Проклятие

Вероятно, раньше, в другой жизни, все было по-другому. Не так страшно, не так больно, не так обидно. Возможно. Теперь он не помнил.
Его уродство сразу же бросалось в глаза, и было оно таким, что у всякого постороннего человека при одном только взгляде на эту безумную выходку природы возникало желание отвернуться, убежать и скорее забыть увиденное.
Он это знал. Его корзинка для подаяний всегда оставалась пустой. Безногих и безруких калек, слепцов, глухих и немых жалели, кидая деньги или краюху хлеба, он же вызывал одно только омерзение и никакого сочувствия. Даже нищие  опасливо шипели проклятия  в след, не лишая его места на паперти лишь из боязни - так сильно они почему-то опасались его.
Он влачил жалкое существование с самого своего появления. Вместе с тем, душа в нем скрывалась до странности чувствительная, правда, никто ни разу не попытался заглянуть в нее.

***
Граф Монтени распивал чай у себя на балконе. Изящная борзая крендельком свернулась у  ног. Робко постучавшись, вошел слуга. Предвкушая  дурные известия, граф сразу же заскучал.
- Что тебе, Лука? – вопросил он лениво, с удовольствием отмечая страх, промелькнувший в блеклых глазах.
- Из города новости. Плохие новости, - дрожащим голосом проблеял слуга.
- Ну, не тяни, что там еще?
- Молодая графиня… ну та, вы поняли… Она мертва. Отравилась ядом. – Лука готов был раствориться в воздухе тот час же, если это потребуется, но, к сожалению, лишен был такой способности, а потому боязливо ждал.
- И этими глупостями ты решил испортить мне завтрак? Я-то при чем?
- Как же причем, ваша светлость, вам ли не знать? Все в городе говорят, - Лука перешел на шепот, - что смерть ее на вашей совести.
- При чем тут моя совесть, Лука?
- Так ребеночек же, ваша светлость. Тот, что она под сердцем носила…
- Ах, ребеночек тебя смутил! Вздор какой! А сам-то ты как считаешь, Лука, имею я к этой истории отношение?
- Э-э… Я думаю, что… имеете все же, ваша светлость. Просто так ведь детки-то не появляются. Произнеся это, слуга приготовился к самому худшему, и опасения его подтвердились.
- Как ты надоел мне уже, старый черт! Что ни день у тебя, то  нотации и морали! И плевать я хотел на то, что отец тебя жаловал. Теперь, когда этот смрадный пес испустил дух, ты ответишь мне за все свои крамольные мысли, которые так глупо пытаешься выдать за праведность!
Вечером того же дня  Луку заточили в подвал, а поутру повесили на старой березе. Березу эту старый слуга собственноручно посадил возле замка пятьдесят лет назад.

***
Его уродство было бременем столь тяжким, какое редко выпадает на долю одной страдающей души. Вечерами он искал на пыльных ступенях площади те гроши, что растеряли за день люди, а потом, подобрав плесневелый хлеб и пшено, оставленные другими нищими, плелся по улицам города. Никто не насмехался над ним, и толпы мальчишек, обычно не упускавших случая кинуть в бродягу комком грязи, боязливо прятались по подворотням, не бросая в его сторону  даже обычных своих насмешек.
Так шел он долго, пока не приходил в свое убежище. Здесь, где некого было пугать, его уже почти не волновало собственное уродство, и, растирая усталые ноги, впервые за день он позволял себе расслабиться и не втягивать голову в плечи, как  делал обычно, ожидая и не удара даже, а того отвращения, с которым обычно на него смотрели.
Домом ему служило кладбище. По странной случайности он поселился в склепе, принадлежавшем некогда дому Монтени. Последний из графов Монтени умер сто лет назад, наследников он не оставил, и  никто, даже кладбищенский сторож, здесь не появлялся. Эта заброшенная усыпальница служила теперь приютом тому, кому не было места среди живущих.

***
 - Как долго ты собираешься плакать, Тереза? Я не приемлю мокроты и истерик. Они мне противны, как и ты сама.  Да, ты стала мерзка с тех пор, как живот у тебя разнесло. Сколько еще  таскать тебе маленького ублюдка? – Граф Монтени был просто вне себя.
Его жена Тереза понесла. Еще недавно она была хорошенькой девушкой, теперь же превратилась в отвратительную толстую жабу, думающую только  о предстоящих родах, вместо того, чтобы оставаться стройной, веселой и уделять время мужу должным образом.
Тереза не отвечала, лишь плакала  больше и больше. Это только сильнее подстегнуло злобу графа:
-  Твои слезы на меня не действуют, но я не стану тебя принуждать. Если  этот комок в твоем животе значит больше, чем собственный муж, убирайся прочь!  – Произнеся это, граф, что есть силы, толкнул бедную женщину, и она с размаху упала на каменный пол.
После того, как врачи объявили, что Тереза потеряла ребенка, граф Монтени поначалу обрадовался, но после, обсудив все с приятелями за бутылкой вина, разозлился. Это ведь был не просто ребенок, а маленький наследник Монтени! Эта слабая дурочка Тереза взяла и угробила его.
Теперь она была ужасно слаба и целыми днями плакала у себя в спальне, чем еще больше раздражала графа. Уж лучше бы  умерла вместе с ребенком – часто подумывал он. Но раз уж этого не случилось, пусть, справедливости ради, умрет от горя. Спустя несколько дней Терезы не стало, и все думали, что ее нежное сердце не смогло выдержать потери малыша.

***
Он часто не спал ночами, размышляя. Что было бы, достанься ему другая судьба, окажись его душа заключенной не в это отвратительное тело? Он думал о большом богатстве и даримых им бескрайних возможностях, о духовной возвышенности и телесном совершенстве - о тех не сочетаемых понятиях, которые причудливо переплетались  в его воображении,  замутненном предрассудками и чужой злобой.
Порой усталый взор, расслабленный сумерками,  скользил по гробнице, где покоился прах последнего из Монтени. Слух, убаюканный тишиной, ловил тайные, одному ему слышимые звуки, доносимые из-под земли, мешаемые с шорохами травы и легким движением грунта. Почему-то он с тоской и нежностью думал об этом покойнике. Что-то родное и близкое чудилось нищему в величии сложенных букв давно забытого имени.
Кем был этот человек? Как он жил и что делал? Несомненно, будь ему самому ниспослана Богом другая жизнь, он использовал бы ее с толком. Нет, он существовал бы не для себя – что есть ты сам в этом мире? Он жил бы для тех, кому нужна помощь, для тех, кто не в силах справиться сам, для таких, каким являлся и он.
И не было в мире того, кто внял бы ему, а потому, отчаявшись, исподволь он взывал к душе усопшего графа, взывал, не ведая, чья душа заключена теперь в его собственное убогое тело.