Глава 20 Видения Штунцера роман Двоеженец

20. Параноидально-виртуальные видения из личного дневника Штунцера

—  Сан Саныч! Утихомирьте его! — крикнул Вольперт, уже убегая
от меня.
Угрюмый бритоголовый мужик, одетый в тюремную робу, выбежал из соседней комнаты и начал со зловещей ухмылкой на лице избивать меня.
— А я дурак еще с тобой в темноте лясы точил, — вскрикнул я, прикрывая разбитое лицо руками, — успокаивал тебя, дурачок, чтобы ты с ума не сошел, а ты, оказывается, вон какой!
— Ладно, хватит, — остановил его Вольперт, — он и так пострадал безвинно!
— А вы хотели, чтобы заслуженно?! — улыбнулся я окровавленными губами.
— Я вообще удивляюсь, как вы после вирнола можете еще думать, — сказал Вольперт, затягиваясь сигарой и тут же стряхивая пепел на лысый череп Сан Саныча, который невозмутимо стоял рядом, держа свои руки по швам и, по-видимому, ожидая новой команды Вольперта.
— Сан Саныч, как вы только можете терпеть этого самовлюбленного эгоиста?! — спросил я, надеясь в душе хоть на какой-то проблеск разума в его бритой голове.
— Но он ведь гений, — прошептал Сан Саныч, и от его глупого шепота я разразился не менее глупым смехом.
— Конечно, гений, — хохотал я, держась руками за живот, — он мне сам в этом признался!
— А вы не находите, что глупость заразна?! — спросил меня Вольперт.
— Если это так, то тогда самый заразный субъект — это вы, — перестал я смеяться и заметил краем левого глаза, как сзади меня крадется детина со шприцем, заполненным той самой мутной гадостью, из-за которой у меня почти не соображали мозги и я сам был похож на жуткого идиота, в котором уже пробуждалось что-то вроде какого-то смысла...
— Поглядите, какие у Сан Саныча наколки на руках, — предложил мне Вольперт, и я понял, что он просто хочет отвлечь
мое внимание для следующего одурманивания меня уколом с помощью послушных ему идиотов. Я сделал вид, что на самом деле любуюсь наколками на руках и теле Сан Саныча, который даже свою тюремную робу задрал вверх, и тут же обернувшись, ударил детину в черном плаще ногою в живот и, мгновенно выхватив шприц из его правой руки, с каким-то безумным и необъяснимым наслаждением всадил его в задницу громко заоравшего Вольперта, который тут же упал на живот и замахал руками, как птица.
— Спектакль окончен, зритель скрылся, — усмехнулся я и, мимоходом взглянув на Сан Саныча и детину в черном плаще, уже покорно стоявших возле извивающегося и громко повизгивающего Вольперта, бросился в дверь, из которой появился детина.
Множество самых разных комнат, пустых и заполненных в большинстве голыми телами как мужчин, так и женщин, орущих, то ли поющих на каком-то непонятном языке, то сношающихся в черных комнатах, в черных гробах на черных столах и в еще каких-то ужасно нарочитых и нарочито ужасных местах уже не производили на меня никакого впечатления.
Я шел мимо них, плывя как сомнамбула, давно потерявши в мозгу свою далекую цель, лишь на какое-то мгновение возникло ощущение, что я пробегаю сквозь свое ужасное прошлое, и при этом я не мог даже вспомнить ни числа и ни времени, когда я вдруг очутился во тьме затворенного "здесь", казалось, что еще недавно, что еще вчера, но как я мог в это поверить, если разум отказывался пользоваться мной, а внутри было все пусто, как и снаружи, да и верить в какие-то сказки я уже разучился давно.
В одной из комнат я внезапно увидел Сирену в черном гробу и с каким-то гнусным стариком. Она целовала его с таким кошмарным наслаждением, что меня чуть не вырвало, хотя мой желудок, наверное, был пуст уже Вечность...
"Маска сорвана, лицо пропало", — подумал я и зашагал дальше, задыхаясь не столько от скорости, сколько от собственного омерзения. Только в эту минуту я осознал, что это был не сон и даже не реальный мир, а виртуально-чудовищный лабиринт, созданный единственным желанием Вольперта, который, как Бог, создавал свой мир из Ничего, из Небытия, из Пустоты, в которой находилось все и тут же переливалось, испарялось за край холста-горизонта в другую узкую, невидимую щель, из которой между ног я появился...
Пройдя еще несколько десятков комнат с обезумевшими от собственной похоти и бессмыслия, а также от наркотическо-галлюциногенных веществ, существами, едва похожими на людей, я почти везде слышал отчетливый голос Вольперта, и вдруг понял, что он был записан на пленку в самых разных вариантах колдовства и воспроизводился согласно положению вещей в одурманенном мозгу у пациента, то есть у жертвы безумного профессора, и таким образом через его же проклятый голос, сплетение гласных и согласных звуков воссоздавался в моем мозгу мой собственный удручающий образ, и это было не просто страшно, это было никак невозможно осмыслить, мозг отказывался соображать, а ноги вели меня сами через весь этот бардак, который заплетался в своих извилинах до бесконечности...
Раскрыв еще одну дверь, я оказался в просторном кабинете, за столом прямо напротив меня сидела в черном плаще Вера, та самая Вера, которую я, казалось, еще совсем недавно затрахал до смерти в ее же собственном автомобиле.
— Ну, ты же умерла, — с ужасом прошептал я, — или ты уже воскресла?!
— Нет, ты просто ошибся,   — улыбнулась Вера.
— А как же от нее шел запах трупного разложения?! — от испуга я уже начал говорить сам с собой, говоря о ней в третьем лице, будто вместо нее я видел какую-то страшную галлюцинацию.
Тогда Вера вытащила из стола маленький пузырек, раскрыла его и поднесла его к моему носу, и я тут же почувствовал тошнотворный запах гнили, к которому я почему-то уже не мог как раньше привыкнуть, а потом из пузырька вслед за запахом взвилось черное облачко дыма и тут же растаяло.
— Так, значит, ты заодно с Вольпертом, — осознал наконец я, — и вы заперли меня сюда, чтобы лишить меня моей свободы и моей работы, присвоить себе мою честность и доброту?!
— Надо же, какой ты догадливый, — засмеялась Вера, — вот уж не думал, что ты такой умный!
— А почему тогда вы меня не убили?! — задумался я, опускаясь рядом с Верой на стул, — или вам надо было оставить меня для опытов?!
— Помнишь, там, в машине я тебе говорила про Сон как Иллюзию Смерти и про то, как мы погружаем в этот сон человека против его собственной воли?! — спросила меня Вера, направляя мне в грудь свой указательный палец.
— Помню, — глухо прошептал я и, вскочив с места, бросился к двери, но раскрыв ее, увидел двух дюжих молодцов в черных плащах.
Они тут же скрутили мне руки, надели на них наручники и опять усадили напротив улыбающейся Веры, которая ничуть не смутилась от этого, а еще слаще заулыбалась на мое измученное и передернутое злобой лицо.
— Это безумье, — еще глуше прошептал я.
— Да, некоторые из исследуемых сходят с ума, но ведь во всяком деле есть свои издержки, — Вера достала золотистый мундштук и затянулась длинной сигаретой.
— А что ждет меня? Ты знаешь?!
— Мы еще не решили, — неожиданно Вера достала из правого кармана черного плаща белый порошок и быстро втянула его носом с ладони, как и тогда в машине.
Кокаин, — догадался я, продолжая молчать.
Потом она сняла с себя черный плащ, и я увидел, что под ним ничего не было, только одно ее обнаженное тело.
Еще через мгновение она стащила меня со стула и сорвала всю одежду, и тут же кивнула охранникам в черных плащах, и они молча удалились из комнаты.
— Признайся, что ты меня хочешь, очень сильно хочешь, —
прошептала она, усаживаясь верхом на меня. Я не стал разубеждать безумную ассистентку профессора Вольперта и мысленно настроился на половой акт, тем более, что от тех мучений, что я испытал, это было самым верным лекарством.
О, Боже, порой она взлетала с меня вверх под самый потолок, как птица, маша руками и вибрируя всем телом, и громко, страстно и молитвенно дыша, она садилась снова и снова на ствол древа, растущего все так же из меня, уже сочащегося кровными устами, изливая реки, море молока... Временами я переставал ощущать и ее, и свое тело, я терял рассудок, и тогда мне казалось, что меня насилует сама Вечность! Сама Вечность усаживается на меня и входит в меня всем своим естеством! И не дает мне даже отдышаться! А я несчастный плачу от страданья, как и от счастья — быть самим собой! Вскоре Время перестало двигаться. Оно в виде непонятно-безумного механизма застыло в безумно-страшном соединении двух смертных тел, и сквозь легкую дымку соприкосновения моего целеустремленного жала и ее послушно раскрывшейся впадины я вдруг ощутил ее судорожный всхлип, пропадающий в густом безмолвии молочно-горького родного вещества, и тут же очнулся, как будто заново родился в этот свет... Она лежала на мне, раскинув руки, как пойманная голубка с развернутыми крыльями... Я прижался ухом к ее груди и не услышал ее сердца, и уже был готов заорать от ужаса, как вдруг вспомнил, что она так же умирала и раньше...
И эта ее фраза, уже повторенная сумасшедшим Вольпертом о том же Сне как Иллюзии Смерти, пронзила меня тоской и одновременно грустным разочарованием в этой убогой клетке существования, куда меня они заперли, и где человеку как червю или личинке в коконе дано только одно ожидание своего же полета во тьму, в котором он пребудет бесконечно...
— Сумасшедшая, — прошептал я, приподнимая ее расслабленное тело над собой, — притворщица, ты просто не знаешь, как я сейчас тебя ненавижу, как я готов тебя задушить ради того, чтоб ты стала невинной, как девочка с куклою в детском саду в утро своей молодой и осмысленной жизни! Так тварь возникает, и тут же тень ее падает с неба! И на земле остается от тела одна лишь труха
— А из Любви получаются одни несчастья, — прошептала Вера, раскрывая свои удивленные глаза.
— Ты думаешь, я ничего не знаю или когда-то в этом странном мире я зря на свет нечаянно родился?!
— Ты говоришь уже стихами, наверное, себя ты очень любишь! — погрустнела Вера.
— А кто, скажи, себя не любит?!
— Себя не любит тот, кто утешает, — ответила Вера, — еще не любит тот, кто не родился, и тот, кто ничего не понимает!
Дверь открылась, и на пороге возник лукаво улыбающийся Вольперт.
— Гляжу, вы спелись, точно голубки, — ласково почесал
себя за ухом Вольперт.
— Что делать, коллега, в любви, как в сражении, пощады дерущимся нет! — страстно прижимая к себе Веру, прошептал я, — и вообще, без нее мне не хочется жить! Я отдал бы себя ей и тело заполнил любовью!
— Однако ты болен, и ты это знаешь! Уверен, любовь твоя — бред! — нахмурился профессор.
— А, может, он все-таки не болен, — жалобно прошептала Вера.
— Где наша свобода, Вольперт, где ее кипучая сила, где недра ее зовут и горят, словно пламя, разрушая ненужную плоть и опять создавая?!
— Вот видишь, он бредит одною свободой! Ему ты нужна, словно прыщ!
— Не надо грязнить мое чувство, профессор! Пусть Ваша Любовь умерла, однако не будьте, как хренов агрессор, и в душу не плюйте со зла! О, если б звучала органная месса, то Вы б не играли козла!
Больной, говорящий так часто стихами, поверь, любит только себя, ему бабы голые снятся с гробами, я слышал, во сне он кричал! — и тут я впервые задумался о словах Вольперта как о собственном психическом расстройстве, болезни, которую я не замечаю или стараюсь не замечать.
— Трагедия в том, что любовь не проходит, любви бесконечная мгла как будто в болезнь за собою уводит, чтоб думать я не смогла, — прошептала Вера и уткнулась губами в мою шею. Я вздрогнул от ощущения того, что через свой поцелуй она вошла в меня.
— Его надо увести назад, — холодно прошептал профессор.
— Нет! Нет! Нет! — закричал я, но два человека в черных плащах уже схватили меня с двух сторон и втолкнули в черную комнату, отталкивая назад плачущую и громко орущую Веру.
Тот же черный стол, черный гроб, и та же голая Сирена в нем безмолвно помаргивает мне правым глазом и бесстыдно смеется.
— Залезай ко мне в гроб! — шепчет она.
Подсвечники с длинными и тонкими, как пальцы художника, свечами тускло освещают страшное ложе Бессмысленно-плотской Любви, даже уже не Любви, а последней агонизирующей страсти, которой ты рад отдаться уже просто так, чтобы потом тебя уже не существовало, хотя бы потому что эта страсть сто тысяч раз в тебе условно повторилась, и ты уже едва ли помнишь все, что было...
— Ну, что, — прошептал сзади меня Вольперт, — может, ты в чем-то еще сомневаешься?!
— Иди на хрен, — ответил я, гневно сжимая кулаки, — иди в жопу и не мешай мне соблазняться, ты что, не видишь, какая прекрасная девчонка в гробу ждет не дождется меня?! Пусть все пропадает к чертовой матери, и я пропадну, тьфу ты, пропьюду во ней!
— Ну, я же говорил, что он болен, — громко прокомментировал мою речь профессор.
Я оглянулся и со страхом увидел плачущую Веру, стоящую рядом с Вольпертом.
— Это ты, — удивился я, — а разве ты еще не умерла?!
— Нет! — улыбнулась сквозь слезы Вера, — я для тебя никогда-никогда не умру! Я буду жить в тебе или рядом, как ты захочешь и как того я сама захочу!
— Вот, видишь, — засмеялся я, тоже роняя слезы и глядя на Вольперта, — а ты говорил, нет Любви! А она вот, Любовь-то! Рядом, и никто ее не отнимет у меня! — я подошел к Вере и снова прижал ее к себе,   а она еще громче заплакала.
— Не плачь, — прошептал я и еще сильнее прижал ее тело к себе.
— Ты же делаешь ей больно, сукин сын! — заругался Вольперт, но я молча обнимал Веру и целовал ее слезы на щеках.
— Это Любовь, ты понимаешь, — шептала она, а я только молча кивал и опять целовал эти соленые, как волны морские, слезы ее, как Правда земная, слезы, летящие вместе со мной в Никуда...
Откуда никто не возвращался...
Я не знаю, может, прошла уже Вечность, может, прошло уже гораздо больше, чем сама Вечность, но Сирена продолжала лежать в гробу, а я вместо своей Веры обнимал один холодный воздух, едва освещенный свечами у самого гроба, лучами с тенями соединенные вместе со мной в темноту...
— Ну, что ты в самом деле, — обиженно вздохнула Сирена в гробу, — или, может, ты совсем рехнулся, раз обнимешь воздух и целуешь?! Дурачок! Ей Богу, дурачок!

— Я целую мечту, — прошептал я и вышел в другую комнату через ядовито-желтую дверь, на которой был нарисован черный череп и написано слово: ЯД!
В ярко освещенной мертвенно-неоновой лампой комнате Вольперт прямо у себя на столе трахал мою плачущую Веру. Она все еще пыталась сопротивляться, но все уже было бесполезно, мгновенный животный оргазм превращал ее злую усмешку в слепую улыбку блаженной, нашедшей в безумном профессоре выход несчастной Любви.
Больные ведь не нужны здоровым, — подумал тогда я и молча вышел в другую комнату уже через белую дверь с большим черным кругом и точкою черной посередине.
Мужчина в черном плаще, кто он, охранник или помощник Вольперта, или просто ангел-хранитель, но он ничего мне не сделал, он просто стоял и глядел на меня как на случайно возникшее лицо в сером холодном помещении, на таком же сером бетонном полу.
— А можно я выйду отсюда?! — тихо спросил я у него, — ведь должен же быть какой-то выход?!
— А у тебя "мани" есть?! — так же тихо спросил он, оглядываясь по сторонам.
— Есть, только они там, — я махнул рукой в сторону следующей двери, — если выпустишь, все, что хочешь, отдам!
— А как твоя фамилия?! Ты помнишь?!
— Не помню, — всхлипнул я от ужаса.
— Тогда вспоминай, только не волнуйся, а то как же ты мне расписку-то дашь?!
— Да, я даже как слова пишутся забыл, — заплакал я.
— Да, не волнуйся, я и сам за тебя напишу, ты только имя свое вспомни!
Мы стояли долго, сколько, я даже не помню, и так завороженно и глядели друг на друга, я вытащил из кармана какой-то клочок бумаги, но на нем было написано только одно слово: Бог! — с восклицательным знаком, и я все вертел этот клочок бумаги и думал, откуда он мог у меня взяться.
— Я не помню, — прошептал я, утирая ладонью слезу и
возвращаясь обратно в ту же комнату, но уже через красную
дверь, на которой было отпечатано перевернутое черное сердце.
Вольперт, уже насладившийся Верой и ужасно довольный собой, держал ее у себя на коленях и курил, она тоже курила, обвив рукой его здоровую шею, но глядела каким-то отстраненным взглядом в потолок.
— Можно я тоже?! — спросил я.
— Что тоже?! — удивленно поднял брови профессор, стряхивая пепел между обнаженных ног Веры, на ее темный треугольник.
— Ну, покурю, — улыбнулся я сквозь слезы.
И Вольперт засмеялся, а Вера заплакала, а мне, хоть чуть-чуть, стало хорошо, ибо я впервые почувствовал, что все-таки Вера любит меня, пусть хоть капельку, пусть хоть самую малость.
Как будто свежий ветер проник в мои легкие, как будто алое солнце, всходящее на востоке, посетило меня, мои глаза, и я вдруг понял, что где бы я ни был, меня все равно спасет лишь ЛЮБОВЬ, и что только с ней за мной придут и освободят меня...
Хотя бы потому, что я никому не делал вреда, а если и делал, то как все по инерции!
— Кто его выпустил?! — закричал Вольперт на человека в черном плаще, — неужели непонятно, что он быть может опасным!
— Как будто сквозь тяжелый сон раздались чужие голоса, а мне уже было все равно, — мою Веру оттрахали, а Любовь осквернили!
И Надежду, суки, убили!...
Я уже не плакал, я стоял тихо и безмолвно, как статуя.
Потом меня втолкнули в пустую комнату, где ничего абсолютно не было, кроме голых стен, и тогда я лег на сырой бетонный пол, глядя вверх на тусклую лампочку, и впервые задумался о том, что сознание мое остановилось и что я могу как будто думать и думать о том, что я могу думать, в то время, как до этого я был вместе со своим нечастным сознанием полностью подчинен одному неумолимому року, как и стечению безумных обстоятельств, которые сменялись очень быстро, как кадры на пленке в кино.
Еще мне показалось, что мой разум перестал зависеть от
Вольперта и что реальность и пустота этой комнаты — это одно
и то же, и что я больше не намерен здесь находиться, а все
равно нахожусь, будто в каменном мешке с одною дверью в
Никуда, т.е. в Пустоту Вольперта. Неожиданно дверь открылась, и я увидел Веру. Она была в черном плаще и курила сигарету с золотым мундштуком. На лице ее едва обозначилась грустная улыбка, обозначавшая не что иное как ее же собственный грех.
Ты, наверное, думаешь, что я болен? — спросил я тихо, боясь до нее дотронуться.
— Это теперь не имеет значения, — прошептала она.
— А что тогда имеет? — заволновался.
— Ничего не имеет, — шепнула она уже мне на ухо и заплакала, и обняла меня.
— И что, меня нельзя никак вылечить?!
— Вольперт сказал, что нет!
— А если он все врет, и если он просто присвоил себе все мое: и мое место, и мою свободу?! Тогда что?!
— Опять ты про свободу, — Вера вздрогнула и отшатнулась от меня, — неужели ты помешался на ней, как все?!
— Прости, я не хотел, — попытался обнять ее, но она вырвалась и убежала от меня, и дверь за ней громко захлопнулась.
Тогда я достал шнурки из ботинок и попытался сделать из них для себя петлю, но моя попытка была такой жалкой, что кто-то громко засмеялся за дверью, и я с ненавистью заметил в двери крошечный глазок.
— Ненавижу! — закричал я в глазок и плюнул, и опять упал на бетонный пол, уже не пытаясь сдержать потоки бессильных превозмочь этот безумный мир слез.
— К черту этот мир! Как сон в бреду!
— Ужасно, но она хотела трахаться каждый божий день, — услышал я сзади чей-то глухой шепот.
Я привстал и оглянулся, и увидел сидящего рядом со мной на четвереньках Сан Саныча.
— Если вы сюда не вошли, то как тогда сюда попали?! — спросил я его.
— Тс-с! Молчите! — Сан Саныч прижал указательный палец к губам, как совсем недавно это делал Вольперт.
— Я знаю, как проходить сквозь стены, — шепнул мне в левое ухо Сан Саныч.
— И как?! — шепнул я в ответ.
— Очень просто, — Сан Саныч схватил меня за руку и потянул за собою, и мы со всего маха ударились больно об стену.
— Ах! Черт! Не получилось! — Сан Саныч всхлипывал, как малое дитя.
— Наверное, и Вас Вольперт обвел вокруг пальца?! — усмехнулся я, потирая ушибленное плечо.
— Вот ****ское отродье! Всех вокруг пальца обвел, — негромко заругался Сан Саныч, и я вдруг вспомнил, что почти так же он ругался со мною в темноте, и поэтому сразу же отвернулся от него, как от явившегося в душу наважденья.
Я закрыл глаза и заткнул пальцами ушные отверстия. Галлюцинация не может говорить, — подумал я и отключился.
— Кажется, это состояние ступора, — склонился надо мною
Вольперт, — вам не кажется?!
Рядом с ним весело подпрыгивал толстый мужик с рыжей бородой и в черном плаще.
Я тут же встал и вежливо пожал руку Вольперту, хотя он ее мне и не протягивал.
— Нет, ошибся, Слава Богу! — Вольперт заулыбался и, кивнув в сторону мужика, прошептал: "Это Роберт Иванович, он пришел на себя, дурака, поглядеть, а то у нас с ним что-то диагнозы не сходятся!
— Что я, животное что ли из зоопарка?! — обиделся я и отвернулся от них.
— Можете разглядывать мою жопу сколько угодно! Только я здоров, как на прогулке бык!
— Ну, ладно, Роберт Иванович, пойдемте тогда лучше к другим, — предложил Вольперт.
— Нет, я все-таки хочу с ним поболтать, — Роберт Иванович попытался развернуть меня к себе лицом, но я громко захохотал, испугавшись щекотки.
—Н-да, — меланхолично пробормотал Роберт Иванович, — как вы им только диагнозы ставите, не пойму!
— Наука — вещь серьезная, — охотно откликнулся Вольперт,
— хотя временами и непредсказуемая! Однако интуиция, коллега, почти что не подводит, достаточно в глаза лишь поглядеть!
— Это в каком смысле?! — спросил Роберт Иванович, но
Вольперт не ответил, он вместо этого подошел ко мне и попро
сил шепотом повернуться к Роберту Ивановичу.
Я был весьма смущен такой неожиданной просьбой и поэтому быстро вернулся к этому рыжему и любопытному бородачу, который зачем-то очень быстро оторвал у меня с головы несколько волосков и, что-то пошептав над ними, спрятал в специальный целлофановый пакет, который затем положил в небольшую черную коробку, а затем спрятал ее в коробку побольше.
— Я коллекционирую все волосы на свете, — объяснил мне и Вольперту свое странное поведение Роберт Иванович, — и вскоре я надеюсь с помощью волос установить любой, даже сверхъестественный диагноз и даже неестественной болезни!
— Но я же здоров! — закричал я, — понимаете, здоров, как бык, и очень хочу на свободу!
Роберт Иванович испуганно выбежал из моей камеры, а Вольперт с циничной улыбкой выдрал напоследок у меня с головы здоровенный клок волос и поспешил тоже выйти вслед за Робертом Ивановичем, а я опять остался один и лег опять на бетонном полу, положив руки под голову. Теперь я уже внутренне радовался своему заточению, особенно глухой тишине, возникающей в нем.
Через некоторое время около меня кто-то зашевелился, и я опять поднял голову и увидел Сан Саныча. Однако теперь его возникновение нисколько не удивило и не обрадовало меня.
— Все люди — негодяи! — патетически провозгласил Сан Саныч и в доказательство ударил себя кулаком в грудь.
— Очень хорошо, только не совсем убедительно! — сказал я, укладываясь поудобнее на бок.
— Что неубедительно?! — удивился Сан Саныч.
— Просто неубедительно возникаете здесь, — пояснил я и отвернулся от него к стене, пытаясь скорее заснуть.
Правда, сон все время выскальзывал из моих невидимых рук, и теперь мне казалось, что я играю с Вольпертом в ту же игру, что и он со мной, впрочем, я уже боялся ошибаться.