Две истории

                Бритая голова,
                Свастика на рукаве,
                Зёрна и полова,
                Трупы в реке Неве…
                Что ты об этом знаешь,
                Мальчик, кричащий «Хайль!»?
                В войну, как в игру, играешь,
                В глазах от свастики сталь!
                Ты смехом язвительно-громким
                Память и душу выпалил
                Тому, кто в войне той долгой
                Кровью жизнь твою выкупил!!!


               
     Всё было, как обычно…

     Я, как обычно, смотрел телевизор, когда внук Егорка вернулся  со школы. Он зашёл в мою комнату и привычно для нас обоих протянул мне руку.

     - Деда!

     Я пожал его руку, как взрослому:

     – Михалыч!

     - Я к себе! – и пока дочка Тамара готовила ужин, Егорка крутил какую-то модель у себя в комнате. Всё было, как обычно…

     - Мужички, мойте руки и за стол! – позвала Тамара.

     Это значило, что всё готово, и под большим оранжевым абажуром нас с Егоркой ждут разные вкусности. Да, Тамара очень вкусно готовила.

     - А что, Мишу ждать не будем? – спросил я.

     - Нет, он звонил, сказал, что у них там какая-то авария, обрыв, что ли… В общем, он будет долго, "до полного устранения", как обычно.

     Тамара суетилась между плитой и столом. В её голосе была нервозность, обычная в таких случаях. Она всегда переживала за мужа.

     - Михалыч, что тебе положить к рыбе? Пюре или макароны? Да что я тебя спрашиваю, макаронная душа?!

     - Тамара, да ты сама-то что? Садись. Хватит бегать, всё на столе. Михалыч, подай-ка мне хлеба, – попросил я и застыл от увиденного.

     На запястье  протянутой за хлебом руки внука я увидел… фашистскую свастику, аккуратно вырисованную черным фломастером! Кровь прилила к вискам, захотелось крикнуть, стукнуть по столу кулаком, но секундное замешательство помогло. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я тихо спросил:

     - Что это, Егор?

     Внук сразу притих и как-то сник, поняв, что что-то не так, - полным именем его называли только в серьёзных случаях. Не получив ответа, я снова тихо спросил:

     - Что ЭТО, Егор?

     - А что?! Что такого?! Что, уже и нарисовать нельзя?! Всем можно, а мне нет?!

     Егоркин голос стал почти истеричным.  Так часто бывает, когда ребенок чувствует свою неправоту, но не находит слов в свое оправдание.

     - Ты сам это нарисовал? - спросил я всё тем же тихим голосом.

     - Сам. - угрюмо исподлобья он посмотрел на меня. - У нас многие ребята в классе это рисуют. Говорят, что красиво. И форма у немецких солдат, говорят, была очень красивая и аккуратная, и… – Егорка не договорил, увидев мамино лицо. – Ну, что? Что такого?!!

     Под абажуром повисла такая тишина, что всем стало тошно...
               
     - Красивая, говоришь? – я не находил слов. Тамара положила свою ладонь на мою:

     - Пап…

     - Красивая, говоришь? – повторил я. И тут я понял, что сержусь не на того, на кого надо бы.

     - А я вот тебе, внучок, сейчас расскажу две истории. Ты большой уже, думаю, поймёшь... Знаешь, тогда, в сорок втором, мне тоже, как и тебе сейчас, было 12 лет. У нас около села в лесах партизанский отряд был. Человек двадцать, наверно. И было в этом отряде два пацанёнка-близнеца, мои ровесники. Они остались без родителей – отца в самом начале войны убило, а мать погибла во время полевых работ от бомбежки. Так эти пацанята прибились к партизанам и такую, знаешь, помощь им оказывали в подрывах железной дороги, что частенько без них и обойтись невозможно было, - они же маленькие, худенькие были, вёрткие... Их, как на фронте, считали сынами полка. Смелые были, отчаянные, всё "за мамку с папкой мстили фашистской гадине"! ... И вот однажды ушли они в ночь на очередное задание, - им определили место подкопа и установки взрывчатки. Всё должно было произойти до рассвета. Вернуться должны были под утро. Но с рассветом бойцы поняли, что задание не выполнено - уже рассвело, но взрыва не было, и мальчишки не вернулись. Было решено отправиться на поиски пацанят. Знаешь, Егор, я был там, полюбопытничать решил… Я никогда это не забуду, Егор... Они лежали на земле лицом к лицу, проткнутые фашистским штыком.. А глаза... открытые глаза... - мне трудно было говорить, но я должен был всё объяснить внуку. Раз не рассказал раньше, то хотя бы сейчас... - Рубашка у Сени была задрана, и на худеньком Сенином боку его же кровью было коряво написано "ШРИТЕ ПУТЕРПРОТ!"... С тех пор я не люблю это слово... "бутерброд"...

     ... В комнате было тихо… Егорка сидел, вжавшись с стул, и потупившимся взглядом бродил по половицам.

     - Сеня... – вдруг сказал он, - А как второго мальчика звали, деда?

     - Второго? Егоркой... - дрогнувшим голосом ответил я, и в глазах дочери увидел изумление.

     - Пап, так ты поэтому просил...? – она не договорила и только крепче сжала мою ладонь.

     - Да, дочка, поэтому...

     Сколько мы молчали – не знаю, мне кажется, вечность... Тишину почти шепотом прервал Егорка.         

     - А какая вторая история, деда? – он так и не оторвал взгляда от половиц.

     - А вторая... Вторая случилась почти годом позже на механическом.  Наш завод перевели на военный режим. Совсем тяжко было. Мужиков уже никого в селе не было, всё на женщинах да на детках держалось. Вот мы и переехали в город - не хватало рабочих рук. Мы, дети, на заводе работали с утра до ночи, отливали снаряды и пули. Спали около станков потому, что сил и времени домой идти не было. И вот однажды фашист устроил бомбёжку завода. Уцелели немногие, почти все погибли на месте. Меня как-то Бог миловал... Моя напарница по станку девятилетняя Света лежала на полу у станка, в тоненькой ручке её была зажата пуля, последняя её пуля... Светина мама сидела около неё, качаясь и обняв голову дочки. Она плакала без звука и слёз... У неё только вздрагивали плечи...  Пока в суете мы разбирались, кто жив, а кто – нет, нагрянули фашисты. Нас отогнали в угол цеха, и немецкий офицер лаял нам что-то по-немецки. Он ходил туда-сюда такой высокий, гладкий, сытый, в красивой черной фашистской форме со свастикой, в чёрных лайковых перчатках и до блеска начищенных сапогах. Наверно, он сейчас очень себе нравился...  Так нравился, что не заметил, что стоит на маленькой детской Светиной ладошке. А может и заметил... Светина мама кинулась к его ногам, хотела дочкину ручонку высвободить из-под каблука, но не добежала – упала замертво, а фашист сунул свой пистолет обратно в кобуру и ещё громче что-то залаял... А ты говоришь...  красивая...

     Егорка встал. Не поднимая на меня глаз, он тихо сказал:

     - Ты прости меня, деда, я не знал.. Я... я...не подумал... – и вышел.

     Есть не хотелось...  Я вернулся в комнату и взялся за газету. Читать тоже не получалось. Строчки, как и мысли, то расплывались, то расползались в разные стороны, а комок в горле не давал воспоминаниям раствориться... Через несколько минут скрипнула дверь, и в комнату бесшумно скользнул Егорка. Он привычно протянул мне руку, намеренно, как мне показалось, оголив запястье.

     - Деда! - на руке, покрасневшей от долгого трения, свастики уже не было.

     Я поднял на него глаза  и с улыбкой пожал его руку:

     -  Михалыч!


     Всё было, как обычно...

             

                2005 г.