Мумия. Опыт параллельного монтажа

    В час, когда холодное солнце осени усталой рукой оглаживает остывающие поля, а по дороге, понемногу привыкающей к изморози, бежит, спотыкаясь, одинокая ворона, когда обезумевший от вчерашней пьянки колхозник бредёт от недалёкой копны, в которой ему довелось заночевать, к своему постылому дому, где его ждёт с привычной злостью, усугубившейся с годами совместно промученной жизни, стареющая жена, в час, когда сельсоветское радио, разносящееся далеко за пределы усадьбы, бодрым голосом рекомендует начать утреннюю зарядку, а потом перейти к водным процедурам,

   горожанин Альфредов ещё спит. Спит он и тогда, когда его соседи, понемногу вставая, затевают обязательный утренний скандал на кухне, спит, когда мужчины уже разбрелись по работам - инженера, сантехника, автослесаря, а наскоро причесавшиеся домохозяйки попрятались по бакалейным лавкам и прачечным, спит, когда двухлетний ребёнок в соседней комнате уже намочил все свои три простынки и заснул в изнеможении от собственного крика и голода пока его мать, лифтёрша, доканчивает по совместительству уборку на первом и втором этажах, матерясь по поводу алкашей, молодежи с пивом и куревом, и жмотства жэковской бухгалтерши, не желающей оплачивать сверхурочные, спит, когда она наконец возвращается и будит малыша, который тут же продолжает прерванное нытьё, будит, чтобы накормить его вопреки всем режимам и мудрым указаниям д-ра Спока, о которых, правда, мамаша и понятия не имеет, кормит даже не вымыв ему ручки и не утерев сопли, размазываемые теми же крошечными ручками, бедная женщина, ей не до этого. А Альфредов всё спит, когда на кухне затевается второй скандал, время уже обеденное, а он всё спит, спит, спит...

    Ровно в три часа в комнату Альфредова просовывается голова Ивана Лукича. Иван Лукич знавал Альфредова ещё ребёнком, знает его и теперь, только относится к нему хуже, не интересен ему теперешний Альфредов, которого соседи преобидно прозвали мумией. Мумия Альфредов потому не обижается. что, во-первых, привык, а во-вторых, ему это удобно, ибо ему в силу его мумиёзности потакают. Он не моет в очередь полы, он не моет кухню, он не делает того, он не делает этого, он не делает ничего. С него даже денег за освещение мест общего пользования не берут, связываться никому неохота.

    Встаёт Альфредов в пять часов. И идёт на угол, в пивную, где его уже ждут друзья. Друзей у него трое - Миша, Гриша и Сивый. Друзья у Альфредова старые как он сам, то есть с детства.

    Колхозник добредает до своего дома, жена говорит ему все матерные слова, каким научила её жизнь, он ложится на полати и, не снимая сапог, засыпает тяжёлым, с видениями, сном. Он видит Маруську (это не жена, а БАБА его) как она молодая, с граблями, улыбается ему, а он отчего-то старый и слабый, слабОй, как говорят у них, не может встать с лавки и только едва улыбается ей и кивает как китаец, а Нюрка (жена его) сзади гремит коромыслом, затапливает печь и грозится кинуть разлучницу в печь, он же пугается и сам заместо лезет в печь, то есть на печь, мысли путаются, ему жарко, он просыпается и чувствует, что уже вечер, когда же диктор в продранном репродукторе объявляет концерт по заявкам тружеников села, то

   Альфредов сотоварищи уже выпили по пять своих обязательных кружек и сидят, беседуют, а говорят они не о футболе и не о хоккее, и не о женщинах и конечно не о политике, говорят они не "за жизнь" и не за свою ушедшую молодость, они говорят, и телевизор из угла тоже говорит о том, что давно всем известно, но приятно и нужно послушать ещё раз. Альфредов говорит, какое это счастье, что его называют мумией, и он никогда не связывается с соседями, Гриша говорит, какое счастье, что пиво свежее, а не как вчера, Миша молчит - у него сегодня уже второй заход в пивную, Сивый тоже больше молчит и только кивает: "Это жизнь, ребята, жизнь это". Курить Сивому нельзя, желудок у него болит, и он жадно втягивает чужой дым ноздрями, вздыхает, внимая курильщикам, вздыхает, глядя на портрет Ленина, висящий на стене наискосок и на пальму под портретом, вздыхает и тогда, когда рослая официантка в белом фартучке несёт очередную порцию тем троим в углу, у которых сегодня, судя по закуске, неплохие деньги, а вот они с ребятами должны экономить,

    а мужик на своей печи чешет затылок и думает, что он завтра скажет бригадиру, где он был, в ответ получит клизму, что мол это не в первый раз, и что трудодней ему опять не напишут, и что жена дура и не понимает, и что скучно, тоскливо жить и пора уезжать из деревни и работа его проклятая надоела и ему хочется картошки и он тихо слезает с печи и идёт на двор, мочится и видит, что дождя уже почти нет, и что неяркое солнце убого висит над лесом, а лес, притихший, словно виноватый, не колышется и слегка он мокрый, лес-то.