Искусство рассказчика

Искусство рассказчика.
Наступила весна, и в психиатрическом отделении детской городской больницы разразилась эпидемия побегов. Первые вспышки пришлись  на начало марта, а к маю болезнь достигла пика. Дети бежали. Почему? Ну… Руководство твердило о неудовлетворительном исполнении персоналом своих обязанностей.  Персонал ссылался на маленькие зарплаты, тяжелую работу и сволочной характер беглецов.. Дети не хотели находиться в больнице, которая тюрьма и отстой.  Милиционер, составлявший протоколы, философски твердил о весне и ждал холодов, которые загонят нарушителей обратно. А объяснение валялось на полу, и санитарки дважды об него спотыкались.

В это время в больнице лежал мальчик – Саша Зайцев – четырнадцати лет. Лежал давно, еще с зимы, и к началу мая терпение у него кончилось. Сашу усиленно стерегли, – имелся у него и психиатрический диагноз, и вполне успешный опыт предыдущих побегов, – никто не хотел неприятностей. Сашина история грустна и банальна, и типична для нашего времени. Впрочем, она грустна, банальна и типична для всех времен. Сашу били. Сначала мать. Потом – воспитатели в детском доме. Теперь его били в больнице – с помощью аминазина. Чиновники в гороно решали, -  в какое же еще детское учереждение  его можно поместить. Устав ждать, Саша попросил у меня ключ от входной двери. Я колебалась – боялась наказания, увольнения... Свой страх прикрывала рассуждениями о том, что бежать-то Саше некуда, кроме как на улицу, что его все равно поймают и накажут еще сильнее. Весна развратничала, Саша томился. В борьбе страха с гуманизмом родился компромисс, – я дам Саше ключ, но сначала  - пусть он напишет письмо в гороно, вдруг чиновники пошевелятся, - надеялась на чудо.

 Еще я надеялась уговорить Сашу остаться, принесла в больницу томик Верлена и прочитала вслух новеллу, герой которой – ручной ворон с подрезанными крыльями – жил во дворе тюрьмы. Однажды он сбежал через дыру в заборе, был тут же пойман и возвращен на место.  Озлобился. Затаился, изловчился, – из песни слов не выкинешь, – накакал в корыто, в котором жена смотрителя стирала белье. Смотритель ворона убил, а заключенные  его съели,  мясо ворона нашли «немного жестким, но чертовски вкусным».

Кроме Саши, который остался к рассказу равнодушен, историю слушали две девочки – Лиля и Анжела. Лиля попросила у меня книгу. Недоумевая, – что может быть общего у французского символиста с двенадцатилетней эпилептичкой из вспомогательной школы? - я книгу отдала, вместе с просьбой – читать аккуратно. Через пару дней  детей вывели на прогулку – в больничный дворик, огороженный высоким забором. Персонал высыпал туда же, перекрывая  все  лазейки. Лиля звала меня, но я отказалась, – Зайцева на прогулку не пустили, я осталась с ним. Мой кабинет находился на втором этаже, и его окно – единственное окно без решетки – выходило во дворик. Саша влез на подоконник и высунулся в открытую форточку. Я стояла рядом и держала его за штаны. Снизу доносились возмущенные крики старшей медсестры. Наконец – у меня уж и руки затекли - прозвучала команда возвращаться. Саша спрыгнул с подоконника на пол, и я перевела  дух. Через пять минут прибежала взволнованная Анжела с известием, что Лиля прошмыгнула за спиной у  медсестры, открыла калитку и выбежала на улицу. Медсестра бросилась в погоню, Лиля – через дорогу. И угодила  под колеса легкового автомобиля. Приехала «Скорая помощь» и увезла Лилю в травму. Дети волновались, а санитарки их пугали: и ребра Лиля сломала, и сотрясение мозга получила.

Вскоре суета стихла, – обед и тихий час. Я отправилась навестить беглянку. Лиля отделалась синяками и царапинами, а ее круглая щекастая мордашка лоснилась от удовольствия. Объяснить вразумительно свой поступок она не смогла, даже не пыталась. Я махнула рукой, – следовало бы ее выпороть, если не для ее пользы, то хотя бы для собственного спокойствия, – оставила на тумбочке апельсин и ушла домой.

Утром я успокоила детей, – медсестры, очевидно в воспитательных целях, распостранили информацию, что Лиля тяжело пострадала. Верлен, подобранный  накануне возле Лилиной кровати, перекочевал в тумбочку Анжелы. Через несколько дней Анжела тоже попросила у меня ключ. Я отказала, ссылаясь на то, что запасной ключ у меня один и он предназначен Саше. Анжела резонно возразила, что Саша и с ключом не сможет убежать, – как будто я об этом не знала! - потому что его усиленно стерегут, зато ей доверяют, и открыть дверь не составит для нее никакого труда. Я разозлилась, так как возила Анжелины письма – на другой конец города! - в свободное время и за свой счет, а теперешние ее требования попросту превышали мои возможности. Точнее – мою готовность быть последовательной в своих действиях.  Мы поссорились.

Анжела убежала на следующий день. Ей действительно доверяли, повезли на обследование, – бедолагу оформляли в детский дом, – без надлежащего сопровождения. Анжела – девочка умная, цепкая и выносливая – улучила момент и задала стрекача. И, в отличие от Лили, под машину не попала, а благополучно добежала до квартиры своей бабушки. Бабушка  написала расписку, и как-то все утряслось, – хоть детский дом Анжелу и не миновал. Я, получив известие о побеге, отправилась в Анжелину палату, чтобы забрать свою книгу. Если Лиля небрежно бросила ее  возле кровати, то Анжела хранила  в тумбочке, вместе с дневником. Я забрала и то, и другое. Дневник я не прочла, - из пижонства – хотя он и пролежал у меня в столе несколько месяцев. Его прочла другая девочка – одна из наших пациенток – и спросила, почему я не дала Анжеле ключ. Тогда я уже могла честно признаться, что струсила.

А Зайцеву я ключ дала, как и обещала, – знала, что не убежит: процесс превращения его из узника  в  раба происходил на моих глазах. Зайцева выписали через месяц, в какой-то специальный детский дом  в другом городе. Перед отъездом - вкололи очередную дозу аминазина, чтобы не убежал по дороге. И наше прощание было лишено эмоций.

После Сашиной выписки персонал больницы вздохнул с облегчением, - побеги на некоторое время прекратились. Верлена в расчет  не приняли, да вряд ли и заметили, - хотя дважды натыкались на черный томик, но никто не открыл.