Сон Шестопалова в ночь перед Хэллоуином

В ту ночь Шестопалову что-то не спалось. Пришлось прибегнуть к испытанному средству – чтению Б. Акунина, но на этот раз и Акунин не помогал. Наконец, с некоторым усилием смежил он свои очи, но вскоре неожиданно что-то его разбудило, будто подтолкнуло в бок, так что он вскочил на своей кровати и принялся озираться в темноте своего чердака, давно ставшего его любимым пристанищем. И что же увидел он? – Нечто странное и чудовищное: по всем углам чердака в беспорядке стояли ведра, до краев наполненные его любимым какао «несквик» (это он понял по знакомому аромату), и в каждом из ведер, как он сам убедился, с трудом привстав и обойдя свои владения, болтался свежий, неиспользованный, будто только что вынутый из пачки – презерватив. Мало того: все эти презервативы как-то странно плескались в своих ведрах, будто рыбки в бассейнах. И тут вдруг заиграла музыка, это был какой-то марш, только никак не мог он вспомнить, откуда. Такой веселенький, разухабистый, а отчасти и военный марш, и вот тут, откуда ни возьмись, появились ОНЕ. ОНЕ маршировали прямо на него стройными рядами, высоко задирая ноги, и их походка представляла собой нечто среднее между стилем кабаре и маршем вермахта. ОНЕ шли прямо на него, и на них ничего не было кроме шляп! И тогда Шестопалов, холодея и сжимаясь от ужаса, понял, кто это был – на него приступом шли все те, кого он упустил в своей жизни, все бесчисленные встреченные в жизни, но необласканные им женщины. Они шли на него, и в их торжественных и мрачных лицах сквозила укоризна: как же ты так мог так поступить, презрев свой мужской долг? Ренегат, дезертир, уклонист, ты был просто обязан нас охомутать, истоптать, опорочить. Но ты, негодяй, пренебрег всем этим.

Он уже не знал куда деваться, а они все шли и шли на него, а потом и сквозь него, и вдруг исчезли за стенами чердака. И музыка тоже исчезла сама собой. И он остался один на один с теми самыми ведрами с какао, но только теперь в них больше не плавали странные презервативы, а появилось нечто куда более мерзкое: в каждом ведре торчала и ухмылялась препротивная жидовская морда. То была одна и та же препротивная морда некоего Хмурука, с которым Шестопалова некогда был знаком, и эта морда колыхалась в сладком напитке и криво ухмылялась ему, словно мысленно солидаризуясь с женским маршем. И было такое ощущение, что она давно, уже лет двести торчит из ведра и ухмыляется так же грязно и так же противно.

Это было уже слишком. Шестопалов застонал от отчаяния и жгучей нравственной тоски, что с ним бывало вообще редко.
– Мало было этих баб, – подумалось ему, – так тут еще и это.
Холодный пот пронзил все его существо. Он попытался приподняться на постели, страх сжал его грудь, и в последнем порыве к освобождению он закричал, закричал, как кричат маленькие дети, когда зовут маму: Петро….ви…и….и….ч!!!...

И тотчас, словно откуда-то с заоблачных высей тут же услышал он в ответ нечто твердокаменное, мощное, незыблемое, словно вылепленное из одного куска скалы: Иду…у….у!.

И вослед этому послышались шаги. Это не были шаги обыкновенного человека, это были шаги какой-то огромной каменной статуи, словно египетский сфинкс восстал со своего места по зову Шестопалова и шел теперь через ночной поселок прямо к его дому. Шаги приближались, уже отчетливо были слышны гулкие содрогания земли под тяжестью исполинских ног, вот они уже совсем близко, вот они уже на крыльце…, но тут огромная каменная фигура видимо зацепилась за архитектурные излишества шестопаловского замка и с грохотом рухнула, рассыпавшись на мелкие осколки.

Натужно, как сирена, завыла сука. Завизжал ребенок, заголосили припаркованные неподалеку иномарки, закудахтали соседские петухи, и тогда припоздавшее солнце, словно встрепенувшись, неожиданно выскочило из-за горизонта…

Шестопалов все продолжал сидеть на кровати, мрачно почесывая в промежности через большую дырку в трусах, а перед ним на пустом и давно не мытом полу лежали лишь забытые кем-то впопыхах презервативы. Он долго вглядывался в них, словно пытаясь понять, как они туда попали. И так он мог просидеть долго, может быть месяц. Но тут послышалась совершенно иная, нежно-ласковая и примиряющая музыка. Это был любимая Шестопаловым с детства чарующая мелодия из цикла «Двадцать взглядов» Мессиана, под названием «Я сплю, но мое сердце бодрствует». И тогда, словно в гармонии с божественной музыкой в чердачное окно тихо влетел некто, явно ангелоподобного вида. Ноги его были худы и измождённы, пальцы рук переплетены, печально-задумчивый взгляд устремлен куда-то ввысь, а губы что-то тихо бормотали. Шестопалов, хоть и не сразу, но расслышал: то были поздние стихи Эзры Паунда в переводе Кэти Чухров. Ангел как-то стыдливо приземлился в уголочке и затих. Так они с ангелом и сидели вдвоем в тишине, не говоря ни слова друг другу. И им было хорошо. И даже презервативы вдруг исчезли сами собой, неизвестно куда.
– Ладно, старый - сказал, наконец, задумчиво Шестопалов, – полетели.
И он не без труда взобрался на закрылки скорбного ангела и тот, натужась и постанывая, в виду нехватки мощностей для взлета, все-таки как-то подпрыгнул, оттолкнулся и вылетел наружу. И так они летели – один на спине другого – и молчали.

Над казанской железной дорогой понемногу разгоралось утро. Во дворе одного из домов близ станции Ильинская, кто-то, видимо только проснувшись, мочился на замечательно ухоженный английский газон. Этот кто-то весьма удивился летящим, но писать не перестал. Было уже 31 октября, так что они летели не просто абы куда, а на торжество, посвященное старинному кельтскому празднику. И никто до сих пор не знает, что было потом, долетели ли они или нет. Но ведь должен же был Шестопалов когда-нибудь проснуться!