Пробка

    Пятый день Москва задыхается от знойного жара и неподвижно зависшего в тяжелом воздухе городского смога и пыли. Все в городе  раскалено, прожжено солнцем и излучает удушающее тепло, от которого нет спасения ни днем, ни ночью.

    Капитан Блохин, стоя на своем посту, на углу Лесной и Тверской-Ямской, проклинал жару, всех автомобилистов и  хлопотную, беспокойную, а главное какую-то беспросветную жизнь. В ГАИ он пришел сразу после армии и с самого начала никакой любви к работе не испытывал, но за пятнадцать  лет  постепенно привык ко всему, притерся и решил никуда не рыпаться, потихоньку вырастая в званиях и зарплате.

    Капитан лениво смотрел на потоки  машин, автоматически отмечая для себя многочисленные нарушения, но реагировать на них не хотел. Лень, жара разморили его. Стоять сейчас с нарушителями,  доказывать им что-то под палящим солнцем… Да пошли они все. Нет уж, лучше здесь, под козырьком.

    Вдруг хрипло задребезжала рация, выведя его из состояния оцепенения. Блохин вздрогнул от неожиданности и чтобы сбросить  сонную оторопь, резко и часто замотал головой из стороны в сторону, шумно шлепая при этом губами, как собака после сна. По рации сообщили, что  в направлении  области через полчаса поедет правительственный кортеж, и приказано перекрыть все пересекающие магистрали и встречную полосу.
Капитан сплюнул и матюкнулся. Вот сейчас надо будет на жаре держать весь перекресток в руках, чтобы мышь не проскочила. Он врубил на всех направлениях красный и замер перекресток. Блохин вертел головой направо, налево, прямо и назад и видел, как набухают автомобилями улицы и как становится окончательно невозможно дышать от стоящих, но продолжающих чадить автомобилей.

    Хоть и считался Блохин уже заматерелым гаишником, не считавшим  грехом поохотиться на нерадивых водителей и штрафануть их с пользой для себя, но оставался все-таки человеком, не беспредельщиком каким-то. Никогда просто так, без видимых нарушений он никого не тормозил,  денег брал в меру и только, если сами давали, никогда не вымогал. Но штрафовал капитан всегда только  нормальных людей, полагая, что это и им хорошо - без протокола-то, и ему неплохо. Гонористых же всяких, которые сразу лезли за книжечкaми, удостоверениями, пытаясь напугать своей начальственной значимостью и связями, начинали лезть в бутылку, выступать, хвататься за мобильники, грозно надувать щеки, разыгрывая перед ним дешевый спектакль, Блохин из принципа казнил по полной программе с тягомотным составлением протокола, а если подходило под соответствующую статью, то и права отбирал, и номера снимал.

    А поступал капитан так потому, что именно начальников всяких и не любил, так как видел много неправильностей и несправедливости в жизни и считал, что все это, благодаря им начальникам, от мала до велика, и  происходит.   Открытия его начались еще  в армии, куда он попал с непорушенными романтическими настроениями, но очень быстро начал проходить все солдатские университеты от мордобоя и издевательств дедов, до хамства, унижений и безразличия командиров. Он познал там многое: как ради званий и денег бездарно доблестное начальство втирает очки, как ворует, как пьянствует.

   Всякие ЧП с проездом кортежей и обязательным перекрытием движения Блохин в своей работе не любил больше всего, не только из-за напряжения и высокой ответственности. Его всегда бесила несправедливость и необходимость своего тупого участия в ее осуществлении.
Капитан стоял взмокший,  сонливость как рукой сняло - надо  внимательно следить за перекрестком, ничего не упустить, иначе… Изучающим взглядом он проходил по рядам автомобилей и думал, что людям сейчас надо будет париться в машинах и поразительно, что все будут безропотно ждать. Никто особо протестовать не будет - это точно. Втайне, хотя такое  лично ему и не на руку - все-таки его перекресток, его смена - но Блохину почему-то в таких случаях хотелось, чтобы хоть кто-нибудь возник, возмутился, чтобы многоголосым хором заревели  запруженные улицы так, чтобы вся Москва услышала и тоже подхватила бы гневный  протест. Но нет, такого никогда не случалось,  все смиренно ждали. Вот это его всегда поражало и, если начальство он не любил, то молчаливое автомобильное стадо  презирал.

    Внимание капитана на некоторое время сосредоточилось на ближних машинах. Ему хорошо были видны водители, и каждого из них он отмечал  про себя короткой характеристикой:

    «Девица в «бэхе» так себе. Трепется по телефону. Похоже, ей вообще все по барабану. Ржет как лошадь.

    Пенсионер дергается в шестерке, возмущается, что-то выговаривает  пассажиру. Такой, кстати, может и загудеть.

    Какой-то мордастый на «мерсе» с водителем и мигалкой. Эх, не время сейчас,  а то проверить бы его мигалочку, скорей всего левая. Ну, ничего, ничего постой, как ты ни крут, а и об тебя ноги оботрут…».

    Блохину понравилась случайно получившаяся рифма, и он ее повторил еще раз.

   «…Парень на «форде», смотрит зло, с ненавистью. Давай, давай, зрей, пацан.
 А дамочка в «ренушке» в большом порядке, симпатичная. Машинка только уж больно битая у нее. Эх, с удовольствием поучил бы ее вождению, а там…».

   Его мечтания о перспективах обучения красотки прервал сигнал рации, по всем постам пошла команда…

   Блохин снял фуражку, вытер мокрый лоб тыльной стороной ладони и стал внимательно вглядываться в даль улицы, откуда должен появиться кортеж. Дорога была абсолютно пустынна, лишь на перекрестках просматривались фигуры постовых да милицейские машины.


   Марина не успела проскочить перекресток и покорно встала на зажегшемся красном сигнале. Ее “BMW” стоял первым перед линией, прямо у милицейского поста. Зеленый все не зажигался и после того, как окончательно очистилась Тверская-Ямская и забились пересекающие улицы, Марина поняла, что придется ждать и, возможно, долго. Отчаиваться она не стала и решила воспользоваться паузой и поболтать. Ее тонкие, быстрые пальчики пробежали по кнопочкам мобильника:

   -  Слав, приветик. Ты знаешь, я тут подвисла на Белорусской. Все стоят, вон мент все перекрыл, что там такое, в чем дело? – Марина для усиления своего недоумения наморщила лоб и, глядя по сторонам, продолжила – Слав, мы сегодня как? – и заинтересованно замолчала.
 
   - Маринка, а знаешь, почему ты стоишь-то? Сейчас по телеку показали какого-то африканского президента. Он к нам с  визитом завалился, а сегодня отваливает. Его, наверное, и пропускают. Маринк, этот президент такой черный, ты себе не представляешь. Наверное,  он людоед. Чего ты ржешь, дурочка, там такие есть, а наши-то и с людоедами готовы дружить. Кстати, классный старый анекдот про вот таких президентов:

   - У него на пресс-конференции спросили: - Как вы решили национальный вопрос? А он ответил: – Очень просто, у нас был один еврей и мы его съели  – Славка первым зашелся смехом, захлебываясь и причитая.

   - Клево, Маринка, правда? Представляешь, вот  едет черный, пречерный президент по Москве, видит тебя и думает: «Эх, хорошо бы эту девчонку с чесночком и перчиком схавать». Ха-ха-ха – и снова его забористый смех  прошел по всем  фазам от громкого ржания до тихого булькания и  всхлипывания.

   Марину не столько развеселил анекдот, сколько Славкины захлебывания, от которых она завелась и стала смеяться, покачивая головой из сторону в сторону. Вдруг Марина, заметив, что на нее смотрит мент в будке,  осеклась и чертыхнулась:

   - Черт, зараза, какого уставился, лучше зеленый бы дал, ментяра.


   Хоть и не любил Петр Иванович ездить по центру,  но сегодня решил чуть подзаработать, откликнулся на поднятую руку  и вот попал в проклятую пробку. Он повернулся к пассажиру, средних лет мужчине, аккуратно одетому, гладко выбритому, судя  по всему, неплохо устроенному в жизни и обеспеченному.
   - Ну, любезный, похоже, мы попали. Вы хоть не опаздываете? А то лучше выскакивайте и на метро. В метро-то понадежнее, там слуги народа к счастью для пассажиров не ездят, тоннели там не перекрывают.

   - Да нет, нет. Я не опаздываю, просто не хочется залезать в автобусы, троллейбусы, а метро я просто не люблю, особенно теперешнее - везде грязь, попрошайки, бомжи, банки, бутылки под ногами катаются.

   - Уж что, да, так да. Никакого порядка, сплошной бардак в нашем  метро, как и во всей нашей жизни. А банки, бутылки – просто ужас какой-то,  все сосут и никак не насосутся: и мужики, и сопляки, и девки. Да порой и бабу в возрасте встретишь с такой соской. Вишь, не насосалась за свою жизнь.  – Петр Иванович начал распаляться и говорить громко, жестикулируя при том руками.

   -  Я вот как-то подумал, что же такое должно произойти в нашем  метро, чтобы покончить там с бутылочной заразой. По моему, до тех пор, пока какого-нибудь подземного мента или начальничка не долбанут по голове бутылкой или не разукрасят бутылочной розочкой, никто и не чухнется. У нас ведь как? Надо чтобы беда обязательно  произошла, тогда уже можно и побороться, а предотвращать беду на хрена, она ведь может и не произойти.

   - Да, пожалуй, вы правы, это действительно наша национальная особенность. Как там говорится “гром не грянет – мужик не перекрестится”, точно  сказано. Да, но что же там происходит-то? Чего стоим-то и сколько нам еще стоять?

   - А что происходит!? Членовозы сейчас поедут, видите,  гаишник все перекрыл, ему приказ дали,  и  класть он на нас хотел – Петр Иванович с ненавистью посмотрел в сторону капитана, презрительно скривив рот.


   Григорий Ефимофич Блошник числился помощником депутата Государственной думы и направлялся в “Яр” пообедать. Казалось вот уже и рядом  ресторан, но вдруг все перекрыли. Можно и дойти, но Григорию Ефимовичу не хотелось вылезать из комфортного салона, наполненного прохладой. Да к тому же, что значит идти пешком?! Да это просто себя не уважать.

   - Витек – окликнул он водителя – давай-ка включи мигалку и нажми на газ. Проскочим, а то застрянем здесь надолго, наверняка, кого-то пропускают или в Шереметьево, или в Завидово. Уж кто-кто, а я то их ублюдочные порядки знаю. Все, небось, еще в сортире в Кремле  сидят, а дороги уже перекрыли.
 
   - Григорий Ефимыч, здесь не тот случай, за жопу на следующем же перекрестке возьмут, вы же сами знаете, мигалка-то у нас левая. Лучше не связываться.

   -  А я тебе говорю - включай и вперед.

   - Ну, как хотите, сами будете разбираться – Виктор включил мигалку и перевел рычаг  коробки передач, машина слегка дернулась.

   Капитан Блохин отреагировал мгновенно, и трель его свистка проникла в салон. Он назидательно и угрожающе помахал полосатым жезлом, давая понять, что  наказание последует немедленно и немалое, только тронься.

   - Вот видите, Григорий Ефимыч, я же говорил – Виктор выключил мигалку и заглушил двигатель.

   - Вот падла, сучара ментовская, погоди я настучу на тебя, руки-то тебе пообрезают. Вишь, гондон, палкой своей размахался – и помощник депутата Государственной думы изучающе, запоминая внезапно возникшего в его жизни нового врага, злобным взглядом прожег капитана Блохина.


   Павел Кононов опаздывал в больницу. На двенадцать назначена операция  женщины с   раком желудка и из-за этой пробки он мог опоздать. Как и всегда Павел несколько раз мысленно проделал  операцию, от раза к разу уточняя все свои действия и вот, наконец, доведенная до совершенства технология готова. Он представлял себе все зримо и хотел быстрее оказаться в операционной.  Но пробка опрокидывала все стройные планы и приводила его в ярость, тем более, что невозможно никого предупредить, потому как сдох аккумулятор в мобильнике. Что делать, как поступить? На общественном транспорте уж больно неудобно добираться, да и попробуй теперь выковыряйся из потока и припаркуйся. Только ждать, но сколько? Павел сжал голову руками, пытаясь успокоиться. Он прекрасно понимал, что перед операцией ни в коем случае нельзя возбуждаться, но ярость от своей беспомощности все более и более распаляла его. Что делать? Прищурив глаза, с затаенной в глубине ненавистью ко всему, что происходит вокруг,  он смотрел на соседние автомобили и водителей, на пустую пересекающую улицу, и взгляд его остановился  на гаишнике. Павел  решительно нажал на сигнал. Звонкий голос “Форда” разорвал установившийся покой. Капитан Блохин резко повернулся на звук, но никак не отреагировал, лишь посмотрел на нарушителя спокойствия и подумал:

    «Молодец, парень, не ошибся я в тебе. Интересно кто-нибудь еще загудит?».
 Откуда-то из дальних, невидимых ему рядов раздались одинокие и разноголосые сигналы, но быстро стихли. Павел продолжал ожесточенно сигналить, из рядом стоящих автомобилей на него с безразличным удивлением поглядывали водители, как бы говоря ему:
«Парень, чего ты дергаешься? Куда ты против паровоза? Умнее всех что ли?».
Павел снял руку с гашетки сигнала.

   - Черт побери! Чтоб они все сдохли, скоты. Чтоб они сдохли - униженный своим бессилием, Павел откинулся на спинку сидения.

   - Все! Надо взять себя в руки, надо взять себя в руки – повторял Павел про себя, как заклинание, и снова перед ним возник операционный стол, больная женщина, и он делает первый разрез.


   Мария Александровна торопилась на репетицию в театр и думала, что опять режиссер, этот молодой, самоуверенный красавчик будет отчитывать ее за опоздание, за срыв репетиции, за неуважение к коллективу и все такое прочее. Ее, заслуженную артистку будет казнить перед всеми, как какую-нибудь девчонку, начинающую актриску. Уж сегодня-то специально выехала пораньше, но, видно, опять не судьба явиться в театр вовремя. Ох, машина, машина! На кой черт она вообще сдалась? Ездила же раньше на общественном транспорте, а теперь вот одни проблемы и неприятности. Но это все слова, Мария Александровна уже просто не представляла себя без автомобиля. Ей  вспомнился инструктор по вождению, хороший, опытный дядька, который на прощание ей сказал:

   - Мария Александровна, я вижу, вам нравится водить автомобиль. Теперь вы раба своей страсти к машине. Но запомните,  кроме  удовольствия вас ожидают и огорчения.  Впрочем...  Рожденный ездить, ходить уже не может.

   Она опять подумала о режиссере: «Конечно же, талантлив, собака, настоящий мастер с головой и интересными идеями, но уж больно, подлец,  жесткий. А может это от того, что он ко мне неравнодушен?».

   И хотя режиссер был в два раза моложе Марии Александровны, неожиданная  мысль ее увлекла и стояние в пробке отошло на второй план. От разбушевавшихся фантазий лицо ее смягчилось, губы тронула улыбка и Мария Александровна, медленно,  рассеянно стала оглядывать перекресток.  Вот взгляд ее скользнул по гаишнику - виновнику долгостояния, тот явно заинтересованно смотрел на нее. На лице ее по-прежнему цвела милая, годами отработанная  улыбка, вызванная приятными иллюзиями и капитан,  быть может, посчитав, что это адресовано ему, на мгновение также улыбнулся.  Мария Александровна заметила и мгновенно оценила такую реакцию:
    «А милиционер, пожалуй, ничего. Оказывается и среди них встречаются нормальные лица, мужик-то  видно боевой, такой на койку завалит запросто. А интересно, как человек он какой? Все-таки среди них очень много дерьма».

    И тут же переключилась на свою театральную беду:

«Ох, Маша, Маша, ну тебе сегодня и достанется от этого изверга, он тебя просто распнет. Эх, хорошо бы в натуре.» -  и  снова блаженная улыбка появилась на ее лице.


   Бывшая советская гражданка, а ныне британская подданная Лэнни Плоути с большим чемоданом и сумкой вышла из подземного перехода на Тверскую-Ямскую. После подъема по лестнице она остановилась отдышаться. Ей надо торопиться в аэропорт, времени остается уже впритык, спасти может только такси. Смахивая со лба капельки пота, мисс Плоути удивленно смотрит на улицу, пустынность которой удивляет и в голове ее множатся вопросы:    

   «Что это все означает? Куда подевались машины? Как можно сейчас добраться до аэропорта?».  В пяти шагах от себя она видит стоящего милиционера.

   - Офицер – обращается к нему Лэнни – извините, до сих пор так и не научилась отличать звания. Я опаздываю в аэропорт, где мне поймать такси, почему нет никакого движения, куда все подевались, что происходит? – Без остановки на хорошем русском, с легким иностранным шармом в произношении говорит она.

   -  Пропускаем правительственный кортеж – глянув на нее, лениво отвечает капитан.

   -  А-а-а,  кортеж!? Вы знаете, офицер, я покинула страну 25 лет назад, тогда творилось то же самое. Кортежи ездили и их пропускали, а народ стоял и всем все  было до лампочки. Может быть из-за этого стояния кто-то не успевал к умирающему, у кого-то рушилось дело, а у кого-то гибла любовь, а кто-то, как я, опаздывал на самолет, поезд, работу, да, черт возьми, куда угодно. Ничего не изменилось. Офицер, что мне делать? – мисс Плоутти смотрит через свои большие очки снизу вверх на капитана Блохина.

   - Я ничем не могу вам помочь. В принципе кортеж должен скоро проехать, но, если вы опаздываете и  не хотите ждать, можете перейти через мост, там стоят машины, договоритесь и переулками, огородами вас  довезут.

   - Да ничего не  изменилось в этой стране. Ни-че-го – протяжно,  с горечью произносит бывшая советская гражданка, а ныне британская подданная Лэнни Плоути и, взяв свои вещи, идет в сторону моста.

   Капитан Блохин смотрит вслед нагруженной вещами удаляющейся маленькой фигурке в черном брючном костюме с  соломенной шляпкой на голове. Что-то выделяет ее из толпы, и капитан вспоминает об одном открытии, которое как-то сделал для себя. Будучи человеком наблюдательным, он давно заметил, что иностранца от русского можно отличить всегда, даже если их одинаково одеть, хоть в телогрейку и в валенки и даже, если при этом их рассматривать со спины. Ошибиться можно только на юных и молодых соотечественниках и капитан, не один раз думая о своих наблюдениях, наконец, понял что все это происходит из-за ощущения человеком личной свободы. Она проявляется во всем и в мыслях, и в поведении, и в мимике, и в осанке и в движениях, во всем. 


   Рация ожила, из нее доносился громкий, возбужденный происходящим событием голос. Капитан Блохин, слушая сообщение, начал внимательно всматриваться вдаль лишенной какой-либо жизни улицы, при этом он резко поворачивал на мгновения голову на перекресток, контролируя тем самым порядок на нем. На пустынной Тверской-Ямской появилась первая милицейская машина. Мигая всеми огнями на крыше, она быстро приближалась  и проскочила мимо, оставив после себя повисшие над перекрестком резкие, грубо выплюнутые из динамика, слова:

   -  Всем стоять! Никому не двигаться!

   После нее с интервалом покатился весь кортеж, капитан стоял вытянувшись, приложив правую руку к фуражке. В проезжавшем лимузине с флажком какой-то африканской страны в проеме  приоткрытого заднего окна красовалась иссине черная физиономия с оскаленными белыми зубами.

   - Эти русские хорошо все организовали и народ у них спокойный – обращаясь к своему президенту, сказал белозубый  министр, развернувшись от окна в глубь салона. Разве наши дикари стали бы так покорно и долго стоять, да они нас просто бы съели за такие неудобства – довольный своей шуткой министр засмеялся, обнажив крупные зубы и из середины салона раздался одобрительный президентский смешок.

   Капитан продолжал стоять навытяжку, отдавая честь, как того требовала инструкция. Мимо проезжал длинный черный «Мерседес» с тонированными стеклами, из-за которых не было видно никого в машине, но Блохин знал, что это самый главный автомобиль в кортеже. В салоне, отгороженном от водителя, в свободной позе, слегка развалившись, сидел единственный пассажир и лениво поглядывал на однообразный, не меняющийся  пейзаж с  толпами стоящих людей и автомобилей, с вытянувшимися на каждом перекрестке  ментами со вскинутой к пустой, холуйской  голове рукой, например, как этот. Он задержал свой  взгляд на капитане Блохине, полоснул своими жесткими стальными глазами по замершим в ожидании машинам и негромко  произнес:

   - Бараны.

   Капитан, молча, взглядом провожал каждую проезжающую машину. Рука уже начинала отваливаться от напряжения и, наконец, когда проехал последний автомобиль, Блохин опустил затекшую руку и устало выдавил:

   - Козлы.