У холодной стены

Грубая рука взяла его за рукав робы и увлекла вперед и влево. Федор услышал хрустящие шаги тяжелых сапог на фоне беспорядочного ритма шуршащих тюремных башмаков. Левая щека ощутила теплоту чужого дыхания, замешанного на запахе борща с чесноком. По спине бежала струя пота и растекалась по пояснице, впитываясь в пояс брюк, который уже промок и был горяч, несмотря на тридцатиградусный мороз.

Повинуясь жесткой руке, Федор остановился и развернулся так, что затылком почувствовал холод промерзшей каменной стены.
Лицо подставил под чуть ощутимые лучи зимнего солнца, пробивающегося сквозь повязку на глазах, по-летнему ярко, хотя и холодно, как лампа дневного света.

Шаги сапог с шарканьем стали удаляться. Федор, казалось, целую вечность слушал звук удаляющихся шагов. Наконец, звук шагов стих, чтобы в следующее мгновение смениться змеиным шелестом ружейных ремней. Про ружейные ремни Федор придумал, но, то шуршание брезента по сукну, нельзя было спутать, ни с хрустом разворачиваемых бумаг, ни с присвистом протираемых очков.

Узел, туго завязанный на затылке, впился в голову. Когда его завязывали, захватили и натянули прядь волос, которая болью связывала человека с жизнью, и отвлекала от ощущения холодного железа кандалов на запястьях. Федор попробовал открыть глаза под повязкой, но веки не слушались.

Лязг передергиваемых затворов заставил его дыхание остановиться. Глухая тишина опустилась, приняв эстафету от металлического лязга.

Срывающийся монотонный голос что-то говорил. Из-за шума крови, паровозными поршнями стучавшей в виски, удалось разобрать только слово «пли».

Шелест пуль, разрывающих сукно тюремной робы, заглушил грохот залпа.