Володя-Лампочка

     Сейчас я уже не помню, кто же придумал  для него это прозвище: Володя-Лампочка. Но было оно точным - он действительно ходил по деревням, заходил и в нашу деревню и
везде клянчил лампочки, одни только лампочки. Иногда без спросу входил в чей-нибудь незапертый дом, не брал ничего ценного, но если видел лампочку - забирал, из патрона даже выворачивал.

     Лицо у Володи-Лампочки было крупным, одутловатым и задумчивым. Казалось, что он всё время улыбается, но улыбка - мы то знали - у него как бы заученно-радостная, не настоящая, настоящая же появлялась, когда кто-нибудь, не из жалости, а просто для потехи, при отсутствии других развелечений, выносил ему старую, негодную лампочку, случайно завалявшуюся где-нибудь на полке. Тут-то и приходила к Володе улыбка
настоящего, подлинного счастья, и он, пуская слюни, бормотал радостно: лам-пось-ка...

     Володя был совсем не застенчив, хотя и улыбался вроде бы застенчиво - не в глаза, а в сторону куда-то. В своём вечном раздумьи он запросто оставливался возле изгороди посреди деревни и начинал вдумчиво и неторопливо мочиться. Женщины, случалось, кричали на него, больше для смеху, конечно, и он, всё так же улыбаясь, уходил не спеша прочь.

     Его можно было встретить в самом неожиданном месте, даже иногда и в лесу, хотя делать ему там вроде было соверешенно нечего, поскольку шансов найти лампочку там не было. Он совсем не умел или не любил искать ягоды и грибы, и мы, ребята, всегда смеялись, видя, как он тащит, что-то мурлыча про себя, какое-нибудь несъедобное и бесполезное растение, вырванное к тому же с корнем. Мы были явно умнее его, и нам это нравилось.

     Иногда Володя появлялся и среди живой и пёстрой толпы коров и коз. Он, как мне кажется, даже любил ходить вместе со скотом, во-первых, потому что пастухи всегда давали ему поесть, а во-вторых наверно чувствуя, что он ближе к этим домашним животным, чем к людям, в которых ему мерещилась некая дикость: они то давали ему лампочки, то неожиданно гнали прочь и Володя тосковал и тревожился каждый раз, потому что не знал, что
будет с людьми сегодня. С коровами они по крайней мере были на равных: они мычали и он мычал. Ему нравилось спокойствие и величавость этих животных, они никуда не спешили и никогда не кричали на него.

     Володя совсем не боялся коровьих рогов, и, случалось, шёл рядом с самой бодливой коровой, от которой все шарахались. И они почему-то не трогали его, словно тоже считали своим.

     Сколько я помню, он ходил всегда в рваном пиджаке мышиного цвета, в грязных прегрязных, особенно книзу, штанах и старой разлохмаченной кепке. Я жил в деревне только летом, и не знаю, может быть зимой он носил ещё валенки и сапоги, но я запомнил его босым и в кепке.

     Нам, малышне, нравилось дразнить Володю. Обычно кричали ему вслед: Володя-Лампочка, Володя-Лампочка! Он неуклюже оборачивался и шёл к нам, что-то бормоча и улыбаясь, но
никогда не гнался, если мы убегали. Не помню, чтобы он кого-нибудь тронул, хотя и был страшно сильным: однажды, разозлившись, взял, да и выдернул толстый огородный столб из
земли, но, выдернув, тут же успокоился, бросил его и ушёл.

     А вот насчёт кепки я рассказал неточно. Сейчас припоминаю, что иногда в жаркие летние дни на нём была широкополая и тоже рваная соломенная шляпа. Вот была умора!

     Никогда не случалось, чтобы oн, Володя-Лампочка и другая наша знаменитость, Боря-Настя, появились бы вместе. Да вряд ли это было возможно. Я уверен, что Боря-Настя не только всюду избегал Володю, но в душе и презирал его.

     Боря-Настя был гермафродитом, двуполым, по крайней мере cам себя таким считал, потому что иногда одевался женщиной. Случалось это, по слухам, примерно раз в полгода и тогда с ним происходили  неожиданные и поразительные перемены: я сам однажды видел, как он шёл мимо нашей деревни в юбке, платочке и с неловко намазанными губами. И на "Борю" даже не откликался, а вот на "Настю" - весьма охотно. В отличие от Володи он никогда в деревню не заходил, а шёл всегда мимо, шёл торопливо и скрытно, словно куда-то спешил по тайным своим делам. А  шёл он просто к себе домой, в маленькую деревушку в лесу, под названием Починок.

     Я любил эту деревню. Она состояла из семи всего домов, четырёх с одной и трёх - с другой стороны. Был раньше и восьмой дом, но сгорел. Туда не провели электричества,
считалось, что деревушка эта рано или поздно всё равно вымрет. Там по вечерам жгли керосинки и было всегда необычно тихо. Когда, охотясь за грибами мы выходили из лесу на обширную поляну, на которой стояла деревня, в первый момент можно было подумать, что избы, в летнем воздухе  выглядевшие фиолетовыми с прибавлением чуть-чуть серого, просто нарисованы, а не существуют в действительности.

     В отличие от нашей, шумной, крикливой и грязной из-за проезжей разбитой дороги деревне здесь царило само очарование запустения, будто здесь уже давно никто не жил: трава вольготно росла  посреди улицы, потому что никто никогда не ездил на машине, куры почти не водились, поэтому трава была высокой и чистой как в поле и никто даже не бегал по ней - деревня была бездетной, там доживали век люди немолодые и самым молодым был кажется Боря-Настя, - единственный сын у тёти Зины. Я хорошо помню их дом, хотя внутри не был ни разу.

     А ещё в Починке был лучший колодец во всей округе. И, наверно, стоило пойти туда только из-за этого колодца. Колодец стоял на входе в деревню на небольшой, заросшей травой и крапивой площадке. Там, в Починке, жил один старик-плотник, который, говорили, каждый год его чистил. Вода в нём была какая-то необыкновенно вкусная. Мы всегда, проходя мимо, доставали воду деревянным ведром с деревянными же обручами и пили, даже если пить не хотелось. Впрочем попить воды удавалось не всегда - однажды мы обнаружили, что в колодец была спущена обвязанная верёвкой крынка с молоком, и нам было совестно лезть туда. Зато когда, бывало, черпнёшь старым деревянным ведром водицы, поставишь его на край сруба, зелёного внутри от плесени, обязательно вздохнёшь, словно нырять собрался, а не пить, и взаправду нырнёшь, погрузишься чуть не до ушей в холодную, с неповторимым лесным запахом воду, и тут уж долго не оторвёшься...

    Я встречал Володю-Лампочку и возле магазина в посёлке, где жили рабочие торфоразработок. Он никогда не становился в очередь, как впрочем и все наши вечно куда-то спешившие мужики, а только мычал что-то в сторону продавщицы, глядя впрочем не на неё, а куда-то вбок, и она давала ему немного хлеба без денег. Наверно за него платила потом его мать, у него то денег и вовсе не бывало, только лампочки из карманов
торчали. И конечно, пока он толкался возле прилавка, кто-нибудь обязательно говорил - Ну, Володя, опять за бутылкой пришёл, или что-нибудь в этом роде. Володя вина не пил и не понимал шуток, но неизменно улыбался: так, на далёкой планете улыбался бы нам вежливый марсианин, не понимающий наше бессмысленное бормотание.

     Вообще в сельском магазине почти всегда увидишь какого-нибудь интересного человека или интересное происшествие. Приезжал туда на велосипеде высокий немолодой человек с большущей чёрной бородой, какие в деревнях теперь редко кто носит. Он ездил на велосипеде, потому что жил далеко, километрах в восьми, в лесу, на самом берегу реки. О нём было известно, что после фронтовой контузии у него что-то сделалось с головой и он ушёл от семьи и вообще от людей и поселился в нашем лесу. Может это была просто легенда, но мы все в неё верили. И все знали, и я знал его избушку, где он жил с собаками и козами и если кто заходил к нему случайно, то обычно он бывал приветлив, особенно с детьми, щедро угощая их молоком, взрослых же мужиков, случалось, прогонял, отчего-то
вдруг рассердившись. Может оттого, что от них попахивало водкой, а он этого не любил. Звали его все Капустин, а имени никто и не помнил. Держался он с достоинством, но отчуждённо, ни с кем в разговор не вступал, без очереди не лез, молча платил и так же молча уезжал. Почему-то его уважали, и никто не шутил ему вослед. Хотя и его при желании можно было посчитать за дурака: живёт один, женщинами не интересуется, уже, значит, дурак, но было в его манере держаться что-то совсем даже недурацкое, может это был некий природный аристократизм, встречающийся в простых людях и дающий человеку право на уважение безо всяких усилий с его стороны. Я не слышал никогда худого слова о Капустине, но несколько лет спустя, когда на реке, неподалёку от его избушки утонули рыбаки, его почему-то забрала милиция, и с тех пор избушка опустела. Был он в чём виноват или нет, не знаю, я никогда не видел Капустина в гневе, хотя, быть может, и не зря он в лесу
поселился и не зря его из лесу увезли.

     А Боря-Настя вскоре умер. Прошёл как-то в дождливый день мимо нашей деревни пугливой тенью, а на следующий день за ним лошадь послали, говорили - сердечный приступ. Потом сказали, что умер ещё до больницы, что-то с ним случилось и не довезли.

     Больше я ни о нём, ни о Капустине ничего не слышал, а Володя всё продолжался и продолжал быть видимым, близким.

     Однажды я задержался на реке позже обычного. Вечер был такой тёплый и тихий,что не хотелось ни есть, ни спать, вся ребятня уже разошлась по домам. Я не купался, а просто сидел на песке, играя в камни, которые на самом деле были корабли и ждал, когда солнце начнет заходить. Солнце заходило за реку, которую у нас за её ширину никогда не называли рекой, только морем. Мы на море, - кричали ребята, идя купаться. Мне нравилось, что солнце перед закатом словно вырастало и кровью наливалось - большое, жирное, оно раскаленной сковородкой нависало над кромкой далёкого, еле видного берега и вползало в
него мягко, как нож в свежую буханку. И тут я увидел невдалеке на берегу Володю-Лампочку.

     Я притаился. Володя долго стоял на одном месте, шагах в пятидесяти от меня и, смотря себе под ноги, что-то мычал и мотал головой из стороны в сторону, словно она болела или мешала ему. Потом, перестав мотать головой, стал смотреть на реку; солнце вот-вот готово было провалиться сквозь землю и светило почти параллельно земле, передразнивая свой же восход. И тут багровые, с золотом лучи, словно давно искали и нашли, нашли и осветили Володю-Лампочку, и тогда он подошёл совсем близко к воде, постоял чуть-чуть, жмурясь от ослепивших его на мгновение лучей, и вошёл в реку.

     Я никогда не видел, чтобы дурачки купались и, затаив дыхание,смотрел на него. Это оказалось интереснее даже, чем глазеть из-за кустов на голых торфушек, работниц с
торфоразработок, которые иногда с визгом и уханьем устраивали себе баню на реке. Володя шёл в воде не как мальчишки, втягивая голову в плечи и жмурясь, когда подходило под живот, а словно равнодушный к перемене стихии шёл как когда-то в старые времена, говорят, ходили по воде то ли отшельники, то ли святые. Только, если быть точным, он шёл в воде, а не по воде; вода его не держала так, как она держала тех старых святых из сказки, но он шёл, похожий на них, очень плавно, спокойно и медленно. Потом его голова исчезла под водой, это было быть может мгновение, я испугался немного, но он тут же
вынырнул и попылыл, странно, не по-человечьи нелепо взмахивая руками и тратя силы попусту. И совсем не как святой, а как молодая собачонка плавает.

     Я смотрел на него и тут догадался вдруг, что Володя плывёт прямо по дорожке догорающего закатного луча, убегавшего туда, к далёкому берегу. Я вскочил от волнения и внезапно возникшего страха. Солнцу оставалось светить совсем недолго, и я понял, что если он начнёт сейчас тонуть и закричит, то помочь ему уже никто не сможет, ведь Володя заплыл уже так далеко, как никто из наших самых заводных мальчишек не решался заплывать. Сам я плавал неважно, так, барахтался возле берега, и может быть в тот момент боялся уже за себя, что если поплыву спасать, то скорее всего утону сам. В сумерках, в последних
искорках света, я уже с трудом различал темнеющую вдалеке точку и мелькание рук Володи, а он всё плыл и плыл. Наступила настоящая темнота, а я всё продолжал бегать по берегу, стуча зубами от холода и страха и мне казалось, что это я во всём виноват, ведь я мог его предупредить. Дома наверняка тревожились, мне грозила порка от деда, а я никак не мог заставить себя уйти с берега. Я понимал, что Володя не вернётся, раз он поплыл за солнечным лучом, а ведь догнать солнечный луч невозможно, это я знал твёрдо уже тогда,
пацаном.

     Никто из нас не поплыл бы за солнцем, а если и поплыл, то скоро вернулся бы, вздохнул и занялся своими делами. У всех в деревне есть много всяких дел и нет времени на баловство.

     Я вернулся домой так поздно, что время для порки уже прошло, и дед растратил всю злость в ожидании, перегорел. Он уже спал, а бабушка, ни слова не говоря, только посмотрела на меня с тревогой - цел ли, здоров ли, выдала кружку молока с хлебом и отправила спать, сказав, что дед поговорит со мной завтра. С надеждой, что завтра рано дед уйдёт на работу и разговор отложат, а потом всё забудется, я бухнулся в постель.

     Первым, кого я увидел рано утром, был Володя-Лампочка. Он сидел на лавочке перед нашим домом и вертел в руках только что добытую лампочку. Видно было, что он счастлив.

     Я до сих пор думаю, что мне просто приснилось, будто Володя-Лампочка плывёт за солнцем. Ведь за солнцем,с одной стороны, может поплыть только дурак. А от кого-то я слышал, что дураки не умеют плавать.