История моей жизни. Глава III. Моё зрелое детство

Всю войну я провела в Новосибирске, куда был переведен санаторий. В 1947 году моих родителей отыскала администрация санатория в Румынии. Мать совершенно обо мне забыла. И когда они с отцом приехали за мной в Новосибирск, я произвела на неё жалкое впечатление. Отцу пришлось меня определить в румынскую клинику профессора Попа в городе Клуже, где навещал меня только он из всех членов семьи. Там я пролежала около полтора года и мне была сделана очень серьёзная операция на позвоночнике. Я научилась хорошо говорить по-румынски. И когда приходил ко мне отец, отказывалась говорить с ним по-русски, так как румыны смеялись над моей русской речью. Сначала я, как дочь большого чина, была поставлена на первый класс питания, находясь в палате для привилегированного класса. Через окно с высоты второго этажа я заказывала себе блюда. Потом меня перевели на второй касс. А когда увидели, что я никому не нужна из родных, меня перевели в общую палату для бедных и уже кормили очень скудно и невкусно. Женщины, мужчины и дети находились вместе в общей огромной палате, иногда их отделяла ширмочка.
 В клинике были сёстрами милосердия монахини. Одна Каролина  Брад меня очень полюбила, подкармливала  домашней пищей и даже хотела меня удочерить, что не допустимым считалось для офицера Советской Армии. Она меня приобщила к Храму, к молитвам, к Богу. Здесь же, в Румынии мне довелось немного пожить в семье моих родителей, для которой я была совсем чужой. Только отец, жалея, иногда ласкал и гладил меня по голове.
Я не знала детства, не знала игрушек, не знала материнской ласки. Мои игрушки были шприцы. Я мечтала стать врачом. Играя с младшей сестрой Светланой, которой тогда было 6 лет, я всё хотела делать ей уколы. Но по-детски, не по-настоящему. Маме казалось, что я хотела убить Светлану и она убеждала её не  доверяться мне, не  жалеть меня и не любить и даже стесняться. В те годы какое-то маленькое участие принимала во мне моя старшая сестра Тая. Она ходила со мной везде. Но не из-за любви ко мне терпела она меня. Ей нужен был рядом покорный, молчаливый слушатель. Я, как никто, вписывалась в эту роль. Она была очень избалованной родными. Ей в семье позволялось всё. Не спешила она обычно к обеду, предпочитая купить килограмм варёной колбасы и съесть её по дороге. Лишнее, что оставалось, выбрасывала или бросала уличным животным, встреченными на пути.
Помню свои детские шалости в Румынии. Мне было 10 лет. Сестре Светлане - 6 лет. Умом мы были одинаковы: глупенькие и наивные. Наша семья находилась на первом этаже виллы. Хозяева – немецкая семья - на втором. На первом этаже находилась общая прихожая, где на огромном столе стояла всегда круглый год ваза с фруктами: яблоки, виноград. Всего этого мне не доводилось ни пробовать, ни видеть в санатории. И здесь в Румынии мне однажды  зимой очень захотелось яблок. Я  украла со стола одно яблоко, подбросив его на снег под дерево. А потом позвала Светлану в свидетели, показав, что яблоко упало с дерева. Мы подняли его. Усевшись удобно на диване, открыто поделили его пополам и с аппетитом ели. За проделки, конечно, я получила. Меня никогда мать не била. Но со мной обращалась всегда хуже, чем с собакой. За своей спиной я всегда слышала в свой адрес разные упрёки  и горькие слова. Меня никогда не садили за общий стол кушать. Когда приходили гости, меня всегда прятали, выпроваживая из комнаты. До меня даже иногда доходили слухи, что я дочь маминого родного брата, хотя во мне слишком много было маминого.
Когда меня  впервые привезли в дом после голодовки в санатории, на столе стояла большая тарелка с нарезанной очень вкусной московской колбасой. Такие колбасы тогда могли есть только  в семьях офицеров. Я ела с аппетитом без перерыва. А мне казалось, что Светлана, которая меня рассматривала, как диковинку, ела ещё больше. Мы даже повздорили. Она жаловалась маме. Я обзывала её ябедой. После этого ужина скорая помощь увезла меня в хирургию. Но по дороге, раструсившись, я пришла в себя. Необходимость в операции заворот кишок отпала.
При  всех офицерах высших чинов служили ординарцы, шофер, повар. Жили общей семьёй. Солдаты были полностью в распоряжении матери. Ещё к её услугам была отдельная машина, на которой она разъезжала по городу, распевая песни. Жила она праздно и беззаботно, что тоже оставляло  свой отпечаток на её характере.
Помню случай. Мама решила покупаться. В ванной комнате стояла канистра с бензином. Однажды, бензин взорвался. Мама была объята пламенем с ног до головы. Сильно обгорели руки. Накинув на себя отца шинель, она погасила пламя. Мы все собирали мочу, в которой она делала ванночки рукам. Скорая помощь забрала её в клинику. На следующий день ординарец жарил на обед рыбу. Мне тоже хотелось самой поджарить рыбку и я без разрешения, схватив целую рыбину, бросила её на раскалённую с постным маслом сковородку. Кипящее масло вылилось на меня, облив ноги, бороду, руки. Врача мы не вызывали, а тоже на все обожженные места накладывали компрессы с мочой, после чего не осталось ни единого шрама на всём теле
Мама  не могла меня переносить рядом с собой. Меня перевезли в Одесскую клинику, где работал профессор Кохман.
Дело в том, что у моей второй бабушки по маминой линии - Дарьи был сын Александр, которого бабушка тоже бросила. У него тоже был больной позвоночник, с очень сильной деформацией грудной клетки впереди и сзади. Где-то в возрасте 16-ти лет он хотел покончить счёты с жизнью, бросившись под  поезд, но не погиб. В одном из вагонов этого поезда ехал  профессор Кохман. Он не любил Советскую власть, но,  пожалев Александра, взял его в свою клинику, чтобы вылечить. И он его за год сделал абсолютно ровным, сказав: «На советскую власть я не хочу работать и не буду.  Ты единственный, кого я вылечил».
А лечение заключалось в вытяжении. Подвешивались грузики к ногам и к рукам. Грудная клетка была вся загипсована. На спине и груди вырезались окошки, которые заполнялись подкладками. Всё перебинтовывалось на определённый срок по мере постепенного выравнивания, которое длилось год. Через год дядя Саша был абсолютно ровный. Сохранились заметно - широковатые плечи. Позже дядя даже  работал грузчиком на шахте в Кировограде. Он женился. У него было трое детей. Мне довелось знать только старшую его дочь Милу. Мы даже были с ней дружны долгое время. Мила окончила Институт Сельского хозяйства, вышла замуж, и мы потерялись. Этому способствовала Светлана.
Конечно, дядя рекомендовал маме обратиться к Кохману за помощью, напомнив  ему про давний случай в его практике. Это не сказка. Это было. Но, к сожалению, профессор был очень старенький и уже ничего не помнил. Он тяжело передвигался по палатам. Его водили за руку. Проку от него уже не было никому никакого.
В Одессе я пролежала в гипсе ещё полтора года. И снова мама не хотела меня брать домой. Баба Дуня ей как-то предсказала: «Пока твоя дочь будет жить с тобой, ты не будешь жить с мужем». Мама любила отца до безумия, возненавидев  меня.
Военный полигон  отцовского  полка находился тогда в селе Тарутино Измаильской области. Там была летняя квартира моей семьи, а зимой  там находилась я двенадцати лет и домработница – Тамара Карталова. Ей было 14 лет. Мы смотрели за огородом, садом, большим хозяйством, в котором были куры, утки, гуси, индейки, две свиньи и даже одна коза. В саду было до 100 фруктовых деревьев. Окраина села была вся в садах. С одной стороны от нашего дома были  военные палатки  и спортивное оборудование для солдат, с другой - стояли учебные пушки, танки, накрытые брезентом. Не было ни единого дерева в саду, на которое я бы не взбиралась, желая вырасти. С треском падала вниз, ломая верхушки деревьев. Все спортивные снаряды военного лагеря я тоже пробовала осилить. Взбираясь высоко по канату и не удержавшись, катилась вниз, обдирая до крови ноги и руки. Так хотелось вырасти. Я обследовала крыши всех сараев, иной раз спускаясь на них с тонких веток ив, потом не могла сойти ни вверх, ни вниз. И с крыш я тоже катилась кубарем на землю, разбивая не раз нос, исцарапывая ноги и руки.
Здесь, в Татрутино, я впервые пошла в школу сразу в третий класс. Мерила пешком каждый день от дома до школы по семь километров. Грязь на дороге была по колено. Дети и взрослые, ходили в резиновых сапогах. Училась я тогда только на отлично. Помню, был у нас учитель Пётр Петрович. Он по профессии был пекарь. Любил выпить. На столе всегда стоял стакан с водкой. Это знали все ученики. Он вызывал меня  часто  к доске, чтоб я объясняла новый урок, давая мне тут же его предварительно  прочитать.
Очень яркими остались воспоминания про учителя английского языка. Хотя теперь я даже не помню его имени. Зато, лишь благодаря ему, я полюбила английский язык и одержима была любовью к иностранным языкам почти всю свою жизнь. Он был слишком строгим и требовательным к нам, буквально вил из нас верёвки. За это мы его возненавидели. Тогда, помню, и родились мои первые глупые рифмованные строчки: «Англичанин – чёрт лихой едет на коняке. Впереди жена идёт, а за ней - чертяки». Разные слухи о нём ходили по селу и дорисовывались в наших  детских сознаниях.
В Тарутино я прожила  всего два  года. Но остались о том времени очень тёплые  и яркие воспоминания. У Тамары были ещё три сестры. Во время войны они были в концлагерях в Германии. Но это были лагеря для более привилегированных. Мать их была немка, из переселенцев. Не желая жить при Советской власти, покончила счёты с жизнью, перерезав себе вены. Отец был болгарин. Он любил свою жену и не перенёс трагедии, скончавшись от разрыва сердца. Дети перешли жить в семью родного брата отца, тоже Карталова. В Тарутино очень много жило немцев. Во время войны многие были вывезены в Германию в особые, более благоустроенные концлагеря. После войны, вернувшись в родное Тарутино, девочки работали домработницами в семьях военнослужащих, расквартировавшихся здесь. Помню, вышло разрешение желающим  бывшим переселенцам вернуться  в Германию. Но всех, кто изъявил желание вернуться, пересадили в тюрьмы. Их дядя  из тюрьмы не вернулся. Кому-то мстили, на ком-то авторитет зарабатывали. Такое было время. Такими были люди, пригревшиеся у власти. Каждый старался воспользоваться своей силой.
Моя старшая сестра Таисия после войны сразу поступила в Институт иностранных языков на факультет немецкого языка. Практика языка была ею получена в городе Сибиу в Румынии, где вся наша семья проживала после войны на одной богатой немецкой вилле. В доме звучали  немецкая  и русская речь. До сир пор остались  в моей памяти  отрывки некоторых баварских песенок. Старшая сестра была очень способна к языкам. Овладев в совершенстве немецким, она поступила в Институт иностранных языков. Там она была одной из лучших по своим знаниям и по богатству. Одевалась лучше всех. Никакая студентка не могла  и помечтать о домработнице. После перевода отца в Одесский округ Тая вместе с домработницей Анной Карталовой жила в гостинице «Красная». Родители переехали в с.Тарутино. Там находился летний полигон военного округа. Там и они получили домик, о чём я писала уже ранее.
Мама снова  решила отправить меня от себя, но на сей раз с благородной целью. Я безумно любила музыку, и где только мне попадалось на глаза пианино, садилась за инструмент и начинала по слуху наигрывать  любую мелодию в две руки сразу.

Я БРЕДИЛА.

Мне с детства часто снился инструмент.
Играла в две руки я на рояле.
От сна я пробуждалась в тот момент.
И строчки  в сердце музыкой звучали.

Я бредила… В ушах звенели гаммы.
Их пальцами ловила я извне.
В них слышался мне добрый голос мамы.
Дарила она нежность, ласку мне.

В царевну превращалась вдруг лягушка.
В глазах искрился чувств высоких бриз.
Рыдала я навзрыд, но не в подушку.
Под головой моей был твёрдый гипс.

И связывали ноги перемычки.
Из них я выбиралась по ночам.
И под кроватью, ползая привычно,
Пыль собирала на своих плечах.

Но радостнее не было мгновенья.
И не было счастливее меня.
Мне острыми казались ощущенья.
Горело сердце пламенней огня.

Израненная птица пела в клетке,
Внимая Музы певчим голосам.
Хваталась я за жизнь и счастье цепко.
И верила я с детства  чудесам.

И  рисовались в памяти картины.
Улавливался в красках каждый звук.
Мне покорялись мысленно вершины.
И ласка мне дарилась сильных рук.

Влюбляясь, пред собою видя принца,
Я упивалась жгучей страстью всласть,
Отдав себя до кончиков мизинцев.
Любви слепой была всесильна власть.

И гаммы новых звуков зазвучали
В израненной груди. Зажёгся свет.
Озвучивались рифмами печали.
Перо мне заменило инструмент.

Мама отвезла меня в школу имени Столярского на прослушивание, где меня приняли в группу одарённых детей. Жила я тогда  у сестры в гостинице. Но однажды приехал отец и решил меня забрать,  сказав: «Нечего потворствовать глупостям». Помню, я спряталась в туалете. Он волоком вытащил меня оттуда и крепко избил пряжкой ремня. Лицо, руки были исполосованы. Из носа лилась кровь. Ординарец принёс ведро воды, чтоб меня отмыть от крови. Это был единственный случай, когда отец поднял на меня руку. Вот так и кончилась моя музыка, которой и впредь я бредила ещё очень долго. Помню, когда я была ещё в санатории, у нас в каждой палате стояло пианино. Ночью мы дети любили вылезать из гипсовых кроваток и ползали по полу, собирая на себя всю пыль. Но мы были счастливы. Я подползала к пианино и, поднимаясь на коленки, старалась нажимать произвольно клавиши. Не зная нот, позже, уже находясь в семье, я пыталась даже сочинять музыку. Звучал в голове Реквием. Слава Богу, он не нашёл отражения на бумаге. Бог меня хранил. Теперь я понимаю, что этим меня судьба уберегла от злого рока ещё тогда в детские годы. Реквием служил бы предтечей   моей ранней смерти.
Стесняясь своей изувеченной болезнью фигуры, осознав, что я не создана для сцены, я похоронила в себе мечту стать музыкантом. Много лет спустя я пыталась приобретать хоть какой-нибудь музыкальный инструмент. Сначала это была гитара, потом – четвертушка - детский аккордеон. Спустя много лет я купила старое пианино, которое уже никуда не годилось. Некоторые струны были порваны. Оно стояло в моей маленькой комнате посредине, не давая двигаться свободно по квартире. Кому-то я его подарила. А спустя ещё много лет, уже совсем недавно, после смерти мужа, я снова приобрела инструмент. Стоит пианино в моей большой квартире, никому не мешая. Но у меня не появляется желание даже подойти к нему. Хотя еще пару лет назад у меня в доме собирались мои подруги и мы устраивали домашние концерты.
Я любила иностранные языки, но из-за нежелания стать учителем, даже не пыталась поступать в ВУЗ  этого профиля.
Дети бывают очень жестокими. В школе они очень часто давали мне почувствовать, что я не такая, как все.
Я была очень замкнутой и закомплексованной. Этому способствовало отношение ко мне членов моей семьи.
Вспоминаю случай, когда мы с сестрой Светланой находились в детском санатории, где вечерами  для детей работала  под музыку танцплощадка. Я всегда оставалась  в углу в одиночестве. Никто не подходил ко мне и даже не смотрел в мою сторону. Я была гадким утёнком. И когда однажды я попросила Светлану пригласить меня танцевать, эта совсем ещё маленькая девочка лет семи-восьми, заявила мне, что ей стыдно со мной быть рядом, тем более танцевать, что я не такая, как все и впредь меня никто и замуж не возьмёт. Я горько плакала и молилась: «Боженька! Накажи её!» Это был неистовый крик детской израненной души. Случилось, что я вышла замуж в 23- летнем возрасте, а Светлана – где-то к тридцати годам. Конечно, в дальнейшем я ей этого не желала и не злорадствовала.
В 1953 году семья окончательно переехала в Одессу, оставив летнюю квартиру в  Тарутино. Я поступила в пятый класс  школы № 37. Вспоминаю любимых учителей, которые очень чутко относились ко мне. Это была учительница русского языка Анна Васильевна. Фамилию не помню. Знаю только, что она говорила моей маме: «Из этой девочки выйдет большой человек». В классе я была оформителем стенной газеты. Была еще учительница по математике Лидия Ферапонтовна. Я была круглой отличницей по всем предметам. Когда я получала четвёрку, я плакала.
В шестом классе произошло соединение девочек и мальчиков. В подругах у меня почему-то всегда были девочки из еврейских семей. До сего времени общаюсь с некоторыми. Мама моя тоже любила подделываться под еврейку. С переездом семьи на другой адрес я была переведена в 68 школу. В седьмом классе все девчонки уже начали кокетничать перед мальчиками. Захотелось и мне стать красивее. И однажды, договорившись с Бебой Айзенберг, я отрезала себе одну косу, не рискнув сразу отрезать обе. Боялась матери. Пришла домой с рёвом, сообщив домашним, что какой-то мальчишка подбежал ко мне и отрезал   косу. Сцену мы с Бебой разыграли очень артистично. Мама поверила и даже пошла со мной в парикмахерскую делать завивку. Директриса школы была очень строгой. Мы все должны были ходить в школу в форме, с косичками и бантиками. Меня исключили из школы, предложив состричь все завитушки, от чего взбунтовалась моя мама. Как можно обижать и так обиженного дитя.
Это уже было, когда я оканчивала восьмой класс. Мне пришлось перейти в вечернюю школу, так как по возрасту в классе я была старше всех на пару лет. В вечерней школе рядом со мной за партами сидели люди уже намного старше меня, но я чувствовала себя здесь самой сильной по знаниям и перестала вообще обращать на учёбу внимание. Это и привело к тому, что в моём Аттестате зрелости появилась одна троечка, но по русскому и английскому языкам, по математике и физике у меня всегда были одни пятёрки.
Когда я ещё жила с мамой, и наши отношения со стороны казались родственными, к нам часто приезжала бабушка Дарья. Она находилась в Доме для инвалидов в Барабое 2.  Приезжала она часто вся в синяках. Её там били. Она просила милостыню под церквями и всё до копеечки везла нам,  своим дорогим внучкам. Мама всегда стеснялась её и  никогда не провожала бабушку в обратный путь. Ко всему она ещё и брезговала ей.
Ещё до войны бабушка Дарья  жила на Сахалинчике. Так назывался район Одессы за железнодорожным вокзалом и переездом. Жила она там с младшим сыном, которого ещё до войны призвали в Армию. Погиб он в начале войны.
Сама бабушка Дарья была русской, родом из переселенцев с Курской губернии, а дедушка – украинец из-под Полтавы, из семьи мещан. Будучи путейцем, он взял в жены девушку-крестьянку, бесприданницу. Ему было 42 года, а бабушке 16 лет. Он умер от холеры на дорогах революции. Жизнь бабушки Дарьи никогда не обсуждалась в семье, поэтому о ней все известно отрывками.
Однажды она отправилась в гости к дочери и зятю в г.Чкалов, ныне Оренбург. По дороге её обокрали и сбросили с поезда. Она осталась без копейки денег в неизвестной ей местности. Её пожалел один проводник вагона, сказав: «Я вас довезу до Москвы, а там вы уж сами добирайтесь». Приехав в Москву, бабушка начала обращаться за помощью к чужим людям. К ней подошёл милиционер, спросив, в чём дело, он пригласил её в отделение милиции, обещая помочь. И тут началось что-то невообразимое. Её допрашивали, каким языком иностранным она владеет, какое государство её забросило. Никто не додумался позвонить в Одессу или в город Чкалов к родственникам для выяснения. Её гнали этапом до Одессы. По дороге её изнасиловал кто-то из милиционеров, заразив сифилисом. Каким-то образом бабушка оказалась в Богадельне возле Привоза. Больная, несчастная, с трясущейся рукой, она не могла ничего о себе толком рассказать. Ко всему она была малограмотная.
 После войны мама уехала в Румынию с отцом по переводу, а бабушку сдали в Дом инвалидов. Умерла она в 1962 году. Кто хоронил её и где она была похоронена, осталось  неизвестным.