлера не воспитали таких противных мальчиков, как Котя Валик.
И они договорились расстрелять Котю условно, то есть на самом деле его не расстреляли, а всему миру рассказали о зверском убийстве героя-пионера.
— А тут пришли наши, — продолжал свой рассказ Котя, — я пошел в хлебную лавку и по привычке украл полбуханки. Меня схомутали. А потом, когда уже тянул третий срок, в 1958 году узнал, что мне посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. Вот только имя и фамилию перепутали. У меня, — прослезившись, сказал Котя, — мама очень любила кошек. Вот так и назвала.
Тут открылась дверь камеры. Но надо сказать, что камеру от помещения, где находились милиционеры, отделял пуленепробиваемый, да что там, вообще непробиваемый щит, совершенно прозрачный и звукопроницаемый. Так что, когда милиционеры открыли дверь, они увидели шикарный банкет, а в участниках банкета узнали своих узников.
Трудно передать растерянность милиционеров, но еще труднее описать радость и ликование узников, которые начали пить за здоровье своих мучителей, чокаться, закусывать, откидываться устало на диваны.
Они были счастливы. И может быть, впервые в жизни они почувствовали себя людьми.
Это было самое великое чуда, какое я совершил.
Я обнял Котю и сказал:
— Хочешь, я верну тебе твое союзное геройство, похищенное у тебя каким-то штабным болваном?
Котя Валик затряс головой, замахал руками. Сказать он ничего не мог, потому что рот его был занят. А когда он прожевал, то попросил:
— Оставь нас здесь. А? Только туалет организуй, да воду, чтобы умыться, да от этих отгороди, чтоб настроения не портили, — он кивнул на бесновавшихся милиционеров, которые в это время лупили какими-то железками по щиту.
— Хорошо, — сказал я.
Совести моей стало легче.
Я оставил всю компанию у стола, распорядившись, чтобы ни выпивка, ни закуска не кончалась до конца веков, и отправился домой. Они и теперь там. Правда, медвытрезвитель тот закрыли, там теперь какая-то мастерская…
Волшебник вздохнул, внимательно посмотрел на памятник Сергею Мироновичу Кирову от влюбленных в него астраханцев, на дом, в котором проживают номенклатурные работники, еще раз вздохнул.
— Устал я, — сказал он.
И опять Волшебник вздохнул.
— Хотите стать Волшебником? — спросил он. Нет, это был не праздный вопрос. Это было серьезное предложение.
Я почти не раздумывал.
— Нет!
А кому у нас нужны Волшебники?

ЭТО
Мы сидели с Волшебником на нашей лавочке, грелись на ласковом майском солнышке, любовались огромным бронзовым изваянием толстенького Кирова, забравшегося на высокий постамент, посреди сквера.
— Как это некрасиво, — сказал Волшебник.
—— Что? — спросил я.
— Все вокруг.
Мы замолчали.
— Манул, — спросил Волшебник, — ты когда-нибудь пробовал писать?
— Только письма. Мне никогда не приходило на ум заниматься выдумыванием, а описывать все, что творится вокруг, — страшно.
— А я вот рискнул это делать...
— Это было, вероятно, здорово, ведь ты — отличный рассказчик! ,
— Ничего хорошего из этого не получилось, — Волшебник уже сам был не рад, начав этот разговор. На его лицо легла тень тяжелых раздумий.
— Это ведь было давно? — спросил я. — Теперь-то времена другие... Можно попробовать еще раз...
— Времена другие, но люди — те же, — сурово произнес Волшебник, но сразу же смягчился. — Я расскажу тебе историю, которая произошла с двумя друзьями из конторы, расположенной за нашей спиной, — он махнул большим пальцем правой руки назад. Там на первом этаже располагалось одно из многочисленных отделений Союза писателей СССР.
— Это был тоже май, но только 1982 года... — начал он.
                1
Разливное пиво кончалось, а очередь впереди была громадной.
— Нам не хватит, — сказал Отрыжкин, молодой поэт, кандидат в члены Союза писателей.
— Скорей всего, — задумчиво ответил Вскочилов, тоже молодой поэт, но уже член.
— Ну ничего, скоро одиннадцать, — деловито произнес Отрыжкин. – Купим чего-нибудь покрепче…
Они постояли еще немного. Пиво кончилось. Сугубо мужская очередь распадалась неохотно. Шли разговоры, где еще может быть пиво.
— В магазине есть, я видел, — сказал какой-то мужичок, явно хотевший, чтобы его заметили и похвалили за наблюдательность и сообразительность. Но получилось наоборот.
— Ага, — насмешливо сказал кто-то, — вместо литра поллитра, да? А бутылки куда денешь? Сдавать потащишь?
Все дружно рассмеялись.
Отрыжкин и Вскочилов тоже посмеялись и пошли на поиски пива.
Они подружились недавно, хотя знакомы были давно да и творческий путь был один. Оба жалели, что не подружились раньше.
В разное время они были членами одной литературной студии. Только Вскочилов немного раньше. После напечатания первых книг оба прекратили посещать литературную студию. А какой смысл? Это был пройденный этап.
В своем творчестве они были, как близнецы. Сельское хозяйство, жизнь производственных коллективов, родной край, яркий образ современника. Чувство Родины их еще никогда не подводило. Они всегда откликались именно на  то, что требовалось в данный момент.
Вскочилов очень нравился редакторам. "Ты тоже понравишься", — говорил он Отрыжкину.
А еще он очень торопил Отрыжкина со второй книгой. "Не тяни, — втолковывал он, — издавайся, и в члены. Торопись".
Он долго объяснял Отрыжкину, как хорошо быть членом Союза писателей.
Достоинств была тьма. Тут и творческие командировки, тут и за выступления перед трудовыми коллективами больше платят, тут и в издательский план всегда вставят, хоть книгой еще и не пахнет. А положительное решение квартирного вопроса, а телефон, а спецпайки? Он даже рассказал забавный случай, который произошел с ним, Вскочиловым. Перебрал он однажды немного и попал в милицию. Даже не просто в милицию, а в медицинский вытрезвитель. Ну все, давай, мол, раздевайся и добро пожаловать отдыхать. А он, Вскочилов, и говорит:
— Товарищи милиционеры, меня нельзя сажать и штрафовать, я — поэт!
Ну, милиционеры на это только жизнерадостно расхохотались.
Потом, когда он снял с их помощью пиджак, точно, во внутреннем кармане нашлось удостоверение — членский билет. Часовые правопорядка удивились такому совпадению, но все равно предложили раздеваться дальше. И тогда Вскочилов сказал то, что потом повторял не раз своим знакомым, описывая этот эпизод своей творческой биографии.
— Вы что ж, хотите опозорить и скомпрометировать советскую литературу перед буржуазным миром и его подлыми наймитами — буржуазными писаками? Хотите, чтобы завтра же какой-нибудь "Голос Америки" передал сообщение, что известного советского поэта Вскочилова продержали целую ночь в медвытрезвителе?
Милиционеры этого не хотели. Но они хотели хоть небольшого удовлетворения. Они намекнули, но у Вскочилова не было свободных денег. Тогда капитан — дежурный по медвытрезвителю — предложил устроить небольшой творческий вечер. Вскочилов с радостью согласился. Это была его территория. Он знал все свои стихи наизусть.
После второго стихотворения Вскочилов понял, что его творчество не находит даже в подобной аудитории поклонников и почитателей. Тогда он начал читать стихи, которые заучивал наизусть еще в школе.
— Как Сергей Есенин, — сказал мечтательно капитан – начальник вытрезвителя. Он не ошибся, Вскочилов действительно читал произведения Есенина.
В конце выступления Вскочилов удостоился аплодисментов.
На прощание молодое дарование как-то невпопад заявило, что его выступление перед трудовым коллективом обходится этому коллективу в двадцать два рубля.
— Значит, мы три рубля недобрали, — очень удачно вставил сержантик с ловкими руками.
В жизни Отрыжкина таких замечательных историй не было. Но он не жалел об этом. Все впереди!
Пива они так и не нашли. Промотавшись до одиннадцати, они затарились водкой. Сразу же встал вопрос, где пить.
— Я на улице пить не буду. Узнать могут, — со значением сказал Вскочилов.
— Меня тоже знают, — не отставал от друга Отрыжкин.
Они решили выпить у Вскочилова дома.
Проходя мимо здания редакции молодежной газеты, где проводились заседания литературной студии, они синхронно усмехнулись.
— Заседают, — высказывая общую мысль, бросил Отрыжкин.
В литературной студии их обоих не любили. Над стихами, которые они читали, почти откровенно смеялись. Но, как говорится, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Они уже печатаются, а те, авторы "глубоких", "философских", "интеллектуальных" стихов, сидят на своих стихах, как клушки. Народу нужны такие поэты, как они — Вскочилов и Отрыжкин.
Так всегда им говорил и руководитель студии, когда оставались наедине.
Руководитель тоже очень хорошо писал стихи. Больше всего он вдохновлялся на тему незабываемого подвига нашего народа в Великой войне. Стихи на эту бессмертную тему проходили железным стержнем сквозь все его книги, хотя сам руководитель студии и не был участником военных действий, а инвалидность получил из-за гололеда.
— Ну вот, пришли, — сказал Вскочилов, кивая на пятиэтажный блочный дом.
В квартире Вскочилова было еще душнее, чем на улице.
— Ничего, со следующей книги куплю кондиционер, — пообещал хозяин.
Отрыжкин завистливо осматривался. Цветной телевизор, хрусталь, ковры восхищали его.
— Нормально я устроился? — горделиво осведомился Вскочилов.
— Ты чего...— протянул Отрыжкин.
— Ну, садись к столу, — сказал хозяин, направляясь в кухню.
Закуска была немудрящая — консервы, любительская колбаса, которая Вскочилову досталась как члену Союза писателей СССР. В графине поставили воду — Отрыжкин, оказывается, любил запивать.
— Привык уж так, — оправдывался он.
— Да, так многие любят, — успокоил его хозяин квартиры, а потом назвал несколько фамилий известных литераторов, книги которых являлись постоянными украшениями книжных магазинов. Услышав эти фамилии, Отрыжкин даже зажмурился. Он представил, что с его книг десятки тысяч продавцов страны заботливо сдувают пыль...
— Ну, — сказал Вскочилов, — за твое!
Потом выпили по второй. За разговорами не заметили, как прошли третья и четвертая. Потом ни Вскочилов, ни Отрыжкин не могли толком вспомнить, когда началось ЭТО — после пятой или после шестой, но началось, это точно.
Началось ЭТО у обоих поэтов сразу. Потом они делились воспоминаниями — все совпадало!
Они вдруг оказались на площади какого-то совершенно незнакомого города. Люди, проходящие мимо, были одеты, как в историческом фильме не нашего производства.
К молодым поэтам подбежал гражданин, одетый тоже очень несовременно.
— Привет, товарищи! — сказал он. Хотя сказал он это не по-русски, но молодые дарования поняли.
— Привет, — ответил Отрыжкин, вынимая из кармана пиджака носовой платок и вытирая пот, выступивший на лбу, уже изрезанному морщинами от непосильных творческих усилий, — а где это мы?
— Как где? — удивился незнакомец. — Во Франции, конечно. Конец XVIII века. Я тоже здесь в гостях. Я ведь Лорка, Вот.
— Что же это, вас Ларисой зовут? — изумленно спросил неосведомленный Отрыжкин.
Вскочилов дернул друга за полу пиджака.
— Мы очень рады видеть и приветствовать прогрессивного испанского поэта и драматурга Федерико Гарсию Лорку, зверски убитого фашистами!
— Не плачь, Андалусия! — прибавил он, почувствовав, что сказал что-то не так.
— А чего ей плакать-то? — поддержал друга Отрыжкин. — А это кто такие? — спросил он Лорку, кивнув на проходивших мимо граждан заносчивого вида.
— Жирондисты, — угрюмо промолвил тот, — сволочи, хуже фашистов.
— Неужели хуже? — изумились советские поэты.
— А то, — подтвердил Лорка, — что с них возьмешь? Они ведь представляют в основном торговую и промышленную буржуазию.
— Ну, тогда и говорить нечего.
— Да что мы о жирондистах говорим, — спохватился Лорка, — вы лучше стихи свои почитайте.
Поэты сконфуженно помолчали.
— Выпить бы, — тихо сказал Отрыжкин.
— Да, да, — поддержал Вскочилов.
— Я плохой знаток Парижа XVIII века, — тоже сконфузился Лорка, — сам здесь недавно. Вот только и успел переодеться.
Все трое замолчали.
— А как же вы... вы ведь... — начал было Вскочилов, но сдержался и перевел на другое, — как вы здесь устроились?
— Хорошо, — воспитанно ответил Лорка, — я ведь совсем не изнежен.
Сухость в горле становилась невыносимой. Пришлось обратиться за помощью к прохожим, не разбирая их сословной и классовой принадлежности. Один из них показал на очень уютный погребок. Там оказался свободный столик.
За соседним столиком гуляли офицеры. Центром компании был маленький офицерик с большими залысинами. Остальные ели его глазами.
— С днем рождения! С днем рождения! — орали они, стараясь перекричать друг друга.
— Это я столик заказал заранее, — подобострастно доложил один из них, воспользовавшись паузой.
— С днем рождения, с днем рождения! — опять заорали офицеры.
— Подлизы, ненавижу! — проборматал Лорка.
— А чего это ты их так? — удивился Вскочилов.
— Знают перед кем подлизываться.
— А кто это? — спросил в свою очередь Отрыжкин.
— Вы не узнаете? — ошарашенно спросил Лорка.
— Если бы знали, то не спрашивали, — отрывисто бросил Вскочилов.
Отрыжкин, зная крутой нрав своего друга в нетрезвом состоянии, засуетился.
— Да ладно, не все ли равно. Нам-то какое дело? — миротворчески зачастил он.
— Как это, нам какое дело? — в свою очередь взвился горячий Лорка. — Это Наполеон Бонапарт. Он еще не император и даже не первый консул. У него все впереди. Впереди попранная революция Франции. Впереди грабительская и несправедливая война против испанского народа. Впереди истоптанная Андалусия...
— Не плачь, Андалусия! — подхватил Вскочилов.
— Достается этой Андалусии, — скорбно проговорил Отрыжкин.
— Да что Андалусия, — не успокаивался Лорка, — он всю Испанию топтал, хуже фашиста!
— А по-моему, хуже фашистов никого не бывает, — выразил свое мнение Вскочилов, — они и Лорку убили. Наступило неловкое молчание.
— Зря я старался с вами встретиться, — с горькой обидой сказал Лорка, — стихи вы мне свои не читаете, а только разные гадости говорите.
— Ну ладно, ладно, — в один голос заговорили молодые советские поэты, — почитаем!
Они стали спорить, кому из них читать первым. Потом, очумев от незнакомых французских вин, стали рассуждать, к какому виду выступлений можно отнести это выступление: к шефским, по договору или просто по заявке. Отрыжкин совершенно резонно утверждал, что ни один вид выступлений к данному случаю не подходит. Вскочилов яростно доказывал, что читать стихи перед другом из дружественной Испании, сбросившей ненавистное иго после смерти презренного диктатора и эгоиста Франко, который даже до маршала, а не то что до генералиссимуса не смог дослужиться, лучше всякого шефства. А раз лучше, так, значит, это и есть шефское выступление.
Начал Отрыжкин. Он читал стихи из своего поэтического сборника "Родные поля". Стихотворное полотно книги, сметанное из разноплановых лоскутиков-стихотворений, открывало читателю широкую картину жизни нового крестьянства, не некрасовского, не никитинского и даже не есенинского, а нашего, современного и счастливого.
Первое же прочитанное стихотворение заканчивалось буйным аккордом:
... Удобрений накидай
Химических, навозных.
Будет щедрым урожай
На полях колхозных!
Неожиданно к восторженным хлопкам Лорки и Вскочилова присоединились и аплодисменты из-за соседнего столика. Хлопали офицеры. Сильнее всех наяривал Наполеон.
— Браво! Брависсимо! — неслось из уст, которые еще совсем недавно восхваляли будущего агрессора.
Наполеон неожиданно встал и подошел к поэтам.
— Я этих не знаю, а тебя слушал, — ткнул он в грудь нерешительно поднявшегося Отрыжкина. — Напиши что-нибудь обо мне, — предложил он вдруг. Отрыжкин растерянно смотрел в глаза исторической личности.
— Нет! — неожиданно для самого себя произнес он. — Никогда! Никогда поэт Отрыжкин не напишет стихов по заказу, а тем более будущему угнетателю и завоевателю. Вы, — выкрикнул он, весь пылая праведной ненавистью, — вы Андалусию топтать будете!
Лорка схватил пустую бутылку, так как полных на их столе уже не было, и хотел броситься на Наполеона, но Вскочилов вовремя удержал его.
Наполеон, будто не замечая Лоркиных боевых действий, удивленно смотрел на Отрыжкина.
— Откуда вы знаете о моих планах? — он почти перешел на шепот. — Откуда вам это известно, ведь до 18 брюмера еще десять лет?
— Я все знаю, — гордо ответил Отрыжкин, — ведь я — советский поэт!
— А у вас вино кончилось, — нашелся Наполеон. — Эй, гарсон! — закричал он. — Вина господам! Пусть пьют за мое здоровье!
— Я за его здоровье пить не буду, — тихо, чтобы не слышал Наполеон, сказал Вскочилов. Его злило, что Наполеону понравились стихи Отрыжкина. "Выскочка", — подумал он про своего друга.
— Я тоже хочу прочитать стихи, — угрюмо произнес Вскочилов.
Это были стихи тоже из сельской тематики. Но творческие горизонты Вскочилова были гораздо шире и привольнее горизонтов Отрыжкина. Вскочилов мыслил более громоздкими категориями.
Стихи его всегда заканчивались как дождь, как буря, как любовь — неожиданно:
... План отстал от наших фактов,
Как его не поднимай.
Если вышел в поле трактор,
Щедрым будет урожай!
В подвальчике все стихло. Говорить было нельзя. Все было сказано этими великими строками. Наполеон прослезился.
— Нет, не надо мне твоих стихов, — сказал он Отрыжкину, — мне их вот он напишет, — указал он на Вскочилова, — он запечатлеет и увековечит мой образ для грядущих поколений.
— А я тоже писать не стану, — дерзко прозвучал голос Вскочилова.
— Гордый, что ли? — с оттенком горечи спросил Наполеон. '
— Не напишу, — нашелся Вскочилов, — потому что в твоей жизни нет места подвигу.
— Почему это нет? — растерянно спросил Наполеон.
— А что ты хорошего в жизни своей сделал? Спас кого-нибудь? План перевыполнил? В фонд мира хоть копейку перечислил?
Наполеон ничего подобного припомнить не мог.
— Вот у вас тюрьма есть? — пришел на выручку растерявшемуся карьеристу Вскочилов. — Освободи всех заключенных, брошенных туда безжалостной тиранией.
Все присутствующие восторженно заорали:
— На Бастилию! На Бастилию!
Нашлись даже такие, что пошли в своих планах гораздо дальше.
— На Бастилию, а потом в Тюильри! Разнесем всю их контору к едрене фене!
Наполеон просиял.
— Если Бастилию возьмем, напишите обо мне?
— Напишем, — неохотно согласились поэты, они были не очень уверены, что стихи о Наполеоне "пойдут". — Только надо подкрепиться.
По знаку Наполеона гарсон принес еще вина.
Столики поэтов и офицеров соединили, праздник стал общим.
— За поэзию! — орали офицеры, поднимая бокалы с великолепным крепленым анжуйским вином.
Потом был поднят тост за прекрасных дам. Заговорили о женщинах. У офицеров на каждого было по несколько любовниц. У Наполеона, несмотря на его невидный рост, их было целых три.
Отрыжкину и Вскочилову похвастаться было нечем.
— У нас зато проституции нет, — бросил Вскочилов. Отрыжкин решился приврать.
— Зажал я одну, баба — что надо. Лоркой, помню, звали...
Раздался разъяренный вопль. Гарсия Лорка вскочил из-за общего стола и начал выдергивать что-то из кармана. Оказалось, что это большой складной нож.
— Я сейчас вас навахой зарежу! — рычал Лорка.
Все стали его успокаивать, но ничего не помогало. Лорка был неукротим. Спасло Отрыжкина только то, что наваха не хотела открываться. Зато испанский прогрессивный поэт очень скверно ругался.
Тогда из-за дальнего столика, стоявшего в самом углу погребка, встал какой-то гражданин с редкой прической и подошел  к Лорке.
— Успокойся, — сказал он.
От гражданина резко пахло хлороформом. Взгляд его был обалдевшим и блуждающим.
— Успокойся, — повторил он. — От меня краб ушел, и то я не расстраиваюсь.
— Шарлик! — лицо Лорки просветлело. — Ты откуда?
— Оттуда, — неопределенно махнул рукой гражданин.
Отрыжкин и Вскочилов непонимающе, но улыбаясь следили за происходящим. Встреча двух друзей напоминала им развеселую телепередачу "От всей души".
— Шарль Бодлер, — наконец догадался Лорка представить незнакомца. Но только еще больше напустил тумана. Поэты не знали, как реагировать на это имя.
— Ну, помните, "Цветы зла"? — допытывался неугомонный Лорка.
— А чего это за цветы такие? — ляпнул Отрыжкин. Ему был знаком только "Черный тюльпан". — Он садовник, что ли?
— Да поэт он, — начал объяснять Лорка. — Французский поэт. Жил в XIX веке. Его стихи еще даже осудили.
— Значит, нехорошие были! — решил Отрыжкин.
— Да нет! — вмешался Вскочилов, осушив очередной бокал. — Ты не руби с плеча. Суд-то был явно буржуазный. Значит, стихи были хорошие. Вон Демьян Бедный, до революции совсем не мог печататься, а после революции как пошел? В шапке бобровой стал ходить!
— Да, Демьян бедный — очень хороший поэт, — согласился Отрыжкин. Он хотел продолжить свою мысль, но его перебили.
— Революцию, революцию надо делать! — закричали все кругом.
Потом все посетители погребка вскочили и бросились к выходу.
— Ребята! — крикнул Отрыжкин. — В милицию залетим! Повяжут нас всех!
— Руки коротки, — бросил на ходу Наполеон и взмахнул своей короткой, начинающей полнеть рукой.
— На Бастилию!
Бежать пришлось почти через весь Париж. Прохожие удивленно оглядывали возбужденную толпу офицеров и штатских, мчащихся в неизвестном направлении.
К бегущим на штурм Бастилии иногда присоединялись посетители кабачков и ресторанчиков.
Отрыжкин и Вскочилов бежали вместе со всеми. Отрыжкин прихватил с собой бутылку вина и иногда останавливался, запрокидывал голову и судорожно глотал искрящееся на солнце бургундское. Потом ему приходилось догонять своих революционно настроенных друзей. Он очень устал. "Трамваев даже нет!" — мелькнуло в его голове.
Наконец впереди замаячила Бастилия. Подбежали ближе и изумленно остановились: перед знаменитой тюрьмой толпился чем-то очень обрадованный народ. Все обнимались. Убитых оттаскивали в сторону, чтобы они не портили всеобщего праздника.
— Бастилия пала! — донеслось до наших героев.
— Это все ты, — тяжело дохнул Отрыжкин на Лорку, по-прежнему сжимавшего в руке нераскрытую наваху.
Наполеон тоже считал Лорку главным виновником их опоздания на штурм Бастилии.
— Давайте его расстреляем как врага французского народа? — предложил он.
— Вот-вот! Я говорил ведь, что он хуже фашистов! — торжествующе заклокотал пламенный испанец.
— Да я вам знаете, что за Лорку сделаю? — вмешался вдруг Бодлер.
Все насторожились. Вопрос о расстреле больше не поднимался.
— Пошли в Тюильри, хоть его возьмем, — предложил один из офицеров.
— Надо составить план операции, — решительно заговорил Наполеон, — карты и все прочее.
— Зачем карты? — раскричался усталый, но не потерявший молодежного задора Отрыжкин, — картофель нужен, и все. Больше ничего.
— Как картофель? — все опешили. В их отсталом сознании стратегия и тактика никак не сочетались с картофелем.
— Картофель, обыкновенный картофель, — спокойно объяснил Отрыжкин, — лучше в мундире.
— В мундире! — удивились все. — А в каком мундире?
— Да это так говорится только, — отмахнулся от них Отрыжкин. — Надо картофель и все пойдет так, как надо. Здесь неприятель, там мы с лихим командиром на коне. Мы победим. Но пасаран! — торжественно заключил он.
— Я не пойду брать Тюильри, — проворчал Вскочилов.
Его опять терзало первенство Отрыжкина.
— Я пить хочу! — заявил он.
— Мы все хотим! — поддержало большинство Вско-чилова.
Чтобы еще больше укрепить свой авторитет, Вскочилов решил прочитать стихи, которые он сочинил, пока бежал к Бастилии. Стихотворение было короткое, но очень сильное. Оно осуждало агрессию вообще, а также агрессию, которую Наполеон должен был совершить против окружающих Францию миролюбивых стран.
Заканчивалось стихотворение так:
... Агрессия всегда, везде
Ведет к народному восстанию.
О, Бонапарт, совет тебе —
Не трожь Россию к Испанию!
Наполеон в сердцах рванул с себя эполеты, ордена и медали, вытащил из ножен и отдал какому-то проходившему мимо мальчишке свою дорогую шпагу.
— Играй, но только не уколись и не обрежься, — предупредил он обрадованного щедрым подарком ребенка.
"Наполеон-то исправляется понемногу", — торжествовал мысленно Вскочилов.
— Еще, еще! — умоляли все Вскочилова.
— Да у меня много такого написано, — сконфуженно бормотал он, непривычный к подобным восторгам широкой публики. Да, ему хлопали на его выступлениях перед трудовыми коллективами, но ведь он сознавал, что публика наша хлопает всем, даже плохо дрессированным собачкам.
Они возвращались к своему погребку. Теперь все шли тихо, и можно было спокойно посмотреть на город, прохожих...
— Фабрика, — кивнул на мрачное здание, высившееся справа, всеведущий Лорка.
— Зайдемте, познакомимся с производством, коллективом, показателями, передовиками, — привычно предложил Отрыжкин.
— Ты не у себя дома, — урезонил друга Вскочилов, почувствовавший, что инициатива вновь перешла к нему, и не желавший ее терять, — да и чего там смотреть? Одна эксплуатация, рабский труд, потогонная система. Ни тебе субботника, ни тебе воскресника! Сволочи! — погрозил он фабрике кулаком.
— Ay вас есть что-нибудь о производственном процессе? — ласково спросил успокоившийся Лорка.
— Есть, — с достоинством ответил Вскочилов.
Стихи, которые он прочел, родились после посещения судостроительного завода, а вернее, парткома этого передового предприятия отрасли.
Он прочитал и смолк, продолжая идти в направлении к погребку, но как бы внутренне опустошенный, вывернутый наизнанку.
Лорка долго не мог угомониться. Он все бормотал полюбившиемя строки из этого стихотворения:
... Задымились утром трубы.
Производству полный ход.
Раньше срока неотступно
Спущен будет теплоход...
— Да, вот еще, — вспомнил вдруг Вскочилов, — ты, Наполеон, Фултона, если он к тебе обратится, а он к тебе обязательно обратится, не прогоняй. Я вижу, ты начал понемногу исправляться, так что, может быть, тебе его пароход и пригодится в будущем, — закончил он, похлопывая покровительственно идущего рядом полководца. — С работорговлей борись, с беспощадной эксплуатацией рабочих и крестьян.
Наполеона нельзя было узнать. Куда делся солдафонский гонор, апломб. Теперь это был очень скромный, уважительный человек.
— Может, в ресторашку закатим? — предложил он Вскочилову.
— У тебя чего, тугрики лишние завелись? — строго спросил тот. — Ребята, — обратился он к окружающим, — где здесь поблизости винно-водочный магазин?
— Вон там, вон там! — все наперебой стали объяснять и показывать, как пройти в ближайший.
— Пошли, — хмуро произнес Вскочилов, — купим и где-нибудь на воздухе выпьем. Все были в восторге.
— Давайте пить в Булонском лесу! — прокричал молоденький офицерик, приставший к компании по дороге в Бастилию.
Все согласились.
Подошли к магазину. Выбор вин был богатый. Бонапарт хотел набрать самых дорогих вин, но Вскочилов непреклонно настаивал на самых дешевых. Перед его авторитетом все аргументы были бессильны.
Когда вышли из магазина, встала проблема доставки всей компании в Булонский лес. Вскочилов был против даже самых дешевых кабриолетов.
— Только пешком, — упрямо твердил он на все уговоры, — а бутылки на теле понесем.
Он рассовал бутылки по внутренним карманам пиджака, одну сунул за пояс брюк. Наполеон поступил точно так же. После этого он стал еще округлее.
— Экономным надо быть, — назидательно промолвил Вскочилов, — вы никогда не построите нормального общества, если не будете экономить во всем.
Если бы Отрыжкин был в этот момент в состоянии мыслить и анализировать, он бы понял, что Вскочилов вошел в пике. В этом состоянии он становился необычайно скаредным даже в отношении самого себя. Но Отрыжкин был не в состоянии анализировать. Он сам был в пике, в котором мог только безропотно подчиняться.
Пока дошли до Булонского леса, все выпили по бутылке. Пили в самых темных и грязных подъездах, так как Вскочилов и Отрыжкин запугали всех милиционерами, совершенно неизвестными французам и поэтому еще более зловещими.
Булонский лес погружался в густые сумерки, когда уже изрядно подвыпившая компания расположилась на травке под щедрыми кронами развесистых деревьев.
Лорка, простивший за великолепные стихи все тактические просчеты в отношении своей трагической смерти, слюняво признавался в любви Вскочилову, а в знак этой любви подарил Отрыжкину свою наваху.
— Правда, она не всегда открывается, — смущенно бормотал испанский поэт-мученик.
— У нас только винно-водочные магазины до одиннадцати не открываются! — ответил Отрыжкин, приводя наваху в боевое положение.
— Убери мессар, — испуганно прошипел Вскочилов.
— Ничего, — успокоил его друг, — я быстро.
Он подошел к одному из самых толстых и высоких деревьев и умело вырезал: "Отрыжкин + Лорка = любовь". Лорке эта надпись чем-то не понравилась, но спорить о ее содержании уже было некогда. Бутылки были открыты.
Все пили из горла.
Вскочилов разошелся не на шутку.
— Меня сам Турсун-Заде хвалил! — кричал он. — Какое мне дело до каких-то Бодлеров, Аполлинеров и Сандраров! Наш социалистический реализм в сто раз лучше вашего декадентства! Вы отомрете, как ненужная и вредная опухоль!
- А за опухоль можно и по рылу схлопотать, — вставил хмурый Бодлер.
— Это от тебя схлопотать? — удивленно, даже как будто жалея Бодлера, спросил вкрадчиво Отрыжкин.
Но неожиданно все кончилось. Деревья, лица новых друзей закружились в глазах Вскочилова и Отрыжкина.
Последним, что запомнилось, было лицо Бодлера, склонившееся к ним из почти небесной высоты, и его хрипловатый голос, констатирующий:
— Отрубились.
Очнулись они в квартире Вскочилова, лежа на полу около поваленных стульев. С трудом поднявшись и подняв стулья,сели.
— Что ЭТО было? - спросил Вскочилов. Отрыжкин молчал, разглядывая зажатый в руке большой складной нож.
— Да это же лоркина наваха! — вскричал Вскочилов.
— Она... — вынужден был согласиться Отрыжкин.
Они с нездоровым вниманием долго рассматривали нож, его матовую сталь лезвия, потемневшую и отполированную кость рукоятки.
— Что надо ножичек! — восхищался Вскочилов. — Лорка, вообще-то, мне в любви клялся, мне и нож должен был подарить. Тебе он его по пьяной лавочке подарил.
— Это он тебе по пьянке в любви клялся, — ловко отпарировал Отрыжкин.
Они еще некоторое время лениво препирались, отлично понимая, что не это сейчас главное. Главное — что ЭТО было. А нож только доказательство, что ЭТО не приснилось, не плод начинающейся белой горячки.
Начали разбираться.
— Туда мы попали еще до отрубона, — рассуждал Отрыжкин, — мне для этого не пять и не шесть рюмок надо, а литра полтора, а вот оттуда мы вернулись уже действительно отрубившись. Гад Бодлерка был прав. Дал бы я ему по роже, — мечтательно добавил он.
— Надо еще выяснить, кто это такой. Ты чего-нибудь читал из его стихов? — спросил Вскочилов.
— Нет. Я после школы вообще стихов не читал. Только свои.
— Ну ладно, сейчас в словаре посмотрим.
Он порылся под софой, достал пухлый, покрытый толстым слоем пыли том, дунул на него. Под слоем пыли проступил зеленый переплет с золотыми буквами: "Советский энциклопедический словарь".
— Я вообще-то ему не очень доверяю. — буркнул Вскочилов. — Однажды поспорили с одним, как звали Хлебникова. В словаре в этом черным по белому — "Велемир", а по-настоящему его псевдоним был, оказывается, Велимир...
— Бутылку проспорил, — помолчав, добавил он.
— Мне тоже надо псевдоним придумать, — к месту вставил Отрч:жкин.
— Брось ты, у тебя фамилия - как псевдоним. Некоторые даже завидуют.
— Правда, да? — обрадовался Отрыжкин.
— Так вот, Бодлер... — бормотал Вскочилов, листая словарь. — Ага, нашел! "Бодлер Шарль. Французский поэт. Участник революции 1848 года..."
— Нормально! — восторженно воскликнул Отрыжкин.
— Не перебивай. "...Предшественник французского символизма..."
— Ах вот он какой фрукт!
— Да не мешай ты! "...В сборнике "Цветы зла" ненависть к буржуазному миру, анархическое бунтарство, тоска по гармонии сочетаются с признанием неодолимости зла, эстетизацией пороков большого города".
— Да он хулиган, наверно. И приемчики знает, — полуутвердительно промолвил Отрыжкин. — Зря я на него тянул.
— Вот, вот. Думай другой раз, когда в бутылку лезешь. Не раз ведь наскакивал на кулак.
Они помолчали, вспоминая незабываемый поэтический образ Шарля Бодлера.
— Ну так вот, — прервал молчание Вскочилов, — попали мы в ЭТО где-то,на пятой или шестой, а оттуда сразу после отрубона. Значит, здесь надо повторить, а там воздержаться. А то ведь что получается: были в Париже, а мне только Бастилия запомнилась, да и то очень смутно.
— Давай повторим! — решительно поддержал Отрыжкин и шутливо добавил, — с Лоркой потолкуем...
— Ты Лорку особенно не задевай, — решил немного наставить своего младшего товарища Вскочилов, — и так человек пострадал ни за что.
— Ладно, не буду, — пообещал Отрыжкин. — Давай начинать.
Предложение Вскочилова оказалось верным: после пятой ЭТО началось.
Они оказались опять на незнакомой площади.
Вокруг высились странные здания с колоннадами.
— Смотри, — точно подметил Отрыжкин, — одни Дома культуры.
Вскочилов согласно кивнул головой.
Мимо друзей проходили люди с наброшенными на плечи простынями и в сандалиях. Некоторых даже носили в богатых носилках.
— Привет, товарищи! — доносилось до советских поэтов.
— Смотри-ка, Лорка! — обрадовался Отрыжкин.
К ним по величественным ступеням одного из "Домов культуры" спускался знаменитый испанский поэт. На нем тоже были простыня и сандалии.
— Теперь вы в Древнем Риме, — пояснил он с видом опытного гида. — Сорок пятый год до нашей с вами эры.
— Ой, как давно, — загундосил Отрыжкин, — выпить бы сейчас чего-нибудь...
— Ты что, уговор забыл? — одернул его Вскочилов.
— А зря вы не хотите выпить. Потомок Лукулла пир устроил. Говорят, что не хуже отцовских пиров у него получается... Музыка, танцы... —добавил Лорка с поэтической мечтательностью.
— Пошли! — только услышав о танцах, взвился огненным огнем Отрыжкин.
Они шли по улицам Вечного города, рассматривая попутно достопримечательности и памятники старины.
Вдруг по одной из лестниц скатился какой-то человек с серым, незапоминающимся лицом.
— Привет, Лорка! — бросил он. — Вы куда? К Лукуллам?
—Да.
— И я с вами. А это кто такие? — подозрительно кивнул он на Отрыжкина и Вскочилова.
— Поэты. Помнишь, я тебе рассказывал о них? Незнакомец согласно кивнул.
— Брут, — представил его Лорка.
— Тот самый? — недоверчиво спросил Отрыжкин.
— Тот самый, — скромно подтвердил Брут, поправляя кинжал под простыней. — Давайте зайдем за Кассием, у нас с ним одно мероприятие намечается.
Когда они подошли к дому Кассия, из дверей рабы вытаскивали пьяного римского гражданина. Рабы ворчали и украдкой щипали его, пихали кулаками, но пьяный не обращал на это внимания. Оно все было поглощено небом, чистым небом над Вечным городом.
— Небо! — орал он. — Небо!
— Вергилий, — смущенно кивнул в его сторону Лорка. — Тоже поэт...
—   Кореш,   —  дружелюбно  резюмировал   Отрыж кин. — Видно, здорово закладывает?
— Он без этого никак не может, — объяснил Лорка. — Он — эпикуреец.
Кассия они нашли тоже тепленьким.
Он стал со всеми обниматься, а Лорке шутливо грозил пальцем.
— Ты куда вчера убежал? — приставал он к поэтичному испанцу, который, будто не слыша, торопил всех на пир.
Когда уже собирались уходить, Брут строго посмотрел на Кассия.
— А что надо - взял? — спросил Брут.
— Ой, чуть не забыл! — побледнел тот, бросаясь к шкафу и вынимая оттуда кинжал.
— Хороший финяк, — похвалил изделие древних оружейников Отрыжкин, — а я тоже взял.
Он показал римлянам наваху, потом несколько раз взмахнул ею и в заключение с силой пырнул невидимого противника.
— Лорка подарил, — объяснил он, свернув наваху и пряча ее в карман. — На всякий случай взял, может, пригодится.
Кассий схватил Брута за грудки и притянул к себе.
— Опять натрепался? Кто тебе позволил открывать заговор? — зловещим шепотом спросил он.
— Ничего я не открывал, — оправдывался Брут.
— Давайте быстрей! — торопил их Лорка.
Около дверей всех ждали носилки. Смуглые рабы с безнадежным видом разминали мышцы рук и ног.
Перед уходом Отрыжкина и Вскочилова уговорили выпить по приличной чаше терпкого красного вина. Они повеселели, а увидев рабский труд, стали куражиться — когда их проносили по улицам и площадям Рима, они размахивали руками и скандировали:
— До-лой раб-ство! До-лой раб-ство! - Потом делали небольшую паузу и после паузы торжественно провозглашали:
— Свободу развивающимся народам Африки и Азии!
Они добились своего. Когда около дома Лукуллов рабы стали вынимать всех из носилок, некоторые из рабов обращались к советским поэтам с просьбами:
— Саибы, выкупите нас!
— Откуда ты? — спросил  одного из рабов Отрыжкин.
— Я из солнечного Узбекистана, — кланяясь, ответил раб.
— Край белого золота, — мечтательно произнес поэт, поднимаясь по лестнице.
Пир только начался. Прибывших посадили на первые места. Вернее, их даже положили.
Отрыжкину и Вскочилову было очень неудобно лежать в пиджаках. В застегнутом виде они стягивали грудь и живот и мешали кушать, а в расстегнутом — задирались и мялись. Но поэты терпели. Причиной тому было предположение Вскочилова о том, что в случае отрубона они опять перенесутся в его квартиру, а снятые пиджаки могут на веки вечные остаться в античном мире.
Пить их никто особенно не заставлял, еды было вдоволь.
— Сегодня же четверг! — удивленно вскричал Отрыжкин, попробовав одно из блюд.
— Ну и что? — лениво спросил его сосед справа, упитанный и, видно, знатный патриций.
— Так сегодня же рыбный день! — подключился к разговору Вскочилов.
Брови патриция поползли вверх.
— Тэстимониум паупертатис, — пробормотал он, качая своей породистой головой.
Молодежные поэты поняли, что значило это латинское выражение: "свидетельство о бедности", надулись и углубились в очень вкусную еду.
— У нас электростанций много, — Отрыжкин, подумав, решил "убить" патриция мощными фактами, — и безработицы у нас нет!
— Куиквэ суум, — рассудительно молвил патриций, что значило "каждому свое".
Отрыжкин уже хотел сказать что-нибудь о бесплатных образовании и медицинском обслуживании, но в это время все приветственно замахали руками вошедшему в зал гражданину. Приглядевшись, друзья-поэты узнали Вергилия, который уже успел протрезвиться.
Нехорошо улыбаясь, Вергилий подошел к нашим поэтам.
— С горячим поэтическим приветом! —очень своеобразно поздоровался он.
— Привет, — чувствуя подвох, ответили комсомольские поэты.
Вергилий взмахнул рукой и подождал, пока в зале наступит тишина.
— Друзья, у нас в гостях два сравнительно молодых, но подающих большие надежды руководству своей страны поэта — Вскочилов и Отрыжкин! Давайте попросим их познакомить нас со своим самобытным творчеством, творческими планами, а также, — тут Вергилий хитренько улыбнулся, — с творческими социалистическими обязательствами!
Вергилий щелкнул пальцами, и у изголовья каждого поэта появилась чаша с вином.
— Для вдохновенья, — подмигнул Вергилий.
Вскочилов, выпив вино и поудобнее устроившись на боку, прочитал несколько стихотворений о созидательном труде и отдыхе своих соотечественников:
... На току и на заводе
Взгляды радует веселье.
Целый день мы на работе,
На ночь есть у нас постели...
Это были очень смелые стихи, особенно в части упоминания о постели. Старшие товарищи даже советовали ему выбросить их, но он наотрез отказался. "Время покажет, — говорил он, — что я прав!"
Потом на ту же тематику прочитал стихи Отрыжкин:
... Ах, как весело рабочим!
Нам завидует весь мир.
Захотим, поедем в Сочи,
Если надо — на Таймыр...
— Какая самобытность! — начал закатывать глаза Вергилий. — Какое знание жизни, чувство времени и любовь к людям!
— У вас в стране, я думаю, построено идеальное общество? — спросил советских друзей какой-то патриций с непонятными знаками отличия.
— У нас самое передовое общество в мире! — радостно отрапортовал Отрыжкин. — Мы полностью победили безграмотность!
По залу пронесся одобрительный гул.
— У нас нет рабов и рабовладельцев! — продолжал отчитываться Отрыжкин. — У нас вообще нет эксплуатации!
— А как же у вас в стране распределяется работа между членами общества, — допытывался тот же патриций, — по очереди копаете землю, печете хлеб, руководите, занимаетесь искусством?
— Ну, у вас типичные утопические взгляды, — покровительственно улыбнулся Вскочилов. — У нас каждый занимается своим делом: кто-то копает землю, кто-то печет хлеб, кто-то руководит, а кто-то, — он посмотрел на Отрыжкина, — а кто-то и искусством занимается!
Непонятливый патриций пожал плечами.
— Но у нас ведь точно так же: рабы пекут хлеб, копаются в земле, а мы руководим и при желании занимаемся искусством. Значит ли это, что у нас идеальное общество?
— Вы не понимаете существенной разницы, — удивился несообразительности своего собеседника Вскочилов, — у нас вся власть принадлежит народу, а руководители выборные.
— Нас тоже выбирают, — ничего не понимая, пробормотал патриций.
Спор мог бы длиться очень долго, но в это время все встали с лож, приветствуя входящего в зал человека с лавровым венком на голове.
— Зарежу! — завопил Брут, бросаясь на входящего. Отрыжкин и Вскочилов похолодели — они никогда не видели, как режут людей. Впрочем, они не видели и как режут животных. Но на их удивление в зале все заливались жизнерадостным смехом. Смеялся и вошедший, смеялся и Брут, не в силах больше держать на лице гримасу ярости.
— Привет тебе, друг мой Брут! — провозгласил вновь прибывший. — Если я позволю себя кому-нибудь зарезать, то право первого удара я предоставлю только тебе.
Весь зал опять зашелся веселым смехом. Раздались крики:
— Слава божественному Цезарю! Живи, Цезарь, в веках!
Кто-то даже крикнул:
— Отец ты наш родной!
Но на него сразу зашикали. Такие речевые обороты считались дурным тоном.
Цезарю предожили принять участие в пире, но он, сославшись на нехватку свободного времени, поднял только одну чашу во славу всех богов. Осушив чашу, Цезарь подошел к столику Вскочилова и Отрыжкина, взял двумя пальцами какой-то римский соленый овощ и спросил:
— Вам не жарко?
Отрыжкину и Вскочилову было действительно жарко. У них мокрыми были не только майки и рубашки, но и пиджаки. Им было очень неудобно и неприятно, поэтому вопрос, заданный Цезарем с искренним участием и заботой, был воспринят поэтами как издевательский.
— Бога нет! — нанес смертельный удар Вскочилов.
— А какого бога нет? — спокойно спросил Цезарь, отправляя в рот овощ.
— Никакого бога нет! Вообще религия — это опиум для народа!
— Сивуха — вот что такое религия! — добавил От-рыжкин.
— Но опиум — это ценное лекарство, — справедливо возразил Цезарь, — оно утоляет боль. Может быть, это и имел в виду автор этого выражения? Ведь это не ваши слова?
— А как же сивуха? — не унимался Отрыжкин.
— А вы можете дать нектар и амброзию? — спросил Цезарь, забрасывая в рот еще один овощ.
— Религия — это яд! — ожесточился Вскочилов. Все испуганно стали отодвигать от себя чаши и тарелки с закуской.
— Не пугайтесь! — успокоил всех Отрыжкин. — Религия отравляет только нравственно и... — он хитренько улыбнулся, — материально. Я прочитаю вам антирелигиозные стихи! — решительно сказал он. Произнес это решительно он потому, что ему самому стихи не очень нравились. Были они какие-то чересчур уж угловатые. Но их напечатали, так что переделывать смысла не было.
... Не робей, товарищ, больше.
Не шепчи: "Помилуй, боже!"
Он тебе, поверь, поможет,
Кошелек чтоб стал твой тоньше...
— А ведь верно, — удивился Цезарь, — я уйму денег отвалил храмам. А какой толк?
— Да никакого! — понеслось отовсюду. — Жрецы только дурят нас! Лапшу вешают на уши!
— А эы знаете, что священнослужители во все времена были самыми крупными землевладельцами? — ехидно спросил весьма образованный Вскочилов.
— Верно, верно! — понеслось изо всех уголков громадного зала.
— Религия нравственно отупляет человека. Если бы на вас не действовал религиозный дурман, вы давно поняли бы низость и отсталость рабовладельческого строя и назвали бы рабов хозяевами своей страны! — провозгласил Вскочилов.
— Верно, верно, — как болванчики, качали головами патриции, — как в тумане каком-то живем...
— Вот ты откуда сейчас пришел, Цезарь? — спросил Отрыжкин.
— Из сената...
— Иди в сенат и проведи декрет о земле!
— Сенат может не утвердить...
— А ты, Юлий, не диктатор что ли? ~~
— Вообще-то, да...
— Вот иди и проведи этот очень важный декрет. Дай свободу землепашцу!
— А потом всех — в колхозы! — выдал новую директиву Вскочилов.
Цезарь, заложив большие пальцы обеих рук в складки туники, мелкими шажками засеменил  в сенат.
Брут и Кассий, пошептавшись, подошли к неразлучной поэтической паре.
— Пойдете с нами  в сенат? — спросил Брут.
— А можно?
— Конечно. Вы же теперь друзья Цезаря, — объяснил Кассий.
Советские поэты стали спускаться со своих лож. К ним подлетел Лорка.
— Вы поэты или политики? — гневно спросил он.
— Прежде всего мы поэты.
— А зачем ввязываетесь в политику?
— Искусство вообще, а литература в частности должна быть партийной! Индифферентная поэзия уже не поэзия. Поэтому у нас в стране и не любят, поэтому и выпускают небольшими тиражами, а то и вообще не выпускают всяких Бальмонтов, Ахматовых, Пастернаков, Волошиных, а Гумилева расстреляли как участника контрреволюционного заговора.
— Как, Николая Степановича тоже расстреляли? — растерялся обычно неунывающий Лорка.
— Ну да, — немного смутившись, начал объяснять Вскочилов, — расстреляли... Но он ведь другое дело... Он-то был против революции. И расстреляли его не фашисты, а коммунисты, а это совсем другое дело!
Лорка понимающе кивнул головой.
— Пойдешь с нами в сенат декрет о земле проводить? — спросил Отрыжкин.
— Пойду, — покорно произнесла будущая жертва фашизма.
Они, правда, не пошли, их опять понесли рабы. Отрыжкина и Вскочилова несли с особым шиком — слегка покачивая.
По просьбе Отрыжкина один негр, которого поэты окрестили Лумумбой, спел им несколько африканских колыбельных. Так что поэты немного вздремнули.
В вестибюле сената произошла маленькая заминка — у всех проходящих отбирали оружие. Брут и Кассий были вынуждены сдать свои кинжалы.
— Безобразие! — возмущались они. — Мы этот вопрос поставим на голосование!
У Отрыжкина наваху не отобрали, так как работники древнеримской госбезопасности еще не знали про складные ножи. Наваху они приняли за какую-то оригинальную безделушку.
Брут, заметив это, подошел к друзьям и попросил посмотреть нож.
— А как он открывается? Отрыжкин показал.
— Дай поносить, — попросил Брут.
— Бери, — разрешил добрый поэт, — а у тебя выпить не найдется?
— Есть, — ответил Брут, доставая из-под тоги золотую фляжку и протягивая ее Отрыжкину. Видя нерешительность на его лице, успокоил, — бери, бери, потом отдашь.
Отрыжкин вместе со Вскочиловым, чтобы не терять время, отошли в пустой закуток и стали по очереди прикладываться к фляжке.
— Это тебе не "Розовое крепкое"! — восхищались друзья.
— Граждане, вы из какой провинции? — строго спросил поэтов служитель сената, неизвестно откуда выскочивший. Он с интересом рассматривал помятые костюмы производства отечественной провинциальной фабрики, грязные ботинки и не вязавшуюся со всем этим золотую баклашку римского изготовления.
— Так откуда вы? — служитель несколько видоизменил вопрос.
— Они приглашены Брутом и Кассием. Они с сегодняшнего дня друзья Цезаря, — вовремя пришел на выручку вездесущий Лорка.
— Так бы и сказали, — промолвил несколько разочарованный служитель.
— Папаша, — предложил Отрыжкин, — может, примешь с нами?
— Я не против.
Лорка тоже был "за". Фляжка пошла по кругу.
Вскочилов зорко следил за кадыками пьющих. По их движениям он считал количество сделанных глотков.
— Стоп, стоп, Лорчик, — говорил он, — выпил сам, передай другому.
— Папаша, алкоголь разлагает не только печень, но и личность пьющих сверх установленной меры, — прерывал он сольные номера служителя сената.
Когда фляжка опустела, Отрыжкин привычным движением хотел пристроить ее в углу, но Вскочилов, явно вошедший в "пике", остановил своего друга.
— Возьми с собой, — зашептал он слюняво в грязное ухо Отрыжкина. — Пригодится... На рыбалку пойдет... Да и так...
Фляжка исчезла за пазухой Отрыжкина.
— Пойдемте в зал заседаний, — предложил любознательный Лорка.
— А буфет здесь есть? — поинтересовался у служителя Отрыжкин. \
— Буфета нет, — официально ответил служитель и, смягчив голос, добавил, — но для хороших людей всегда найдется лишняя амфора винца.
Поэты пошли за служителем. Лорка немного для приличия поворчал, что Кассий и Брут позвали их всех в сенат не вино лакать...
— Римский сенат — не распивочная, — говорил он, покорно следуя за служителем.
Вскочилов в это время деликатно выяснял у служителя, угощать он собирается своим вином или хочет получить мзду.
— Мы ведь ваши гости, — втолковывал он служителю, которого звали, оказывается, Сосипатром.
Сошлись на сувенирах. Отрыжкин подарил Сосипат-ру проигравший лотерейный билет Министерства финансов РСФСР, а Вскочилов — прокомпостированный трамвайный. Служитель сената радовался, как ребенок.
— Хорошо устроился, дед, — похвалил Вскочилов служебное помещение, куда их привели.
Лорка пристально рассмотрел амфору, из которой служитель наливал вино.
— Этрусская, — со знанием дела кивнул он.
— Настойка, что ли? — не понял Отрыжкин.
— Нет! — тоже не понял и возмутился служитель. — Это чистое виноградное вино!
— Знаем мы это "виноградное", — вскипел вдруг Вскочилов, — немного виноградного сока, немного спирта и много воды, вот и все сухое виноградное вино. Знаю я. Сам видел, как делают.
Но вино действительно было сухим и виноградным.
Отрыжкин налил его в свою золотую фляжку, потом выпил сам и передал служителю.
— Соси, отец, — сказал он, передавая амфору служителю. По латински это прозвучало, как "сосипатр".
Когда амфора опустела, трое поэтов, оставив Сосипатра убирать со стола и любоваться комсомольским значком, который подарил ему Отрыжкин, вышли в вестибюль. Заседание сената как раз закончилось. Сенаторы, о чем-то оживленно споря, выходили из зала заседаний.
— Приняли закон о земле, — оповестил поэтов Кассий, который присутствовал на заседании сената.
— Значит, дали рабам землю? — с надеждой спросил Отрыжкин.
— Нет, пока приняли только закон...
— А где Брут? — спросил Вскочилов. — Он у нас наваху взял. Она денег стоит...
В это время из зала заседаний вышел Гай Юлий Цезарь.
Неожиданно откуда-то сбоку вылетел Брут.
— Смерть тирану! — закричал он, что-то делая двумя руками.
Все засмеялись. Цезарь поморщился.
— Брут, ты мне начинаешь надоедать своими шутками, — пробормотал он.
— У Брута совсем нет вкуса, — сказал довольно-таки громко кое-кто из сенаторов, — какой год одно и то же...
Цезарь уже отошел от Брута, а тот все еще тужился раскрыть наваху. Потом он в сердцах отбросил ее в сторону.
— Я все равно убью тебя, Цезарь!
— На следующий год, Брут, на следующий год, — проговорил Цезарь, не оборачиваясь.
— Слава божественному Цезарю! — пронеслось по залу.
К друзьям подошел служитель с амфорой, которая, судя по всему, была чем-то наполнена.
— Давай из горла, ребята? — предложил он. Поэты не отказались.
— А где Лорка? — оторвавшись от амфоры и передавая ее Вскочилову, спросил Отрыжкин.
— Вот он я! — отозвался вездесущий Лорка.
— Лор, а ты Бодлерку случаем не видел?
— А за "Бодлерку" и по роже можно схлопотать! — раздался хрипловатый голос. Запахло хлороформом. К пьющим, покачиваясь и развязно насвистывая, подошел Шарль Бодлер.
— Я тебя обзывал? — спросил он Отрыжкина.
— Нет, — был вынужден признаться тот.
— Так чего же вы, натуралисты, других обзываете? Тот для вас плохой, этот — плохой, одни вы хорошие?
— Мы не натуралисты, а реалисты, — поправил Бодлера Вскочилов, отрываясь от амфоры.
— Это одно и то же! — процедил Бодлер и сплюнул на мозаичный пол.
— Ты чего плюешься? — обиженно закричал Отрыжкин, но все вдруг закружилось, друзья-поэты упали, и голос Бодлера, как и в первый раз, ласково напутствовал их:
— Отрубились.
— Ты теперь понял, кто виноват, что мы возвращаемся так неожиданно? — спросил Вскочилов, когда друзья очнулись в его квартире.
— Бодлерка-гад, больше некому! — возмущался Отрыжкин, доставая из-за пазухи золотую фляжку и делая из нее глоток, чтобы окончательно опомниться.
— Вот! Именно он! Не надо больше даже упоминать его имени. Не знали мы его раньше, жили хорошо. Чего ему от нас надо?
— Натуралистами обзывал, — обиженно напомнил Отрыжкин, передавая флягу другу.
— Да он завидует нам, — Вскочилов сделал хороший глоток. — Сам-то умер без копейки денег, со всеми скандалил. Неуживчивый, противный и пахнет от него какой-то гадостью.
— Хлороформом. Нюхает он его, — доложил Отрыжкин, принимая от Вскочилова флягу. — Мне Лорка об этом говорил.
— Любитель дешевого кайфа. Поэт великий. Видали мы таких!
— Да ну его! Давай лучше еще раз попробуем? — предложил Отрыжкин.
— Давай. Ты бы только почистился. Грязный весь какой-то. Умойся хоть сходи.
— Ты на себя лучше посмотри, — обиделся Отрыжкин.
— Слушай, а где твой комсомольский значок? — почти официально поинтересовался Вскочилов, который был уже коммунистом.
— Да деду отдал в сенате.
— Нашел чем расплачиваться за выпивку.
— А у тебя лишнего не найдется? — виновато спросил комсомолец Отрыжкин.
— Есть.
Вскочилов открыл ящик стола. В нем среди разного хлама валялось десятка полтора различных значков. Был здесь не только комсомольский, но и значок ГТО, "Отличник Советской Армии", значок Военно-спортивного комплекса, "Общественный санитарный инспектор", "Дружинник" и различные значки с гербами городов, а также с горделивыми профилями гения мирового рабочего движения.
— Слушай, давай нацепим их? Красиво будет, — предложил Отрыжкин, — будем там всем говорить, что это ордена. Они ведь все равно ничего не понимают.
Вскочилов согласился.
Для продолжения опытов с временно-пространственным перемещением исходный материал еще имелся.
Друзьям даже хватило его, чтобы налить во флягу, из которой древнеримское вино было выпито.
После пятой рюмки, как и в предыдущих опытах, наступило ЭТО.
Вскочилов и Отрыжкин оказались неподалеку от большого костра, вокруг которого расположилось несколько мужчин, закутанных, несмотря на теплое время года, в шкуры. Все были бородатые и длинноволосые.
— Хиппи какие-то, — презрительно проворчал Вскочилов, который будучи плешивым, очень не уважал неаккуратные прически.
— Совсем это и не хиппи, — объяснил Лорка, который во всех временах был, как у себя дома. Он хоть и был чисто выбрит, но одет так же, как люди у костра.
— Это поздний неолит, — продолжал он объяснение, — так называемая культура боевых топоров.
Как бы в подтверждение слов Лорки над головой От-рыжкина просвистел брошенный топор — хорошо отполированный, сверленый, на деревянном топорище.
Послышался чей-то сокрушенный возглас. Из зарослей вышел старик, еле волочащий ноги. Говорил он шамкая, понять его речь было трудно даже бывалым путешественникам во времени.
— Совсем стар стал, раньше бы не промахнулся, — бормотал старец.
— Это Уа — вождь племени, Покоритель всех скал, Неустрашимый Охотник, Непобедимый Воин, Лучший Певец. Это все его почетные звания, — пояснил Лорка.
— Он их получил в юности? — поинтересовался Отрыжкин.
— Нет. В последние десять лет, во время своей деятельности вождя племени.
— Боевой старик! — похвалил Вскочилов. — Угости его,— кивнул он Отрыжкину. — Да и нам не грех после дальней дорожки.
Когда все сделали по глотку, Уа, полный восторга от "огненной воды", запел боевую песню своего племени. Начал Уа петь один, но вскоре к нему присоединился еще один первобытный член племени.
— Они воспевают какую-то священную землю, — перевел всезнающий Лорка.
— Иа — помощник вождя, — назвал Лорка незнакомца, когда заунывная песня была допета до конца.
Сделали еще по одному глотку. Дикарей очень быстро развезло. У них развязались языки. Особенно у Иа.
— Я буду вождем племени! — хвалился он. — Эту шваль, когда он подохнет, Иа кивнул на Уа, — я выброшу на помойку. Я разоблачу его грязные делишки!
— Правильно, правильно, сынок, — нахваливал своего помощника вождь, — только так ты можешь утвердиться в глазах наших соплеменников.
Вождь потянулся к фляге, но тут его внимание привлекли значки, нацепленные на пиджаки поэтов. Вождь долго всматривался своими слезящимися глазками в них.
— Что это? — спросил он.
— Ордена! — гордо ответил Отрыжкин. — Награды такие. За подвиги, — пояснил он.
— Я тоже герой! — выпятил грудь Уа.
— Наградите его, — посоветовал Лорка, — у старика так мало радостей...
Восторгу вождя не было предела, когда его одежду из шкур украсили значки. Особенно ему понравился значок "Дружинник".
— Это, — показал Уа на значок, — "Герой племени".
— А у вас второго такого нет? — немного погодя спросил он, оттолкнув ногой Иа, который делал земные поклоны новому, то есть первому Герою племени.
Второго "Героя племени" у поэтов не нашлось.
— Ничего — успокоил сам себя вождь, — сами скоро научимся делать.
В это время мимо них пронеслась толпа оживленно жестикулирующих и кричащих членов племени, тащивших к большому костру, который служил кухней, очень печального мужчину.
— Преступник? — спросил Вскочилов.
— Поэт, — ответил Уа, — В каждое новолуние у нас проводится творческий смотр-семинар поэтов племени. Самого худшего съедают, а победителю достаются лакомые кусочки неудачника.
— А кто оценивает, — с неподдельным интересом спросил Отрыжкин, — жюри?
— Нет, все племя. Жюри можно подкупить, а все племя не подкупишь.
— Правильно, но мне кажется, это положение надо срочно пересмотреть, — строго Сказал Вскочилов. — Надо создать жюри из компетентных ответственных товарищей, утвержденных руководством племени. Работа с творческими кадрами не должна идти на самотек. Надо создать организацию литераторов. Конечно, вам до нашего Союза далеко, но прообраз не помешает. Потом, надо продумать специализацию поэтов. Одни пусть воспевают сельский труд, другие — охоту, третьи — войну и ее горестные последствия, четвертые — текущее руководство. О руководстве, конечно, должны помнить все  поэты…
— Да я сам об этом думал, — прищурился вождь. — Вот хоть этот, — вождь кивнул в сторону костра, где уже свежевали поэта-неудачника, — он мне нравился. Так прекрасно воспеть мои охотничьи и боевые подвиги не смог еще никто. Ты, — Уа грубо пихнул Иа, — сходи, принеси сюда его правую ляжку!
Иа побежал к большому костру.
— Маловато авторитета, наверное, — сделал предположение Вскочилов. — За авторитет надо бороться.
— Слушай, — зашептал ему Отрыжкин, — а если сразу, минуя рабовладельческий, феодальный и капиталистический, а?
— Времени у нас маловато... — задумчиво произнес Вскочилов.
— А чего мало, куда нам торопиться? Бодлершатины здесь нет...
— По бюллетеню истосковались? — сразу же раздался мрачный голос Шарля Бодлера. — Опять за свое? Реализаторы несчастные!
Он вышел из-за небольшого утеса и нетвердым шагом надвигался на друзей-поэтов. Даже на свежем первобытном воздухе чувствовался запах хлороформа.
— Рыло чешется? — продолжал нагнетать обстановку Бодлер. — Может, почесать?
Советские поэты обиженно молчали.
— И вечный бой, покой вам только снится? Кому не спится в ночь глухую? А паровоз вперед летит? А бронепоезд на запасном пути? Читайте, завидуйте? Что такое хорошо и что такое плохо? С каждым днем все радостнее жить? Да?
Поэты молча отступали. Силы были неравные.
— А хотите, — предложил неожиданно Бодлер, — я позову людей племени и скажу им, что вы поэты? Они обязательно попросят почитать. Что вы им будете читать? Им это будет так же интересно, как и вашим современникам...
— Наши стихи, — попытался оправдаться Вскочилов, — нравились и представителям XVIII века, и древним римлянам.
— Ерунда, — отмахнулся Бодлер, — это их Лорка подговорил, чтобы посмеяться над вами.
Возмущенные советские поэты повернулись к легендарному испанцу.
— Да! — крикнул тот. — Это правда! Я вас ненавижу! Что вы из меня сделали? Неудачника-недотепу, которого темной ненастной ночью расстреляли фашисты. А вы читали мои стихи? Не лгите, вы их никогда не читали. Для вас главное — не мои стихи, а то, что меня расстреляли ставленники наиболее агрессивных и реакционных кругов империалистической буржуазии. А вы сами хуже фашистов. Вы в прошлом сами расстреливали, травили и душили поэтов, а что самое страшное — вы превращаете поэзию в продолжение ваших тухлых передовиц! "Не плачь, Андалусия!" — передразнил Лорка.
Он был сильно пьян. Где он успел набраться, было совершенно непонятно.
— Ну так что, — ухмыльнулся нанюхавшийся хлороформа Бодлер, — звать людей племени? Я думаю, что они еще в силах съесть парочку дрянных поэтов...
— Не надо! Не надо! — стали умолять Бодлера несчастные поэты.
— Будете еще писать стихи? — не унимался безжалостный символист.
— Никогда не возьмемся за перо! — клялись друзья.
— Тогда отправляйтесь в свое "счастливое" завтра! — с презрением промолвил Бодлер. — Там вы уместнее всего.
— Минуточку, — остановил его Лорка, — пусть сначала вернут золотую фляжку Брута.
Отрыжкин неохотно вытащил из-за пазухи уже пустую емкость.
В этот момент все закружилось, и они очнулись в квартире Вскочилова.
— Лорка-гад! Надо же было ему вспомнить о фляжке! — возмущался Отрыжкин.
— Бодлерка мне за эти издевательства заплатит, — проскрежетал Вскочилов. — Я сегодня же начну писать критический обзор "Сумерки декадентства". Я его так разделаю, что он в гробу перевернется. А на гонорар, — ухмыльнулся он, — кондиционер куплю.
Волшебник замолчал, рассматривая голубей, сидящих в луже от ночного дождя.
— Ничего не меняется, — прошептал он.

КОШМАР
Мы опять сидели на лавочке, ставшей постоянным местом наших встреч.
Волшебник любовался пузатеньким Кировым, взмахом руки показывающим вот уже пятьдесят лет на свои идиотские слова, барельефно запечатленные на невинно пострадавшем здании дореволюционной постройки.
— "Успехи действительно у нас громадны...", — задумчиво процитировал Волшебник эти слова.
— А дальше вообще бред, — поддакнул я. — При чем тут силы зла?
— Это не бред, и упоминание о темных силах здесь очень уместно. Он, — Волшебник кивнул на памятник, — и такие, как он, верно служили этим силам.
Я недоверчиво хмыкнул.
— При чем тут силы зла? — повторил я, но уже по поводу слов Волшебника. — Злые, глупые, испорченные люди...
— Служащие князю тьмы! — закончил Волшебник. При всех добрых чувствах к Волшебнику я не мог согласиться с ним.
— Ну конечно, опять масоны, протоколы сионских мудрецов!
— Все это бред, создаваемый для дезориентации людей, а это, — Волшебник вновь кивнул на толстенького Кирова, — реальность. Вся эта нечисть сдерживается только волей Творца. Страшные события происходят, когда она обретает свободу...
— А что же тогда бывает? — я терял терпение.
— Не хотелось бы мне быть свидетелем этого, — прошептал Волшебник, опустив голову на грудь.
— Да чему ты можешь быть свидетелем, что страшнее этого?! — я по-кировски взмахнул рукой. — Фантазер ты этакий!
Сказал я это безо всякого зла, но он неожиданно вспылил.
— Так значит, я — трепач? Я — врун? — выдумщик? Да знаешь ли ты, что я еще никогда не солгал? Ты родился и вырос в этом царстве лжи и зла, но неужели ты потерял все хорошее, чем наградил человека Создатель?
— Да ладно тебе, — старался я успокоить своего приятеля.
— Нет! Я докажу, что прав. Я докажу, но расхлебывать будете вы — род развращенный и неверный. Я вас всех оставлю один на один с вашими громадными успехами!
Он встал со скамейки, сделал какой-то жест, что-то сказал на незнакомом языке и сразу исчез.
Бронзовый Киров, сделав многократное сальто назад, врезался в здание главпочтамта, прошив его насквозь.
Со мной произошло тоже какое-то непонятное изменение. Я видел, не поднимаясь с лавочки, не только сквер и окружающие его дома, я видел весь город, я видел всю страну, я видел, как ожили все бронзовые, каменные и гипсовые ленины, Калинины, кировы, дзержинские, все жертвы революции и воины-освободители.
Грохот и визг пострадавших посетителей и работников почтамта стих, но тишина не воцарилась. Шум приближался со всего города.
Земля тряслась, когда по улице Советской промчался громадный Ленин с площади, носящей его имя, за Лениным несся каменный мужик, олицетворяющий все жертвы революции. На штыке винтовки, которую сжимал этот жертвенный мужик, уже было нанизано несколько человек.
Через некоторое время компания изваяний промчалась назад. Тут были все памятники советского периода, находящиеся на территории города.
Пальцеуказующие Ленины очень ловко этими своими пальцами били в затылок неловких прохожих, в окна домов, в уличные фонари и витрины магазинов.
Ладонеуказующие Ильичи по-каратистски лупили по стенам домов и головам зазевавшихся горожан.
Фуражкосжимающие вожди были самой грозной силой монументального движения. От ударов этой фуражки даже самые крепкие дома рассыпались до основания. Скульптурный Феликс Эдмундович, будучи на постаменте, прижимал к себе беспризорного ребенка. Теперь этот ребенок превратился в страшную палицу первого стража революции. Ребеночком "железный Феликс" лупил по крышам домов и автомобилей. После удара этим беспризорным мальчиком от живого взрослого человека на асфальте оставалось только кровавое пятно.
Центр города был уничтожен примерно за час.
Я перенес внимание свое на остальную территорию страны. Везде царили паника и разруха. Пылали деревни, а от них удалялись одинокие фигурки гипсовых вождей или воинов-освободителей, которые до рокового разговора моего с Волшебником стояли, преклонив колено, или прикладывались к гипсовым знаменам.
Изваяния стремились к консолидации. Для этого они из поселков, сел и районных центров стекались в областные центры.
Я не поднимался со своей лавочки, но знал, что по всей стране были подняты по тревоге воинские части, однако в последний момент тревогу отменили. Ни один генерал не посмел совершить акт вандализма по отношению к ожившим, но тем не менее памятникам революции и Отечественной войны.
Жизнь в стране была парализована. Все железные дороги перестали функционировать. Не работали радио, телевидение, телеграф и телефон. На аэродромах и в морских портах пылали самолеты и корабли. По всей стране горели нефтебазы.
А я в это время, заметив какое-то странное движение, перенес все внимание на главную площадь своей страны.
Оказывается, это дрогнул мавзолей. Он дрогнул еще раз, и неожиданно плиты, которыми он был облицован, разлетелись, будто были сработаны из пенопласта.
Когда осела пыль, поднятая этим беззвучным взрывом, на опустевшем месте стоял Он.
Он был страшен! Неподвижная маска, заменяющая лицо, ожила, высохшая мумия вдруг обрела дар речи.
— Пришла моя власть! — сказал Он, и я каким-то чутьем понял, что его слышит вся страна, все оставшиеся в живых после яростной атаки взбесившихся изваяний.
— Вы не справились с поставленной перед вами задачей, — продолжал он, повышая тон.
— Вы только копошитесь, тогда как надо разрушать! — Он перешел на более высокие тона.
— Теперь я сам буду руководить этим, я уничтожу все, что мешает нам! — он перешел на визг, он поднял свой высохший палец и ткнул вперед, целясь мне в лицо.
— Убивайте их! — визг был уже нестерпим.
Кожа на лысой голове, превратившаяся в желтоватый пергамент, лопнула, и из образовавшихся трещин что-то полезло. Уже через мгновение стало понятно, что это рога, которые не носило за всю историю земли ни одно животное. От рогов шло зловещее сияние.
— Убивайте их! — это был инфразвук. Мои нервы не выдержали.
— Волшебник! — я вскочил со скамейки. — Волшебник, спаси меня!
— Чего ты раскричался? — услышал я спокойный голос Волшебника.
Он сидел на своем месте. На своем месте стоял пузатенький Сергей Миронович. Целыми были пока дома в моем городе и моей стране.
— Теперь ты понял, что я был прав? Я кивнул головой, мокрой от пота.
СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Теперь я поверил, что Волшебник не выдумывал свои
сказочные истории.
— Но как?.. — не сдержался я и произнес свой вопрос вслух.
— Слушай, — строго сказал Волшебник, удобнее устраиваясь на лавочке...
Гаруспики вскрыли брюшину быка, они пристально всматривались в его внутренности. Я оказался совершенно случайным свидетелем этого "священнодействия". Меня пригласили в храм наладить заточку ножей различной модификации, в чем я был непревзойденным мастером. А тут мне на глаза попалась эта сцена.
Я расхохотался. Дальше — больше. На замечание служителей и охранников я грубо выразился в адрес и самих гаруспиков, и вообще всех жрецов, вплоть до божественного Цезаря. Меня схватили, связали, награждая тумаками, уколами ножей, которые я сам на свою беду заточил. Мое измученное тело засунули в мешок и куда-то повезли в тряской повозке, где я то ли потерял сознание, то ли заснул.
Очнулся я от света и шума. Свет появился, когда меня вынули из мешка, а шум производила толпа бесноватых, среди которых я оказался.
Да, это был сумасшедший дом, где все лечение заключалось в строгой изоляции, содержании в грязи и полуголодном скотском состоянии.
Среди больных было немало и совершенно здоровых людей, которые попадали сюда по злому умыслу властей или родственников, желающих убрать ненужного наследника или политического противника. Но существование в этих ужасных условиях делало и здоровых людей больными.
Все естественные и противоестественные потребности здесь совершались безо всякого стеснения.
Там несколько угрюмого вида мужчин без всякого азарта мастурбировали, в другом конце огромной залы, где все мы находились, проходили групповые половые акты между мужчинами различных возрастов и национальностей. Здесь была своеобразная закономерность, так как пассивную роль в этих актах играли абсолютные дебилы, которых в этой юдоли печали даже не кормили. Питались они исключительно мужской спермой, которой их обильно снабжали более свободно мыслящие больные. Драк почти не было. Все было до конца отрегулировано группой маньяков, создавших здесь свое государство и всех подчинивших своей злой воле. Глава этой группы, Виктор, подошел ко мне.
— Дебил? — спросил он, пытливо всматриваясь в мое лицо.
— Нет, — ответил я, — просто веселый человек. — Я рассмеялся, когда один из гаруспиков убил муху отрезанным членом быка.
Виктор не улыбнулся. Он был очень серьезным человеком.
— Ты признаешь меня императором Римской империи? — спросил он.
Я молча склонил голову. Это самый простой способ спокойно жить в любом обществе — молча склонять голову.
Мудрый император Виктор приказал подвести ко мне молоденького дебила.
— Его зовут Мариной, — познакомил нас Виктор и впервые улыбнулся, — делай с ним, что хочешь. Я разрешаю.
Дебил индифферентно ковырял в носу, доставал оттуда зеленые козы и тут же их поедал, причмокивая и тихо улыбаясь.
Виктор отошел в сторону и наблюдал за нами.
Через некоторое время он нетерпеливо приблизился.
— Ты почему не натягиваешь Марину? — в его голосе чувствовалась обида.
Дело запахло конфликтом с властями.
Когда проходила наша первая встреча с Мариной, она спокойно продолжал ковырять в носу, но не долго. Возбужденный зрелищем Виктор подошел к нам и взял Марину за уши.
— Бери, падла! — страстно произнес он, а Марина жадно зачмокал. Аппетит у него был зверский. Потом мы присели отдохнуть.
— Будешь вступать в нашу партию? — спросил Виктор.
— А что это такое? — удивился я. ^
— Партия единства, — объяснил первый секретарь  партии.
— Согласен, — ответил я, внутренне напрягаясь. А кто его знает, чем сопровождается прием в эту неведомую партию.
— Молодец! — хлопнул меня по плечу Виктор. — Мы их всех вот так будем! — и он опять взял моего Марину за уши.
В это время на балкон, который царил над огромной залой, вышли два служителя, несшие огромную корзину. Когда ее на веревке опустили вниз, в ней оказались куски плохо прожаренного мяса, хлеб, полугнилые яблоки, бурдюк с плохим, как потом оказалось, вином.
Это был ужин маньяков.
Наутро после завтрака на балконе появились зрители — несколько знатных патрициев с женами.
Маньяки образовали круг, в котором стали показывать для этих любителей разврата сценки из своей половой жизни.
Сначала дебилы стали водить хоровод, изображая из себя невинных девушек, как научили их маньяки со сценическими заскоками. Затем на дебилов набрасывались особо одаренные маньяки, и начиналось насилие над "невинными девушками".
Особых аплодисментов удостаивался дебил по имени Вероника, которого одновременно сношали трое маньяков. Зрители после подобных выступлений предлагали купить Веронику, но Гедеоний Фест, заведующий этим домом печали, всегда отклонял подобные предложения. Дебил был из бедной, но довольно знатной семьи, и его продажа в рабство могла бы стать скандалом.
Во время одного из таких выступлений, в которых я не участвовал из-за своей несценической внешности, как выразился главный режиссер этих выступлений маньяк Орест, меня оттеснили в дальний угол залы.
Среди адского шума, возбужденных криков я неожиданно уловил чью-то спокойную речь.
Человек лет тридцати-сорока со спокойным светлым лицом разговаривал с маленьким раскосым азиатом, сидящим рядом на коленях.
— Твое Дао и мой Бог — это одно и то же, — говорил незнакомец, а азиат согласно кивал головой.
Незнакомец, который не был ни дебилом, ни маньяком, неожиданно поднял голову и посмотрел на меня.
— Тебе интересно? Я пожал плечами.
— Я не знаю, о чем вы говорите, но мне приятно услышать нормальную человеческую речь, — признался я и присел рядом.
Незнакомец продолжал,
— Нет ни добра, ни зла. Создатель начертал весь наш путь. И чтобы мы ни делали, всегда будет совершаться Его воля. Но, — он заметил мое сомнение, — если идет дождь, который Он предусмотрел еще до начала веков, ты можешь промокнуть до нитки, а можешь остаться сухим... Всегда делай то, что считаешь нужным в первый момент, но, — он опять заметил мое сомнение, — прежде надо стать верным сыном Божиим, и тогда Он будет руководить тобой, тогда ты не ошибешься...
Незнакомец будто и не замечал, что происходило вокруг него. Он молча перебирал два камушка.
— Кто вы, кто ваш Бог? — спросил я, решив нарушить наступившую паузу в разговоре, потом неожиданно меня осенило. — Вы — христиане?
Они оба рассмеялись.
— Он Христос, — сказал азиат, став серьезным.
— Но ведь Христос умер более двухсот лет назад? — у меня был знакомый христианин, он много рассказывал мне про Распятого и Воскресшего.
— Меня не распинали, — сказал Христос, и я понял, что это правда.
— А кто же был на кресте?
— Там был распят Иуда-предатель.
— А как же твои ученики не узнали этого?
— Мои ученики знают правду. Ты — среди них.
— Я верю тебе, — сказал я. Он улыбнулся мне.
— Но как же ты терпишь все это? — я обвел рукой зал.
— Это их жизнь...
Я почувствовал, что свет, исходящий от Христа, прошел сквозь меня. Рухнули стены. Я был свободен...
— Теперь ты понял? — спросил Волшебник.
— Да, — ответил я и встал, увидев, что Волшебник поднимается.
К нам шел Христос, минуя памятник Кирову, лавочки, на которых сидели люди, не видящие Его.

Часть III
ЗАДНИЙ ХОД
                ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ
Когда иерею Николаю Бгашеву, настоятелю Иоанно-Предтеченского храма, передали из-за ящика квитанцию на причащение на дому, он очень удивился указанному там адресу. Дом этот был для номенклатурных работников.
Но, во-первых, время было такое, что скоро, пожалуй, и коммунисты креститься начнут, а во вторых, может, это бабке чьей-нибудь приспичило?
Войдя в комнату больного, куда его проводила сухонькая женщина лет под семьдесят, священник увидел маленького старичка, которому специально по этому случаю надели рубашку с галстуком и пиджак со множеством медалей и орденов, а главное — звездой Героя Советского Союза. Брюки ему не надевали, потому что, как сказала женщина, с 1974 года он не поднимался, так что у него и брюк-то нет, а пиджак купили в комиссионном для фотографии и для торжественных приемов.
— К нему такое начальство иногда приходило, что голова кругом шла! Самые-самые! — испуганно говорила женщина.
— Ну, ты иди! — сказал старичок. Он молчал, разглядывая священника.
— Удивляешься? Священник пожал плечами.
— Конечно, удивляешься! Я, знаешь, таких, как ты?... Вот это вот видел? — старичок ткнул в какой-то значок, который терялся в бесчисленных орденах и медалях, похожих на значки, и значках, похожих на награды Родины. — Это значок "50 лет в КПСС". Понял?
Священник согласно кивнул.
— Но человек я русский, и решил я, тем более, что на этом этапе партия взяла насчет вас другой курс, решил я исповедаться и принять, так сказать, причастие. Может, и поможет, — старичок не спрашивал, а задавал программу действий.
Исповедь началась издалека...
— Кирюха, сын у тебя родился! — крикнул Пашка Криволапов, тоже из комсомольцев, как и сам Кирилл Бакланов, который ничего пока ответить не мог, так как тащил большущее бревно. Впереди него был Сергей из второй бригады обходчиков, а позади примазался какой-то шкет в пиджаке, при галстуке и в смешной измятой кепчонке. Шкет все время юлил под бревном и только мешал. Они с Серегой одни несли бы легче, чем с этим шкетом.
— Бросаем, — сказал Сергей, потому что дальше тащить было некуда. Они уперлись в такую же кучу бревен, как та, из которой было взято их бревно.
— И-и-раз! — скомандовал Сергей, и они бросили свою ношу.
Со шкета сбита была его смешная кепчонка. Он порывисто нагнулся, на нем что-то затрещало. Серега не поленился, тоже нагнулся и осмотрел шкета.
— Да у тебя штаны лопнули, — доложил он незадачливому помошнику, который был, вероятнее всего, из бухгалтеров. Они, бедные, целый день просидят, уткнувшись в свои ведомости, а потом щурятся, света дневного не переносят.
— По шву лопнули? — бойко поинтересовался "бухгалтер".
— По шву, — подтвердил Серега, — у тебя и пиджак лопнул. Чинить все надо теперь.
— Да, батенька, великая починка будет, — сказал шкет. — Великий почин! — произнес он вдруг торжественно и куда-то убежал.
— Кирюха, ты слышал, сын у тебя народился! — опять объявил Пашка.
— Сын — это здорово! — произнес Кирилл, еще не зная, чтобы это такое отмочить.
— Как назовешь-то? — спросил Митька из их бригады, но не комсомолец.
— Да уж не Николкой-угодником! — огрызнулся Кирилл.
— А как? — поинтересовался кто-то из подошедших ребят.
— Сегодня какой день? — Кирил оттягивал время, необходимое для раздумий.
— Ты чего, совсем, что ли? — удивился кто-то из комсы. — Субботник же сегодня.
— Субботник, — растерянно повторил Кирилл. — Субботник! Субботник! — закричал он восторженно.
— Ты чего? — удивился Серега.
— Субботником я его назову! Субботником!
— Ты чего, ударился? — нахмурился Серега.
— Субботник! — продолжал орать Кирилл.
— Не порть парню жизнь. Куда он с таким именем? — попробовал образумить друга Серега.
— Да пошел ты!... — озлился Кирюха. — Теперь жизнь другая, и имена должны быть другими, нашими, пролетарскими!
Так 10 мая 1919 года родился и был наречен Субботником сын потомственного рабочего Бакланов Субботник Кириллович.
Детство Субботника было трудным. Человеческие существа в раннем возрасте очень трудно поддаются идейно-политическому воспитанию. Поэтому ровесники Субботника издевались над ним, а при случае и били.
— Баклан! — кричали они, завидев Субботника. — Когда на субботник?
Субботник, чтобы поднять свой престиж, однажды вынес на улицу вместе с бутербродом из двух кусков хлеба и соленого маргарина между ними фотографию отца на субботнике, где он стоял в окружении своих товарищей, среди которых был и шкет-бухгалтер, сжимающий в правой руке свою многострадальную кепчонку.
Ребята долго разглядывали фотографию, а на другой день Субботник был схвачен, повален на землю, и кто-то из ребят, принесших из дома машинку для стрижки, обстриг Субботника Бакланова так, что он был точь-в-точь как шкет-бухгалтер. Жидкие волосенки торчали только над ушами и на затылке.
Через этот случай фотографией заинтересовались и взрослые. Кирилла Бакланова срочно приняли в партию и в 1930 году он был направлен в село Председателем колхоза.
Сельские мальчишки относились к Субботнику также, как и городские.
— Баклан! — кричали они. — Ты готов?
— Всегда готов! — гордо отвечал пионер Субботник. В сельской школе имени Ленских событий он был председателем совета пионерской дружины.
Работа с непионерской детворой была необычайно сложной.
— Танька, — говорил Субботник дочке зажиточного крестьянина-единоличника, — давай играть в угадки?
— А это как?
— Я тебе говорю о какой-нибудь вещи, а ты говори, где она лежит.
— Давай, — соглашалась сельская простушка.
— Папин наган, — гордо говорил Субботник.
— У твоего папы в кармане, — не совсем уверенно отгадывала Таня. >
— Верно! — восторженно признавался Субботник. — Здорово ты угадываешь! А теперь ты давай.
— Плетка.
— На стене у вас висит, чего тут угадывать. Ты давай что-нибудь посложней.
— Хомут, — загадочно улыбалась Таня.
— В сарае он у вас, — еще больше раздражался председатель совета дружины. — Ты чего-нибудь потруднее!
— А чего?
— Ну хлеб, например...
— Давай...
— Он у вас в яме, которую вырыли под половицами.
— Нет,—лукаво улыбалась девчонка.
— Значит, под гумном. .
— Нет.
— А где? — неожиданно, но очень непринужденно вставлял Субботник.
— В яме за сараем.
На этом игра кончалась...
На следующий день к председателю колхоза вызвана была мать Таньки — красивая статная баба.
Кирилл Бакланов сидел за столом, над его головой висел портрет, пристально всматривающийся в будущее.
— Зинка, — приказывал Бакланов своей жене, которая была при нем бухгалтером-счетоводом, — сходи за спичками!
Зина, привычная к таким приказам, уходила.
— Я тебя раком буду или все ваше семейство загремит за срыв хлебных поставок! Ты чуешь, чем это пахнет? Всем по червонцу! Иди сюда, я тебя на столе делать буду!
Все шло хорошо, но в среде крестьянства было слишком много чуждых пролетарским интересам элементов.
Однажды ночью все село было поднято большим церковным колоколом. Кто взял топор, кто вилы, а кто просто выдернул кол.
Дверь в правлении колхоза сняли бесшумно, хотя особенно таиться не было смысла – коммунары валялись вусмерть пьяные. Бакланов, очнувшись, даже не мог найти наган. Мужики несколько раз прошили его вилами, а бабы и рук не марали, только плевали в страшную, перекошенную отъевшуюся  морду. Порешили и Зинку, которую нашли в постели с приезжим инструктором из райкома.
— Братцы! — визжал инструктор. — Я за вас же кровь в гражданскую проливал!
— Если ты и проливал ее, так за тех, кому теперь хорошо жить стало, а окромя вас, никто этим похвастаться не может,— просипел дед Андрей и одним ударом топора раскроил череп, в котором бились передовые идеи переустройства общества, еще не порвавшего с эксплуататорскими пережитками.
— Мужики! — кричала Зинка. — Я у вас сосать буду!— она пьяно тыкалась в портки к мужикам, пока кто-то не пристукнул ее обухом.
— Тварь! — сплюнула мать Таньки.
Субботника не нашли. На его счастье, в эту ночь он залез на чердак и сквозь щель наблюдал за развлечениями своей матери и инструктора райкома, которые даже не тушили керосиновой лампы.
На чердаке Субботник и дождался приезда ОГПУ. Он гордо шел рядом с высоким товарищем в широких галифе по улицам села.
— Вот эти, — говорил он, указывая пальцем на дом, — и вот эти, и вот эти...
— Молодец, — хвалил носитель галифе, — молодчина, пионер! Так держать, сынок!
В 1931 году Субботника Бакланова, как круглого сироту, определили в детский дом имени Кровавого воскресенья, потом переименованного в детский дом имени геройских командармов Буденного и Ворошилова.
Трудно жилось тогда нашей Родине. Не все люди еще перековались. Многие взрослые жили еще по представлениям затрапезного царизма. Они, например, считали, что сообщать о разговорах своих друзей в соответствующие органы безнравственно. Органы простаивали, работали вхолостую, работники органов теряли квалификацию. От этого простоя, кстати, страдала и экономика первого в мире государства рабочих и крестьян.
На помощь государству пришли мальчишки. Они сообщали о всех замечаемых недостатках, проступках и разговорах.
Несознательные родители, когда узнавали о подобных героических поступках своих детей, иногда пороли юных патриотов. Сколько было слез, криков о помощи...
Но утром на шею опять повязывался пионерский галстук и звучало гордое: "Всегда готов!" А руки сами собой хватали ручку, лист бумаги и уже ложились емкие по своей глубине строки.
"Мои родители образованные люди, они занимают хорошие высокие должности, страна дала им все, а они по ночам обсуждают действия руководителей партии и правительства. Мои родители являются затаившимися врагами социализма и лично товарища Сталина, стоящего на страже генеральной линии нашей родной ВКП/б/".
Родителей посылали на очередную стройку или лесоповал, а героя-пионера, отказавшегося от родителей — врагов народа, отправляли в детский дом.
Вот поэтому жизнь в детском доме для Субботника была прекрасной. Он из-за своего уникального имени был окружен почетом и уважением, а сцены, наблюдаемые им сквозь щель в потолке, делали его большим авторитетом в вопросах половой жизни.
Субботник стал юнкором "Пионерской правды" и одновременно наладил активную переписку с ОГПУ.
Субботник иногда даже не знал, куда надо писать — в "Пионерку" или в ОГПУ. Конечно, в "Пионерку" надо писать только о хорошем, а в ОГПУ — только о плохом. Но плохое от хорошего порой было трудно отличить.
Вот недавно в детский дом привез несколько мешков зерна крестьянин-единоличник Серафим Ноздрев. Казалось бы, пиши в "Пионерочку" — и будет замечательный материал о сельском добряке, рвущемся к новой жизни, а получилось наоборот. По статье Субботника, направленной в "Пионерскую правду", к Ноздревым пришли с обыском из ОГПУ и нашли еще несколько мешков зерна, которые он, видите ли, оставил на сев. Вот вам и хвалебный материал.
1932 год был тяжелым для Субботника. Пионерская организация потеряла Павлика Морозова.
В этом году Субботник стал мужчиной.
К ним в детдом по ошибке доставили глухонемую девочку — дочку погибшего пограничника. Субботник выбрал момент, когда рядом никого не было, и написал записку, которую с деловым видом показал вновьприбывшей.
"Я — председатель совета дружины и несу ответственность за санитарное состояние всех подчиненных мне пионеров. Надо произвести санитарный осмотр твоего тела. Пойдем в мой кабинет".
В пионерской комнате он повалил девочку на пол и, не обращая внимания на ее возмущенное мычание, изнасиловал.
На другой день девочку приняли в пионеры.
Еще через день Субботник от имени всей пионерской организации просил оставить девочку в детдоме, а не отправлять в специальный интернат для глухонемых детей.
— Она нам стала как родная, — объяснял он умилившимся от этих слов директору и учителям.
В порядке эксперимента девочка была оставлена в детском доме.
Через год она оказалась беременной. Установить отца не удалось. Это было трудно, так как Субботник предлагал глухонемую любым желающим членам пионерской организации. С ней развлекался даже конюх Федька, который потом угощал Субботника самосадом.
— А ничего... Я ей как вдул, а она мычит, я еще — она мычит. Да пошла ты, говорю, а она мычит, глухая тетеря.
Глухонемую дочь пограничника с позором выгнали из детского дома за разврат и проституцию.
В этом же, 1933 году Субботника приняли в комсомол.
В 1934 году на всю страну прогремел выстрел в Сергея Мироновича Кирова, а Субботник и еще двое членов комсомольской организации детского дома сделали смелую попытку устроить групповой половой акт с молодой воспитательницей Анастасией Димитриевной. Воспитательница неожиданно ловко ударила Субботника в пах, члены комсомольскоой организации получили по оплеухе, а дело стало известным директору детского дома.
Помогла только решительность Субботника.
— Гони — крикнул он Федьке-конюху, прыгнув на телегу. — Гони в район!
В ОГПУ он написал о травле комсомольцев в детском доме, о зверском избиении, о темном прошлом директора — бывшего офицера царской армии, Георгиевского кавалера, потерявшего руку в Брусиловском прорыве, о любовнице директора и идейном сотруднике — воспитателе Анастасии Димитриевне.
— Они ничего не стесняются! — рыдал в райкоме ВЛКСМ Субботник Бакланов. — Прямо днем в стояка, на виду у маленьких! Обнаглели, контры! Анастасия ходит и манду почесывает, комсомольцев развращает!
В 1935 году Субботник стал работать инструктором райкома ВЛКСМ.
В 1936 году, будучи делегатом X съезда комсомола, подцепил сифилис, которым после возвращения в свой родной райком поделился со своим комсомольским дружком Женькой Бгашевым.
Было трудно: днем изнуряющая комсомольская работа, вечерами лечение. Только железная воля сына потомственного рабочего помогла Субботнику.
Тридцатые годы промелькнули, как один большой радостный праздник. Ни до, ни после Субботнику не жилось так весело и хорошо.
Он даже не скрывал, что является осведомителем ОГПУ. Он шантажировал всех женщин, каких только хотел.
— И не жалко тебе папаньку своего? — спрашивал он упрямую молоденькую комсомолочку, сидя за своим инструкторским столом и разглядывая ее всю, стоявшую напротив его стола. Потом порывисто вскакивал, закрывал дверь. — Ты у меня, контра, в рот будешь брать! А не то я твоего папашку на Колыме сгною!
Страна цвела и расцветала. Жить бы да жить, но тут грянула война.
Из инструкторов Субботник стал политработником. Сколько их было, фронтовых дорог!
Сначала политуправление Южного фронта, потом 4-го Украинского. Тяжело было. Иногда нальешь, а закуска плохая. Американская тушенка, если ее три дня подряд есть, тоже ведь в горло не полезет. Помогали выжить друзья хорошие. На войне Субботник и встретил дядю Леню. Что это был за человек!
— Политработник, — любил говорить дядя Леня, — должен быть развитым. Нет закуски — ищи! А где хлеб — там и песня!
Весельчак он был, Леня.
— Подошел я к обрыву, — рассказывал он, — и вдруг ссать захотелось. Взял да и поссал. А потом думаю — вот лет через сорок эта земля священной будет...
— Это под Новороссийском, что ли? — спрашивал кто-то.
— Ага, там, — смачно кусал огурец Леня. — Малая Земля, говорят, — объяснял он, расправившись с огурцом.
— А к нам пополнение! — вбегал Ванька Клыков — весельчак и балагур. — Лейтенант Алимова, узбечка, из Ташкентского обкома комсомола. Она там первому отказала.
— Хором ее будем! — строго говорил Леня. — Молодежь надо воспитывать. Все катались от смеха.
— А хто первый? — интересовался Ванька.
— Спички надо тянуть! — поступило предложение.
Тогда повезло Субботнику.
В 1944 году Красная Армия наконец-то вышла на границу фашистской Германии, а Субботника скрутил сифилис. Не залечили его, оказывается, в роковом 1936 году. Сколько комсомольцев и комсомолок наградил он этой болезнью! Сколько дочерей и сыновей врагов народа наказал!
Но к 24 июня 1945 года на Красную площадь поспел! Участвовал в Параде Победы, топтал ненавистные фашистские знамена!
Началась мирная жизнь.
Партия долго думала, куда направить его, Субботника. Он и почтой руководил, и торговлей, и общественным питанием, и строительством, и рыбной промышленностью. А потом нашли! Вспомнил кто-то, что был он, Субботник, юнкором "Пионерки". Назначили Субботника редактором печатного органа.
Было это в 1952 году.
А на следующий год умер Сталин.
"Отец родной, — писал орган, которым руководил Субботник, — ты будешь всегда жив для нас. Твое имя, как солнце, будет светить нам в нашей радостной советской жизни. Твое ЦК, твоя партия, твой народ будут верно продолжать твое дело!"
В 1960 году орган Субботника гневался и негодовал:
"Весь народ, вместе с родной партией Ленина, клеймит позором страшное явление культа личности Сталина!"
В 1961 году орган благодушествовал:
"Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев посетил ряд колхозов. Он похвалил животноводов, но особой похвалы удостоились кукурузоводы, вырастившие и собравшие рекордный урожай "царицы полей". "С такой кукурузой и в коммунизм не стыдно войти!" — сказал Никита Сергеевич собравшимся вокруг него колхозникам".
17 апреля 1964 года орган захлебывался восторгом: "Как весь советский народ, коммунисты и беспартийные шлют тысячи поздравительных телеграмм в адрес Центрального Комитета с поздравлениями с 70-летием верного ленинца, видного марксиста, первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР товарища Никиты Сергеевича Хрущева".
В октябре этого же года орган опять рвал и метал: "Волюнтаризм, шапкозакидательство оставили горькие плоды в хозяйстве нашей страны, но как никогда советские люди уверены в победе коммунистического труда под руководством славной партии Ленина! Вперед к победе коммунизма!"
В 1973 году городу Новороссийску было присвоено звание города-героя, а в следующем, 1974 году страна нашла еще одного героя. Субботник был награжден орденом Ленина и золотой звездой Героя Советского Союза. В этом же году его разбил паралич. Это были последствия незалеченного сифилиса далекого тридцать шестого... Субботнику пришлось оставить любимую работу. В прощальной статье орган прощался со своим руководителем:
"Как мины замедленного действия, затаились в его теле осколки войны. И вот они взорвались! Не волнуйся, Субботник Кириллович, мы продолжим твое дело. Нам будет трудно, нам будет не хватать тебя, но с нами твои многочисленные ученики, твоя смена. Мы всегда будем помнить о тебе, ровесник Всесоюзного ленинского субботника!"
Время остановилось для Субботника-Исповедь закончилась. Субботник устало откинулся на подушку, потом протянул руку к прикроватной тумбочке, на которой стояло множество бутылочек, пузырьков, взял стакан и выпил.
— Ну как, отпускаешь грехи мои? — строго спросил он священника.
Священник Николай Бгашев с удивлением посмотрел на друга своего отца, умершего еще во времена Хрущева.
— Конечно, — сказал он, накидывая на голову Субботника епитрахиль.
— Властью, данной мне от Господа... — начал он уставную молитву.
СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
Создавать образы — основное занятие советских писателей. Чьих только образов они ни создавали и ни воссоздавали! Среди многочисленных портретов современников были и образы вымышленных и реальных собратий по перу — советских писателей. Это были ищущие и находящие свое люди. Яркие и надолго запоминающиеся, но... не было в них завершенности. Поэтому оставалась какая-то недосказанность, не свойственная лучшим традициям славного социалистического реализма.
Искусство, а тем более советское искусство, не терпит пустоты. Все емкости должны быть заполнены!
Начнем!
Я сравню советского писателя со священным жуком древнего Египта — скарабеем.
Скарабей ведь тоже всю жизнь свою копается в экскрементах, лепит из них шарики и закатывает плоды своего труда к себе в норку.
За этот неприятный труд он получает пропитание, а также поклонение простого народа, представители которого с удовольствием давили бы этих дрянных жучков, но нельзя — могут наказать жрецы.
А вот жрецы, когда народ не видит, спокойно давят скарабеев.
А чего с ними церемониться, говнюками?...
Я сравню советского писателя с легковым автомобилем.
Как они похожи!
Та же мощь. То же сердце — мотор. Только там бензин, а здесь кровь, к которой только поднеси спичку, и полыхнет голубым пламенем!
У автомобиля скорости, у советского писателя — темы.
Первая скорость — лирика. Слезы, слюни, сопли, птицы, дождь и поцелуй на рассвете. Это хорошая скорость, с нее можно начинать, ею можно пользоваться всю жизнь, но далеко на ней не уедешь.
Вторая скорость — тема труда, трудовых подвигов, трудовых буден, людей труда, прелестей трудовой жизни, которой хорошо восхищаться со стороны.
Это уже приличная скорость, но можно ехать и быстрее, если пользоваться третьей скоростью — художественно обработанной суровой летописью Великой Отечественной, которая никогда и не кончалась, так как 9 мая 1945 года — это только перенесение боевых действий на страницы журналов и книг, экраны кинотеатров и телевизоров, на сцены и в магазинные очереди, где бывшие фронтовики опять идут в бой, только уже против своего народа.
Ну, и как известно даже ребенку, автомобиль никогда не тронется с места без водителя, который знает, куда надо ехать и с какой скоростью.
Бак заправлен. Включили зажигание. Мотор работает. Куда прикажете?...
Я сравню советского писателя со сверчком.
Время песен сверчков — ночь.
Днем они молчат.
Но как они заливаются, когда наступает царство тьмы!
Пусть кого-то убивают, душат, насилуют, грабят, пусть крушат храмы, пусть отравляют все вокруг ядом лжи, они спокойно распевают свои унылые песенки.
Господи, хоть бы быстрее рассвело! Скорей бы день!

КАК ГОВОРИТЬ
Это произошло не сразу. Начало этого процесса я почувствовал давно. Меня плохо понимали окружающие, я плохо понимал их, на меня бросали странные взгляды, со мной не хотели общаться и налаживать деловые и прочие контакты, хотя я весьма интересный человек, общительный, в меру начитанный, много чего повидавший.
Отчуждение нарастало, оно уже угрожало полной изоляцией, когда я наконец понял, в чем дело: я не ругался. Моя речь была полностью лишена русских народных ругательств, в ней совершенно отсутствовал мат.
- Что, совсем-не-можешь?-— спросил меня мой сослуживец, которому я открыл свое горе. /
— Могу, — ответил я застенчиво.
— Ну, давай! — сослуживец закурил и приготовился слушать.
Я произнес несколько обиходных выражений, которые слышал вокруг себя с самого детства.
— Скованно, очень скованно! — дал оценку старший товарищ. — Надо произносить все это свободнее, непринужденнее, как само собой разумеющееся.
— Не получается у меня ничего, — бормотал я. Мне было неудобно ругаться даже перед мужчиной, перед женщиной я вообще не смог бы выдать этот свой словарный неприкосновенный запас.
— Учись наедине, отрабатывай, — посоветовал мой учитель, но по всему было видно, что он сам не верит в успех этих занятий.
Я старался, я часами с хорошей артикуляцией выговаривал самые скверные  матерные ругательства, внутренне ужасаясь собственной грубости, но как только оказывался в компании себе подобных, будто проглатывал язык, когда дело доходило до крепких выражений.
Потом пришло прозрение.
Я открыл и стал применять свой собственный мат.
Жизнь стала прекрасной, женщины улыбались мне, мужчины первыми протягивали руки для крепких рукопожатий и предлагали закурить, предупредительно чиркая спичками.
— Ты без выгибона зажечь спичку не можешь? — нарочито усталым голосом спрашивал я сослуживца, зажигающего спичку одной рукой, держащей и коробку, и обреченную на сгорание спичку.
— Федераст у себя? — интересовался я у секретарши своего шефа Федора Ивановича Нардова.
— Хулио ты Родригес, — укоризненно поругивал я своего товарища по работе, забывшего включить чайник в начале рабочего дня.
— Я могу тебя назвать только пидоркой ушастой, — говорил я в телефонную трубку, возмущаясь несоблюдением сроков оперативной отчетности.
— Йог твою мать! — ору я в лифте, когда мне  наступают на новые ботинки.
Я часто сижу и придумываю что-нибудь новенькое. Вот что-то мелькнуло в сознании... И тут телефонный звонок. Нервно снимаю трубку.
—Да!
— Слушай, — я по голосу узнаю инструктора из сельского райкома, который я курирую, — сколько человек мы должны посылать на партконференцию из работяг?
— Как можно меньше, пизанец ты уклончивый, как можно меньше! И в следующий раз по таким вопросам иди в свои родные Пизы, чтобы тебя там как следует отпизили твои милые пизанцы!
Я бросаю трубку на рычаги.
Да нет, я спокоен.
Дела мои идут в гору. Скоро, по всей видимости, буду заведовать отделом.

УЧИТЕЛЬ
—Хочешь научиться летать? — спросил меня толстяк небольшого роста.
— На чем? — задал я естественный в подобной ситуации вопрос.
— Сам будешь летать.
— На дельтаплане?
— Нет, сам взлетишь и будешь летать, куда хочешь. Только решай быстрее, у меня времени нет тебя уговаривать.
Вообще-то я боюсь высоты, но перспектива слетать в далекие страны, где другим, более цивильным способом, вряд ли когда удастся побывать, меня устраивала. А этот волнующий перелет через границу, где от поста к посту несется "слушай", где собачьи и человеческие глаза цепко впились в узкую полоску земли, отделяющую друг от друга два непохожих мира, этот перелет стоил труда и риска научиться летать. И еще, не надо будет никаких заявлений, никакого унижения, обмана, проверок и допросов. Захотел – улетел. И никого не будет интересовать содержимое моих карманов, хотя у меня там ничего, кроме мелочи и носовых платков,  не водится, но мне и это показывать совершенно незнакомым людям не хочется.
— Я согласен, — твердо произнес я, — а сколько это будет стоить?
— Когда научишься, тогда и поговорим, — бесстрастно произнес толстяк, внимательно ощупывая меня своими маленькими глазками, будто взвешивая мое тело и шансы на удачу в обучении.
— Когда приходить на занятия? — решил я прервать затянувшееся молчание.
— Сейчас и начнем. Пошли.
Он повел меня через город. Путь был далек. Когда мы миновали городскую окраину с ее жалкими домиками, впереди был карьер. Не доходя трех шагов до обрыва, толстяк остановился.
— Вниз не смотри, — предупредил он, — руки сложи перед собой и расслабься... — он еще раз испытующе осмотрел меня,— иди! — прозвучал приказ.
Я сделал шаг, другой, неожиданно наступил на что-то острое, не удержался и бросил взгляд на ноги. Там был обломок ящика с торчащим вверх гвоздем, но я заметил и нечто другое. Я всмотрелся...
Внизу, под обрывом валялись неподвижные человеческие тела. Так вот что за уроки дает эта толстая скотина! Я рывком обернулся. Толстяк стоял за моей спиной, и мы оказались лицом к лицу. Он с улыбкой толкнул меня в грудь.
— Лети, — напутствовал меня этот убийца.
Взбросив руки, я полетел, но не вниз, как ожидал сам, а вверх. Ощущение свободы, которое я представил себе при обдумывании предложения толстяка, вдруг вспыхнуло во мне, поднимало в небо, которое было передо мной.
Я с трудом повернулся лицом к земле. Далеко внизу, задрав голову, стоял толстяк...
Я немного снизился, сделал вираж над ним. Я рассматривал его. Я видел его плешивую голову, родимое пятно на ней. Я видел его растерянные глаза. Мне ничего не стоило подлететь и пнуть его ногой в морду. Но я сдержался.
— Прощай! — крикнул я, потому что не мог в этот момент говорить спокойно.
Он явно облегченно улыбнулся.
Я уже хотел улететь, но любопытство пересилило, тем более, что торопиться с отлетом было некуда.
— Будешь продолжать свои "уроки"? — крикнул я, показав в сторону разбившихся людей.
Видя мои миролюбивые намерения, толстяк нахально улыбнулся.
— Надо же как-то зарабатывать на хлеб!
Этого стерпеть я не мог. Зайдя в очередной вираж, я набрал приличную высоту и спикировал на толстяка...
Теперь я учу летать. По-настоящему. Хотите научиться?

ПЕРЕЛОМ
Серафима Павловна работала кликушей, то есть официально ее должность имела совершенно другое наименование, но то, чем она занималась, можно было назвать только так — кликуша.
Два дня в году она выкладывалась, остальное время набиралась сил.
Эти несколько часов работы брали всю энергию, нужную сталевару для того, чтобы круглый год варить сталь, шахтеру — рыться в земных недрах в поисках угля, который должен выдаваться не иначе, как "на гора".
К первому празднику Серафима Павловна готовилась еще с марта: старалась меньше курить на шумных обкомовских застольях, меньше надрываться в коллективном пении, когда все неожиданно затягивали:
... Забота у нас простая.
Забота наша такая:
Жила бы страна родная —
И нету других забот...
После чего закатывались дружным жизнера достным хохотом, посылая воздушные поцелуи многозвездочному бровастому портрету.
В питье Серафима Павловна себя не ограничивала, по опыту знала, что водка укрепляет голосовые связки, голос делается гуще, зычнее.
А потом приходил сам праздник. Накануне, притащив в свою квартиру праздничный паек, она начинала полоскать горло. В это время обычно заявлялся Игорек, непутевый сынок, горе матери, гомосексуалист и наркоман, которого она с большим трудом (не хотелось ему, видите ли, работать) устроила на работу в областную прокуратуру. Но вроде ничего, пристрогался, работа ему понравилась. Областной прокурор Славик как-то даже похвалил:
— Хорошего ты сына вырастила, Сима!
И не было в его голосе лжи, не было. Славик, когда врет, в глаза смотрит, а тут он отвел свои серые с поволокой глаза, один из которых лет десять назад закрыло бельмо. Тогда все посылали его к Федорову, а он отшучивался, ссылался на занятость. А когда областной прокурор не занят? Смех, да и только.
Игорек роется в отцовском столе, а она полощет горло. Он что-то ищет, а она нервно выплевывает отвар ромашки.
— Что ты ищешь, Игорь?!
— Книжку, дал отцу еще полмесяца назад... Я ее сам взял почитать на два дня...
— Что за книжка? — Серафима Павловна удивилась. Что-то она не слышала, чтобы ее муж, рохля, недотепа, которого она с трудом вытащила в руководители районного масштаба, читал книги.
— Свядощ, "Сексопатология", — сын продолжал копаться в столе.
Она опять набирает в рот отвар. Лучше "Сексопатология", чем ничего. Надо тоже взять почитать. Только бы не забыть...
В прихожей кто-то топчется.
— Мама?
Это дочурка Леночка. Проститутка — не проститутка, а сейчас кто этим не занимается? Серафима Павловна одно время часто спорила с Леной, а потом разрешила приводить кавалеров домой, так спокойней ее материнскому сердцу. Ведь любит она Леночку больше всего на свете, может, потому, что последнего ребенка любят больше, а может, что-то общее в их судьбе... Ведь и Серафима Павловна когда-то начинала с райкома ВЛКСМ.
Веселое было время! Как-то на комсомольскую стройку поехали. Газик прыгает по ухабам, вокруг просторы неосвоенные и вдруг палаточный городок за колючей проволокой. Мат-перемат! Кругом морды уголовные, а они промчались мимо с веселой комсомольской песней:
... Пусть несется весть —
Будут степи цвесть!
Партия велела —
Комсомол ответил: "Есть!"
И страшно не было, тем более что у Славика, тогда еще инструктора обкома ВЛКСМ, был пистолет, который ему всегда выдавали в такие командировки.
Она опять выплевывает отвар.
— Леночка, если можно, потише, — ласково говорит Серафима Павловна. Не может она быть строгой со своей дочуркой, не может.
И вот сам Праздник. Она на трибуне, по бокам первые люди области, вокруг кипение цветов бумажных, кумачовых флагов и транспарантов, а в центре — на вершине этого праздника — она, ее голос.
— А вот шагают наши бумажники. Новыми трудовыми успехами встретил коллектив целлюлозно-картонного комбината праздник весны и труда! Слава советским бумажникам! Ура-а-а-а!
И машет она знакомому лицу в густой толпе, и ей машут совершенно незнакомые люди, подпрыгивают и машут. А как же не прыгать, ведь придут рано или поздно, придут. Кому квартиру надо, кому детишек в институт пристроить, кому трудоустроиться надо по-человечески. Вот и прыгают.
— Слава советской молодежи, верной традициям партии и великого Октября! Ура-а-а-а! — это она вспомнила о своих.
А внизу идут работники бондарного завода. Не любит их Серафима Павловна. Не кричать же ей: "А вот шагают славные советские бондари!!" Нет уж, дудки!
— Слава людям труда! — кричит она в микрофон. — Ура!
— А вот шагают труженики пищевой промышленности! Годовое задание первого квартала они выполнили,— Серафима Павловна бросила быстрый взгляд на отпечатанную шпаргалку, — на 105 процентов. Ура-а-а-а!
И так почти два часа.
А потом, через полгода, еще два часа. Но осенью сложнее. Праздник ответственный. Звук хуже идет. Но зато слова крепче.
— Трудом крепят завоевания великого Октября труженики рыбо-консервного объединения. Ура-а-а-а, товарищи!
И опять советские бумажники идут, а за ними бондари.
— Труженики легкой промышленности, тверже шаг социалистического соревнования! Ура-а-а-а! — это значит, что хвалиться этой отрасли нечем. Сплошной пролет.
И вот опять на носу Первомай.
Неожиданно вызывает Первый.
— Садись, Сима, — спокойно говорит он. Первый всегда должен быть спокойным. Сколько она этих Первых ни видела, всегда они спокойные.
— Сима, ты вот что, ты не ходи сегодня на демо... — тут Первый оборвал сам себя, поймав на ошибке, — на  шествие ты сегодня не ходи...
— Под сокращение попала? — тоже спокойно, но с  едва заметной горечью спросила Серафима Павловна.
— Что ты, что ты, Бог с тобой, работай, — принялся успокаивать ее Первый, — просто переждать надо, время  такое... может, на Октябрь.., может, на тот год... Уляжется    все... Дело не в тебе, поверь... Ты там сорваться можешь...
— Спасибо, — она была благодарна Первому, поверила в его спокойные слова.
А вечером было застолье. Собрались свои. Сначала все были немного скованны, потом разошлись, почувствовался прежний задор, но только почувствовался... Не было того, прежнего!
— Сима, — Первый встал с наполненным бокалом, — а ну-ка, дай по-нашему!
Она сразу поняла, что от нее требуется.
Вскочила и хотя не полоскала горло ромашковым отваром, много курила в последнее время, голос зазвенел, ему было тесно даже в просторном помещении обкомовской столовой.
— Работники партийного аппарата, вам ли привыкать к трудностям! Верные ленинцы, идущие от победы к победе, выше знамя революционных преобразований! Сплотим ряды, тверже шаг! Вперед к победе коммунизма! Ура-а-а-а!
Задрожали стекла в окнах, забранных снаружи решетками, а изнутри непроницаемыми занавесками, запел, срезонировав, хрусталь люстр...
Все вскочили со своих мест.
— За тебя, Сима! — поднялись бокалы в окрепших руках.

РАССКАЗ
Иван Иванович Фунтиков любил этот день, когда шаркающей походкой заходил в школу, спрашивал, где кабинет директора, и шел к этому кабинету, внимательно рассматривая наглядную агитацию, придирчиво вглядываясь в лица членов текущего политбюро, скорбно качал головой, видя свежесорванные портреты выбывших членов, и одобрительно кивал свеженаклеенным лицам избранников партийного счастья. Шел Иван Иванович очень медленно, так что заметить он успевал все, все недостатки, все недочеты. Вот только беда, пока доходил Он до кабинета директора, забывал все оплошности, допущенные школьным руководством.
Войдя в кабинет, Иван Иванович долго шаркал ногами, пытаясь скрыть то, что совершенно не помнил фамилии и имени-отчества директрисы. Иногда и цель прихода в школу также совершенно испарялась из его сознания, забираясь в глубины подсознания, где спокойно ждала предстоящей встречи с вечностью. Так он и шаркал ногами под исполненным восторга взглядом директрисы.
— Иван Иванович, годы бессильны перед вами! Сколько же вам лет? Да вы, наверно, еще и на пенсию не вышли?
Тут происходила заминка, так как Иван Иванович действительно забывал свой истинный возраст, но и утверждать, что ему еще нет шестидесяти лет, он тоже не имел смелости. К обоюдному восторгу выяснялось, что лет Ивану Ивановичу восемьдесят пять, на следующий год будет восемьдесят шесть, а еще через четыре года — все девяносто...
— Ну, пойдемте, Иван Иванович, а то ребята заждались своего дедушку Ваню, с нетерпением ждут ваших рассказов о войне, о тревожной вашей юности. Они ведь потом весь учебный год ходят под впечатлением ваших рассказов...
— Да, — говорил ветеран, подымаясь с нагретого стула и, стараясь меньше шаркать, двигался за директрисой, выгнув впалую грудь, украшенную множеством юбилейных медалей и орденом "Отечественная война", — да, мне есть что рассказать подрастающему поколению! Куда там этим детективам и фантастике!
Директриса всегда предлагала на выбор первые или десятые классы. У тех и других впереди дорога, остальные уже в пути, а у этих все впереди... Иван Иванович всегда выбирал первый класс.
— У них вся жизнь впереди, — повторял он за директрисой, немного подшамкивая. Не любил он десятиклассников с их громадными парнями, которым он с трудом доставал до плеча, да и девушек-десятиклассниц тоже недолюбливал за их смелые и немного насмешливые взгляды. С первоклассниками он чувствовал себя лучше. Их легче было поучать, наставлять, потрепать по лопоухой, стриженой головке...
Они входили в класс, и классный руководитель истерично кричала:
— Встать!
Иван Иванович отечески улыбался и успокаивал всех:
— Ничего, ничего, я ведь не генерал какой, чтобы передо мной навытяжку. Хотя, — он хитро улыбался, — хотя и не рядовой...
Иван Иванович был не рядовым, он был младшим сержантом запаса. Хотя этот "запас" вряд ли можно было использовать по прямому назначению, ему нравилось это слово. "Запас никогда лишним не бывает", — говорил он сам себе, натирая юбилейные медали. Он с завистью думал о наградах боевых. Вот ведь и орден "Великая Отечественная", который ему вручили недавно, говорят, не из настоящего серебра. "Все равно, орден есть орден!" — думал он, натирая посудной пастой быстро темнеющий орден.
После вручения первых подарков (остальные оставляли на "потом") Иван Иванович достал из кармана какой-то небольшой листок и начал рассказ.
— Расскажу-ка я вам, ребята, об одном случае из своей военной жизни. Таких случаев была тьма-тьмущая со мной, всего и не упомнишь разом. Я вот расскажу об этом, — он кивнул на листок, сжатый в трясущихся руках, покрытых коричневыми старческими пятнами.
— Дымилась роща, — задумчиво начал Иван Иванович, — роща эта была не шибко густая. Какие там деревья в этой роще были, я и не упомню, но вот помню, что располагалась эта роща под горою. Она, эта роща, на картах была и у фашистов, и у наших командиров. Была она и на моей карте, лежащей в моей командирской планшетке, — Иван Иванович похлопал себя по левой ляжке, где и должна была, по его мнению, располагаться планшетка, — и вот представьте, — голос Ивана Ивановича твердел по ходу рассказа, — эта роща горела, — он бросил взгляд в листок, — а вместе с ней горел закат. Страшно было, а жить хотелось, но оставалось нас только трое: Сашка Сидоров, Ревкат Нурмухамедов и я. Нас осталось трое, — Иван Иванович вытер глаза, которые и в спокойной обстановке не переставали слезиться, бросил взгляд в листок и продолжил:
— Я спрашиваю вас, мои юные друзья, сколько их, друзей хороших, лежать осталось в темноте у того незнакомого поселка? Сколько, если в самом начале нас было восемнадцать? — Ивану Ивановичу показалось, что кто-то назвал цифру.
Но кто мог назвать эту цифру, когда первоклассники с грехом пополам оперировали с единицами, не посягая пока на десятки.
Молчание нарушила директриса,
— Пятнадцать, — сквозь нежданные слезы подсказала она.
— Пятнадцать молодых ребят! — ужаснулся такой цифре Иван Иванович, — пятнадцать молодых жизней, и за что? За безымянную высоту. Но ее надо было взять и продержаться на ней двое суток. Таков был приказ командования. Я вижу эту картину, будто все это происходило только вчера, — ветеран Великой Отечественной войны немного помолчал, собираясь с мыслями. — Светилась, падая, ракета, она падала медленно. Это была ракета на парашютике, но, несмотря на медленное свое падение, напоминала она догоревшую звезду. Я смотрел на эту ракету и загадал желание: если останусь живым, то каждый год буду ходить в ближайшую школу и рассказывать ребятам о войне, чтобы они не забывали о ней, проклятой, чтобы они понимали, что их жизнь лучше этой войны, чтобы они ценили свою мирную жизнь. Вы вот представьте, вы вот сейчас сидите спокойно, в чистоте, в светлоте, а над нами троими кружили "мессеры", стараясь уничтожить нас, последних защитников высоты. А почему, вы спросите, кружили над нами эти фашистские самолеты, несущие смерть? Да к нам не то что пехота, к нам уже и танки боялись близко подходить. Однажды один подъехал. Ну, гранаты, естественно, кончились еще в первый день обороны. Тогда Ревкат Нурмухамедов схватил какой-то булыжник да как хрястнет по лобовой броне этого танка! Танк аж на месте закрутился и ушел восвояси! Вы как-нибудь попробуйте, — Иван Иванович лукаво улыбнулся, — вы как-нибудь попробуйте надеть ведро себе на голову, а друга своего попросите по этому ведру палкой или кирпичом ударить, тогда узнаете, каково было фашистам в их танке!
Иван Иванович размахался, показывая, как надо бить по ведру, надетому на голову, и листок, который он положил на стол, слетел и спланировал куда-то под парты. Все были так поглощены рассказом, что и не заметили этого.
— Так вот, кружили над нами "мессеры"... — Иван Иванович стал искать листок, полез в карман пиджака, потом, проверив внутренние карманы, полез в брюки. Листок пропал. — Кружили они кружили, но ничего сделать не смогли они с нами, и мы все трое дошли все-таки до фашистского Берлина и сделали исторические надписи на стенах его, — без листка Иван Иванович не мог продолжать рассказа и поэтому решил закругляться. — Вы, ребята, должны хорошо учиться, слушаться старших и пропускать нас, ветеранов, в очереди вперед себя. Вы всегда успеете взять, достать, ваше дело молодое! С праздником вас Победы!
Тут ветерану преподнесли вторую порцию подарков, завязали на шее галстук, который он потом использовал с большим успехом в роли носового платка, и всем классом пошли провожать к выходу из школы.
В классе осталось только двое дежурных, которым предстояло убрать класс. Они и нашли слетевший со стола листок. Глеб, который поднял листок, прочитал:
... Мне часто снятся те ребята —
Друзья моих военных дней.
Землянка наша в три наката.
Сосна сгоревшая над ней.
Как будто вновь я вместе с ними
Стою на огненной черте —
У незнакомого поселка.
На безымянной высоте…
А Вася восторженно хлюпнул носом:
— Про дедушку Ваню лаже стихи написали ...

СЧАСТЬЕ
—Ау! — кричу я, измучавшись поисками. Дело в том, что я оказался в одиночестве в своем родном городе.
Проснулся однажды, а вокруг никого.
Вышел из своего деревянного домика, а улица пуста.
Нет, тогда я еще не удивился и не испугался — родные могли уйти по своим делам, а улица бывала и раньше пустой. Но когда я прошел с добрый десяток улиц и не встретил никого, кроме беззаботных собак и озабоченных котов, мне стало страшно.
Я заходил в магазины — там не было ни продавцов, ни покупателей, ни грузчиков. Тишина царила в этих храмах купли-продажи.
Мне захотелось есть, но я ничего не тронул с витрин и полок. У меня дома еще были кое-какие запасы продуктов питания.
Я шел домой, а мозг сжигали пытливые мысли.
Что происходит?
Какая неведомая катастрофа пронеслась над миром?
А может быть, это зловещее НАТО все-таки сбросило на мою несчастную Родину нейтронную бомбу, которой столько пугали нас наши защитники и воспитатели?
Но если это так, где трупы моих сограждан, и почему не погибли кошки и собаки, вороны и воробьи, комары и мухи? Почему даже не облупились красочные призывы и лозунги, украшающие мой город?
Дома я подкрепился и снова вышел на поиски человеческих существ.
После недельного труда в моем городе не осталось ни одного учреждения, куда бы я не заглянул. Я посмел открыть даже входные двери управлений КГБ и МВД, но и там была пустота. На столах пылились ненужные секретные документы, молчали телефоны и рации, пустовали камеры, в которые некому некого было сажать.
Но вот что меня удивило: несмотря на бездействие всевозможных комитетов, день сменялся ночью, лил дождь и светило солнце, когда тучи уходили в свое странствие.
А у меня кончились продукты.
Деньги были, но кому я оставлю их в совершенно пустом магазине? И кому они нужны будут, если я их оставлю? И зачем мне вообще платить, если я стал единственным представителем народа, которому принадлежит все на земле, под землей и над землей?
Я зашел в ближайший гастроном, положил в сумку кулек с рисом, бутылку растительного масла, банку кабачковой икры и трехлитровую банку виноградного сока.
Я миновал кассовый аппарат, за которым никого не было, я уже приближался к выходу, когда пронзительный вопль заставил меня вздрогнуть.
— Держите его! Он не платил!
Неожиданно появились люди, они умело стали выворачивать мои руки. С плеча моего сорвалась сумка и грохнулась на пол.
— Милиция! — завизжал чей-то густо накрашенный рот.
А я улыбался. Кончилось мое одиночество. Вокруг были люди!

НАШ МАГАЗИН
Магазин наш не хуже других. Обычный магазин с директором и двумя его заместителями. Есть гастроном, бакалея, кафетерий, промтоварный и хлебный отделы, винно-водочный есть, ну, и конечно, ветеранский. Этот обязательно. Этот в первую очередь. Тут всегда кипение страстей. С утра до вечера идет выяснение, кто кого ветеранистей. Или вот однажды поднялся вопрос, что бывшие офицеры должны идти по очереди всегда впереди бывшего рядового и сержантского состава. Потом эту идею усовершенствовали.
Представьте (мне это представлять не надо, я это видел): стоит ветеранская очередь. Заходит седенький старикашка в пальто нараспашку, чтобы виден был его единственный новенький орден "Отечественная война", привинченный к пиджаку. Старикашка бодро притопывает и, собравшись с разбежавшимися в разные стороны мыслями, произносит:
— Гвардии лейтенант Выходоизокруженский!
В очереди раздается всеобщий издевательский смех.
— Вставай в хвост, литер! Здеся ниже майора не стоят!
Лейтенант-гвардеец, заведующий в суровое военное время вещевым довольствием, поникнув боевой головой, встает на свое законное место.
А у черного хода в наш магазин в это время идет разгрузка.
Грузчики, покачиваясь от усталости и одеколона, который им удалось урвать в промтоварном отделе за свою цену, а сделать это было очень трудно — ведь в обычных условиях алкашам этот одеколон выдается за полновесный трешник; так вот - покачиваясь и тихо переругиваясь, разгружают очередную машину, по ходу пытаясь выудить из ящиков какие-то пачки и во время движения спрятать их от зорких глаз продавца, в ведении которого и должны находиться эти пачки после разгрузки. Все происходит молча, без устных замечаний и упреков. Просто когда продавец видит очередную попытку похищения, она приближается к "экспроприатору", но в это время другой грузчик, борющийся за свои экономические права, уже сует очередную пачку в груду пустых ящиков, которых видимо-невидимо в коридорах магазина. Продавец бросается к нему, но он уже "чист", руки его заняты только тачкой, под халатом у него только два флакона с "тройником", который он будет пить после разгрузки, а это уже продавца не касается, это не его дело. Продавщица поворачивается к третьему мастеру по переноске грузов, который только начинает вытаскивать пачку из коробки.
— А чего это такое? — спрашивает он, чтобы как-то объяснить свои действия.
— Детское питание, — спокойно отвечает работник прилавка, запихивая пачку назад в коробку...
А в кафетерии идет важный технологический процесс — разбавление соков.
— Четыреста грамм воды на одну банку томатного сока, — наставляет старший продавец ученицу.
Ученица пытается влить эти четыреста грамм в полную трехлитровую банку.
— Отлей, депутатка, — поучает ее старший товарищ. Тут же рядом двое других продавцов вместе с уборщицей стремительно срывают с вафельных стаканчиков шокирующие их бумажки с "несчастливой" ценой. По их мнению, это мороженое стоит пятнадцать, а никак не тринадцать копеек. Качество растет на глазах...
В бакалейном отделе бывшая выпускница физмата аккуратно заворачивает в мягкую туалетную бумагу маленькую магнитную "таблеточку". Этой "магнитной мине" суждено множество раз лепиться к чаше весов, на которых измеряется масса сахарного песка по заветным предварительным заказам. По своему интимному индивидуальному плану продавец должна к концу рабочего дня "сэкономить" один пятидесятикилограммовый мешок, а его, в свою очередь, задвинуть знакомому самогонщику за восемьдесят рублей...
Гастроном кипит.
Выкинули дрожжи.
— По одной пачке, только по пачке! — нарочито громко и строго прокричала заведующая отделом, оставив у груды ящиков с исходным материалом для бражки "добрую" Валю, которая в виде исключения может продать дрожжи и в гораздо большем количестве за вполне умеренную плату...
Магазин дышит своими многочисленными дверями, вдыхая в себя что-то ищущих покупателей и выдыхая их, продолжающих что-то искать.
Что вы ищете, несчастные?
Уж не правды ли, не справедливости?
Ищите, может, когда и найдете, но лучше идите в наш магазин, у нас обмана меньше.

СТРАННЫЕ СНЫ
Приснился мне сон.
Вижу я город, стены которого облепили враги. Защитников мало. Среди них не только мужчины, но и женщины, и дети. Они яростно сбрасывают наступающих со стен, обливают их кипятком, бросают им на головы камни и бревна. А враги с визгом лезут и лезут, долбят стену таранами, обстреливают из катапульт горящими снарядами.
— Это Козельск! — слышу я чей-то голос, и вдруг рукам моим стало тяжело. Смотрю — а в них пулемет ручной.
Я зажимаю приклад под мышкой, дуло направляю в сторону стен, облепленных нападающими, и нажимаю на гашетку. Как горох посыпался неприятель со стен, а я стрелял и стрелял, и патроны в диске не кончались до утра.
А утром на работе я рассказал о своем сне.
Еще через два часа я сидел перед следователем, который предъявлял мне обвинения в разжигании национальной вражды, незаконном ношении оружия, в преднамеренном убийстве и еще во многом таком, что я и во сне не видел.
— Сознаетесь? — спросил следователь.
Я кивнул головой и вдруг понял, что действительно сны гораздо реальнее моего бодрствования. В них я только и жил.
Заснул я в камере предварительного заключения.
Приснился мне лес густой, а из леса того вышел старичок с клюшечкой.
— Пойдем со мной? — предложил он.
— Пошли, — согласился я...
Утром в отделе внутренних дел началась суматоха. Из камеры предварительного заключения пропал подследственный.
Но об этом мне рассказал старичок. Я-то сам никогда больше снов не видел.

НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
Ничто не предвещало беды.
Товарищ Взносов, крупный партийный работник областного масштаба, лежал в своей каюте, отдыхая после обеда и обдумывая ужин.
Океанский лайнер, на котором Взносов возвращался на родину после поездки по капстранам, пересекал Атлантический океан.
"Хорошо живут, черти, —думал Взносов, вспоминая западный мир, — но МЫ живем лучше. У них миллионы долларов, а у НАС вся страна. Я вот захочу, и на следующий год все школьники области все лето будут вкалывать на колхозных полях; а что могут эти несчастные миллионеры и миллиардеры? Да ничего они не могут, у них и денег-то живых нет..."
Взносов задумался, а потом задремал.
Пробуждение было страшным. Сильным толчком Взносова бросило на пол каюты. Взносов мужественно рванулся к двери, попытался ее открыть, но дверь не поддавалась.
Когда в окна каюты-люкс хлынул поток морской воды, Взносов был в одних плавках. Он не помнил, как выбрался из затопленной каюты, как сумел отплыть от погружающегося судна. Опомнившись и осмотревшись, Взносов понял, что он единственный человек, сумевший спастись. Отчаянье охватило товарища Взносова. Положение его было безнадежным: он плыл стилем "саженки", сжимая во рту партийный билет. Кроме партийного билета, у Взносова были только плавки и часы "Слава" на кожаном ремешке.
— "Погибну", — уже подумалось Взносову.
Но случайно посмотрев налево, он увидел на далеком океанском горизонте темную полоску.
От радости Взносов хотел закричать, но партийный билет не дал ему совершить этот бесполезный в данной обстановке поступок.
Выбравшись на сушу, товарищ Взносов в отличие от героев кинофильмов и книг, попавших в подобную ситуацию, не стал отдыхать на прибрежном песке, даже не вытащив из воды ног. Он сразу стал обследовать остров. То, что это был остров, не вызывало никаких сомнений.
"С НАШУ дачу будет", — оценил он.
Осмотр острова не обрадовал Взносова. В отличии от ИХ дачи ничего съедобного на острове не было. Естественно, не было и людей. Животных тоже не было. "Без животных плохо", — подумал товарищ Взносов, вспоминая своего шофера Васю. На острове были только комары, трава и худенькие пальмочки, которые обещали принести первый урожай лет через сорок.
Товарищ Взносов попробовал пожевать траву. Она было безвкусной, но при отсутствии другой пищи вполне могла поддержать силы такого энергичного партийца, каким являлся товарищ Взносов.
Товарищ Взносов посмотрел на часы. Они стояли.
"Говорил ведь Мандатов, что надо купить "Сейку", денег пожалел, — немного огорчился Взносов. — Ничего, скоро НАШИ меня выручат отсюда".
Потом он засомневался, что его выручат, пришло убеждение в черствости и равнодушии СВОИХ.
"Тот же Мандатов-сука на мое место давно намыливался!"
Взносов выбрал самую большую пальму и на ее стволе нацарапал ребром снятых с руки часов число, день и месяц высадки на остров.
Дни потекли с необычайной стремительностью. Товарищ Взносов перестал уже считать царапины на стволе пальмы, но наносил их тем не менее каждый день, отмечая особо воскресные дни. Кроме этого дела ему приходилось еще рвать траву на завтрак, обед и ужин. Сначала он очень уставал, но потом привык и даже стал промышлять рыбной ловлей.
Ловил товарищ Взносов маленьких рыбешек, которые резвились около берега. Одной рукой партийный руководитель приманивал их ремешком часов, а другой неожиданно хватал за гибкие спинки. Но однажды во время подманивания стремительно подплыла какая-то большая рыба и вырвала из крепких рук товариша Взносова ремешок вместе с давно стоящими часами "Слава". Взносов остался без свежей рыбы.
После этого события прошло несколько дней, и вот население острова неожиданно удвоилось.
А случилось это очень просто: проснувшись, товарищ Взносов увидел стоящего неподалеку от него молодого негра. Негр тоже был в одних плавках и с часами на руке.
— Здравствуйте, — вежливо сказал товарищ Взносов.
Негр ответил на языке, который был незнаком Взносову. Негр сделал еще четыре попытки. На пятой товарищ Взносов уловил знакомые звуки.
— Дойтыш?
— Йа, йа, — обрадовался негр. Вероятно, он владел и немецким, но Взносов из немецкого языка знал с грехом пополам только одно слово.
Негр, поняв, что таким образом контакт установить не удастся, начал делать какие-то жесты руками, перейдя к языку глухонемых. Но и здесь его ждало разочарование. Взносов знал только три жеста: первым обозначалась выпивка, вторым — половое сношение, а третий жест был гордым салютом членов пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина.
Негр был оптимистом. Он, сообразив, что товарищ Взносов совершенно не приспособлен к изучению языков, сам приступил к познанию великого и могучего русского языка.
Он показал на себя и сказал:
— Поль. Мэн. . Потом он показал на Взносова и стал ждать ответа.
— Товарищ Взносов, — раздался ответ с четвертой попытки негра.
Поль показывал на море, небо, солнце, пальмы, траву, части тела, рисовал на песке различные предметы и требовал взглядом их русских названий.
Пальмы товарищ Взносов окрестил "зелеными насаждениями", траву — "люцерной", так как по своей должности курировал отдельные мероприятия по сельскому хозяйству. Он отвечал за своевременную косовицу. Как-то он был в одном из районов своей области и, проезжая по территории колхоза "Мечты Ильича", заметил нескошенное поле. Молодой председатель колхоза не смел перечить бывалому партийцу. "Люцерну" скосили и убрали, но урожай картофеля в этом году в колхозе "Мечты Ильича" был очень невысоким, так как замеченная товарищем Взносовым "люцерна" на самом деле была картофельной ботвой.
Через полмесяца Поль уже мог дать необходимые объяснения по поводу своего появления на острове.
— Летал на воздушном шаре. Налетел ветер. Я не справился с возложенными обязанностями. В будущем подобных фактов допускать не буду.
— ЦРУ? — на всякий случай поинтересовался Взносов. — НАТО? — он строго погрозил негру указательным пальцем.
Но выяснилось, что Поль родом из развивающейся страны, уверенно идущей по некапиталистическому пути развития.
— Комсомолец? — спросил умилившийся товарищ Взносов.
— Нет, но под вашим чутким руководством...
— Ладно, дам я тебе рекомендацию. Ты только называй меня "уважаемым товарищем Взносовым".
— Я горд оказанным мне доверием, — заученно отрапортовал Поль.
— Ты когда прибыл на остров имени Великой Октябрьской социалистической революции?
— В пятницу.
— Это точно?
— Точно. У меня на часах есть не только часы, минуты и секунды, но и дни недели, числа, месяцы и годы.
— Это "Сейка", что ли?
Поль назвал совершенно незнакомую марку часов, но тоже японских.
— Хорошо, — задумчиво проговорил Взносов. — Так вот, я буду называть тебя Пятницей, а то "Поль" да "Поль", что это за имя такое? — Взносов посмотрел на запястье левой руки негра. — А часики у меня были получше твоих, украли вот в вашем "свободном" мире...
Он помолчал.
— Пятница, тебе дорог мир?    
—Дорог , — признался негр.
— Тебе для дела мира ничего не жалко? Ты хочешь, чтобы над твоей головой было чистое небо?      
— Хочу.
— Тогда сделай первый взнос в фонд мира! — сказал крепкий партиец, показывая на часы японского происхождения.
Часы перекочевали на запястье Взносова.
— Пора заниматься делом. Хватит сидеть сложа руки! — взял с места в карьер Взносов.
Работа на острове закипела. Пятница из камней, найденных на острове, сделал топор, ножи; из деревянных обломков, выброшенных океаном на берег, смастерил плуг и трибуну.
— Мы будем культивировать пищевую люцерну! — бросил с трибуны клич товарищ Взносов. Пятница захлопал в ладоши.
Потом они прогуливались по острову и обсуждали собрание, которое назвали "открытым партийным", так как Пятница был беспартийцем.
— Надо вспахать весь остров, трава будет гуще расти! — решил Взносов.
Пятница вспахал весь остров на два дня раньше установленного срока. В день окончания работ они не ужинали. И на следующий день никаких перспектив в этом отношении не было. Никакого вида питания, кроме травы, не предвиделось.
На внеочередном открытом партийном собрании товарищ Взносов держал большую речь. В конце ее он сказал:
— Придется и здесь принимать продовольственную программу!
При этом он с повышенным вниманием стал всматриваться куда-то за спину Пятницы. Тот решил проследить за взглядом своего руководителя. Как только негр повернулся к нему спиной, товарищ Взносов ударил по кучерявой голове каменным топором.
Пятницы хватило на неделю, а через две недели не стало товарища Взносова.
Остров снова стал необитаемым.

АРМАГЕДДОН
                Армагеддон в каждом из нас...
                (Манул)
Я прихожу в храм первым. Стучу в ворота, и мне открывает сторож Иван Иванович.
— Скоро, скоро, — говорит он, — скоро все это кончится...
Иван Иванович исповедует эсхатологические взгляды. Раньше годом последним он называл 1980, но когда этот год, подаривший всему прогрессивному миру московскую олимпиаду, миновал, он стал называть 1983 год, когда должен случиться парад планет.
— Это будет последний год, — который раз объясняет он мне, открывая тяжелые двери храма. Потом мы стоим и молимся, ничего не видя перед собой, сжимая в левых руках свои шапки, а правыми — творя крестные знамения.
— Боже, очисти мя грешнаго... — шепчу я и вдруг вспыхивает яркий свет — это сторож нащупал в темноте выключатель.
Он остался около входа, а я иду в алтарь. Открыв дверь-икону, я захожу в царящий там мрак. Не зажигая света, я делаю три земных поклона, нашариваю спички, лежащие на печке, зажигаю свечку, затем лампады семисвечника у престола, кладу в печку дрова, под дрова подсовываю разжигу, которой у меня запасено на весь год. Это березовая кора, высушенная узкими полосками. Закрыв заслонку, я беру два ведра и иду за водой. Два ведра надо только в умывальник, а потом еще три ведра на водосвятие и еще ведро для водосвятнои чаши и на чай трудящимся и молящимся в алтаре.
Я зажигаю лампадку на жертвеннике, выхожу из алтаря и зажигаю лампадки на амвоне. В это время на амвон тяжело поднимается Мария Федоровна — псаломщица. Она здоровается и занимает свое место на клиросе.
В храм входят священник и диакон.
Я подаю отцу Петру епитрахиль, он надевает ее, и они с диаконом молятся у царских врат. Со стороны слышится только бормотание и видно, как два священнослужителя творят крестные знамения и делают неглубокие поклоны.
Они заходят в алтарь, продолжают молиться, потом облачаются.
Наступает время облачиться и мне. Я беру заранее сложенное облачение и с ним подхожу к священнику.
— Благослови, владыко, стихарь со арарем!
Он благословляет.
Начинается день. Начинается служба. Только кому?
Открываются и закрываются накрашенные рты певиц, выбрасывающих из себя вместе с воздухом пронзительные звуки, пылают стройные столбики чадящих свечей, дымит смрадом кадило, звенят и шелестят деньги...
А я тихо подкладываю сухие дрова в печь и еще тише молюсь:
— Боже мой!
И еще яростнее вырываются звуки из распахнутых ртов, еще гуще валит кадильный дым, стройные с виду свечи полыхают, как факелы, священник и диакон делают страшные гримасы, когда певицы затягивают лживое:
— Иже херувимы...
Служба кончается, я убираюсь в алтаре и последним выхожу из храма. Я возвращаюсь домой, обедаю и сажусь читать Библию.
Перед этим я всегда мою руки. Это не сакральное действо, просто Библию нельзя трогать грязными руками. Это вечная книга. Представьте: целую вечность ее хватают грязными руками.
Сажусь и читаю. Читаю и чувствую чей-то взгляд. Читаю и чувствую чье-то присутствие за спиной. Оглянешься, а там ничего, кроме книжного шкафа и матрасов на полу. Я ведь сплю на полу. Не смиряюсь, наоборот, прямым быть хочу, не хочу горбиться, не хочу смотреть в землю, хотя и в глаза смотреть не люблю, я смотрю выше. А вот тому, кто прячется у меня за спиной, я смотрел в глаза. Ничего страшного я там не увидел. Там был я, каким хотел увидеть меня он.
Обернувшись на покашливание, раздавшееся в комнате, где я был один, осмотрел своего нежданного гостя.
— Чего тебе надо?
— Да так, зашел...
Правду говорить он не хочет и не может. Такой у них обычай.
— Может, в шахматишки сыграем? — предложил он.
— Наоборот?
— А как же еще? — даже удивился он. Я расставил матовую позицию. На доске всего четыре фигуры. Ходят черные.
— Мата нет! — делает первый ход мой противник.
Я вывожу короля из скверной позиции, в которую он попал. Потом на доске появляются воскресшие фигуры. И вот уже перед каждым из нас две ровные колонны фигур, нарушаемые только в пешечной шеренге белых.
— с4 — с2! — торжественно объявляю я.
— Партия! — еще более торжественно заключает мой противник. Он прошелся блудливым взглядом по моему лицу.
— В прошлое не тянет?
— Нет, — отрезаю я, — хватит, напутешествовался, все это молодость и присущая ей глупость.
— А в будущее? — глумится он.
— Нет! — я непреклонен.
Это все его штучки. Однажды, лет тридцать назад он заманил меня в будущее, которое будет через тридцать лет.
Чего там, то есть здесь, только не было! Полнейшее изобилие. Все население рыгает от постоянного переедания, все живут в отдельных дворцах. Морды у всех лоснятся, везде радостные плакаты, с которых смотрят такие же лоснящиеся морды. Все друг к другу обращаются исключительно в высокопарном стиле.
— Слава тебе, Слава! — говорит Вася, повстречав своего сослуживца Вячеслава.
— Привет передовику производства и победителю всех соревнований Василию! — отвечает Вячеслав.
— Куда шагаешь, ты, чье имя вписано золотыми буквами на доске Почета?
— Я шагаю навстречу новым трудовым свершениям!
— Нам по пути! — говорит Василий.
И они идут рядом, а все вокруг показывают на них пальцами и гордо кивают головами.
Я тогда понял, что все это бред. И потом оказался прав. А ему хоть бы что. "Работать, — говорит, — надо было лучше, тогда бы все это было!"
С прошлым еще несуразнее получилось. Попросил я его запустить меня в штурм Зимнего. Бегу среди штурмующих, как последний идиот, потею, и вдруг один из "питерских рабочих" говорит другому "питерскому рабочему", что их забодали этим штурмом. Тогда я внимательно осмотрелся и увидел и съемочную группу, и ротозеев, и дешевый грим "штурмовиков". Оказывается, это были съемки фильма "Ленин в Октябре".
— Я всегда тебе желал только хорошее! — обиженно произнес он.
Скучный он, занудливый. Он искушать-то толком не умеет. Предлагал мне, например, на выбор карьеру на партийном, советском или церковном поприще.
Или вот, когда заговорили однажды о деньгах, он протянул мне целую охапку лотерейных билетов, утверждая, что все они выигрышные.
У него даже денег своих нет. Дает только краденое.
Вообще я не понимаю, на что он надеется.
Как такой гад может победить?

ПОДПОЛЬЕ
Пионерская организация имени В. И. Ленина распущена.
С пионеров сдернуты их красные галстуки и сданы в утиль-сырье.
Десятки тысяч пионервожатых остались без средств к существованию, потому что, кроме отдания пионерской чести, делать они толком уже ничего не могли.
В младших классах расцветают ядовитыми цветами разврат, пьянство, наркомания, молебны сменяются панихидами, уроки начинаются и кончаются молитвами, которые все больше и больше развращают и так достаточно развращенных детей.
Вот и сейчас в 3 "б" влетает мать-игуменья одного из городских монастырей.
Под ее обтягивающей тело рясой явно ничего нет.
Эта ряса все время распахивается, подтверждая, что под ней действительно ничего нет, кроме сытого похотливого тела.
— Дети! — развязно обращается игуменья к классу, — сегодня мы будем продолжать разбирать вторую молитву Симеона Метафраста ко святому причащению с разбором грехов, от которых она предостерегает. Кто из вас помнит, что это за грехи?
Нинка и Зойка с первой парты — отличницы и выскочки, как всегда, первыми вскинули руки.
— Растление, истицание, малакия, деторастление, — доложила одна из отличниц.
— Нина забыла еще о скоктании, то есть скотоложстве, — добавила другая.
— Дряни! — яростно прошептал Вовка Мочалкин, незаметно сплюнув под парту. В этот момент он почувствовал робкое, но довольно сильное пожатие.
Это было проявлением чувств его соседки по парте Лены Тряпкиной.
— Ты прав, — шепчет она, — я это поняла, когда меня зверски изнасиловал весь мужской состав преподавателей школы!
— Как они посмели? — заинтересовался Вовка.
— Сначала меня соблазнил Игорь Ерофеевич, преподаватель культуры общения, — начала объяснять Лена, — ты ведь знаешь, как он это умеет...
— Я это знаю, — вздохнув и заерзав, прошептал Вова.
— А потом на меня, доведенную до экстаза ласками Игоря, набросились эти животные! Они делали со мной, что хотели! — Лена опять вздохнула. — А Игорь Ерофеевич даже не извинился после этого ужасного случая!
— Надо бороться! — предложил Вовка.
— Надо возрождать нашу пионерскую организацию! — сделала встречное предложение Лена, прижимаясь развивающимися молочными железами к исписанной грязными ругательствами парте.
К Вовке и Лене на следующий день примкнули их одноклассницы — фригидные сестры Оля и Женя Лойфман.
Потом движение перекинулось на другие школы.
Подпольная организация после первого организационного съезда приступила к работе.
Пионерские линейки на загородных пустырях сменялись ночными тайными сборами макулатуры и металлолома, возрождалось тимуровское движение с его рыцарским уставом...
Члены тайной организации узнавали друг друга на улицах по пытливым взглядам горящих бессмертной идеей глаз.
— Будь готов! — раздавался яростный шепот.
— Всегда готов! — слышался грозный отзыв...
— Мочалкин! Мочалкин! — услышал очнувшийся от дремотного состояния Вовка голос своей классной руководительницы. — Встань и скажи, чем занимались на чердаке Сережа Тюленин и Уля Громова?
— Крутили бутылочку, — ответил невпопад размечтавшийся Вовка.

ПРОКЛЯТИЕ
А если кто не примет вас... Истинно говорю: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому...
(Мф. 10; 14-15)
Парились мы с братаном как всегда мощно.
Поддал он кваском так, что аж дверь открылась.
 — Ты чего дверь на засов не закрыл! — орет он, а сам уже настегивает меня веничком.
Ну да, час и минут бегать открывать то его жонке, то моей. Они ведь, чучелы окаянные, посидеть спокойно не могут, то им то надо, то они это забыли.
Поддал братан еще.
Дышать уже нечем.
Выскочили мы наружу, сиганули в пруд, на берегу которого и поставлена банька еще папанькой нашим. Братан завизжал. Любит он, чтобы все слышали, чем он занимается. Работает — ругается, напьется — песни орет.
Вылезаем мы на берег, а там люди какие-то, не по-нашему одетые, пришлые, одним словом. Стоят и будто молятся. Только богов перед ними нет. Просто стоят и молятся, а смотрят то себе под ноги, то на небо, словно дождя ждут.
И вдруг один из них подходит к нам и представляется.
— Я, — говорит он по-нашему очень даже чисто, — Андрей, волею Божией апостол Христов, несу Благовестив Спасителя и Господа нашего всем народам. Слава Богу, который помог мне добраться и до вас!
И начал он нас обрабатывать.
— Покайтесь! — говорит и возводит глаза к безоблачному небу.
— Отвергнитесь греха плотского! — внушает он нам, строго заглядывая в глаза.
— Посмотрите на себя, — оскорбительно кивает он на нас с братаном, стоящих перед ним голышом.
— Да пошел ты!... — осерчал братан и добавляет еще кое-что из того, как он воспринимает приезжих издалека.
А тут и жонки наши подскочили. А язык у них ядовитей, чем у гадин болотных.
— Чего, — кричит одна из моих, — к мужикам пристал? Ты чего на них вылупился? Может, и нам раздеться — поинтересней будет, может?
— Зачем им это, — вмешивается одна из жонок братана, — они же жопошники противоестественные, им только на мужиков интересно смотреть!
Андрей-то этот помрачнел и вдруг снимает сандалию с правой ноги и стряхивает с нее пыль.
— Терпение мое, — заявляет он нам, — истощилось. Может, — говорит он, — здесь и воздвигнут много церквей, но участь страны сей будет горше участи Содома беззаконного!
— Идешь ты!... — махнул рукой братан и опять завалился в баньку, а мне вдруг стало страшно.
А вдруг все это правда, и теперь у нас наступит страшная невезуха?

СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
—Так, вы будете понятыми, — говорил старший лейтенант милиции Хиротонов своим добровольным помощникам Тряпкину и Худоборскому — старым внештатни-кам райотдела внутренних дел, когда они втроем подходили к трехэтажному дому постройки, относящейся к хрущевской "оттепели".
В квартиру № 10 звонил сам Хиротонов.
— Кто там? — после долгой паузы раздался за дверью мужской голос, и дверь, не дожидаясь ответа, открылась.
— Гражданин Чужих? — строго спросил Хиротонов. Мужчина, оказавшийся за дверью, кивнул.
— Вот постановление на обыск в вашей квартире, — показал лист бумаги старший лейтенант, сразу же пряча лист этот в папку.
— А в чем, собственно.., — начал было мужчина с сибирской фамилией.
— Показывайте свой аппарат! — строго предложил милиционер.
— А что, разве нельзя? — засуетился Чужих.
— А как вы думаете? — ехидно спросил один из "понятых".
— Да он так, для себя ведь... — нарочито стал выгораживать "преступника" другой понятой.
— Это для всего народа, — начал объяснять Чужих.
— Значит, для сбыта, — сделал вывод старший лейтенант.
— При чем здесь сбыт? — поднял брови обыскиваемый. — Аппарат находится в стадии разработки. Собственно, даже шкалы временных величин нет, и не апробировал я его...
— Ишь ты, ученый! — удивился "понятой" Тряпкин.
— Давайте, ведите нас к аппарату, — еще строже, чем прежде, предложил милиционер. Не любил он тумана в делах, а тут он намечался.
Чужих провел всю группу захвата в небольшую захламленную комнатушку, посреди которой стоял аппарат очень странной конструкции. Много самогонных аппаратов повидал на своем веку Хиротонов, но такой видел впервые.
— Даже сиденье есть! — вскрикнул он.
— Стоя можно отклониться от оси, которая должна сохраняться на весь период передвижения между витками спирали... — начал монотонно объяснять Чужих.
— Ладно, в лаборатории разберутся! — решил Хиротонов. — Где самогон?
— Какой самогон? — будто проснулся Чужих.
— А что, еще не гнали? — противным голосом осведомился Худоборский.
— Не гнал я ничего! — отпирался Чужих.
— Гражданин Чужих, — взывал Хиротонов, — ваше поведение на обыске может сыграть решающую роль на суде. Не отягощайте свою вину перед законом!
— Брагу показывай, раз не гнал еще! — долдонил Худоборский, в то время как Тряпкин уже начал рыться по квартире.
— Что вы делаете? — хотел оттащить его от шкафа Чужих.
На него набросились все трое разом.
— Сопротивляться?! — рычал старший лейтенант. — Я тебе сейчас покажу, как сопротивляться!
Они сомкнули наручники на руках преступника и бросили его на единственное сиденье в комнате, которое было неотъемлемой частью "аппарата".
— Это же машина времени! — начал нести какую-то чушь Чужих.
Его никто не слушал. Трое мастеров обыска рылись в шкафу, в ящиках стола, в туалете, совмещенном с сидячей ванной...
— Ах, так! — закричал Чужих и щелкнул каким-то тумблером.
Машина загудела, и Чужих неожиданно пропал вместе с машиной, которая через мгновение появилась снова, но уже без своего седока. На сиденье лежали только открытые наручники...
Дело пахло государственной изменой, поэтому его срочно передали в КГБ, а там решили поручить это неординарное задание майору Антиминсову, курирующему деятелей науки, искусства и религии.
— Ничего здесь не трогали? — только и спросил Хиротонова майор и, услышав отрицательный ответ, разрешил идти продолжать отлов самогонщиков и спекулянтов.
Антиминсов осмотрел квартиру, машину времени, а затем, оставив в квартире одного из своих подчиненных, направился на доклад к Руководству.
— Обьект, — докладывал майор, — в нашей конторе не числился, что при его взглядах показывает на его скрытность и неординарный образ мышления...
— Что выяснено по делу? — прервало майора Руководство.
— Наши друзья-милиционеры спугнули птичку. Чужих намеревался переправиться вместе с машиной в прошлое, ориентировочно в начало века, затем перевезти машину в Финляндию, а оттуда переправиться в Финляндию нашего времени. Он еще не разработал механизм возврата...
— Ваш план по захвату? — поинтересовалось Руководство.
— Я совершенно согласен с необходимостью возвращения обьекта, но... Надо еще отработать действия с машиной времени... Потребуется вмешательство специалистов...
— Необходимо торопиться. Обьект может негативно повлиять на революционный процесс, происходящий в дореволюционной России. Возможны также варианты террористических актов против будущих деятелей партии и правительства.
Антиминсов еще раз наглядно убедился в объемности мышления своего Руководства.
— На подготовку три дня, — подвело черту Руководство, когда Антиминсов только открыл рот, чтобы сделать конструктивное предложение в части поимки Чужих, — пойдете вы и капитан Православии.
Православии был лучшим мастером рукопашного боя. Ни одна промышленность строительных материалов мира еще не создала кирпича, которого не смог бы разбить кулаком капитан Православии.
На третий день под вечер Антиминсов сел на сиденье машины времени, капитан Православии устроился на коленях майора.
Руководитель бригады специалистов, занимающейся наладкой машины, помахал рукой.
— Теперь она никуда от вас не уйдет. Только не трогайте вон тот регулятор...
— Поехали! — нетерпеливо бросил через плечо Православии.
Они оказались в небольшой мастерской. Трое мужчин в грязных фартуках стучали по железкам молотками, пилили эти железки напильниками, а то, что получалось, сваливали в кучу в углу.
Один из них, по-видимому старший, мельком глянул на прибывших.
— Тоже в кандалах?
Православии молча ударил слишком любопытного рабочего ребром ладони, двух других он вырубил ножным дуплетом, прыгнув между ними и резко выбросив в стороны свои натренированные ноги, обутые в казенные военные ботинки.
— Зря ты так, — поправил товарища майор, — надо было сначала спросить, куда направился Чужих.
— Найдем, — самоуверенно ответил капитан.
Они вышли из мастерской на вечернюю улицу начала XX века, по которой носились экипажи, телеги, брички и автомобильный транспорт, переживающий эпоху становления.
Посреди улицы на пегом мерине восседал полицейский.
— Привет, — поздоровался с ним майор Антиминсов.
— Привет, — ответил, улыбнувшись полицейский, который будто почувствовал в незнакомцах родственные души.
— Тут три дня назад проходил гражданин в сером костюме и тапочках на босу ногу? — спросил чекист.
— Был, — уверенно молвил важный полицейский и, не дожидаясь дальнейших вопросов, добавил, — на Сормовском он воду мутит. Работяги сами не свои там ходят. Начальству не грубят, не бастуют, работают, как черти, за царя-батюшку молебны заказывают...
— Как туда пройти? — прервал своего предтечу Антиминсов.
— Прямо и направо, а потом по берегу, — объяснил дореволюционный страж порядка.
На сормовском заводе был обеденный перерыв. Шла оживленная дискуссия. Выступал Чужих.
— Братцы, грех вам жаловаться. Живете вы, как секретари какие обкомов. Икру кушаете, мяса у вас в достатке, водка, опять же, у вас дешевая и без очереди. А потом вы ведь еще лучше жить будете, если никаких революций не будет. У нас с этой революцией почти семьдесят миллионов человек ухлопали.
К бочке, с которой держал речь Чужих, рванулся патлатый мужик с измученным лицом.
— Я буду говорить! — хрипло заявил он.
— Пусть Каторжанин скажет! — поддержала рабочая масса.
— Врет он все, братцы! — выбросив руку вперед, заявил Каторжанин. — Не может быть никаких машин времени. Мне еще Кибальчич говорил...
Тут он закашлялся, и мнение Кибальчича по вопросу перемещения во времени осталось неизвестным.
— При чем здесь Кибальчич? — обиделся Чужих. — Может, он и был специалистом по ракетной технике, но дальше карнавальных петард он не ушел. Ракеты, — еще обиженнее продолжал он, — ракеты в камере рисовал, а бомбы кидал вручную!
— Кибальчича не трожь! — закричали рабочие.
— Горьковчанами станем, говорит! Врешь — не станем! — возмущались другие. А потом кто-то затянул:
— Мрет в наши дни с голодухи рабочий...
Спев песню до конца, решили бастовать.
Антиминсов и Православии, которые и запели песню, были одеты в косоворотки, а пели, пожалуй, даже лучше всех. Их избрали в забастовочный комитет.
Пока писался протокол, они подошли к обиженно ковыряющемуся в какой-то железке Чужих.
— Разговор есть, — шепнул на ухо изобретателю Антиминсов, и когда Чужих повернул к нему голову, Православии пшикнул под нос путешественнику по времени "Черемухой".
Когда чекисты тащили изобретателя к выходу, их часто останавливали вопросами.
— Выпил с горя, — звучал один и тот же ответ.
— Попался, голубчик? — любезно осведомился полицейский, поправляя на боку своем кобуру с массивным револьвером "Смит-Вессон".
— У нас так... — похвалился Православии.
Чекисты нырнули в мастерскую. Машина времени стояла на своем месте, вокруг нее валялись незадачливые рабочие.
Все трое взгромоздились на сиденье, при этом Антиминсов случайно задел небольшой регулятор на блоке управления...
Оказались они вместе с машиной на пустыре, посреди которого высились два столба с транспарантом: "Привет участникам Нижегородской ярмарки!" Вокруг столбов милиционер гонял бабку, из которой сыпались семена подсолнуха.
— Здравствуйте! — снисходительно поздоровался Антиминсов с представителем охраны правопорядка, мельком показывая свое удостоверение.
— Рад стараться! — запыхавшись, проговорил милиционер, все-таки схвативший бабку. — Последний представитель капитала! — похвастался он перед чекистами и удалился в неизвестном направлении, затерявшись среди столбов с многочисленными транспарантами.
Православии в это время искал приметы эпохи, в которую они попали, так как с первого взгляда чекисты поняли, что возвратились они не к себе.
Наконец они нашли то, что искали. Это был обрывок сравнительно свежей газеты.
"... Завершая XV пятилетку, весь народ трудовой страны Советов еще более отчетливо понимает, что горбатого исправить может только могила. Мы не раз спотыкались на ухабах истории. "Это — последний раз!" Эти слова нашего нового генерального президента звучат девизом в сердцах людей труда, прикованных не только традиционной цепью, но и сердцем к своим рабочим местам!..."
Чтобы вернуться назад, надо было точно знать временной отрезок, как можно более точно, поэтому чекисты двинулись для выяснения к зданиям, видневшимся вдали.
— Это будущее! — с повышенным энтузиазмом провозгласил Антиминсов.
Когда они попробовали войти в одно из зданий, их грубо оттолкнули, не обратив внимания на красненькие удостоверения.
— Сессия областного Совета! — бросил им охранник, подозрительно осматривая всех троих.
— Сессия горсовета! — объяснили им в другом здании, а служитель, объявивший это, уже не ограничившись подозрительным взглядом, спросил, кивнув на Чужих, — а этот почему без трудовой цепочки?
По ходу движения к четвертому зданию, где, судя по всему, было какое-то важное управление, троим путешественникам по времени попался рабочий, прикованный цепью к тяжелой тачке. На ней сверху собранной кучи мусора лежали веник и совок.
— Это пятнадцатисуточник, наверное, — попробовал успокоить сам себя Антиминсов.
Услышав такое предположение, дворник, а именно им и был рабочий, даже оскорбился.
— Это почетная цепочка, которая неразрывно связывает меня с моим средством производства! — горячо стал объяснять он. — Это моя тачка, и никто, вы слышите, никто у меня ее не отнимет!
Рабочий ушел, напевая какой-то незнакомый чекистам трудовой гимн.
— Все понятно, — пробормотал Православии. Они опять оказались на каком-то пустыре.
— Площадь Переперестроечная, — прочитал Антиминсов на столбе.
Над головами послышался шум. Все трое подняли головы и глаза к небу и увидели несколько летательных аппаратов фантастической конструкции, снижающихся на пустырь.
Когда летательные приборы снизились и приземлились, Антиминсов попробовал приблизиться к ним, но ближе, чем на пять шагов, подойти он не мог. Невидимая стена преграждала путь.
— Силовое поле! — восторженно вскрикнул Чужих, догадавшийся о причине этого явления. — Здорово! — он не мог успокоиться от охватившего его восторга.
Из аппаратов вывалились люди всех возрастов и рас. Они с интересом стали наблюдать за троечкой из XX века.
Один из наблюдающих подошел к самой границе силового поля.
— Простите, — заговорил он на хорошем русском языке, — я — экскурсовод с большим стажем, но впервые я вижу людей в этой стране, одетых так, как вы. Вы что — новое социальное образование, утвержденное очередным съездом или сессией?
— Мы люди из прошлого! — объяснил Чужих, так как Антиминсов и Православии молчали, боясь нарушить какую-нибудь государственную тайну.
— А разве у вас есть машина времени? — удивленно вскинул брови экскурсовод.
— Да, — скромно признался Чужих, — я — ее изобретатель. Меня вот за это самое и арестовали.
Экскурсовод бросился к летательному аппарату и вскоре вернулся.
— Правительство нашего мира предлагает вам принять наше подданство и сочтет за честь иметь такого гражданина...
Чекисты бросились было хватать Чужих, но опоздали — он уже оказался за пределами силового поля, впущенный экскурсоводом, и показывал в сторону оставленной без присмотра машины времени.
Летательный аппарат передвигался в пространстве гораздо быстрее, чем хорошо тренированные чекисты. Уже на полпути они увидели, как оперативно загружается машина времени в летательный аппарат, имеющий грузовые отсеки.
— А что делать нам? — задал явно риторический вопрос Православии.
Но его тревога была напрасной. Все комитеты, существующие в XX веке, продолжали свое существование, только на гораздо меньшей территории.

ХУДОЖНИК
—Так ты меня будешь рисовать? — уже который раз, игриво улыбаясь, спрашивает женщина.
— Да, да, — отвечаю я.
— И больше ничего не будет?
— Посмотрим, — бормочу я.
Совсем мне это неинтересно. Баба и баба. Глупая и красивая.
А вот и мой дом.
Я долго копаюсь с замком, но оказывается, что дверь не заперта. Опять забыл.
В мастерской пахнет красками и мочой. Не бегать же на улицу каждый раз?
— Ложись, — говорю я женщине, беру зеркало и ставлю его в изголовье, — смотрись в зеркало.
— А раздеваться не надо? — удивляется она.
— Нет.
Мне нужен взгляд через зеркало, а голую-задницу я могу нарисовать и без натурщицы.
— Ты вот так с кистью в руках и кончаешь? — спрашивает на прощание женщина.
Деньги я ей дал, о другом мы не договаривались.
— Не стоит, что ли? — она явно разочарована.
Я протягиваю руку и глажу ее по голове.
Она уходит.
Я не блудник. Я вор.
Я ворую красоту этого мира. Посмотрю на речку, и она уже не так прекрасна, как была только что. Посмотрю на женщину — и вот уже исчезла ее привлекательность, не так желанна она. Я краду краски этого мира, его горе и счастье, его слезы и смех. Я взломщик, бандит, карманник.
Я подхожу к зеркалу. Это мой портрет.
Я поворачиваюсь и осматриваю свою мастерскую, но это всего лишь изображение моей мастерской.
Я подхожу к окну и смотрю на улицу, на прохожих, на экипажи, которые тащат за собой взмыленные лошади.
И это тоже картина.
Все застыло кругом: птицы, деревья, облака...
Конец света.

СВЯТАЯ ЛИТУРГИЯ
Отец Владимир шел через село в храм. Недавно исполнилось 15 лет его иерейского служения. И все так же он иерей, все так же на его неширокой груди болтается мельхиоровый крест, тот самый, который подал ему архиепископ во время рукоположения.
Еще при рукоположении в диаконы Владимир принял обет безбрачия.
Целибат — сначала было что-то временное, переходное перед монашеством, а потом стало привычным. Он со скромной улыбкой выслушивал шутки своих коллег-священников на архиерейских приемах или на собраниях у уполномоченного. "Цель на баб", "целый батальон баб", "цель для баб", такие и подобные стали привычными при встрече с отцом Владимиром. Он перестал на них реагировать.
Да и теперь, когда он шел на воскресную утреннюю службу в храм, его волновало совсем другое: ночью у него была поллюция, которая всегда начиналась, когда отец Владимир делал перерывы в мастурбативных упражнениях. Теперь он думал, что же лучше: мастурбация или поллюция.
"Вот возьму — и скажу верующим, что ночью обтрухался и поэтому не могу совершать литургию!" — думал он, прекрасно понимая, что это высказывание уже на другой день будет известно владыке, который не упустит случая вызвать и отчитать отца Владимира за дискредитацию священнического сана.
— Сам бы на себя посмотрел, пидор гнилой! — в сердцах высказал свое отношение к владыке священник. Он испуганно огляделся. Улица была пуста. В конце ее, а значит, на краю села, виднелся храм.
"Тоже мне — храм! — все больше раздражался отец Владимир, — большая хата — вот и весь вам храм! Дал бы я на лапу владыке или подставил бы ему очко — так меня бы никогда здесь и не увидели, служил бы в городе в Иоанне Златоусте или даже в соборе!"
Около храма отца Владимира ждали две старушки из соседнего села. Они подошли под благословение, потом подождали, когда батюшка помолится перед входом в храм, и зашли вслед за ним.
— Служить быстро, — распорядился отец Владимир, подойдя к псаломщице, — читать только третий час.
Он помолился перед царскими вратами, наспех побормотав, и, поклонившись верующим, которых было немного, зашел в алтарь.
— Опять на "Узбекистане" служить будем? — бросил он дежурную шутку бабушке-алтарнице, раздувавшей кадило.
— На нем, батюшка, на нем, — весело согласилась она, подходя под благословение.
Служба пошла. На великом входе пели новую херувимскую. Бабушкам казалось, что поют они произведение духовного автора Кравцова, но получалось что-то больше похожее на одну из музыкальных композиций французского ансамбля "Спейс".
Евхаристический канон поражал своей сельской простотой. Бабушки не пели, а хором скандировали слова — ответы на возгласы отца Владимира.
Когда настало время причащаться отцу Владимиру, бабушки запели одну из песенок-калядок, привезенных владыкой со своей родной Полтавщины.
— Возложили на Иисуса крест тяжкий нести,
И пошел он на Голгофу, чтоб нас всех спасти... — душевно выводили старушки.
Сдерживая улыбку, отец Владимир взял частичку Агнца, которым должен был причаститься, и положил его в рот. Клал в рот он кусочек белого хлеба, но во рту почувствовал нечто другое.
"Да это же мясо! — чуть не закричал священник. — Неужели я схожу с ума?" — подумал он уже несколько спокойнее.
Он постоял, прислушиваясь к себе, но никакой странности в своем восприятии окружающей обстановки не почувствовал.
Он взял плат и, делая вид, что вытирает рот, выплюнул в него Тело Христово.
"Господи!" — непривычно для самого себя мысленно произнес священник. Он протянул руку к потиру, поднял его и приложился к нему губами.
В рот попало ровно столько жидкости, чтобы сделать небольшой глоток. Но вот глоток он сделать не мог! Во рту своем он почувствовал кровь. Теплую человеческую кровь. Он знал этот вкус, потому что страдал привычкой кусать губы в минуты раздражительности, кусать до крови, которую приходилось слизывать и глотать, так как эти минуты бывали обычно на архиерейских приемах, где ни плеваться, ни вытирать кровь с губ платком было неудобно.
Он выплюнул Кровь Христову в плат.
"Господи!"
"Но ведь нельзя же причащать этим!" — он покосился на бабушку-алтарницу.
— Сходи к старостихе за новым платом, — приказал он ей.
— Батюшка, да этот чистенький, — возразила она.
— Сходи, сходи, говорю! — раздражительно произнес отец Владимир. — Я на него святыми дарами капнул.
Бабушка ушла. Священник быстро подошел к окну, раскрыл его и выплеснул содержимое потира под дерево, росшее под окном. Туда же он выбросил и хлеб. В потир он влил вино, разбавив его горячей водой и, быстро измельчив обычную просфору, всыпал полученные частички в чашу. В этот момент в алтарь вошла алтарница.
Когда после службы отец Владимир выходил из храма, к нему бросилась церковная сторожиха.
— Батюшка, чудо дал нам Господь!
— Что еще за чудо? — недовольно поморщился священник.
— Серый, как шла служба, стал копаться под вишней, которая у правого окна алтаря. А потом начал что-то там жрать. А теперь посмотрите, что с ним стало!
Отцу Владимиру пришлось пройти вместе со сторожихой к вишне, где лежал Серый.
Серый, а именно так звали большого беспородного старого пса, встретил их строгим взглядом. Сначала он посмотрел в глаза сторожихе, потом посмотрел на священника и... грустно покачал головой.
Серого нельзя было узнать. Это был молодой кобель, в котором любая самая придирчивая комиссия признала бы только одну породу — западно-европейская овчарка.
Серый опять покачал головой, повернулся и лег под вишней.
Только теперь отец Владимир обратил внимание на это дерево.
Вишня цвела.
Шел август 1989 года по Рождестве Христовом.

САМОЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
— Женя, сходи в магазин за хлебом! — в который уже раз попросила мама.
— Щас, мне осталось, — семилетний Женя листнул книгу, — мне осталось три страницы.
Женя имел двухлетний читательский стаж, но впервые читал такую грустную книгу. До этого были детские сказки или житейские рассказы, небогатой своей палитрой иллюстрирующие счастливое детство детворы великой Родины маленького Жени.
— Вот и все, — через некоторое время произнес задумчиво Женя, ставя на место в книжном шкафу прочитанную книгу. — "Хижина дяди Тома", — произнес он вслух название прочитанного произведения.
На кухню к маме он зашел печальным и задумчивым.
— Мама, неужели все это правда, разве можно так?
— Правда, — вздохнув, ответила мама. — Это было жестокое время и жестокая страна.
— Как хорошо, что мы живем не там, — улыбнулся Женя.
Полиэтиленовый мешок лежал на столе. Рядом лежало тридцать копеек. Это значит, как всегда: одну буханку за 24 копейки и одну шестикопеечную сайку или городскую, которая стоит тоже 6 копеек.
Хлебный магазин находится в соседнем доме, где, кроме хлебного, есть гастроном и бакалея. А есть еще один магазин, куда Женя еще никогда не заходил. Он вообще-то совсем недавно стал ходить за покупками, всего в третий раз. И в этот третий раз он решил обследовать неизвестный магазин.
Купив хлеба, Женя ринулся в загадочный магазин. Надо было торопиться, мама ведь велела не задерживаться.
Уже зайдя в магазин, Женя прочитал надпись "Для ветеринаров", во всяком случае, так он ее воспринял.
Он подошел к витрине и обомлел. За стеклом пирамидкой, построенной опытной рукой продавца, стояли баночки сгущенного молока.
Женя пробовал сгущенное молоко всего один раз в жизни, в гостях у маминых знакомых. Ему наложили совсем немного в блюдце. И когда он попросил еще, мама сказала, что больше нельзя. Тогда он расплакался, вышел маленький скандал со шлепками и упреками в том, что он неблагодарный свиненок. Все это запомнилось, но больше всего запомнилось сгущеное молоко, его вкус, немного отдающий металлом.
— А сколько стоит сгущенное молоко? — спросил Женя дяденьку, на груди которого было очень много разных значков.
— Это не для тебя, — ответил свысока толстый дяденька со значками.
— Я знаю, это для ветеринаров! — с восторженной осведомленностью воскликнул Женя. — Я тоже буду ветеринаром!
— Ах ты, щенок! — побагровев, заорал толстый дяденька, брызгая слюной. — А ну, убирайся отсюда, сопляк паршивый, пока я тебе ноги не повыдергивал!
— Совсем обнаглели! — загалдела очередь. — Все лезут, лезут, будто не знают, чей это магазин!...
Когда Женя выскочил из магазина, он чувствовал, как горело его лицо, словно по нему ударили, и еще он вдруг почувствовал себя ребенком рабыни на плантации. Ему стало страшно: ведь вокруг были белые люди. В любой момент можно ждать окрика или удара хлыстом...
Когда мама, услышав звонок, открыла дверь, за дверью стоял маленький негритенок, одетый совсем как ее Женя.

ПЕРЕСВЕТ
Они пили пиво, стоя за столиком в зарешеченной забегаловке на углу Бакинской и Мечникова. Астраханский июль обжигал своим смрадным дыханием, и спасти, казалось, могло только прохладное пиво и непринужденная болтовня с друзьями.
Как-то неожиданно заговорили о летописях.
Да, летописи — это правда! А как же, писали-то их не аппаратчики какие-нибудь! Правда, все правда!
— Ложь! — это произнес мужичок лет сорока, появившийся около столика. Мужичок как мужичок, и одет неброско, и рост самый средний, только вот стрижка нулевая да борода длинная делали его несколько экзотичным, но видно было, что к экзотике во внешнем виде он и не стремился, он стремился совсем к другому.
— Ложь ваши летописи! — еще раз громко произнес он. И начал рассказывать...
Темур-мирза гнусно улюлюкал, на ломаном русском издевался над притихшими рядами ратников.
— Поединщики говенные! — орал мурза. — Мать вашу я видал!
А он в это время стоял перед князем.
— Я пойду!
— Ты не сможешь, — говорил князь, оглядывая худую фигуру, высушенную постами и тысячами ежедневных земных поклонов.
— Ты не можешь, — говорили монахи, пришедшие вместе с войском, по благословению отца игумена, для вдохновения воинов, для совершения треб, — ты чина ангельского лишишься, если пойдешь проливать кровь.
— Я — русский! — ответил он. — Я этого звания никогда не лишусь.
— Брат, опомнись! — твердили монахи. — Геенна огненная разверзнется под тобой.
— Ладно, — только и сказал он, снимая с головы монашеский куколь, а с плеч нешироких ряску заношенную.
— И крест снимай! — прорычал гигант-иеромонах, — вот мурзе—то пара. Не Александр ты теперь!
А ему стало будто легче. А его будто свет какой-то невиданный осиял. Не свет, а сверхсвет. Пересвет.
— Пересвет я!
— Пересвет, Пересвет, Пересвет! — пронеслось по рядам русских воинов.
— Так иду я? — спросил Пересвет князя.
— Иди, только облачения воинского я тебе не дам. Чести нам мало, если тебя мурза на копье, как щенка, поднимет.
— Я тебе дам, я! — бросился к Пересвету какой-то сердобольный мужичок, протягивая самодельное копье и повод сильной, но больно не глядящейся лошадки. — Бери, Пересветушка!
А он видел только лоб, широкий лоб Темир-мурзы.
— Туда и ударю, — решил Пересвет. — Это точнее будет.
И бросился вперед, на врага, на его копье, по которому пришлось ему проскользнуть всеми своими внутренностями, чтобы достать до лба широкого, потому что копье самодельное было короче копья мурзы, потому что татарин не промахнулся и ударил точно в тощий живот Пересвета.
Пересвет не почувствовал боли. От удара в лоб мурзы вокруг копья разошлась кровавая рана, будто звезда пятиконечная. А кто же там, за спиной мурзы? Да ведь там не только татары, там и русских полно лиц, среди мучителей Руси.
— Да как же? — растерянно прошептал Пересвет, а потом понял, что может быть и такое.
— Бей их! — звонко крикнул он. На все поле, на всю страну великую.
Русские бросились на врага...

ОТ АВТОРА
Я не буду скрывать ни от кого, что родился в Астрахани 1950 года и горд и этим. Я горжусь и рождением в год Тигра и появлением на свет в городе, достоинств которого не собираюсь перечислять, так как берегу бисер души своей.
Из истории отечественной литературы известно, что А.С.Пушкин пережил самый славный период творческой жизни, именуемый теперь не иначе, как "Болдинской осенью". Так вот, у меня было сплошное Болдинское детство и Болдинское отрочество по той простой причине, что район Астрахани, в котором я имел счастье проживать в первые свои шестнадцать лет, называется Болдой, по названию притока Волги.
А.С. Пушкин неотвратимо вошел в мою жизнь по воле моих школьных учителей литературы и русского языка. Учителя эти всеми силами старались заставить меня выучить наизусть как можно больший отрывок из "Евгения Онегина", чему я неудержимо сопротивлялся, в результате чего уже после окончания школы помнил только: "Я помню чудное мгновенье...", хотя очень сомневался в том, что это слова героя бессмертной поэмы.
После школы я учился в двух институтах и одном техникуме, а также проходил службу в славных рядах овеянной победами СА, в результате чего у меня на руках осталось два диплома и один военный билет, над которыми хочется плакать навзрыд.
Я могу смело утверждать, что всю свою сознательную жизнь посвятил труду, более того — исследованию удивительного явления, именуемого в нашей стране "трудом".
Посудите сами: я работал финансовым инспектором в двух районных финотделах и одном областном, был я экономистом, ревизором и бухгалтером-ревизором, дворником, рабочим сцены в драматическом и распространителем билетов в кукольном театрах, оператором множительных машин, сторожем, хлебоприемщиком, опять сторожем, почтальоном, алтарником, а затем псаломщиком в православных храмах, внештатным корреспондентом областного радио, бухгалтером молодежного центра при ГК ВЛКСМ, кроме всего прочего по странному стечению исторических обстоятельств я, не являясь сельским жителем, активно участвовал в сельскохозяйственном труде. Я собирал и убирал арбузы и баклажаны, дыни и помидоры, морковь и огурцы, яблоки и картофель, турнепс и свеклу. Однажды я был задействован даже в косовице! А это что-то значит...
В настоящее время я выполняю обязанности грузчика продуктового магазина.
У меня на попечении жена, сын и два ненасытных кота.
Смогу ли я их прокормить, когда повысятся цены?