Можно в тебя войти?..

В одну женщину, как и в одну
реку, нельзя войти дважды.
Один доморощенный философ

…Наверное, это был и будет самый глупый вопрос, который я задал или еще задам в своей жизни. Считайте как хотите — задал я его на самом деле или не задал. Дело ваше.
Ее муж болел гриппом. Она болела любовью ко мне. Он болел у нее дома. Она болела дома у меня. Стояла напротив с виноватой улыбкой (надетой для мужа, что ли? — все равно не оценит) и с обреченно опущенными руками — для меня. У него болела голова, и он думал: грипп, хотя на самом деле… Хотя на самом деле та, что стояла передо мной, совершенно точно знала, почему у ее мужа болит голова. А я… я лишь догадывался.
Обнял. Заглянул в глаза. Месяца три назад, когда, кажется, еще ничего не предвещало такой развязки, я неожиданно сказал: «Ты будешь моей женщиной». Это был не вызов. Это была констатация факта. Она тогда промолчала.
Она молчала и сейчас — худая и угловатая как подросток, несмотря на свои тридцать. Я тоже стоял молча, несмотря на свои сорок, и медленно, смакуя, расстегивал пуговицу за пуговицей.
…Сначала на пол упала белая блузка, обнажив кремовый лифчик (господи, ну зачем ты его носишь?! Зачем тебе мучить продавцов нижнего белья — не найти на твои грудки ничего, я прикрываю их обе одной рукой…). Припал к ним, захватил ртом одну — до самого основания, провел языком вокруг стоячего соска — необычного соска, сужающегося к ореолу. А руки… Руки пробрались под джинсы с двух сторон, соединились внизу — сначала поверх трусиков, потом… Нежно, мягко, влажно. Сладко. И неожиданно глупо — утром казалось: рано бежать в аптеку, еще много времени пройдет, прежде чем у ее мужа начнут резаться рожки, а сейчас… сейчас уже поздно.
И обреченно — точно так же, как пару-тройку минут назад руки — скользят вдоль ног джинсы, она переходит через них как Цезарь через Рубикон, потом еще через один — скользит последнее, что оставалось на ней — ажурные трусики, и пока я — лихорадочно, словно в тумане, стаскиваю с себя все, путаюсь, плутаю, — она уже сидит на диване, подтянув к лицу колени. Колени — возле лица, а остальное, все остальное — напоказ, любуйся, бери, царствуй, терзай! Сажусь на тот же диван, на колени — перед ней. Гляжусь в глаза и задаю тот самый — до безобразия глупый — вопрос: «Можно в тебя просто войти?» У нее нет детей, она их не хочет, она сама еще, по сути, подросток, ей не нужны проблемы, но она говорит вымученно: «Ну ты же видишь! Зачем спрашиваешь?!»
И я вхожу. Вхожу и замираю. И слышу тихое: «Так приятно чувствовать тебя в себе…» И мы сидим, словно привыкая друг к другу, она обнимает меня и изнутри, и снаружи; наверное, можно и продлить очарование, но я все-таки выхожу: хочу почувствовать ее по-другому и хочу, чтобы она узнала меня другим.
Сажусь на край дивана, она пристраивается на мне — лицом к лицу — и не выдерживает, скачет, и скачка эта все яростнее и яростнее, а я… я боюсь сойти с дистанции, боюсь, что свершится неотвратимое, и сдерживаю, изо всех сил сдерживаю моего жокея…
Она ложится — почти без сил, и я ласкаю, целую ее губки. Я никогда не видел таких милых и аккуратных губок, будто вылепленных профессионалом-скульптором: лучше пропорций, кажется, быть не может — две тонкие параллельные складочки, перекрываемые двумя другими — уголком. Изумительно красивая стрелка. Я хочу любоваться ею — чем дольше, тем лучше, я любуюсь, но мне мало.
А потом она уезжает: ей позвонил муж, — мол, нестерпимо болит голова, ты где? Она:
— Еду!
Это ему. Почти раздраженно. А мне — почти виновато:
— Ему больно… Голова…
Я удерживаюсь от едкого замечания.
— Ну что, до послезавтра?

Послезавтра — парк. У меня под джинсами — ничего, у нее — только трусики под мини-юбкой, и мы сходим с ума уже на аллее, почти бежим под прикрытие листвы; парк тянется на километры, но мы выдерживаем лишь метров тридцать, нас не видно с аллеи, но ведь далеко не все любят асфальт…
…На земле — юбка, джинсы… Вхожу сзади, пробираюсь руками (опять этот лифчик! Зачем?!), тискаю соски. Она тихо стонет; стонет, едва сдерживаясь, опять у нас нет «предохранителя», и я выхожу — от греха подальше, продолжая ласкать руками, разминая любимые складочки.
Она поворачивается ко мне:
— А теперь я. Ты же сделал мне приятно? Теперь моя очередь…
…Ей уже не хватает сил, чувствую — устала вызывать из меня сладкую струю, но все равно — движется рука: вверх-вниз… вверх-вниз… Капли — будто рисового отвара — стекают по ее стройным (самым стройным, какие я только видел!) ножкам…

— …Чем тебе та дырочка не нравится? — не совсем довольно интересуется она, стоя на полу.
Я молчу. Я видел лишь одну ее дырочку, она даже демонстрировала мне ее под прицелом фотоаппарата, но эту… Эту она тщательно скрывает. Зачем?
И все-таки… все-таки теряет контроль, тянется своими нижними губками к моим губам — чтобы еще слаще, — и приоткрывает! Я вижу другую ее дырочку, даже не дырочку, а, скорее, еще одну щелочку — меньше, тоньше, такие я тоже ни у кого не видел! Вижу всего пару секунд, не сдерживаюсь, говорю, что вижу, и она испуганно подбирается. Прячет.
«Можно в тебя войти?..» Да нет, уже нельзя. Ты вернулась к мужу — спиливать выращенные тобой рога. Удалось — чтобы без следа? Не думаю. По крайней мере, ты старалась. А у меня несколько дней после нашего расставания болела голова. Не знаешь, к чему это?..
11.05.09.