Шурик

Он входил в комнату, снимал беретик и здоровался. Потом шаркал ногой. Вернее и здоровался и шаркал наверно одновременно, просто это я так запомнил. И улыбался при этом приветливо, пожалуй даже снисходительно. И мама говорила:
- Здравствуй, Шурик!

Нас сажали за стол и был чай с печеньем . И я видел, что мама с удовольствием наблюдает как, деликатно отставив мизинец в сторонку, берёт Шурик печенье, как он умело поддерживает традиционный чайный разговор, как смотрит в глаза, когда отвечает на вопрос и не забывает и на меня немножко посмотреть, мол я и для тебя говорю, мне не жалко. Мама вздыхала, подперев кулаками лицо, как она любила делать, и переводила незаметно выразительный взгляд с Шурика на меня.

Взгляд этот должен был мне сказать:
- Вот каким должен быть мальчик в твоём возрасте, - или - Вот какие бывают мальчики, - или что-то ещё в этом роде.

Дело в том, что меня никак не могли приучить здороваться. То есть здороваться-то я здоровался, но это было связано для меня с какими-то мучительными усилиями, так что когда я наконец произносил это разнесчастное своё "Здрасьте", все уже уставали меня ждать, а мама так прямо переводила дыхание с облегчением.
- Ну, наконец-то. Какой ты всё-таки невоспитанный, - говорила она тихо-тихо, чтобы слышал только я один. А я просто стеснялся, ну и упрямство тут конечно было, что говорить.

А вот Шурик умел здороваться на трёх языках. И не только здороваться, но и что-то говорить. К нему водили трёх учительниц - по французскому, английскому и немецкому, хотя, как я слышал, немка была "неудачная". Моей маме очень хотелось, чтобы я знал какой-нибудь язык и наняла для меня учительницу французского, ту самую, разумеется, что занималась и с Шуриком. Прошло месяца два, и я удостоился похвалы этой дамы, которую звали, кажется, Жанной Борисовной. Она сказала моим родителям , что способный мальчик и делаю успехи почти как Шурик. Может моим родителям и польстило это сравнение меня с Шуриком, но я разозлился и скоро бросил заниматься, потому что мне надоело то и дело слышать, как эта старушенция говорит - А вот Шурик... - (она ещё и картавила на французский манер) - а вот Шугик это слово говогит так - и она показывала, как это говорит Шурик.

Ещё Шурик играл на пианино и даже сочинял музыку. В общем он всё мог, что его мама могла вообразить себе как нечто нужное. Я только не слышал и не помню, умел ли он играть в футбол. Вряд ли.

Иногда мы с мамой ездили к Шурику в гости. Это вообще было значительным событием, о котором объявлялось заранее. Чаще всего это случалось по воскресеньям - жили они далеко, на окраине. Мама уже с утра "наводила красоту", как она выражалась, а потом, предварительно пообедав (голодными ездить в гости считалось неприличным), мы отправлялись в путь. Где-то у Киевского вокзала отыскивался автобус, который шёл к "Новым домам". В Москве было много таких названий и даже по пути была такая остановка, но нам были нужны другие "Новые дома", те, которые на конечной, хотя фактически там был только один новый дом. А может и два - уже забыл точно.

Мы обычно не доезжали одну остановку, выходили и мама шла в гастроном взять для Шуриковой мамы бутылку водки. Та любила пить водку. У Шурика была своя комната и мы там вдоволь могли насладиться любимыми мальчиковыми разговорами и сравениями, у кого чего больше и лучше. Споры шли в основном из-за марок. Но сравнивать то в сущности было нечего: у Шурика во-первых и альбом был какой-то английский большой, с красивой красной обложкой, и марок ему отец, бывавший за границей, навёз кучу. Но я всё-таки отстаивал достоинства своих марок и менялся иногда, причём Шурик всегда милостиво уступал мне, делал одолжение, ему нравилось быть добрым.

Потом мы гуляли во дворе и вокруг дома. Дом был последним, который можно было считать городским, дальше шли деревни, стояла приземистая церквушка, а справа был огромный овраг, там была речушка, но зимой это было просто оврагом, где катались на санках. Я удивлялся только, что Шурик не дружил ни с кем из дворовых, и что все они были настроены к нему с недоверием. А потом узнал, что Шурикова мама забрала его из школы, и он по всем предметам занимается дома. Видно поэтому никто из ребят не признавал его за своего. Вечером, когда мы уже возвращались к ним домой, приходил его отец, красивый невысокий человек, как говорила моя мама, из очень хорощей семьи. Ещё она кажется говорила, что он племянник художника Бенуа. "Бенуа" - хорошо звучало, и племянник Бенуа тоже было здорово, красиво и необычно. В те дни в Москве выступал Ив Монтан, тогда это было событием, и концерт передавали по телевизору, которого у нас дома вообще ещё не было. Монтан пел в свитере и забавно что-то изображал, а Шуриков папа сходу переводил текст песен. И я начинал проникаться сознанием, что попал в необычный дом, к необычным людям и что мне следует гордиться таким знакомством. Моя мама это мне сто раз говорила.

Потом они поменяли квартиру и я довольно долго не видел Шурика. Маму же его изредка встречал у нас дома. Она всегда влетала возбуждённая, худая, энергичная:
- Анечка, я тебя подписала на Шекспира!
Мама благодарила, и они ехали куда-то что-то доставать, кажется кухонные полки. Шекспир в красивых суперобложках был просто так, впридачу.

Её звали Ираида Ивановна. Я вспоминаю, как, забегая на минутку, она, шумно дыша, падала на стул и мама доставала из серванта графинчик и рюмку и подруга быстро выпивала, приговаривая, - Ну, умереть, уснуть... Потом я понял, что это она Шекспира начиталась.

Прошло несколько лет, мы тоже переехали и оказались их соседями. Но я как-то сторонился Шурика, не проявлял к нему интереса, хотя мама несколько раз передавала приглашение Ираиды Ивановны их посетить. Однажды я встретил Шурика в поликлинике - я тогда улаживал дела с военкоматом, а он, наверно тоже, ведь мы были ровесниками, одного года, только он месяца на два моложе. Он уже собирался уходить и так спокойно на прощание обронил: - Зашёл бы как-нибудь, выпили бы и всё такое, а?

И мне стало приятно от мысли, что вот какие мы стали взрослые, и в частности какой я взрослый, если тот самый Шурик, от которого меня отделяла почти пропасть, так запросто зовёт меня с ним выпить. А выпить в то время для меня и означало - быть взрослым, потому что дети не пьют, а взрослые пьют.

И я пошёл к ним в соседний дом, поздоровался, старался быть вежливым, мне налили в стакан водки и дали лука с постным маслом на закуску, а больше ничего в доме не было. Я захмелел и мне стало ужасно хорошо. А подвыпивыший отец Шурика ласково смотрел на меня и всё говорил, как он рад видеть меня опять у них в гостях. Руки у него немного вздрагивали.

У них было много книг и иностранных и русских. И как же было хорошо, когда мы с Шуриком, немного выпив с его отцом, уходили в другую комнату и рассматривали всякие редкие книги. Были у них и любопытные французские книжки с такими картинками, что будь здоров, словами и не расскажешь. Потом Шурик показывал, что он сочинил.Он, как и многие в юношестве, пробовал писать. Он и рассказы писал и стихи, кое-что мне прочёл.

Ничего мне не показалось. Какие то наброски. Он всё начинал и бросал. Так я и ходил к ним иногда и было хорошо. Меня там хвалили и сердце утешилось в старых своих ранах.

Ираида Ивановна очень похудела с тех пор, как приезжала к нам на старую квартиру. Стало заметно, что у неё покрасневшие и больные глаза. Когда она бывала пьяна, а это случалось частенько, она пела хриплым голосом или рассказывала, кто у них бывал раньше. Это была правда. Раньше у них бывали многие.

Я привык делиться радостью. И пригласил к ним своего старого приятеля Борю. Сначала конечно спросил на то разрешения. Боря был красивый и хлыщеватый парень выше меня ростом, чуть постарше, стройный и тоже, что называется из хорошей семьи. У него был очень красивый отец и Боря был немного в него, хоть и не так хорош. По сравнению со мной он был очень взрослым и знал женщин, поэтому я втайне перед ним преклонялся. Когда он приходил ко мне, то обычно сидел очень долго и рассматривал журналы, которые выписывал мой отец, или звонил куда-то, со мной же говорил мало. Я очень надеялся, что Боря познакомит меня с какой-нибудь женщиной, с которой... ну, вобщем чтобы я тоже был как он.

Вот и пришли мы с этим Борей однажды к Шурику и Боря сразу очень понравился Шуриковой маме. И я навсегда запомнил один вечер.

Мы сидели на кухне. Отец Шурика уже спал где-то в комнате, очень пьяный. Мы тоже были что называется навеселе. Но на самом деле мне было невесело, за окном ничего не было видно, была зима и фонари, глядевшие сквозь окно как-то очень тускло, наводили тоску. Боря погасил в кухне свет и мы молчали. Ираида Ивановна сидела на диванчике, свесив голову на грудь и что-то тихо бормотала. Потом поднялась вдруг и стала говорить какие-то странные слова. - Мальчики, - говорила она, - мальчики, подержите меня за ноги, мальчики. Я ничего не мог понять, подумал, что она свихнулась. Шурик встал и куда-то ушёл. А Боря сидел у окна, высокий, стройный и молча покуривал. А потом встал, взял меня за руку и вывел в коридор.
- Слушай, отец  (он так меня называл), слушай, ты можешь... это... ты можешь сейчас отсюда уйти?

- Как уйти? - спросил я, стыдясь чего-то, не понимая ещё, чего он хочет, но смутно догадываясь. - Ну так, уйти, совсем. Мне надо с Ираидой Ивановной поговорить. - А, ну ладно, - ответил я и пошёл искать пальто. В квартире было темно.

И я ушёл. А когда дошёл до своего дома, то понял и мне стало противно. Ужасно противно всё это.

Не знаю, что там случилось, Боря говорил мне, что он туда уже своих приятелей стал водить,но скоро его оттуда выгнали. А мне никто  ничего не сказал. И я продолжал бывать у них. Но стало хуже. Я сам чувствовал что иду куда-то не туда, что не надо бы мне туда ходить.

Приближался Новый год. Мы с Шуриком договорились встретить его вместе. Он обещал пригласить каких-то девочек. Накануне мы сидели у него и было скучно. У Шурика внутри корпуса пианино, там где педали, были спрятаны от его матери две бутылки водки. И мы решили немного выпить. Запивали пивом. Помню, что после первой бутылки пошли в магазин и я на улице что-то кричал.

Я очнулся на следующий день под вечер у себя дома. Мне было очень плохо. Когда я подошёл к зеркалу, то увидел на щеке кровывый подтёк. Родители смотрели на меня и молчали. Только мама тихо сказала, проходя мимо:
- Ты вчера дрался с отцом. Зачем?
Мне было стыдно, но я не помнил, что было со мной. Мама сказала, что, когда я не пришёл после полуночи, она сообразила , что я там, побежала и увидела на вешалке мой шарф. Она стала кричать на Ираиду Ивановну. Тогда Ираида Ивановна тоже закричала будто я у них головой унитаз пробил и ещё какую-то гадость про меня. И мама убежала.

Домой я пришёл под утро в ужасном виде, с разбитым лицом, дрался с отцом и кричал, - так мне сказала мама.

Мои родители после того случая наверно испугались. Не знаю, что они думали, но меня больше не ругали.

Новый год я встречал конечно дома. Мы все молчали. У меня на щеке образовался здоровенный волдырь, болел и нарывал. Я даже шампанского не пил , было противно всё.

Я больше не ходил к Шурику, но когда встречал, то делал вид, что ничего не произошло. Потом узнал, что он лежал в больнице, в психической. Его там чем-то кололи и он от этого растолстел. Глаза у него стали какие-то глупые, как у козы. Бессмысленные. Но был он ничего, весёлый. А скоро Ираида Ивановна умерла. Отца Шурика я ещё не раз встречал, гуляющим с собачкой. Фокстерьер у них жил, уже старый. Отец тоже умер через год примерно. Шурик привёл к себе какую-то женщину и у них появился ребёнок. Всё это я уже узнавал у мамы, а мама - от каких-то общих знакомых.

- А помнишь, как он ножкой шаркал - спросил я как-то у мамы.

Не надо было мне так спрашивать.

Говорят, Шурика из Москвы выселили.