Огненная Птица Тучи 1, 2 части

Алексей Желябин

Роман



                Огненная Птица Тучи




               
                Часть первая               


    Где-то на Земле, где растут горы и облака стелятся над самой головой,
в один обычный солнечный день, полусонный и безмятежный, в сердце
мальчишки Родьки заползла холодная тревога неизвестно на что.
    Родька ничего не понял.
    Он почесал в затылке, взъерошил волосы, нахмурил брови и постарался
вспомнить вчерашний день, когда его впервые отправили в дозор, а перед этим
тщательно проинструктировали на предмет тревоги. Он вспомнил главные
вражеские приметы, сообщенные ему бывалыми, и перебрал мысленно все
варианты зловещих обстановок, которых следовало бы поостеречься одинокому
дозорному. Проведя этот нехитрый анализ своих чувств к непонятному внутри
себя, да и снаружи отчего-то тоже непонятному, -- Родька, для пущей смелости,
эдак по-взрослому ругнулся одним распространённым в народе ругательством
и в сердцах запустил булыганом в изумрудную ящерку, которая блаженно
нежилась на солнышке и знать не знала о Родькиных нехороших чувствах.
    Ящерка, чуть живая от страха, тут же просочилась в микроскопическую
трещинку средь камней и оставила хулигана одного.
    Родька вертанул головой и встретился носом с ветром. Ветер сообщил, что
в его походной торбе имеется копчённая рыбка, лук и хлеб. Родькин желудок
тоскливо всхлипнул и все страхи мигом позабылись.
    Он уже устроился на теплом валуне с куском рыбины в одной руке и ломотью
хлеба в другой, как вдруг, над Ущельем Четырёх Ветров (это за которым он
дозорил) прокатился волной, многократно передразненной эхом, чудовищный
гул. И буквально тут же оттуда, c какой-то скоростью, весьма близкой к
невероятной, вылетел огненный шар, и весело потрескивая электрическими
разрядами, промчался мимо изумлённого донельзя Родьки.
    Шар быстро исчез где-то далеко в низинах.
    …Только его и видали.
    Родька моргнул один раз, а когда он моргнул во второй -- из ущелья на него
смотрела, бешено вращая глазами, уродина, каких свет еще не видывал.
-- О небо… -- беззвучно выдохнул мальчик.
   


    Честь и Костыль


    Звезда местного сыска Панкрат Семенович Туча ещё никогда так не потел. В
живописной чёрной ушанке, с перевязанной грязным платком щекою, и надетом на
мазутную тельнягу, во множестве мест прожжённом пальто, в жаркий летний день
Панкрат Семенович сидел на базарной площади и собирал подаяния, причем
изображал он не сумасшедшего, как кое-кто уже подумал, а нищего интеллигента,
как думал он сам.
    Рядом, для пущего эффекта, лежал страшный костыль.
    А на паперти Панкрат Семенович оказался, вот по какому случаю…

    Как и в любом провинциальном городке с населением ровно таким, что помести
его всё на столичном стадионе -- и сектора бы не заняло, -- любой преступник являл
собою если уж и не национальную достопримечательность, то по крайней мере был
фигурой крайне заметной. На него равнялась молодёжь, а женщины (включая
замужних) в нем видели чуть ли не Джеймса Бонда и штабелями падали к его ногам.
Эта удивительная любовь распространялась и на работников правоохранительных
органов. В светлых коридорах местечковского отделения милиции висели его
многочисленные портреты, сделанные самыми лучшими художниками из народа,
а его многотомные биографии бережно хранились в специальных труднодоступных
местах.
    Лично поймать его за руку и за эту же руку торжественно повести в казённый
дом, считалось пределом мечты любого мало-мальски тщеславного милиционера.
    В городке, -- который только тем и отличался от тысяч других провинциальных
городков, что в нём произошли события, лёгшие в основу этого правдивого
повествования, -- был конечно и свой знаменитый гангстер, и взявший в руки,
так сказать, тяжёлый меч правосудия, крутой уокер. Но маленькие
городишки тем и хороши друзья, что всевозможные «веяния» цивилизации
доходят до них с некоторым опозданием и в несколько недоделанном виде.
Так случилось и здесь:  когда на Большой Земле скрипучее колесо исторического
дурализма уже сделало оборот и одна мини-эпоха сменила другую, оставив в памяти
лишь мутные осадки прежнего мира и горечь потерянного времени, местные
городские органы правопорядка впервые столкнулись с новым для глубинки видом
бандитизма -- выпрашательством (с применением какого-то нового бандитского
лексикона, не всем еще понятного) частными лицами материальных ценностей
у зарождающегося бизнес класса.
    О, кстати! С этой «бизнес-ориентированной» прослойкой вчерашних
комсомольцев и партейцев, будь все чуток устроенней в государстве, наверное,
да даже наверняка, с удовольствием поработали бы представители государственной
прокуратуры и иные горячие сердцем следователи. Но поскольку государственный
аппарат дал сбой и горячих сердцем ревнителей закона можно было уже заносить
в «красную книгу», как вид находящийся на грани исчезновения, то и нашими
бизнесменами заинтересовались совсем другие люди.
    А новатором явился молодой, энергичный и подающий большие надежды в своих
кругах Артём Болотин, в миру же просто «Плохиш».
    Он как-то однажды уматал на Большую Землю по своим мелким нуждам, и
появившись недельки через две, просветил тёмный народ по поводу этого
уникального, в смысле невиданной дармовщины, явления.
-- А чего, жизнь ведь надо улучшать? Не вечно же... Организацию организуем.
Ну... чтоб это... самое... короче, не важно! Деньги счёт любят. Это главное.
Вот всех и учтём. На то они, значит, и лохи. Эх, верите, казырно как заживём!
Летом -- Париж. Зимой -- Кипр вообще! Всё как у людей, чиста-а… -- показывая
модные приёмы канкретной распальцовки, поведал он местной шпане, и
избранными местами не только ей.
    А этими «не только», были так называемые -- лохи, они же работники местного
продуктового базара. С ними правда вышел казус. Лохи денег давать отказались,
но зато дали Плохишу конкретно и основательно по шее.
    Плохиш обладал на редкость упрямым характером и столь варварское поведение
своей будущей клиентуры легко отнес на счёт экономической безграмотности.
-- Я дам им время, чтобы как следует подумать над моим предложением, -- спокойно,
но с ударением на «время» и «предложением», сказал навестившим его дружбанам,
забинтованный и с гирькой на ноге Плохиш. В ночь следующей же недели в городке
случилось несколько странных пожаров. Словно по стечению какого-то злого рока,
погорельцами оказались исключительно работники частной торговли. Далее пожары
повторялись с завидной регулярностью, выбирая своими жертвами обратно одних
только «экономически безграмотных» торговцев.

    В час раннего утра, по пепелищу, что некогда было сараем, грустно колесил
восточных кровей человечек. Иногда он, охая, нагибался, и своей уже перепачканной
сажей рукою, чего-то выковыривал из дымящихся куч золы, близко рассматривал и
обреченно ронял, словно навсегда разочаровавшись в увиденном. Этим
разочарованным старателем был Какаш, что на рынке торговал «памидор-мандарин».
    Тихо причитая, Какаш поднял обе свои ладони к закрытым глазам и застыл, как
можно думать, в мысленном разговоре с самим Богом. Когда он, наконец, открыл
глаза и плавно опустил ладони вниз -- спереди его ждал сюрприз в виде Плохиша.
Какаш не удержался и тыльной частью грязной ладони вытер набежавшую слезу.
На щеке остался индейский след. Плохиш сочувственно молчал.
    Оба разглядывали расположенную между ними дымящуюся горку. Всюду пахло
пиццей.
-- Не уж-то сгорело? -- просто спросил Плохиш.
    Какаш только чуть развел руки -- «сгорело, как видишь…»
-- Cам-то цел? -- опять спросил Плохиш.
    Какаш кивнул -- «цел, как видишь…»
-- Ай-яй-яй, -- душевно посочувствовал Плохиш и погладил колено.
    Какаш растрогался и пустил ещё одну слезинку.
    Утро уже открывало двери домов для ранних пташек, всключало надоедливые
будильники, говорило не выспавшимися голосами радио-диджеев и со всей своей
потрясающей силой разгоняло тени удирающей ночи. Надвигался день и разговор
двух вполне нормальных людей на черном мусоре пепелища начал терять всякий
смысл.
    Плохиш считал иначе.
-- Ты в Бога веришь, родной? -- спросил он у Какаша удивительную штуку.
-- Верю, -- осторожно подтвердил Какаш.
-- Тогда ты должен знать … -- неожиданно перешел к делу Плохиш и самым
задушевным голосом прочитал обалдевшему Какашу проповедь о том, как жадность
однажды погубила человека, погубила, потому что человек на поверку не верил даже
своей тени, а не то что там в Бога или в иную какую высшую справедливость.
    Надо сказать, что от бессонной ночи и тяжких переживаний в голове у Какаша
стояло и в самом деле некоторое отупение, и он с трудом следил за смысловой нитью
Плохиша, однако, скорее всего внутренним шестым чувством понимал, что между
проповедью и сгоревшим дотла сарайчиком, в котором был его торговый склад,
-- существует весьма крепкая взаимосвязь.
    Пообещав заглянуть как-то на неделе, и бросив напоследок пошлое:  «…как
тщетны и ничтожны чаяния человеческие», -- Плохиш растворился посреди утренних
солнечных лучей.
    Тогда Какаш развернулся в нужном направлении и бегом бросился в отделение
милиции.

    Панкрат Семёнович Туча слыл очень добрым и даже ласковым, как старый
прадедушкин рашпиль, в обхождении человеком. В родном Чухлонске его все знали
и называли просто -- Туча. И не потому что за глаза или от неуважения, -- нет, и в
глаза, и просто, потому что уважали. Но Панкрат Семенович если уж брался за
какое-нибудь дело, то становился упрямым, как осел, и тогда его уже даже
бульдозером переедь -- а он всё равно не отпустит из рук. Водился за ним ещё
один маленький грешок, а именно вспыльчивость. Иные словечки его, на славу
заправленные ядрёным перцем, сказанные в минуту душевной невзгоды
(каковая минута отчего-то приходила к Туче чаще остальных), надолго оседали
в памяти добрых чухлонцев. За это любого другого может и невзлюбили бы, но
только не Панкрата Семеновича! Он быстро вспыхивал, но и отгорал быстро.
В этом отношении вспыльчивые люди весьма похожи на порох. Люди это знали
и прощали ему, так как справедливым был Туча, а это наверное самое главное.
Ну, и действительно -- добрым. Дожмет до конца, выдавит с костным мозгом
чистосердечное признание, и сам, глядишь, чуть ли уже не плачет, не рыдает…
(Только не надо воображать, будто кому-то на свете удалось увидать его слёзы!)
    Сиротам всегда карамелек покупал, -- а это о том, что Туча самолично взял на
себя шефство в районном детдоме. А кроме него, ну кому эти дети еще нужны-то
были? Всем Чужие Дети. Но только не для Тучи.
    Ещё, он всегда шел первым. На этот раз о том, что Туча впереди себя не ставил
под бандитскую пулю своих подчинённых, а лез сам, всегда.
    Добрым, глупым и упрямым -- вот каким запомнился Туча своим чухлонцам. И
это правдивое повествование, имеющее своей целью рассказать о самом загадочном
происшествии в городе со времён монгольского ига, и дабы не уподобиться тем
гнусным вракам, какие были написаны впоследствии о нём в одной столичной
газете и перепечатанные зачем-то в «Чухлонском Вестнике», опишет своего героя
именно таким, каким его знали самые достоверные свидетели -- простые граждане
славного города Чухлонска.

    Когда-то давным-давно, во времена искренних помыслов и светлых надежд, когда на
Земле ещё не было социального неравенства, а люди оставляли на ночь обувь за дверью,
замыслил Туча усыновить страшно полюбившегося ему паренька из детдома. Паренёк
был обычный, дрался с утра до вечера, девчонок дергал за косички и всегда съедал в
компоте сухофрукты. В общем -- мелочь пузатая, мальчонка. Но именно он почему-то
и прикипел к доброму сердцу безусого идеалиста (тогда еще) Тучи. Сам Туча уже имел
семью, была жена и была тёща. Детей Бог не дал. То есть не то что не захотели, а просто
не сложилось. Жена, конечно, была стервой. Добрым на жен везёт. Мужественно
преодолев болото из справок, свидетельств и характеристик, он вернул пареньку семью,
в своем лице. Надо сказать, что с мальцом они нашли общий язык, и хотя «папой» тот
так и не думал Тучу называть, но, по своему, конечно любил. Зато с остальными
членами Тучиной семьи у него сразу возникли проблемы. Все шло от тёщи. Какие-то
видения у неё были насчёт мальчонки, какие-то карты разбросала ей гадалка, что-то
приснилось ей в ночь со среды на четверг. Одним словом, тёща была против. И это
была война. И война не на жизнь, а на принцип. Каких только подлянок не натерпелся
мальчонка от страшной бабушки! Да и сама бабушка еще так натерпелась, малый-то
рос как ни как в детдоме! Туча иной раз подумывал:  «А не послать ли тёщю и дочку
ее дуру куда подальше?» Но так и не послал.
    Исключительно по редкостной доброте своей душевной.

    Проходят годы. Паренек выростает и ходит в восьмой класс. Знакомится с девчонкой,
первая любовь, первый поцелуй -- и всё такое. Производит неизгладимое впечатление:
из весьма грамотно замастыренного самострела чуть не простреливает себе руку.
Девочка под впечатлением! А где-то Туча бежит за рецидивистом, стреляет в воздух,
догоняет, смотрит в дуло, целчок, получает пулю под сердце. Реанимация, больница.
    Девочка находит паренька и полупустую бутыль самогона. Он мелет какой-то бред.
Девочка выносит его бред на суд публики. Тёща на радостях выгоняет парня из дома.
Он исчезает. Выздоровевший и безутешный Туча выселяет тёщу к черту и бросает
курить.
    И опять проходят годы.

    Выслушав Какаша, Туча прекрасно понял всё то, чего не понял сам Какаш.
Смысловая нить, так иносказательно протянутая Плохишем из лабиринтов
двусмысленных намёков, такого спеца, как наш Туча, запросто привела к единственно
верному заключению. Именно в этот момент Туча кое-что понимает:  он понимает,
что пришел его звёздный час.

    Шел третий час дня. Плохиша не было видно. А базар между тем жил своей
обычной, неспокойной жизнью.
    Туче, который действительно был неузнаваем, кидали мелочь и один раз даже
дали сладкую грушу. Грушу он с удовольствием съел.
    Стояла невыносимая жара.Туча стал подумывать о том, что не плохо бы было
попить холодного пивка.
    Сзади какая-то тётка громко требовала произвести контрольное взвешивание
курицы на  нормальных  весах:  её, видишь ли, не устраивало, что «спортсменка,
пробежавшая марафонскую дистанцию», как она называла предложенную ей
костлявую чемпионку, -- показала рекордный для себя вес -- два килло двести.
Хозяйка же курицы, уверяла недоверчивую тётку в обратном, в самом неподвижном
из неподвижных образов жизни её толстухи, как она в свою очередь называла это
костлявое недоразумение. Спор набирал силу.
    Отвлёкшийся Туча наконец обратил внимание на стоящие перед ним оригинальные
туфли итальянской обувной фабрики имени папы Карло. Пробежав взглядом от туфлей
до личности их хозяина -- он вздрогнул. Было от чего. Добродушно ухмыляясь, на него
смотрел Плохиш. Он дышал полной грудью, как дышится только в счастливой
молодости в прекрасный солнечный день, и наслаждался бурлящей вокруг него жизнью.
-- Бис! Аплодисменты в студию! Как там у братишки Шекспира? Вся жизнь базар, и
люди в нём, -- Плохиш соорудил рога из оттопыренного указательного пальца и
мизинца, -- ба-за-рят!
    И ласково заглянув во всё ещё удивлённые глаза Тучи, нагло спросил:
-- Потеешь дядя? А ты как хотел, собачья профессия…
    Потом выудил из кармана купюру, понюхал её, облизнулся, и как опытный
дрессировщик приказал:
-- Скажи -- «гав»!
    У Панкрата Семёновича от обиды и злости задрожал подбородок. Слёзы святой
ненависти выступили на глазах, а лицо приняло какой-то лиловый оттенок.
-- Ну ты, слива самаркандская, «гав» скажи и так … -- Плохиш открыл рот и часто
задышал, копируя и очень даже похоже, подлиз собак. -- Понял?
    Что мог сказать несчастный, взопревший Туча? Любое сказанное им слово (а слова
всё лезли бранные), выдало его бы с потрохами. «Погодь-погодь, -- думал Панкрат
Семёнович, -- чичас ты прохвост иначе запоёшь. Го-с-поди! Не дай мне облажаться в
этот раз!»
-- Гор-дый … -- насмешливо протянул Плохиш. Потом наставительно заметил: --
Гордый -- значит голодный. Рифмуй, папаша!
    И он, водворив купюру назад в карман, уверенно направился к коварно-
невозмутимому Какашу. Тут неожиданно, над морем разнокалиберных голов,
радостно засновала форменная фуражка районного участкового. Её как чёлн,
бросало от одного базарного лотка к другому. Нигде особо не задерживаясь,
курсировала она с завидной уверенностью, видно тот, кто правил ею, знал все
подводные камни.
    «Нет!! Откудава ты взялся? -- завидя участкового, сквозь зубы, тяжело зашипел
Панкрат Семёнович. -- Иди отсюдава нафиг! Кыш!!»
    Веселый челнок и коротко стриженная голова Плохиша волею судьбы повстречались
в бурном море, чем было вызванно несколько неожиданных реакций. Смиренно
собиравший подаяния нищий слегка ударил себя по ушанке костылем и зачем-то
погрозил небу. Сам участковый залился розовой краской, заметал глазками, лживо
улыбнулся и отмахнул «здрасте». Плохиш тоже сделал неопределённый кивок.
Приветствия нашли друг друга.
    Ещё веселее прежнего запрыгал по волнам лукавый чёлн, и наконец, исчез совсем.
Туча сплюнул.
    Сигналом к действию послужили нарочито громкие причитания Какаша.

    Туча вел замкнутого в наручники Плохиша и перепуганного Какаша к своей
машине. Косясь на «макаров», Плохиш изрёк:
-- Вот это да-а…Однако!.. Да вы Туча -- прирождённый нищий. Кто вам
дал пистолет?
-- Я с ним одна машина не сидеть. Нет, -- упирался Какаш. -- Я же всё вам
сделаль, да? Но одна машина не хачу сидеть! Не хачу! Не хачу!
-- Все сидеть, Какаш. А он, -- Туча злобно ткнул в Плохиша, -- сидеть очень
долго. Я вам устрою, гражданин Болотин, собачий цирк. Нагавкаетесь у меня!
Налаетесь!
    Плохиш никак не унимался:
-- Насчет цирка -- это вы в яблочко попали! Такой номер отчебучить, это ж надо!
Да вам на гастролях можно выступать, мамой клянусь -- аншлаг будет полный!
-- Да замолчишь ты?! Гастролёр. Покривляйся, покривляйся… А сам купился как…
И теперь вот молчи. Шагай давай живее!!
    Плохиш, еле сдерживаясь, снова поддел:
-- Да… Грешно, конечно, смеяться над убогим!
    Всё ещё ряженому Туче самому было неловко. «Словно пугало, -- думал он,
раздражаясь на чешущуюся под душным пальто спину, -- ох уж эта, ёшкин-кот,
конспирация! Быстрей бы добраться до кабинета, а там …» -- и живо представив
себе чистое, пахнущее одеколоном «Ландыш» белье, он аж крякнул от нетерпения.
    Втискиваясь в видавший виды «жигулёнок» Тучи, Плохиш съязвил напоследок:
-- Ну же, сознайтесь, гражданин начальник! Момент истины! Вы ведь за ту денюшку
так обиделись, что я вам не подал? Так не заработали же! Даром знаете где бывает?
Но могу дать ещё один шанс, последний. А чего, глядишь и хватит на новый
супер-мега-костыль!
    Тяжело сопящий Туча молча захлопнул за развеселившимся Плохишем дверь, а
затем и за отчаянно трусившим Какашем, и, наконец, сам сел за руль. Уже внутри
он повернулся и печально так сказал:
-- Ремней безопасности в машине нет… Старушка она у меня… -- потом криво
усмехнулся, снял с головы шапку и промолвил: -- Эх, и нечем вам, гражданин
Болотин рот заткнуть, окромя этой вот вонючей ушанки. Надеюсь, вам она
понравится…
    И совершив, таким образом, акт насилия над свободой слова, он всключил
передачу.

    Трехглазый Диавол


    Понятие -- «на Западе», очень часто ассоциируется с высокоразвитой культурой
поведения. И это не даром. Даром только нас этой самой культуре учат. У них там
как:  «плиз», «мерси», «данке шен». Главное -- все улыбаются, как будто анаши
обкурились. Не от плохой жизни, надо думать, им так весело. Ихний водитель,
говорят, сидя за рулем своей машины, не мечтает набить морду всем на свете.
Он любит этот мир, у него масло снизу не капает на дорогу. Зеленые газончики,
счастливые толстые дети, исправные светофоры…

    В прекрасном, забытом Богом, городе Чухлонске, дорожное движение не
поддавалось никакой логике. Как впрочем и сами дороги. Любая, взятая произвольно
улица, гордо носящая имя какого-нибудь видного деятеля -- запросто могла оборваться
в чьём-то курятнике, вставшем на пути удивлённого и перемазанного куриным
помётом заезжего автомобилиста. Местные, конечно, не были так самоуверенны и
педаль газа по возможности старались не использовать. Но даже их, осторожных и
наученных, подстерегала  всегда одна и та же засада. На пересечении двух самых
генеральных улиц Чухлонска:  бульвара Победы и улицы Мира, -- стоял Он, --
последний работающий светофор. Светофор приветливо мигал  решившимся и
подмигивал сомневающимся.
    «Давай, говорил он, не дрейфь, я стану тебе путеводной звездой на этом отрезке
твоей короткой жизни». Он запутывал и без того запутанных жителей Чухлонска.
Он завлекал доверчивого пешехода на проезжую часть и там коварно бросал один
на один с судьбою. Но самым страшным было то, что этот монстр умел
подлаживаться под обстоятельства. Понятно, что на него поступали, вернее сыпались
жалобы, и конечно приезжали разные плохо побритые специальные мастера с
осоловевшими глазами, которые заглядывали к нему в брюхо и проводили на месте
эксперимент. Они по сто раз переходили дорогу и туда и сюда, но нарушений не
фиксировали. В конце концов, где-то там -- на верху, перестали вообще обращать
внимание на жалобы и специалистов больше не присылали.
    Светофор победил.

    Дорого же чухлонские жители заплатили за свои кляузы! Как только уехала
последняя комиссия -- светофор устроил им всем «кузькину мать». Мстил зараза. Вот
на его-то удочку и попалась Прасковья Никитишна, обычно очень осторожная бабка.
Прельстил её, сердешную, зелёный свет, искусил диавол трёхглазый. И попёрла
Никитишна, разок лишь перекрестившись и поцеловав образок Заступницы -- прям
на проезжую часть…

    Спешил Панкрат Семёнович, спешил. Скромная «копейка» рассекала плотный от
зноя воздух, как метеор. В голове его бесновалась целая стихия. Вот и звёздный час
вроде, и всё как сошлось. Позади сидит Плохиш с ушанкой в зубах, рядом самый
настоящий бриллиант -- Какаш, и получается, что он, Туча, взял того, кого давно
мечтал взять. Из этого всего что-то может получиться, но что? Здесь он сам ещё
толком не знал, но чувства -- эти предвестники грозы, уже заполняли его
возбуждённый мозг.
    Туча сразу обратил на них внимание. (Годы, годы…) Первый раз кольнуло на
улице Подгорной, там, где понастроили много новомодных магазинов с рекламными
вывесками, которые ночью так красиво светятся и мерцают, а днём просто
раздражают взгляд своей нелепой безвкусицей.
    Туча стал следить за собой. Он со своим сердцем давно перешел на «ты». После
злополучного ранения между ними не было тайн, и оба прекрасно знали -- к чему
может привести даже самый маленький обман. Второй раз заныло основательно на
улице Старославянской. Туча уже озабоченно прислушался к сердцу и внезапно
ощутил как кто-то, ледяной, до животного ужаса мёртвою рукой, крепко схватил
его за горло.
    У него пропало дыхание, когда машина выскочила на бульвар Победы…

    Никитишна была из тех глубоко религиозных старушек, которые, на всякий, так
сказать, пожарный случай, верят во всех богов и во все конфессии, а особо почитают
-- самых продвинутых. Этим она несказанно запутала всю небесную канцелярию, и
поэтому сегодня её судьба разыгрывалась на американской рулетке.
    Сначала ей, каким-то чудом, удалось избежать лобового столкновения с рейсовым
автобусом №7. Потом, зоркая Никитишна вовремя ускользнула от уже неминуемого,
казалось бы, бампера легковой иномарки. В следующюю секунду выпорхнула из-под
самых колес неуклюжего фургона с яблоками, и только затем, чтобы оказаться перед
самым носом бензовоза, и, по-видимому, втайне ещё надеясь сегодня как-то выжить
-- попыталась удрать от него по прямой. В минуты опасности Никитишна легко давала
фору любому олимпийскому чемпиону.
    Водитель бензовоза, ветеран труда, со стажем в миллионы родных бездорожных
километров, спасая от гибели Никитишну, резко вывернул руль и исчез в тормозах.
Машину так швырнуло, так изогнуло, что просто вырвало с корнями саму цистерну
и та по инерции устремилась вослед бегуньи. От удара о землю где-то что-то в ней
лопнуло и высокооктановая взрывчатая смесь хвостом побежала по асфальту за
самой цистерной.
    Эта компания уже вышла на свою финишную прямую, когда их прямо по своему
курсу увидел Туча. И это было последнее, что он увидел.
    Последствия невообразимо душного дня незамедлили сказаться. Густая тьма
заволокла небо. Набежал ветер и принёс с собой гулкий, ещё далёкий рокот.
Ослепительно сверкнула молния. Сноп искр, летящих из-под цистерны, наконец
достиг цели. Огненный поток взметнулся к небу. Страшной силы удар сотряс
машину, а затем …  наступила полная тишина.            
    Такая, каких и на свете не бывает.


    Не ходите ночью в овраг


-- О небо… -- выдохнул Родька, лихорадочно соображая, к кому конкретно из богов,
в этой ситуации, следует обратиться за помощью. Но богов было слишком много,
а таких ситуаций, как эта, не было и вовсе, и Родя своим самым точным внутренним
чувством определил -- спасут только ноги! Но они как назло, вместо того чтобы
спасать -- крепко-накрепко вросли в землю. А между тем дракон (как мысленно
окрестил его Родька) взмахнул, что говорится крылами, и из недр своих исторг
двух совершенно человеческих существ:  разве что одетых очень странно. Родька
смотрел дикими глазами на существ, существа так же дико уставились на Родьку.
Дракон покряхтывал и пускал нежные пары. Наверное это могло продолжаться
бесконечно, но тут существо, со спрятанными за спиной руками, медленно
приблизилось, и вполне нормальным голосом молвило:
-- Если это ангелочек… то где же, чёрт побери, его белые крылья?!
    На что второе существо тут же отреагировало:
-- Болотин, ты что… мою ушанку проглотил?
    Болотин  (а это был конечно он)  повернулся и растеряно спросил :
-- Чего-чего?
-- Ушанку, говорю... -- бесцветным голосом повторил Туча, глядя на горы.
Пока Артем соображал, Туча в немом вопросе вытянул руку, обвел ею горизонты,
потом очень тихо прошептал: -- Где я? --  и грузно повалился на землю.
    И без того удивленные глаза Родьки приняли совсем фантастическую степень
удивления. Дракон громко чихнул и затих. Из ущелья потянуло прохладой. Плохиш
подошел к Туче и легонько пнул туфлей.
-- Так, начальник… Слышишь?! Ты куда меня привез? Эй! Не спеши там в обмороки
падать, ты давай скажи:  а где мой любимый город? Почему его здесь нет? Молчишь!
Ну-ну… -- и Плохиш, сев на корточки спиной к бесчувственному Туче, застёгнутыми
руками очень ловко его обчистил.
-- Ага , вот и золотой ключик!
    Он расстегнул браслеты и вторично обыскал Тучу.
-- Не понял… -- он посмотрел на Родьку, -- был же пиш-талет!
    А Родька с открытым ртом наблюдал за очередным чудом. В прозрачном брюхе
дракона появилась голова еще одного пришельца. Догадавшись куда он смотрит,
Плохиш догадался и кого он там увидел.
-- Опля! Здравствуй Гнида!!! Не ушибся ли, да-ра-гой? -- медленно поворачиваясь,
с опасной хрипотцой зашипел Плохиш. -- А я всё думал:  и когда эта сволочь мне
попадётся -- и что же я с ней потом сделаю!
    Не спуская злых глаз с трясущейся макушки Какаша, он в два прыжка очутился
у дверцы автомобиля. Да так там и застыл. В руках Какаша был тот самый Тучин
пистолет, который не мог отыскать Плохиш. У всех бандюков невероятно развит
инстинкт самосохранения, и поэтому, глядя в обезумевшие глазки Какаша, Плохиш,
мысленно распрощавшись с жизнью, сиганул за машину.
    Какаш не выстрелил. Зато очнулся Туча. И вот здесь произошло нечто
неожиданное:  Родька вышел из деревянной комы и помог подняться Туче.
-- Ох-хо-хох… спасибо сынок. А где это я?
-- В Караганде! -- объяснил залегший за камнями Плохиш. -- У медведя на балде,
где…
    Туча покрутил головой, пытаясь разогнать звездочки, и упрямо повторил:
-- Да где я, черт побери?
-- Мы называем это Ущельем Четырёх Ветров, -- осторожно сказал Родька и сам
поинтересовался: -- А вы кто?
    Туча посмотрел на его вихры и задумчиво сказал:
-- Ну и дела…
-- Заберите у этого козла пистолет! -- снова подал голос Плохиш.
-- Да. Пистолет! -- Туча хлопнул себя по лбу и стал рыться в карманах своего
ужасного пальто.
-- А это настоящий Дракон? -- спросил Родька.
-- Что? Дракон? Где?! -- удивился Туча, продолжая свои поиски уже в штанах.
-- Вон… -- шепнул Родька, указывая взглядом на машину.
-- Там жигуль, -- хмуро сказал Туча, и было видно, что ему не до глупых разговоров.
Но всё же немного подумав, он опять обратился к Родьке: -- Послушай, шпингалет,
где тут у вас позвонить можно? А то я ничего уже не понимаю… ущелье какое-то,
четыре ветра дуют… бред!
    Когда Родька спросил:  «А что такое жигуль, и как это -- позвонить?» -- Панкрат
Семенович подумал:  «Ах ты сорванец!»
-- Скажи, мальчик, как тебя  зовут? -- спросил Туча, чувствуя своё терпение
буквально физически.
-- Радионом. Буковичи мы. Нас, Буковичей, все знают!
-- Вот что, Радион ты Букович, а ведь мне не до шуток, у меня опасный преступник,
мне в отделение надо. Ты меня понимаешь? Понимаешь? -- на грани терпения
объяснял Туча. -- Пожалуйста, очень тебя прошу -- не валяй дурочку. Не до того
сейчас… Выведи нас отсюда. Из ущелья, гм… Хорошо?
    Из машины, опасливо держа пистолет, словно это не железка -- а гремучая
змея, -- вылез Какаш и тоже вступил в разговор.
-- Мой товар быстро не продавать -- товар хана будет. Товар продавать, а то вся
гнилое мой товар будет. Никито не платить за такой товар.
-- Он у тебя, придурок, свежим отродясь не был! -- закричал со своей позиции
Плохиш.
-- Какой товар, Какаш?! -- наконец рассердился Туча. -- Ты оглянись, здесь
же ГОРЫ! Здесь же -- «как это -- позвонить?» Товар у него!!..
    И забрав у Какаша пистолет, Туча показал его Родьке:
-- Я из милиции!
 
    Цепочкой они спускались в долину, туда, где мог находится телефон или
какое-нибудь отделение милиции. Все люди на земле прекрасно знают, что нет
на свете такого места, где не было бы своего отделения милиции.
    Наши герои ничем не отличались от остальных людей.

    В пограничном городке Струге вечер проходил оживлённо. Все его жители,
от мала до велика, пришли поглазеть на удивительную Родькину «находку». Ну и
конечно все желали знать:  за каким чертом здесь шляются всякие непонятные…

    Глядя в квадрат окна, великий Багатур, грозный витязь Замята Букович, пытался
совладать со своею рукой, которая давно чесалась изрубить в капусту трёх
проходимцев, которые своим наглым враньем достали его до белого каления, но…
толпа снаружи шумела и требовала дознаться правды, значит -- шило да мочало,
начинай сначала.
-- Добром спрашиваю, последний раз, кто…
-- Ну ты чего, внатуре? -- перебил его Плохиш. -- Сказали же:  из Чухлонска мы!
Да позови ты вашего режиссёра, что ли… Нет, ты так не смотри, глаза заболят, ага,
или ещё чего-нибудь! -- Плохиш обратился к своим: -- Нет, вы посмотрите на
этого гуся! Он не-по-ни-мает!
    Красные, как с бодуна, глазища витязя вспыхнули под косматыми бровями.
-- Ишь ты! А ведь добром просил. По-людски. Иль Петрушку звать мастера, иль
уже не знаю что с вами такого сделать, чтоб слов от вас услышать правдивых.
Спасибо Радиону ещё скажите, один у вас заступник. Не он -- так бы давно с моим
Петрушкой-колотушкой познакомились, а Петрушка -- большой знаток до боли!
-- тут витязь даже мечтательно зажмурился: -- Ох и мастер сделать больно он у меня,
ох и мастер! Так как? «Скажи мне брат Петруччо?» -- или сами смогём, миром?
Ты у них вожак, -- он указал на Тучу, -- ты и решай, как мне с вами поступать.
Пятки жарить или про колдовского зверя Жигулю дознаться, и каким каком через
всё ущелье прошли невидимо? И ещё:  «мая твая не понимай» -- сдохло, больше
такой сикиш здесь не пройдет. А теперь расскажи-ка мне правду!

    Да, надо заметить, что до сего момента наша гвардия упорно считала сам Струг,
и его сошедших с васнецовских полотен жителей, такими хорошо слеплеными
декорациями к какому-нибудь историческому фильму, в духе -- «там, на неведомых
дорожках…» Это, конечно, было ужасным заблуждением.
    Так же нелепо было считать Замяту Буковича актером второго плана. Если бы
не это недоразумение, то вполне возможно, что удалось бы путём неопровержимых
доказательств добиться взаимопонимания сторон куда раньше и без крови. Но гости
с самого начала повели себя не совсем правильно. Что Артём, что Туча -- один
хамскими выходками, другой не менее наглыми требованиями -- умудрились
настолько озлобить местную публику, что только Родька, самый младший сын
Замяты, остановил неизбежное разрывание гостей на запчасти оравою своих
соплеменников.
    Его же упорное заступничество и удерживало отца от использования вероятно
обычных в тех лихих краях пыток.

    Бородач в упор смотрел на Тучу. А Туча, который в отличие от Плохиша и тем
более Какаша, наконец кое-что понял, и заскучал. Он понял, что судьба каким-то
макаром сыграла с ними страшную шутку. В этом он уже не сомневался. И тем
сильнее затрубило в нем прирожденное ослиное упрямство. Туча пошел, как
выразился бы Плохиш -- в отказняк.
    И что самое ужасное -- в глобальный отказняк:  когда ни себе, ни людям. 
    Неустойчивое состояние души овладело Панкратом Семёновичем, вселенского
характера. Тронулся скорый поезд, побежал, и дал длинный яростный гудок.
-- Ты это видел? -- махнув так, что затрещала корка, Туча развернул удостоверение
перед носом бородача, -- ты это видел?! Ты мне своими железяками здесь не греми,
ты вот эту железку уважь… -- и достал из недр пальто свой пистолет. -- Видал
вандал? Продырявлю, как банку, и знаешь что -- я тебя слушать маленько устал,
надоел ты мне хуже горькой редьки, хрен косматый. Я в свой город хочу, в родное
отделение… Иди к черту, нарыв волосатый… (и понёс и понёс!)

    Певуч, могуч, удивителен, заразителен русский язык! Завернул Панкрат Семёнович
твердый слог в бараний рог. Как закостерил бородача, даже передать неловко. День
выдался у Панкрата Семёновича и вправду тяжёлый, и слов хороших накопилось более
чем достаточно.
    Они пёрли из него как тесто на дрожжах, как наводнение, как стихийное бедствие.
Тут уж досталось на орехи всем:  предкам, потомкам и даже неодушевлённым
предметам.
    Просто поразительно, как крепкое слово находит самый живой отклик в
человеческих душах! И вскоре все, кто был в пределах досягаемости звука, стали
благодарными слушателями бурляще-кипящей полемики Замяты и Тучи. Это
увлекательное занятие тем хорошо, что очень скоро переключается на более
интересный уровень -- мордобитие.
    Драка вещь потешная. Особенно для тех, кто наблюдает. И в этот раз никто не
ушёл разочарованным. Мужчины старательно выбивали друг-дружке мозги кулаками,
бодались выставленными коленками и стукались лбами на манер горных козлов.
    Из уважения к традиции никто не влезал с разниманиями, и правильно делал.
В сражениях такого типа, каждая попавшаяся под руку морда -- вражья морда!
    Туча не был слабым человеком. С годами он весьма уплотнился, накопил жировую
массу и обзавёлся затылком, как у броненосца. Но Замята, дитя природы, всё же
оказался малость круче. Это и сыграло решающую роль в деле примерения и
возникшей, почти братской любви Замяты к непокорённому в душе Туче.
    Иногда достаточно слова…

-- Если я правильно понял  ик!.. вы из другой яви, -- задумчиво сипел Замята, -- и вы 
хотите  ик!.. вернуться к себе, так? ик! ик!..
-- Не то слово! -- отчётливо рубанул в дымину пьяный Туча.
-- А-а Семёныч, домой хочетси... к жене под сиську… иик!.. ишь, нечистая, -- вытерев
потный лоб, Замята громко зашептал в самое ухо Туче: -- Он это, точно говорю! Он!!
-- Кто -- Он?
-- Демон Босоркун! Леш-ший задери!!
-- Ты это о чём?
-- Ооо, сщас расскажу…
    Винные пары набросили на голову Панкрата Семёновича туманное ватное одеяло,
из-за которого слова и звуки приобретали гулкую удаленность, словно плеск на дне
колодца. Туча не мог сейчас с увереностью сказать, что слышит хоть что-то из
внешнего мира. Мир весь заключился внутри него самого, в нахлынувших
воспоминаниях безнадёжно утерянного, далёкого и родного.
    Из прорубленной дыры в лицо Туче неслась бездонная вселенная, мигая мириадами
чужих звёзд, падала кометами в глубину глаз и отражалась в стакане.
    «Так не бывает!» -- озарило его, и пьяные фантомы неожиданно его развеселили. Он
захлебнулся собственным смехом и слеза истинной причины побежала по пылающему
лицу.
    И где мы, позвольте-позвольте, ага! -- уж случаем не в этой, другой… как её
проклятую?!.. Яви! Ну конечно! Истинно... В другой... не такой… Ну почему-у-у…
-- По качану с разбега! И я сразу понял, ты слышь? Сразу! Как осенило. Он это!
Злыдень Босоркун! -- и возбужденный Замята нарисовал чашей в воздухе
воображаемого демона. -- И глядит как тарантул, во-от такими глазищами!!
    Туча не мигая смотрел в глаза тарантула Босоркуна и из чисто мужской
солидарности боялся даже дыхнуть в ту кошмарную минуту. Над мужчинами повисла
нервная тишина. Тени от коптящей сальной свечи разбегались по стенам полчищами
гнусных созданий тьмы и крайне больного воображения.
-- Не ходи до ветру в овраг, -- озираясь на чёрную дыру окна, зашептал Замята. -- Я
однажды сходил… Старый дурень. Такое увидал… Штаны снять не успел… Дела.
У нас тут знаешь как… и ищи потом хоть тыщу лет!
    Замята почти что приник к столу и громоздившаяся на его плечах серая шкура
бурки, сливаясь с общей косматостью волос, превращала его в пьяное лесное чудище
со слабыми зачатками интеллекта.
-- А у меня вот что есть, -- едва слышно отвечал Туча чудищу и показывал пистолет,
который отчего-то прыгал в его дрожащей руке как ненормальный.
-- Выбрось, -- мрачно советовал Замята. -- Настоящему витязю без, -- и начиналось
загибание пальцев: -- меча, копья, ножа, топора, лука и двух-трёх дружинников --
нефиг ночью шляться! Намотай себе на ус! Ик!..
    Потом Замята строго смотрел на притихшего Тучу и продолжал:
-- А я, чтоб ты знал, вообще не доверяю ничему легче полпуда, ик! -- и тут же
демонстрировал свой ужасный перистый кистень.
    Кистень производил на Тучу самое уважительное впечатление.

    Холодные кубки наполнялись, сурово опрокидывались в бесчувственные горла,
грохались об стол. Подпрыгивали миски с капустой. Во сне стонал Какаш.
-- Замята Букович ничего, никогда, ни вжизнь не боялся. Мы Буковичи, ого-го как
славны!!! -- неожиданно вскричал и грохнул кулаком Замята. -- Ещё мой дед, Шиша
Букович, давал (так-разэдак) всякой гадине!! И прадед, и его прадед и … -- он пьяно
зарыдал, -- как… чтобы честных людей… и так в оврагах…
    Горько всхлипывающего Замяту гладил по голове его новый друг Туча
и утешал как мог.
-- Наука доказала, опровергла… Математич-ческий рассчёт! А это -- чушь собачья,
Босоркуны всякие! Не возражай! Колесо! Греки! -- восклицал, как на митинге
Туча. -- Аппарат искусственного дыхания!!.. Даже на Луне, -- он поднимал палец
с неестественно умным видом, ; жизни нет! Где он залёг?! -- возмущённо орал
Туча. -- Где его нора?! Где логово?! Дно мирового океана прочистили и туда и сюда,
как корыто. Нет там никого! Рыба одна да крабы. Где ещё?.. Под землю лазили --
нефть там, в небо летали -- шиш! -- Туча показал потолку «шиш» и уже самым
доверительным тоном обращался к Замяте:  -- Поверь мне Замята, друг, нет нигде
ваших Босоркунов. Даже следов нет. Хочешь, пойдём в твой овраг прям сщас и
научно докажем, что там это, самое... Можно иногда ночью ходить! Хочешь?
Оп-пытным путём, хочешь?
    «Хочу!» -- неожиданно для самого себя заявил Замята, и попытался  с приливом
героических сил выскочить из-за стола, -- но чуть было не свалился комом, и в борьбе
с убегающим полом поддался вперёд, опрокинул сам стол и сверху свалился на Тучу.
Оба полетели вниз, а следом полетела закуска, выпивка и посуда. Бедовые головы
друзей щедро усыпала духовитая лапша из капусты.
-- Врёшь! Не уйдёшь!! -- кричал кому-то яростно Замята.
    Бестолково распинывая валяющуюся посуду, сдирая с волосом капусту, Замята
метался по комнате и вооружался как на смертный бой. Туче досталась кривая сабля,
а на голову сползающий на уши шлем. Рассыпаясь проклятиями, Замята напялил всю
свою амуницию, причём -- шиворот-навыворот, с непопаданием кое-где в рукава; 
из оружия он предпочёл взять самое увесистое -- свой кистень. Туча, очень
сомневающийся в своих сабле-махательских навыках, незаметно поменял ту на
кувшин с вином и сбросил дурацкий островерхий шлем. И в этом бесшабашном
состоянии, вооруженные кто чем, друзья вывалились на встречу со своим заклятым
врагом -- страхом.
    Полная луна осветила мероприятие. Где-то в дальнем лунном блеске притаился
ничего не подозревающий овраг.   

    «Ночкой лунной, ночкой ясной, хочется друзья, дать кому-нибудь по…уху -- да
нельзя!» -- прочувствованным дуэтом затянули Туча и Замята, лихо скатываясь на
дно оврага.
    В серебряно-бронзовой жиже какие-то тени брызнули от них по туннелю и исчезли
в дальних проходах, но их, тем не менее, умудрились заметить наши герои. Издав
воинственный клич, напоминающий собою рвотные спазмы, размахивая, словно
мельница оружием, Замята бросился в погоню.
    Туча, который слегка вывихнул ногу во время посадки, на скорую руку подлечился
двумя глубокими глотками из кувшина и тоже захромал вслед за товарищем. Однако
ему не удалось настичь своего друга, -- единственно что валялся какой-то хлам и
отлетали с треском мелкие камни, но ни черта, надо сказать, больше не было. Туча
остался в совершенном одиночестве. Ему стало до того грустно и тоскливо, такую
печаль нагнал на него колодезный крендель луны, что наш герой просто растерялся,
и, усевшись на первый попавшийся валун, он как-то незаметно выдул всё до
последней капли из того, что ещё оставалось в кувшине.
    Неизвестно, сколько он так тосковал, прежде чем почувствовал, что на него
смотрят. Раскачав тело, Туча обернулся, и машинально перекрестился.
    Раньше Туча видел чертей только в кино, но этот чёрт был особенный -- он был
настоящий:  рогатый, бородатый и бездонноглазый.
    «Вот блин!..» -- подумал Туча и перестал думать совсем, -- смотрел в бесовские
глаза, очарованный нереальным.
    Чёрная морда интимно приблизилась и горячим языком схватила пучок кислой
капусты, застрявшей во вставших дыбом от такого дела, волосах Панкрата
Семёновича. 
-- Ты, Туча, совершенный дурак, -- сказал печально чёрт, -- а друг твой -- варвар!
Я буду жаловаться… -- и жалобно блея, бросился наутёк, потому что из мглы за
его спиной выступила тяжело сопящяя громада, -- оказавшаяся полностью
протрезвевшим Замятой.
    Туча осторожно махнул рукой, рассеивая призраки стонущей ночи, и увидел что
Замята дико и лунатично улыбается.
-- Тебе больше нельзя здесь оставаться! -- объявил к чему-то поспешно Замята. -- Вам
надо спешить! -- и словно пресекая какие-то возражения, горячо добавил: -- Я это
точно! Уж я знаю, что говорю!.. 

    Чего он там знает? Откуда взял? И вообще, уж не заболел ли, -- Замята решительно
отказался объяснить. Вместо этого он ухватил Тучу за руку и потащил  обратно в
посёлок.

    Надо ли говорить об удивлении несчастного Тучи, который просто, ну откровенно
ничего не понимал:  то черти приходят когда их не зовут, то -- «нельзя оставаться»,
-- знаю, понимаешь! «Сходили в овражек!! -- с горечью думал Туча. -- Усмирили
демонов -- нечего сказать!»
    Совершенно обидившись, Туча залез на полати и тут же уснул как пожарник.

    На следующий день, великий Багатур, Замята Букович, давал последние советы и
наставления в сторону необычной экспедиции, состоящей из:  всем нам известного
Панкрата Семёновича, восседавшего в повозке на месте возницы и всем видом своим
являвшего отставного римского императора;  из неподдающегося описанию Какаша,
который насильно -- прямо в халате -- был втиснут в кожанные нагрудники, работы
необычайно жёсткой, и сейчас как раз страдающий в их тесной духоте; ну и конечно
же из Плохиша, не пожелавшего сменить свой фраерский прикид на местный
практичный и жизнесберегающий лад. В данный момент он дурил голову какой-то
девице, из числа провожающих. Девица с любопытством прикасалась к часам
Плохиша, а Плохиш к девице. Повозка была набита всяким необходимым в тех
дремучих местах барахлом.
    В это время красноречие Багатура стало иссякать и он взял самые возвышенные и
задушевные ноты.
-- …Крепко слово Замяты Буковича! Священн обычай! Чтёт крепко завет отцов мой род
от прародителя охотника-следопыта Буки, -- торжественно, с подобающей гордостью,
возвестил Замята, -- и я завета не нарушу -- младшего сына своего отправляю -- скрепив
навек слово моё в законе Прави, завещанном нам от Всевышнего!! Храни вас Бог!
    И тронулась повозка, а рядом, на коне, счастливый Родька, и вот уже превратились в
две маленькие точки, и вот исчезли -- поглотил их горизонт. И стер незаметно великий
Багатур, Замята Букович, непрошенную злодейку слезу…


    В степи


    Прошло около двух недель пути по петляющей сквозь холмы дороге, пока она,
наконец-то, из бесконечных подъёмов и спусков, отравляющих жизнь, тем, кто
телепался в повозке, не вышла на степной простор.
-- Вот и всё, -- обернулся к спутникам Родька. -- Дальше -- дикая степь.
-- Прэлэсно, -- угрюмо отозвался Плохиш. Он, конечно, был до чёртиков зол: 
обиженный на весь свет Туча воспользовался ещё меньшими объяснениями,
нежели Замята в ту памятную ночь в овраге. Туча просто наорал на ни в чём не
повинных Какаша и Плохиша, когда утром выяснилось, что надо куда-то ехать,
и единственное, что после долгих расспросов всё-таки сказал:  «Едем на север.
Город там у них. Медвежий! (Здесь Туча от души выругался.) Чёрт его знает что!
Эх… Пить не умеют некоторые! Вот что!» И совершенно естественно, что
Плохишу мало понравилось это мероприятие:  он бы с большим удовольствием
отсиделся и в Струге, который оказался не таким уж и плохим местом, особенно
его женская половина. А север… Чего ж хорошего может быть на севере?
Там и холодно, там и жрать нечего, -- не говоря уже об инстинктивном
отвращении Плохиша перед этой земной оконечностью.

    Как справедливо заметил Родька, дальше лежала дикая степь, грязно-бурый
суглинок, заросший, как плешивая голова, ковылём и полынью. И уходило это
томительное однообразие -- на сколько хватало взору, до самого горизонту, туда,
где по всем понятиям находился край земли.

    Путешественники, -- кто с тревогой, кто с тоской, а кое-кто с щенячьим восторгом,
замерли, всматриваясь в то, что в скором времени станет для них на долгое время и
единственным пейзажем, и домом, и, возможно, даже братской могилой.
    Туча дернул поводья и лошадки весело побежали по еле-еле видимой дорожке: 
все-таки не такой уж и дикой, видно, была эта бесконечная степь. Дороги, они же как,
все ведут куда-то, а там, куда они ведут -- идут те, кто прокладывает эти дороги, ну а те,
кто прокладывает дороги, наверняка это делают с каким-то расчётом, а расчёт у людей
один -- выжить.
    Плохиш накинул на себя какой-то плащ и зябко дёрнув плечами, заметил:
-- Чего-то дует так… свежестью сопленосной.
-- К грозе, надо думать. Вон те змейки на горизонте -- это, братцы, стихия!
Сейчас тучи наползут и вжарит так, что любо-дорого! Эх, хорошо-то как! -- добавил
к общему настроению Панкрат Семёнович и длинно сплюнул.
-- Чего ж хорошего? -- не согласился Плохиш и разгрёб барахлишко;  осмотрев
содержимое какого-то мешка, он довольно хмыкнул. Из мешка был вынут щит, под
которым Плохиш надеялся укрыться от непогоды.
-- Артём, -- ласково попросил Туча, -- не умничай. В железный сердечник на твоём
зонтике запросто может угодить молния, и тогда я тебе не позавидую, да и себе, как
твоему соседу, тоже.
    Обнаружив такие глубокие познания в электрических сферах, Панкрат Семёнович
осмотрел притихший отряд и, объяв руками с растопыренными пальцами весь
поместившийся в них небосвод, продолжил свою гениальную мысль:
-- Над нами сплошное небо, под нами -- сыра земля, нам негде искать приюта, мы
пылинки в летящем урагане, мы только вдох и мы же выдох… -- Туча сделал паузу,
чтобы самому лучше прочувствовать сказанное. Насладившись всеобщей
бесприютностью, говорил дальше так: -- Что вам, что мы промокнем нафиг?! Ого-го!
Нас может укокошить молния! Сто тысяч вольт на голову упасть! Нам чёрт не брат!
Это ли не романтика!! -- и встав во весь рост, Туча с гиканьем стеганул лошадей:
-- Но-о-о, залётные! И в хвост и в гриву, выноси! Родька, чертёнок, не отставай!!
    Подгоняемые Тучей лошади понеслись вскачь. Рядом, пригнувшись к шее вороного
коня, мчался счастливый Родька, а позади Панкрата Семёновича, на груде мешков,
вьетнамским шариком подпрыгивал обезумевший Какаш, и, спасаясь от выброса за
борт на какой-нибудь крутой кочке, побелевшими от напряжения пальцами, вцепился
за края бортов Плохиш. Его слова, которыми он выражал посещающие его, по случаю
такого движения, мысли, взлетали на ухабах и неожиданно обрывались там, где в этот
момент клацали от ударов зубы, разобрать можно было только:  « твою…»,
« какого…», «…совсем…», и прочий винегрет из восклицаний без адреса. Скоро и эти
слова потонули в шуме -- кавалькада подлетала к бушующей огнями стихии.
    Беспросветная мгла накрывала землю с чудовищною быстротой, разворачивала пасть
с огненными зубами и её дыхание, дыхание бури, казалось только придавало сил этой
безумной гонке. Воздух мерцал и дрожал, гудел от напряжения, сыпался искрами,
тянулся огненными ниточками и пропадал совсем…
    И тут как грохнуло, и тут, как выразился Панкрат Семёнович -- вжарило!
    Начался формальный конец света. С настойчивостью кузнеца било и молотило
повсюду. Мрак -- то вспыхивал бешеным светом, то угасал, и становилось непонятно
-- где тут земля, а где небо. В паутине молний, каким-то чудом ими не задетые, неслись
всадник и лихой Тучин экипаж. Хлестнул ураганный ливень и вмиг превратил дорогу
в непроходимую грязь. Стена воды сменила стену огня и тут даже само время
потеряло свои очертания. Всё в мире стало неопределённо…
    Ливень прекратился так же стремительно, как и начался. Серые лохмотья, бывшие
грозой, помчались догонять свою армию, которая уходила марш-броском на юго-запад.
Они сбежали с сияющего лика солнца -- и то улыбнулось ещё никому не виданной
радугой.
    Обессилившие лошади еле-еле тащили повозку. До последней нитки вымокший Туча,
бросив поводья, сидел, устало свесив мокрую голову, с волос стекало на лицо и оттуда
капало ему на ладони, поэтому казалось будто он плачет бесконечною слезой. Где-то
из-под мешков постанывал Какаш  и дрыгал видной снаружи голой пяткой. А Плохиш,
наверно, исчерпал себя до последнего слова в грозовом облаке и теперь снимал
пропитанную влагой амуницию зло и молча.
    Сняв, он как смог устроил её сушиться. Покончив с этим, он почесал худую грудь,
подумал, и только потом высказался:
-- Шабаш. Есть хочу. Туча, ты чего там, уснул? Тормози, говорю, тарантас! Тпру.
Всё! Приехали!
    Панкрат Семёнович вздрогнул, смахнул с носа каплю и остановил лошадей.
-- Что вы делаете? -- удивился Родька, -- скоро выйдем на людей, я уже чувствую
дым костра. -- Сказав это, он потянул носом куда-то в сторону. Потом показал на
горизонт: -- Солнце садится. Скоро начнёт темнеть. Надо поспешить, иначе
останемся в поле, а места эти дикие…
-- Ты уверен, что «скоро выйдем на людей»? -- ехидно поинтересовался Плохиш.
-- Уверен! Я же чувствую дым.
-- Ну, тогда гляди в оба! Если через час не встретим твоих людей -- я тебе открою
чувство, шестое, на шее.
-- Брось трепаться Артём. Он правильно говорит, -- вступился за Родьку Туча.
-- Это почему ещё?
-- Сказано тебе -- дымом пахнет. Чего неясно?
-- Они верят, что эта дыра обитаема. Как дети прям… -- насмешливо сказал Плохиш
голове Какаша, глядевшей, как бобер, из пирамиды мешков.
    Заскрипев, повозка опять покатилась по высыхающей грязи. Родька ехал в авангарде
процессии, он часто прикладывал козырьком руку и торопил коня, так что оказался
далеко впереди.
    Солнышко высушило землю, нагрело воздух, выполнило все свои работы и стало
клониться к горизонту. Ещё был виден его оранжевый, дрожащий в неверном свете 
апельсин, когда стали сгущаться сумерки и затрещали цикады. 
    Неожиданно Родька привстал на стременах и крикнул:  « Огни, там огни!..» --
указывал он вдаль, придерживая гарцующего коня. 
-- Где? -- сразу оживился Плохиш. -- Оба-на… точняк, вижу!
-- Есть жизнь на Марсе! -- сказал Туча, принял деловитый вид и начал распоряжаться:
-- Всем вести себя крайне осмотрительно, никто ж не знает, что это за народ, и
потому… да, Артём, тебя прошу особо:  чужого не брать, языком не трепать, и вообще
ты там смотри… не того… Мы цивилизованные туристы! Это ясно?
    Всем и так было всё ясно, а Плохиш обидился:
-- Я не пойму, -- забурчал он, -- здесь что, в самом деле -- у одного у Тучи голова
имеется? А остальные, типа, значит идиоты кругом собрались -- что, нет? А я так
вообще самый страшный бабай, да? Ну спасибо! Наше сердечное вам спасибо!..
    Панкрат Семёнович заёрзал на своём месте и в сердцах воскликнул:
-- Я за него же, дурака, беспокоюсь, а он что тут нагородил? Да если ты такой умный,
то почему ж… -- но так и не закончив своего «почему ж», Туча, надувшись, замолчал.
    Напрасно прождавший Плохиш, краешком губы, совсем незаметно улыбнулся и
примирительно сказал:   
-- Ладно, забыли.
    А когда стало видно, что огни -- это костры, которые выхватывали из темноты
строения, напоминающие индейские вигвамы, и даже стали заметны фигурки людей,
Плохиш совсем уж весело признался:
-- Вот уж не думал, честное слово, что в этой треклятой степи кто-то захочет жить!
Может это дальние родственники Какаша?
    Скоро можно было различить целый лагерь:  лошадей, баранов, играющих детишек,
женщин у костров… Истошно залаяла собачья орда, но на неё из темноты прокричал
голос и всё стихло.

    Тогда-то и вынырнули, словно из-под земли, вооружённые люди, числом примерно
в двадцать человек. Лошадки встали как вкопанные и повозку тотчас окружили.
Неизвестно кому из вынырнувших принадлежавший голос, с любопытством, и как-то
не очень дружелюбно, спросил:
-- Кто такие? С чем пожаловали?
    Панкрат Семёнович справедливо решил, что Родька лучше всех справится с ответом
и дал ему знак. Польщенный Родька, стараясь придать своему звонкому юношескому
голосу как можно больше мужественной хрипоты, с достоинством сказал:
-- Мы мирные путники. Я младший сын Замяты Буковича, Радион, и от лица нас всех
прошу вашего гостеприимства на одну ночь.
    Среди фигур произошло движение с еле слышными разговорами и тот же голос, что
уже спрашивал вначале, но уже гораздо приветливей, говорил так:
-- Неужели сына самого великого Багатура нам выпала честь приветствовать?
(Родька важно поклонился с коня.) Ну, тогда вы трижды желанные гости! Мы рады
оказать гостеприимство вам и вашим друзьям, да не на одну ночь, а на сколько
пожелаете, и тем доставите нам большую радость! Замята -- друг нашего народа. Сын
Замяты -- наш сын. Будь как дома, дорогой!
-- Эк его понесло-то, гляди…-- тихо заметил Плохиш.
    И тут уже степняки загалдели все разом и приглашающими жестами стали звать к
своей стоянке.   
    Гостей отвели в самую большую юрту, выложенную изнутри кашмой, с местом,
отведённым под очаг;  стены её были завешены богатыми коврами, в потолке, сквозь
небольшое отверстие, зияло звездное небо, на полу во множестве лежали красивые
разноцветные небольшие подушечки, облокотясь на коих возлежал самый почётный
старейшина:  человек с лысой головой, с лицом, рассеченным, как паутиной,
миллионом глубоких морщин -- ни одна из линий которых не имела ни начала,
ни конца. Словом, старый, добрый опиумист.
    Едва гости ступили на порог его юрты, он довольно-таки живо поднялся и протянул
им навстречу обе свои сухонькие ладони, глаза его, и без того еле различимые, совсем
исчезли, когда он растянулся в приветственной улыбке и явил миру штук пять гнилых
зубов. Наши друзья по очереди, каждый с заметной осторожностью, потрясли его
птичьи лапки, и к всеобщему облегчению уселись на предложенные места.
    Только когда все гости расселись поудобней и застыли в почтительном ожидании,
только тогда и сам старейшина завалился на родные подушки.
    Следом в юрту вошёл и тот самый таинственный собеседник, оказавшийся вождём
племени. Он занял место по левую руку дедушки. Хозяева благодушно молчали.
Непонимающий обычаев Туча чувствовал от этого неловкость, но старался вести себя
по крайней мере не иначе как и все остальные, он также подложил под руку подушку и
с умным видом уставился на огонь. 
    «На лицах вождей ушедших племен» трудно было что-либо прочитать, лица застыли,
и на этих лицах свет огня выделывал буги-вуги.
    Изучение огненной пляски было прервано довольно скоро, -- откинув полог, в юрту
проникла древняя ископаемая старуха, с такими длинными сальными патлами, что не
будь всё так мирно, по-домашнему -- её непременно приняли бы за лешего. Старая
ведьма расставила перед каждым по миске с огнедышащим варевом, от которого шёл
крепчайший мясной дух и положила свежевыпеченные лепёшки, следом ею был
принесён расписанный цветами поднос с янтарным пловом, верхушку которого
венчала головка чеснока, потом появился кумыс и овечий сыр, сюзьма и острые
приправы. Накрыв таким образом стол, лешачиха исчезла.
    Старейшина пригласил гостей разделить с ним скромную трапезу и стал культурно
крошить хлеб в миску. Всё равно, что он бы сказал: «Налетай!», -- так набросились на
угощение наши изголодавшиеся друзья. Старейшина и вождь, покрошив хлеб,
плеснули на мясо кумыс и воздали благодарность за земные блага свои Богу Белому
Свету, после чего принялись степенно кушать. За столом сохранялось молчание и
только треск за ушами расправлявшихся с угощением цивилизованных туристов
нарушал тишину.
    Разомлевшие от жирной и горячей пищи, а также от крепкого напитка, хозяева,
уже, казалось, души не чаяли в своих гостях -- так те уважили, так подчистили стол,
что принесшая вскоре жареное мясо прежняя карга, даже не поверила своим
полуслепым глазам, протёрла их и удивлённо признала, что ей это не показалось:
посуда ночных гостей блестела потусторонней чистотой.
    Но вот наконец и с жареным по-шашлыковски мясом было покончено, гости
наелись так, что даже вспотели, с кошмы была убрана посуда и в крошках скатерть,
и настало время чая, за которым хозяева позволили себе завести долгожданный
разговор. Но сначала уважаемый старец произвёл хитрые манипуляции с черным
шариком и желтой трубкой. Насосавшись сладкого дымка, он передал её вождю,
вождь долбанул из трубочки, словил, так сказать, приход дыма в мозг, накоптил
в головушке, и учтиво предложил её рядом сидящему в сытом удобстве Плохишу.
    Индейская трубка важно обошла положенный круг и вернулась в немощные руки
старейшины, -- и тот уж с ней больше не расставался:  старого, видать, ничто не брало
в этом подлунном мире.
    Некурящий Панкрат Семёнович покурил и прибалдел. Никогда ещё он не испытывал
такого блаженства и такой благодушной расслабленности. Весенним ручейком текла
приятная беседа, вопросы не имели смысла, а ответы имели его ещё меньше, но
каким-то образом все находили в ручейке свою рыбу.
    Вождя больше всего интересовала цель путешествия его гостей, он напрягался,
ковырял память, пальцем рисовал карту мира и доказывал, что искомый город
находится в стране Семи Рек , -- то есть, совсем в другой стороне. Потом он вдруг
вспоминал, что слышал будто бы есть такой город -- но уже не там, где был до этого,
безуспешно пытался отыскать его на своей достоверной карте, не находил, и от
охватившего его географического бессилия, даже стал легонько завывать, но так и
не смог вспомнить -- где же точно этот загадочный город у него должен находиться.
    Старейшина же, по-видимому, обрадовавшись, что нашел доступные уши, принялся
навешивать на них всяческих небылиц. Его коньком была тема злых духов, в этом ему
не было равных. Умел нагнать страху старый чёрт, умел. Откинувшись на мягкие
подушки, он вызывал из тьмы древние проклятия степного народа:  кара-чулмуса,
который не знал покоя в ночи, если не загрызал хотя бы парочку кочевников; 
жестокого албаста -- звенящего медными когтями под покровом темноты; 
пустынного демона гуля с добродушным духом маридом… и остановив свой
вдохновенный взор как раз на Какаше, старейшина неожиданно прервал очередную
сказку и с интересом спросил:
-- О, уважаемый, позволь-ка узнать:  какого племени ты сын?
    Да, надо заметить, что некое сходство Какаша с местными товарищами
бросалось-таки в глаза, и если глаза кара-сеока ещё не очистились от дурковатых
видений, то острый глаз старого опиумного курилки, которого уже не брало ни черта,
спустя какое-то время смог разглядеть очевидную схожесть с Какашем, и общий, так
сказать, корень.
    Какаш засмущался и втайне пожелал слинять к телеге. На помощь пришёл Туча, ему
надоели уже степные байки и он рад был сменить тему:  Туче из-за них вспомнился
овражек, колючие глазки чёрта и собственный, позорный страх перед лицом
вымышленного персонажа. Вопрос дедушки, как показалось Панкрату
Семёновичу, мог увести того от неприятных для Тучи образов.            
    Школьным жестом он попросил слова, кивнул Какашу, как бы в знак того, что
берёт огонь на себя, и ответил примерно так:
-- О, уважаемый, а товарищ мой из бывшей дружественной республики, южной,
сам он проездом, факт -- просроченная регистрация имела место, нарушение, так
сказать… Но, я, впрочем, что-то не о том. Здесь он находится по важным
экономическим делам (Туча сам не знал что плёл), изучает э-э-э… местную
торговую… как её?.. структуру и нормальную товарную стоимость -- гос. цену,
с целью перепродать на продуктовом базаре по совершенно… Опять, тьфу, не о
том… Одним словом:  племени он известного -- купи-продай, и был бы очень
признателен, если бы вы оставили его в покое, так как он на данный момент…
(здесь Туча надолго задумался)… совершает сложные умственные расчёты, куль?..
буль?.. каль-ку-ля-цию! -- переводит медную таньга на вагон сырых семечек.
    Вот надо же было такое сказать! Ну кто после этого оставил бы Какаша в покое? И
дедок, и вождь, воспряли ото сна, оживились, задвигались в какашином направлении,
а вопросами -- ну так просто зашкалили.
    Словно не веря в свалившееся на них чудо, они нежно трогали макушку дрожащего
Какаша и спрашивали и спрашивали, а где надо -- даже уговаривали.
    Из этого дурдома картина складывалась такая:  купцы забыли дорогу в степь,
перестали ходить, менять трудовые излишки на предметы степного дефицита стало не у
кого, так дальше жить совершенно невозможно, а главное! -- все исчезнувшие купцы
испугались одного и того же -- Белого Волка Грызня, по слухам -- вырожденца, слугу
самого Босоркуна, известного демона…
-- Ё-моё, опять! -- расстроился Туча.
    … да, демона. А смелый Какаш не боится значит волка, ходит отважно в степь.
Вай-вай, какой молодец! Какаш, дорогой брат, не забудь дороги к нам, когда повезёшь
свой товар по гос.цене! Торгуй, брат, торгуй, а мы тебе лучшие, уй! выгодные! э-э
вкусные! пальчики оближешь! и тд. и тп. 
-- Да в самом деле, покажите мне уже это чудо природы! Пристрелю как шавку!! -- всё
не мог успокоиться наш Туча.
    Родька осторожно шепнул ему:
-- Не говорите так, ещё накликаете на нас беду…
-- Что-о?! -- Туча явно не верил своим ушам. -- Бояться? Кого!! Подать сюда животное!
Где мой пистолет?
    Ах, не легко было напугать сейчас Панкрата Семёновича, не легко. Уж он кипятился,
до неприличия развозмущался и на маленьких подушках танцевал. Пришлось хозяевам
отправить дорогих гостей баиньки, спать, спать…
    Но не шёл сон к Панкрату Семёновичу, что поделать. Призывая в свидетели Плохиша,
он поведал:
-- Нет Босоркунов, нет грызней… этих… белых, нет Бабы Яги, нет Дедов Морозов, нет
и нет!! Химия есть, физика есть, математика, при-ро-да! Вы тёмные люди, Родька, и я
с этим покончу! Завтра же я прочитаю тебе настоящее устройство мира, без нечистой,
без бабкиных сказок -- одни факты!
-- Ты его ещё в пионеры прими! -- не удержался Плохиш.
    Туча конечно не ожидал такого предательства, но всё же возразил:
-- А что, скажи пожалуйста, плохого станет, если парень разберётся:  где бредни о
нечистой, а где -- наука?
    Плохиш устраивался на ночлег. Он укрылся поплотней шкурой зверя, заменявшей
степным людям одеяло, и блаженно зевнув во весь рот, хитро спросил:
-- А как тогда по твоей науке будет, ну, если только реально врубать, это наше здесь
шатание по чёрт знает чему? Может тоже объяснишь?
    Туча холодно посмотрел на Плохиша и убеждённо заявил:
-- И это наука. А что же ещё?! Только -- наука будущего. Слышал же как говорят в
научном кино? Как там: я робот, гравицапа, иди на альфу, говорящий козёл… всё это
однажды будет, но только из-за таких паразитов общества, как ты Болотин, -- к
сожалению не скоро.
-- За-ши-бись!
-- В каком это смысле?
-- Да в прямом! Ещё одного говорящего козла я просто не вынесу. Чесно-слово!
-- Мы об этом ещё поговорим. Позже, -- пообещал рассерженный Туча, отвернулся
и провалился в сон быстрее, чем закрыл глаза.
    Плохиш лежал и наблюдал как по небу скользит комета, похожая на заблудившийся
сперматозоид;  из темноты бескрайних, выжженых просторов пахло тоской и травами.
Пугаясь шума своих же крыльев мелькнула одинокая ночная птица;  где-то рядом,
клацнув на блоху зубами, со вздохом улеглась сторожевая псина…
-- Нет, -- тихонько, сам себе сказал Плохиш, -- уж говорить мы будем точно не
об этом…

    В час позднего утра, поев как следует, наши друзья собрались в дорогу. Их
провожало всё местное население, даже дедушку вывели на свежий воздух помахать
им лапкой, и он, поднятый с мягких подушек и освещенный гротескными лучами
предполуденного солнца, был разительно похож на тайного узбекского брата-
близнеца тов. Ленина.
    Вождь от лица своего племени пожелал гостям кучу хорошего и выразил горячую
надежду увидеть вскоре торговый десант, возглавляемый многоуважаемым Какашем.    
    В свою очередь, подговариваемый Тучей Какаш, заверил вождя, что местная шкура
и кислючее молоко составят серьёзную конкуренцию товарам далёких (но не сказав
при этом каких) стран.
    Растроганный вождь вручил Какашу и его друзьям подарки:  две торбы с вяленым
мясом козы, молодого барашка, бурдюк с молоком и, лично Какашу -- оберег в виде
хвостика-кисточки тушкана, сила которого могла обратить в бегство любую нечисть,
-- если верить вождю и устойчивым народным суевериям.
    Сердечно распрощавшись с гостеприимными степняками, наши герои отправились
дальше.

    Как пресыщенная любовью матрона, с томительной скукой и ленью, осыпалось в
бархате жаркими лучами солнце на головы путников, от вялого марева алели уши и
чесалось в подмышках.
    Всю дорогу Родька зачарованно слушал Панкрата Семёновича, и зной колышущейся,
словно в густом киселе степи, странным образом оживлял рассказы, облекая их в плоть
и кровь;  совершенно фантастические видения проносились перед Родькой:  он видел
словно наяву, как взлетали серебряные птицы, как жерла невиданных труб изрыгали
пламя и дым, как ослепительными глыбами уходили под самые облака чудо-дома,
а у их ног железные ящики бежали непрерывным муравьиным потоком, а люди
спускались под землю и ехали стоя на чёрной гусенице к синим поездам, а если
происходила большая война -- тысячи разных устройств, сделанных на совесть,
сделанных с превеликой изобретательностью забирать человеческие жизни
-- облегчали процесс убийства на столько, что делать это могли даже дети, а
убийство стало вещью обыденной и обыкновенной, но иногда люди всё же
прекращали убивать друг друга и шли к всезнающим и всемогущим докторам,
а те их штопали и ставили вместо сердца моторчик, который работал от засунутой
в пальчиковую батарейку энергии, другие кудесники считали до десяти и у людей
пропадала память о войне со всеми её ужасами, тогда омолодившийся народ валил
на киносеанс, где крутили сделанную на большие американские деньги картину,
про забытую, как дурной сон, войну, и люди плакали и сочувствовали героическим
американским парням, которых играли большие и малые голливудские звёзды,
а наплакавшись вволю на киносеансе, народ-победитель менял севшую батарейку
и снова был готов к упорному труду и обороне…
    Туча и сам не подозревал, что то, чему его восемь лет бесполезно учили в школе, а
затем и в спецучилище, можно было запросто, без книжки рассказать, руководствуясь
одним лишь вдохновением проповедника.
    Отгоняя докучливых слепней от истекающего потом лица, Панкрат Семёнович
выворачивал свою память, а там, где в ней зияли внушительные дыры, отважно
использовал фантазию.
    Факты, одни факты…

    На протяжении следующих нескольких дней пути люди им больше не встречались.
Вдоль дороги, на расстоянии дневного перехода, оказывались вырытые кем-то из
давних прохожих колодцы, в которые благодарные путешественники, напившись
воды, бросали мелкие деньги -- желая здоровья и благополучия беззвестному
строителю. Ночевали там же, рядом с водой, приводя себя в порядок:  бреясь
ножами и поливаясь из наполняемых бурдюков. Поскольку Туча рассказами из иной
жизни нашёл лекарство от томительного однообразия и скуки, то и время проходило
незаметно, а вместе с ним, воспоминания завладели и Плохишём.
-- Такая тоска по прошлому… такая взяла… -- сознался он невесело, -- что
кажется -- всё бы отдал, лишь бы только вернуться к любимым вредным привычкам.
Эх, ничего не жалко за это, -- и задумавшись, тихонько напевал: -- Не жаль мне лет,
растраченных напрасно… не жа-аль души…


    В гостях у сказки               


    В этот день они растерялись. Дорога, ведущая пускай и неизвестно куда, но всё же
ведущая -- источилась жёлтой, нанесённой ветром пылью. Эта дрянь, превращающая
археологов в чумазых кротов, подтёрлась визой наших путешественников. Невесёлое
это дело -- затеряться в степи. Солнце жарит, кругом одно и тоже, и жить, плюс ко всему,
охота. Конечно, в таком положении могут случаться галлюцинации. И запросто.
    Первым её увидел Родька, встревожился и развернул коня, но её уже заметили Туча с
Плохишем.
-- Это что ж такое? -- спросил Туча.
-- Нам лучше туда не ехать, -- взмолился Родька.
-- Так-так… -- мрачно сказал Туча.
-- … пользуются дурной славой, -- еле слышно продолжал Родька.
-- Я думаю! -- согласился с ним Плохиш.
-- Ага… -- отозвался Туча.
    И Родька объяснил. Оказывается, развалины старых крепостей в народе пользуются
самой дурной славой, там поселяются души исчезнувших бесследно караванов, или, что
ещё хуже -- местом овладевает нечисть, и тогда даже камни таких развалин
пропитываются лютой ненавистью к живым… Мистицизм с анимизмом, гремучая
смесь, способная отпугнуть кого угодно… кого угодно, -- только не задубевшего
материалиста вроде Тучи.
    Да, и ещё на счёт ночного времени Родька как-то по-особенному упомянул, с
суеверным надрывом в голосе. Он сказал, что ночь -- время не лучшее для знакомства
с потусторонним миром, духи, они подзаряжаются лунным светом (как батарейки!),
и ничего хорошего для оказавшегося рядом человека это не сулит. До утра можно
дожить, конечно, но только уже идиотом. Полным, преполным…
    Вспоминались грустные мертвецы, зооморфные призраки нетопырей.
    Надо ли говорить, что после этого Панкрат Семёнович загорелся диким желанием
именно остаться в страшном месте, именно ночьку-то там и проторчать, найти хоть
одного зловредного духа и прописать ему по первое число. А Родька незамедлительно
получил нагоняй.
-- Я перед ним, ну словно проклятый распинался, учил его уму-разуму, рассказывал 
почему спутники летают (откровенно говоря , Панкрат Семёнович знал о спутниках
немногим больше Родьки), почему другие чудеса техники… а он!?  «В народе
пользуются…»  Чем, лаптями, когда щи хлебают? 
    Под строгим взглядом милиционера в Родьке боролись сразу два человека:  Родька
древний, т.е. верящий в духов, вещим снам и в прочую белиберду;  и Родька новой
формации -- наслышанный и о покорении северного полюса оленеводами, и о футболе,
и о пиве на разлив. Поскольку ближе и достаточно реальней был всё-таки Туча с его
научным подходом, то победил Родька обновлённый.
-- А-а… ерунда всё это, бабкины сказки наверное, -- как-то неуверенно вначале
сдался Родька.
-- Ну да, -- усмехнулся Туча, и не до конца веря в Родькино скорое перерождение, на
всякий случай проверил: -- Так что надо сказать? Чему нас учит здравый смысл?
-- Что всё это полная чушь! -- воскликнул отличник Родька.
-- Эгеш. Верю! -- с гордостью первого школьного учителя, констатировал довольный
Туча.

    Время было предостаточно и как следует рассмотреть степную галлюцинацию не
составило труда. Во-первых -- это были действительно развалины крепости, а ни какая
не галлюцинация, во-вторых -- на уцелевших стенах красовались выцарапанные на
разных языках слова и символы, назначение которых никому не нужно объяснять.
    Был двор внутри, когда-то аккуратно выложенный плитами, были две башни, как
клыки хищника торчащие по краям;  в стенах имелись ниши и амбразуры;  у подножия
стен чернело несколько земляных ходов, куда ведущих неизвестно;  в центре двора
стоял засыпанный белым камнем колодец, а восточнее, под сводом, находилось и вовсе
непонятное сооружение из отполированных каменных блоков, и судя по тому, как оно
своим отличным состоянием и стилем не вписывалось в остальную архитектуру, можно
было сказать одно -- его строили не те же самые люди, которые построили крепость,
-- а кто-то другой, и с уму непостижимой целью.

    Телега заехала внутрь, запрыгала мячиком по щербатым плитам двора, остановилась.
Слева, у самой стены, росла яблонька, дикая, с крохотными яблочками. Народ назвал
её в шутку «райской». В каменных трещинах торчали настырные ростки, бегали
ящерицы, летали жуки… жизнь не покидала этих стен даже в печальном унынии
сквозняков и продолжала себя в едва заметных человеческому взгляду примерах, в
лучших из когда-либо существовавших примерах упорства и находчивости жизни.
-- Ну что ж, -- сказал Туча, -- местечко вполне. Годится для ночлега. Распрягайте
хлопцы коней, -- он подмигнул Родьке и намерено иронично крикнул в сторону башен:
-- Эй! Хозяева! Огоньку не найдется?
    Его голос разнёсся по сводам, гулко стукнул в невидимые ворота, и неожиданно
долбанул в обратном направлении эхом:  «Найдётся!!» -- отозвалось эхо.
-- Ишь ты! -- восхитился Туча, -- вот это акустика, я понимаю!
    Панкрат Семёнович давным-давно вошёл во вкус Человека Дающего Ценные
Указания. Он чувствовал, что способен надрывать себя командами с утра до вечера.
И конечно же, Родька с Артёмом немедленно были отправлены на поиски дров, а
Какашу досталась кухня.
    Через двадцать минут молодые люди притащили по балке, которыми крепилась
какая-то из башен. Обложили принесёнными оттуда же камнями, развели огонь,
повесили котелок. Настелили соломы из телеги. Устроились, одним словом. Тут и
сумерки как раз подоспели. Удаленные фрагменты крепости стали исчезать. Их место
заняла непроглядная тьма.
    Свет костра становился всё ярче и ярче, побежали, запрыгали тени.
    В это время Какаш умудрился куда-то исчезнуть. Притом, совершенно незаметно.
Его хватились, когда стал закипать котелок. Туча незамедлительно отправил за ним
Артёма.
-- Ты где, родимый? --  обыскавшийся всюду Плохиш, наконец заглянул под каменный
свод и отшатнулся: -- Вылазь, басмач, черти тебя б побрали… -- если уж говорить
начистоту, Какаш напугал его до смерти. Он тенью вынырнул из мрака, и там, где он
только что был, как показалось Артёму (а ему в тот момент много чего могло
показаться), -- раздался мелодичный звон. Совсем как в китайском квартале. Артём
перекрестился и подтолкнул Какаша, чтобы шел скорее.
-- Ну где вы там? -- крикнул Родька. -- Похлёбка стынет!
    Остыть похлёбка не успела. Это крайне сложно сделать, когда вооружённые ложками
пантофаги окружают беззащитный котелок.
    После того, как не осталось и капли мутного бульону, стали устраиваться на ночь.
Туча назначил дежурство по двум сменам. Первым выпало не спать салабону Родьке.
    Остальные, пожелав друг-другу спокойной ночи, мгновенно уснули.
    Безбрежная ночь, наполненная звёздным мерцаньем, в сияющем потоке уносила
доверчивый и утомлённый обжигающим солнцем дня разум в прохладную заводь
иного мира.
    И стал Панкрат Семёнович видеть всякие сны…

    Дзынь… дзынь…
    Его заскорузлые от столетней грязи обмотки распустились лентой и поднимали за
идущим пыль. Пальцы левой руки, с иссиня-чёрными ногтями, подобно лапе хищной
птицы вцепились в высоченный посох, в полтора человеческих роста.
    Он шёл по меже, а рядом, волнуясь в золоте, дрожала от легкого ветра рожь, и куда
ни брось взгляд -- в океанах солнца -- поля, поля…
    Правой здоровой рукой он обрывал колосья и вылущивал зёрна в мешочек, висевший
на опоясывающей талию верёвке. Мешочек никогда не наполнялся, в него уходило, как
в бездонную пропасть, поле за полем.
    Дзынь… дзынь…
    Он делал так:  пройдёт полтора шага и посохом -- стук, а посох ему -- дзынь! пройдёт
ещё, и снова -- стук-дзынь!
    Кособокий, сутулый, в жуткой рванине, истлевшей, словно на грешнике в
безжалостном адском пламени, и даже за версту угадывалась исходящая от него резкая
вонь гари. Стояла нестерпимая жара, но не смотря на неё его голова была полностью
и плотно замотана в буро-серые тряпки, и только щель для глаз возможно помогала
ему ещё как-то ориентироваться и двигаться в нужном направлении.
    Однако кособокость и сутулость ни сколько не мешала ему идти, едва касаясь земли
ногами. Он парил над собственной тенью с легковесностью воздушного шарика.
Необычного такого шарика.
    Дзынь… дзынь…
    И вот этот странный тип шёл и звенел на весь мир, так звенел -- словно колотил в
тысячу звонниц, но самым окаянным звоном терзался один-единственный, самый
обычный грошовый колокольчик, какой обычно висит в рождество на ёлке. Безликий
нацепил его на свой посох, и тот, с методичностью желудочных резей -- постепенно
сводил с ума.
    Дзынь… дзынь…
    Если долго слушать как капает самая обыкновенная вода -- и то, можно рехнуться.
    Дзынь… дзынь…
    Впрочем «долго» -- это громко сказано.
    Дзынь… дзынь…
    Кособокий неожиданно угадал страдающую душу, и со всей дури, на которую
только был способен, принялся исступлённо колошматить посохом по дороге. И в
одну секунду поднялся такой адский звон, что даже дорожная пыль не выдержала и
закрутилась в смерче.
    Дзыыыыыыыыыынь!!!
    Душа зашлась от собственного крика…

    Туча терзал на груди взмокшую тельнягу. Краем сознания он возвращался в мир
унылого однообразия с мертвецкой тишиной, и был, надо признаться, этому несказанно
рад.
    Больше всего на свете в тот момент ему захотелось как следует глотнуть ледяной
водички; словно угадав, механизм снов прековарно развернул, как скатерть-самобранку,
целое озеро с гремящим водопадом, и Туча, не в силах противостоять его кристальной
чистоте и своей пересохшей глотке, изо всех сил помчался в эту ловушку…

    Туча бежал с какой-то бесконечной горы, он даже раскинул руки, чтоб взлететь и
камнем обрушиться в воду. Но от чего-то не взлетал. То ли разбега не хватало, то ли
летать не умел. Было обидно до чёртиков. А самым обидным являлся тот факт, что
водопад, которого рукой, казалось, вот-вот и коснёшься -- оставался меж тем за
пределами всех рук на свете. И сколько бы наш Туча ни рвался из сил, заветная
картинка перемещалась в точности настолько же вперёд. Зато уж чего-чего, а в
грохоте воды недостатка не было. Мало того -- пожалуй был излишек. Извергающаяся
с небесных высот хрустальная змея, рассыпалась о камни с чудовищным треском и
воем. Взрывалась миллиардами жемчужных капель и поднимала радужную пыль,
туманом окутывавшую озеро. И чем больше гнался Туча за прекрасным миражом, тем
сильнее глох от его шума.
    И когда он совершенно потерялся в нём, заблудился, забыл куда бежал, -- тогда-то его
и выбросило прочь. В подозрительно знакомое измерение. Конечно, Панкрат Семёнович
не обладал сильно развитым трёхмерным воображением, -- за него это сделал кто-то
другой, тот, у кого с этим проблем никогда не было…

    А может и неправда всё это. Может дело и не в каком не в воображении. Может и
вправду стоял наш Туча столбом во дворике и пялился на погрызанные временем стены
крепости, по которым скользили меланхоличные тени облаков. Потому как -- и двор, и
облака, и ослепительные вспышки багрового светила в просветах между ними,
заставлявшие его слепо прищуриваться -- всё настолько пропиталось тревожной
реальностью, что она не замедлила принять некую паскудную форму:  Туча вскрикнул
от неожиданности, когда рыжий, разбойного вида муравей, отчаянно укусил его за
беззащитный палец на ноге с разорванным кедом. Поразмыслив секунду, Туча повторил
этот опыт и с каким-то даже удовлетворением признал наконец, что если не обращать
внимания на кое-какие детали (без сомнения, имевшие главенствующее значение в
нормальном, не разбитом на кучу измерений миропорядке), то в общем и целом -- этот
день, со всеми его рыжими муравьями и низкими облаками, существует на самом деле.

    Пока Туча делал потуги примирения с очевидностью настоящего, в его сторону,
оторвавшись от волнистой тени дрожащей на ветру яблоньки, покатилось нечто малого
размера, с приближением оказавшееся симпатичным чёрным козликом, единой копией
того самого «чёрта», с которым, при нетрезвых обстоятельствах уже познакомился
однажды наш атеист. Козлик забавно осадился на все четыри лапки, подняв при этом
целый столб пыли, и блестя весёлыми бусинками глаз, боднул замешкавшегося Тучу.
    Панкрат Семёнович быстро пришёл в себя и погнался за ним с горячим желанием
въехать уж хоть кому-то в этой полуправде самого настоящего пинка, но задира козлик,
этого, казалось, только и ожидал.
    Явно дразнясь, он подпускал так заманчиво Тучу к себе, что у последнего, словно у
футболиста перед воротами противника на финальной игре чемпионата мира, уже
прямо-таки накалялась нога от нетерпения так приложиться, так замечательно врезать,
чтобы унесло к чертям собачьим и того голкипера и те ворота впридачу, а уж козлика,
вообще -- в другую галактику. Но вот тут-то, в этот возвышенный момент, в этот
апологетический рывок надежды, в финальный кадр и финальный свисток
-- бессовестный козёл делал коронный финт ушами и уходил от кеда с ловкостью,
граничащую с самым подлым мистицизмом.

    Туча пролетал и падал с матерным стуком. Козлик дежурил в нейтральных водах до
начала следующего тайма и когда Туча обретал прежнюю ярость и азарт -- всё шло
по-новой.
    «Да уж, -- думал Туча, совершенно зря гоняясь за козликом, -- прямо караул, как
приспичило дурью-то маяться…» Но понятное дело, не переставал. Иные чтились там
законы…

    Таким вот образом заманили нашего Тучу туда, куда по своей воле он бы ни
за что не попал. Имеется в виду то странное сооружение из отполированных
снаружи каменных блоков, тот архитектурный диссонанс неизвестного назначения,
оказавшийся изнутри буквально разбухшим от сочной плесени и поэтому похожий
на старинный склеп семьи вампиров.
    Ещё буквально недавно Панкрат Семёнович с неприятным холодком в спине
воображал наваленные в его недрах человеческие кости, по которым лазят всякие
склизкие многоножки. С детства Панкрат Семёнович боялся канализационных дебрей,
в которых мерцают светящиеся насекомые, а из коконов вылупляются твари с
огромными волосатыми брюшками. А этот склеп как раз и был похож на вход в эдакий
диггерский рай, со всеми его кошмарными обитателями. Не пошёл бы туда Панкрат
Семёнович ни за какие реки пива и прочие блага. Убоялся бы.
    А тут занесло на прицеле вертящегося пропеллером хвостика.
    И как! Оглянуться не успел…
    Но все опасения, с которыми Панкрат Семёнович жил в предыдущей своей
сансаре, оказались глупыми и напрасными.
    Вот какое дело.
    Никаких членистоногих ползунов и скалящихся черепушек в том месте, куда он
попал, совершенно справедливо не обитало. А было там великолепие райское.
    Панкрату Семёновичу пришлось изрядно расшевелить свои мозги, чтобы осознать,
что такие заповедные места и должны как раз скрываться за неприглядными вывесками,
а иначе ведь, и даже непременно, набегут орды всяких любителей пикничков да пьянок
среди порхающих сказочных бабочек и божественных цветов -- бабочек переловят на
гербарии, цветы затопчут, а прекрасный эдемский сад, вообще спалят к чёртовой матери.
Порода такая, ничего не попишешь. И мудрый Бог когда-то давным-давно пресёк на
корню это дело, когда застукал одну влюблённую парочку за варварским
обламыванием яблоневых веток. Осерчал старый. Понять можно.
    И вот, значит, стоял Панкрат Семёнович и любовался дух захватывающей картиной
божественного сада, открывшейся ему, прямо скажем -- за какие-то сомнительные
заслуги. То есть, он-то конечно имел полное право видеть в своём сне всё что ему
вздумается, но во-первых:  откуда такие сны, в которых тебя натурально цапают за
живую плоть и, того и гляди -- сожрёт случайная зверюшка с ангельскими глазками; 
а во-вторых:  не он, а его сюда затащили, и ещё неизвестно -- зачем. Поэтому,
воспитанный на строгих до идиотизма музейных экскурсиях, он даже мысли не имел
сдвинуться с места и всё искал -- не обнаружится ли в самом деле где-нибудь табличка
с грозной надписью: «Руками экспонаты не трогать!!!»
    Неожиданно где-то рядом закричали птицы. 
    Сад оживился.
    Кто-то ломился сквозь гущу разноцветных плодов и благоухающих цветов в одну
сторону, кого-то несло в обратную. Словно в спящем царстве прозвенел будильник
и начались торопливые поиски носков. Всё двигалось и издавало тысячи
предупреждающих звуков.
    Панкрат Семёнович настороженно прислушивался. Он уже понял, что это движение
не просто так, это по его душе тоска. И верно -- ветви ближайшего куста разошлись и
на полянке оказался негр, с аппетитом грызущий громадное яблоко.
    Пришелец отливал мраморной глубины чернотою, был обрит налысо, носил серьгу
в виде полумесяца и предпочитал красные шёлковые рубахи навыпуск в сочетании с
необъятными же шароварами.

    Синий, безмятежный водоём небес всколыхнула тонкая рябь. На миг светило
расплылось, словно сквозь обломок пепельного стекла. Подул лёгкий ветерок, чуть
ощутимый, почти невесомый. Отчего-то запахло вишней и древесными слезами. Сад
затих и притаился в глубине листьев.

    Негр наклонил голову и тщательно рассмотрел огрызок со всех сторон. Его
нахальная физиономия, с которой он, видимо, так и появился на свет, приняла вид
крайнего удивления и озабоченности, а после того, как его палец взял пробу из
обнажившейся сердцевины огрызка, и эту пробу (чем-то сразу не понравившуюся
Туче) он самым внимательным образом исследовал, черты его африканского лица
исказила самая неподдельная детская обида.
    Такая, что и за самого большого шоколадного зайца в мире никем не прощается.

    Туча угадал, там что-то шевелилось. Видимо -- редкая гадость.
-- Иии-тить тя в… -- тихо сказал этот парень. Бросил мимолетный взгляд на небо и
кривясь, проглотил всю гадость, словно лягушка. -- Моя карма… -- добавил он в
заключение.
    «К тому же -- псих» -- тут же решил Панкрат Семенович и расстроился.
-- Ты это брось! -- строго велел ему негр, у которого, по всей вероятности, имелся
дар читать чужие мысли.
    Панкрат Семенович ни за что не хотел поверить, что этот чернокожий ясновидец,
странным образом разгуливающий по райским кущам, выдуманных для более
какого-то святого дела -- может оказаться вполне нормальным существом.
-- У меня такая же красная кровь. И еще, вот… -- внимательно наблюдая за Тучей, он
закатал рукав. -- Ну как он тебе?
    Панкрат Семенович, который со своего места видел плохо что там такого, подошел
ближе и с изумлением прочитал вытатуированную надпись «Бося», выше надписи
раскинул могучие крылья дракон, выполненный в цвете. Дракон был очень хорош, но
свирепый оскал у него больше походил на добродушную улыбку.
    Негр покачал головой:
-- Надо же, а ты ему нравишься!
-- Добрый зверь, -- не мог не согласиться Туча.
-- Ещё бы, он же ручной!
    Панкрат Семёнович ещё раз бросил взгляд на дракона. Тот не подкачал. Ухмыляясь,
негр спустил рукав. Туча почесал в затылке и спросил:
-- А кто это -- Бося?
-- Трудно сказать, -- после недолгого раздумия, ответил негр. -- Это у вас, у людей, надо
пальцем ткнуть для пущей убедительности. Мы же… Как тут объяснишь? У нас
личность, это ещё не конечная форма с расстроенным кишечником и безумным взором,
не строгий абсолют в кедах, -- с которым или ты есть, или все тебя в упор не замечают.
Носить имя, значиться в телефонном справочнике, ещё не значит быть. Дело в том, что
быть -- нечто более сложное, чем можно себе представить. А имена вообще
существуют сами по себе. Имя может пережить человека, а может погибнуть раньше
него, а может и преспокойно обойтись и без него, тогда как сам человек без имени
как-то нелеп. Да ещё вот есть такая теория, что данное при рождении имя определяет
в итоге судьбу человека, а человек просто соответствует имени. Кто ведает судьбой
имён… -- промоловши всю эту околесицу, негр глубокомысленно воззрился на небо.
Потом лениво сказал: -- Впрочем, если так тебе будет легче, то считай что я. Ну что,
теперь ты готов?
-- К чему?!!
    Негр, которого при желании можно было называть Босей, закрыл глаза. Туча
разозлился. А над ними, словно девичий волнующий сон, потёк горький аромат
спелой вишни.

    «Какая ерунда, -- думал Туча, -- и что я здесь делаю? При чём здесь эта петрушка
с именами? Хитрый негр, откуда ему про справочник-то?..»

    Просыпайся, кашлял ветер. Давай, очнись тетеря, неслось из сада. Пора, пора бы,
таяла во рту щипковатая вишня. Скорей!
-- Короче, тирибидох!.. ну или как-то так… -- неуверенно заявил Бося и щёлкнул
несколько раз пальцами перед самым носом Тучи.
    Тот отшатнулся, словно от поднесённой горящей спички.
    Фокус, по всей видимости, не сработал.
    Бося наклонил влево голову, его толстые губы растянулись словно жгуты; 
восхищенно фыркнул, блестя безукоризненной эмалью, фальшиво страдальчески
уставился на Панкрата Семеновича и с долей истинности -- на его сжатые на
боксерский манер кулаки.
-- Как жаль. Кусок бесконечности потерян… А я ведь где-то слышал… Но не стоит
углубляться. К тому же, здесь много такого, что только кажется -- что это так кажется,
а на самом-то деле надо просто уметь слушать, то что слышится, и не ловить самого
себя в ловушку собственного несовершенного разума. А тот, кто умеет слушать,
ничему слепо не поверит, но ничего не станет и отрицать упёрто. Такая вот немудреная
философия. Хочешь яблочко?
-- Уйди… -- глухо вымолвил Туча.
-- А нам некуда, -- нахально сообщил Бося, -- мы у себя дома, мы здесь живем и бабочек
разводим. Куда ж я денусь? Ты ставишь меня в тупик!

    На лице Панкрата Семеновича не было заметно сочувствия. Зато легко читалось, в
какое именно место он с радостью отправил бы засидевшегося в четырех стенах
хозяина.
    Бося и не думал обижаться.
-- Спрашивай, -- посоветовал он, -- не томись. Легче станет.
    Туча раздраженно сплюнул. Бося проводил взглядом эту малую толику
слюноотделения, скрывшуюся в близрастущих травах, и покачал головой.
    Оба помолчали какое-то время.
-- Кто ты такой? -- наконец вымолвил Туча.
-- Я-то?! -- обрадованно воскликнул Бося. -- Замечательный вопрос! Какой
замечательный вопрос! В десятку! Нет, в яблочко! Мне всегда нравилось на него
отвечать, -- он выдержал эффектную паузу и с плохо скрываемым торжеством
объявил: -- Я -- Местный Бог! Существо высшего порядка! Выс-шего!!
    Так Туча ему и поверил.
-- Ну конечно… Существо…
    Бося выглядел немного сбитым с толку.
-- А в чем собственно проблема?
-- Да в этом самом. Я так думаю, -- охотно объяснил Туча, -- я думаю:  ты не в Африке,
и я не в Африке. А где Африка? А Африка чёрти где! -- потом тоже выдержал
эффектную паузу, и как можно язвительнее спросил: -- Ну что, уяснил суть проблемы?
-- Тоже мне проблема, -- рассмеялся Бося. -- Хотя ты и прав. Мы не в Африке! -- он
повернулся в сторону сада и сложив рупором ладони, прокричал: -- Ау! Бао-Баб!!!
    Сад молчал. В нем тихо кружились бабочки. Насмотревшись на них, Бося
снова повернулся к Туче.
-- Значит -- не веришь… -- произнес он задумчиво.
-- Не верю.
-- Но чему-то же ты должен верить?
    Туча пожал плечами:
-- Я скорее поверю в Деда Мороза.
-- Но Деда Мороза не существует, -- заметил Бося.
-- Как жаль! Любопытная бы из вас вышла пара!
-- Похоже на то.
-- Издеваешься?
    Бося  усмехнулся.
-- Ну еще бы… Ты ж ничего не знаешь… Как ты можешь судить? О нас, по твоему,
кто позаботится? Бывает готовишься-готовишься, репетируешь перед зеркалом,
чудо выдумываешь поярче; и вот представь:  идешь ты с этим к людям, веру их
куцую порадовать, чтоб с тоски не опухли в своей серой действительности,
-- а тут бац! на тебе! -- суют под нос уже что-то вонючее, тычат… и найдут же
обязательно гадость! Как понимать хвост тушканчика?.. а трясут им как флагом!
Но что самое интересное:  ты оказывается должен испугаться этой дряни , вот
как! -- они, видишь ли, тоже кой-чего за месяц понавыдумывали. Эх, люди…
Ты вот чего удивляешься? Что я негр? Ведь так?
    Туча кивнул. Но не так уверенно, как самому хотелось.
--…А всё потому, что ты не местный, -- пояснил Бося. -- Зато с местными никаких
проблем! С теми, кто считает этот мир чёрно-белым, дело обстоит иначе:  они и
слышать не хотят о возможности выбора и не признают никаких компромиссов. Куда
им до всего богатства красок, припасённых для них же заботливым творцом! «А нам
нафига? Так как-то проще», -- говорят они и чешут довольно репу. По-ихнему, есть
лишь две взаимопротивоположные абсолютные категории:  добро и зло. На этом их
жалкое усилие мысли и заканчивается. Но как ни старайся, как ни трудись -- ты не
найдёшь во всей Вселенной ни одного абсолюта, -- будь то хоть названное зло, будь
то хоть самое раздобрейшее добро. А если интересует, откуда мне известно про всю
Вселенную -- могу на это лишь пожать плечами и сказать, что я и сам её вечно
сущее отражение. Только на местный лад. С такой-себе непревзойдённой
человеческой ограниченностью. Ведь всей фантазии этих умников хватает только
на то, чтобы обозначить всякое рассматриваемое ими якобы зло, как пошлое
противопоставление белому цвету, сам посуди:  в чёрной комнате, на чёрном
столе, стоит чёрный гроб, в нём чёрный человек с чёрным-пречёрным… И после
всего этого ты ещё надеешься отмыть мою чёрную задницу?
    Туча не нашёлся что ответить.
-- Зато я тебе скажу:  ни-ког-да! Моя задница обречена -- и с этим уже ничего не
поделать.

    Бося замолчал. В его последних словах Туче послышалась искренняя горечь.
«Кому-то делать было нечего!» -- повинуясь неожиданному сочувствию, Туча
представил себе высушенную улыбку обкуренного почётного старейшины.

    На лбу и макушке Боси проступили бисеренки влаги. Они играли и весело блестели
под яркими солнечными лучами и казались такими некстати, такими ошибочными,
словно чужеродная форма жизни на чугунной сковороде.
    Туча завороженно провёл рукой по собственному челу и обнаружил несомненное
доказательство всемирной солидарности разноцветных задниц в физиологическом
плане. Эта мелочь, этот, ничего не значащий в вопросе веры факт -- странным образом
окончательно примирил Тучу со всем невероятным, что ему выпало сегодня испытать,
и главным образом -- со странным негром Босей, называющим себя «существом
высшего порядка». И не важно, что сам способ, разработанный ещё пещерным
человеком: награждать потусторонние силы идеализированной системой выделения
и размножения, в данном случае так изобильно, и так вызывающе опроверг сам себя.
    У Панкрата Семёновича отпали последние сомнения на счёт реальности пространств,
времени и физических тел, и он был готов, он уже не имел ничего против того, чтобы
одному единственному негру, повстречавшемуся ему в дивном райском саду, -- хоть бы
и Босе, -- выпала сомнительная честь, быть продуктом воображения дремучей толпы.

-- А я? -- спросил Туча. -- Со мной тогда как?
    Бося зажал ноздрю пальцем и лихо просморкался, обтёрся рукавом и зажмурился как
сытый кот.
-- Никогда не уходи посредине фильма, -- он заговорщически подмигнул Туче. -- Пошли.
    Туча послушно направился вслед за ним в глубину райского сада.
    Откуда-то из сиреневых кустов выскочил козлик и косясь озорно на Тучу, засеменил
рядом.
-- А, Азазель! -- Бося погладил козлика. -- Мой помощник. Быстрые ноги, острый глаз
и весёлый нрав. На шашлык позову, если не брезгуешь.
-- Куда мы идём? -- спросил, не слушая Туча.
-- В балаган. Будут давать трагическую вещь. Я думаю ты любишь трагические вещи.
По лицу вижу. Итак, вкратце:  один ещё не старый, но и не молодой персонаж, всё
никак не может проснуться. Этого мало, он -- лунатик и, как бы сказать, волею
случая -- проводник. Идёт по краю пропасти и ведёт за собою тех, кто связан с ним
роковыми узами, природа которых останется навеки загадкой;  никому и невдомёк,
что на самом деле он видит не развёрзнувшуюся бездну под ногами, а разные
глупости, обычные в любом сне. Это любопытно обыгрывается в представлении: 
нам, зрителям, видна поначалу только кромешная темнота, вероятно
символизирующая сумерки его сознания, со стороны сцены веет холодом и
слышен невесть откуда взявшийся колокольчик, потом появляется и сам герой, со
свечой в руке, -- он ходит по сцене и свеча выхватывает из мрака всё время разные
картины (детали мы упустим), что тоже символично, поскольку он давным давно
потерялся во времени и пространстве;  и кажется, будто он надеется отыскать одну
единственную картинку, старую знакомую, былую любовь, или может быть, тайный
знак -- которые вернут в его мире свет, включат солнце, и обласканная теплом
душа, -- душа исстрадавшаяся и усталая, -- увидит наконец саму себя, бредущую
со свечой сквозь сумрак чужого сознания…
-- Кто куда там бредёт? -- перебил, не выдержав Туча.
    Бося раздосадованно махнул рукой.
-- Ноктамбулический тип. Ты ходишь, он ходит, а оно -- бредёт. Неверно адресованный
вопрос. Спроси у кукловода, если повезёт.
    Бося смолк и весь оставшийся путь они проделали молча.
               
-- Билетики? -- Туча посмотрел на Босю. Вход в крытый балаган охранялся голубоглазым
стариком с резкими скулами и крепкими жилистыми руками;  желающие проскользнуть
мимо, не предъявив билета, останавливались цепкими пальцами за ухо;  почтенный
страж, растянув пылающее ухо на его добрую четверть, неожиданно ласково, отеческим
голосом напоминал правила входа:  вначале приобретают билет, а уж потом лезут
внутрь. Неизменная в длине очередь советовала оставить ухо в качестве входного
билета. Несчастный, отпущенный на волю, быстро исчезал. Любопытно, что каждый
второй советчик из очереди оказывался безбилетным, -- у многих из них предательски
рдели оба уха, и можно было предположить, что эти люди здесь не впервые.
    Бося показал на купол балагана:
-- Здесь мечтают, смеются и плачут для каждого из вас. Вы так спешите жить, что
обычно забываете что это такое, и когда приходит время вспомнить -- идете сюда, и
здесь, под этим куполом, совершается маленькое волшебство:  вам возвращают душу
ребенка, самый чистый миг жизни, единственный свет на пути в темноту -- мгновение,
в котором непосредственная интуиция открывает те занавесы, к которым разуму
доступа нет и быть, собственно, не может. За это великое благодеяние, с вас просят
внести символическую плату, которая, никоим образом не сделает вас беднее, чем вы
пришли сюда. Можно только пожалеть тех, кто этого не понимает.
    Туча послушно стал искать глазами будочку кассы. Такой будочки не существовало.
Нельзя было и определить, где раздобыли билеты их владельцы. Кроме постоянной
очереди перед входом, не было никаких других очередей. Туча понял, что он вообще
ни у кого не видит в руках билетов или хотя бы какую-то вещь, -- руки стоящих в
очереди были пусты, просто одних пропускали внутрь, и это означало, что билет
имеется, а других брали за ухо и отправляли на поиски, причем отправляемый, через
небольшой промежуток времени, снова появлялся в хвосте очереди с уверенным
лицом человека, имеющего бесспорное право на вход.
    Носком кеда Туча разворошил толстый слой лузги семян подсолнуха.
-- Ничего не понимаю, -- сказал он наконец.
-- Это господа артисты. Зерно -- их пища, -- объяснил Бося.
-- Я не об этом. Как же мы войдем туда?
-- Сразу, как ты согласишься заплатить назначенную цену.
-- Спасибо за новость! -- рассердился Туча. -- Ты бы ещё завтра об этом сказал!
-- Завтра здесь нет, -- сказал Бося, глядя на небо. -- Всегда только сейчас.
-- Сочувствую! Ну? И какая же цена?
-- О! Твоя цена высока. Но не для тебя. Всего лишь одно обязательство -- и всё.
-- А зачем мне это? Может я не хочу. Чего я там забыл?
    Бося откровенно рассмеялся.
-- Ты там много чего забыл! Уж поверь, ей-мне-богу. И вообще, у тебя нет другого
выхода. Я имею в виду -- отсюда. Или тебе здесь нравится?
    С этим Туча согласился.
-- Говори, что за обязательство.
-- Кормить птицу. Делов… -- Бося так развел руками, словно хотел показать, какая
это ничтожная малость.
-- Кормить птицу? -- Туча был по-настоящему изумлен. -- Кто? Я?
-- Ты, стоящий передо мной, должен кормить птицу на протяжении такого срока,
который не оговорен в условие настоящего договора. То есть, пока не зазвонят
колокола. Образно выражаясь.
-- Ага… Или рак не свистнет? За кого вы меня принимаете? И почему птица? Я не
держал попугайчиков. Не моё это.
-- Не знаю, не знаю... Тебе решать. Помни:  выход-то один!
-- Хорошо. Уговорили, демоны. -- Туча обреченно вздохнул. -- Давайте вашу птицу,
что ли...
-- Нет. Не сейчас. В свое время. Идём же. Представление начинается.

    В потёмках зала разнообразное, разномастное, разнополое человечество предстаёт
смотрящему однородной желейной массой. Её дрожащее в пыльных столбцах света
тело едко потеет, шелушит подсолнухом, смеётся. Колени трутся о колени, локти о
мягкие груди, щёки горят от близкого дыхания. Действие в самом разгаре. Дотерпеть,
донести всю злость истосковавшегося тела до последней реплики. Развязка брызнет
жёлтым соком рукоплесканий. Кулисы скроют обнажённую душу артиста.

-- Занавес!!! -- страшным голосом вскричал Бося.

    Завертелась карусель, замелькали земля и небо, вскружился пенными хлопьями
вишнёвый туман. С железной гулкостью прогрохотали над головой копыта, вихрем
пронеслась чудовищная тень и смахнула в ничто своим крылом дико хохочущую
реальность. И перед тем как полететь куда-то в бездну, Панкрат Семёнович увидел в
самой глубине, внезапно схваченной, как на фотоплёнку сцены, бесконечно одинокую
фигуру, забытого временем и навеки уж свободного от чужой воли, актёра…

    Открыл глаза Панкрат Семёнович и понял, что сна нет, ушёл весь, без остатка.
Светил месяц, но свет его распылялся в молочном тумане, таинственно и слепо
лежащем на сырой земле. Без проклятий, без ожесточённого кружения с боку на бок,
как нередко поступают те, кому среди ночи выпало спугнуть осторожного Морфея,
лежал он в полной отрешённости, с ужасом взирая на уходящего в бесконечную
память актёра-оборванца.
    Кто к кому пришёл на самом деле? Ведь может же быть такое, что он сам искал этой
встречи, не зная вовсе подобной мысли, но храня её тайну в глубине интуитивной
памяти, там, откуда мы знаем как делать вдох и выдох, в перевёрнутом мире первого
крика? А может она воплотилась благодаря всеведущему закулисному игроку,
кукольнику разума, сокрытому в темноте, за гранью доступного пониманию и
осмыслению, и точно знающему -- какие дёргать нити, чтобы привести в движение
нелепые судьбы марионеток, из которых, понятное дело -- ни одна таковой себя не
считает:  и плачет и смеётся, и любит и ненавидит, покуда тот, кто забавляется
этим одухотворением безжизненных лиц, не устанет вконец от одиночества среди
пронафталиненных призраков, и не пойдёт в ближайшую пивную клеить синеокую
дочь Коринфа. А страсти, буквально только что бушевавшие на маленькой сцене,
-- этот наивный обман, выдаваемый за саму жизнь, -- вдруг превратятся в кромешную
тьму ночи, лишённую и тени сентиментальности в горящих глазах последнего зрителя,
с ужасом взирающего на уходящего в бесконечную память актёра-оборванца, навсегда
уже выскользнувшего из рук одинокого кукловода.
    Кто должен сказать последнее слово? Не тот ли старый циник, что вечно томится у
двери с надписью «выход»?

    Есть такой образ:  баран смотрит на новые ворота. В глазах животного недоумение.
Что-то вечное и незыблемое в сознании барана издаёт звук и выпадает тёплой кашей
на незнакомую планету. Такую новость с ходу не переваришь. И дело не в том, баран
ты или нет. Показывая пальцем на всё новое для своей бесценной понималки, люди
уверены, что активированный палец даст объяснение всему непонятному. Надо отдать
должное -- иногда срабатывает.  Но только там, где полным-полно эдаких гуру,
ходячих справочников, умеющих отличить палец от дырки в заднице. А что делать,
если их нет? 
    Обнять по-братски курчавую голову барана.

    Остаток ночи Туча провёл у костра. Он смотрел на огонь и тот метался в его зрачках
до самого восхода солнца.


    Любимая дочь


    Глазастый Родька как всегда первым что-то увидел.
-- Мне кажется, там человек, -- сообщил он Артёму.
-- Вряд ли, -- с сомнением сказал Плохиш. -- С чего ты взял?
-- Похоже, -- ответил Родька.
-- А-а… ага, что-то видно. Карлик какой-то. Нет?
-- Сидит, наверно, -- сообразил Родька.
    Плохиш покачал головой:
-- Автобус ждёт.
    Родька не понял.
-- Нас, -- объяснил Плохиш. -- Щас, думает, подвезут на шару. Чего зря ногами
ходить?
-- Или заболел, -- предположил Родька.
-- Воспалением хитрости! -- подхватил Плохиш, озираясь на Панкрата Семёновича.

    Человек умирал. Это было видно и так. Один глаз уже задернулся плёнкой, другой
смотрел с любопытством обернувшегося в дверях. В уголках его тонких,
потрескавшихся губ, чернели спекшиеся ранки. Годы выбелили на нем все:  голову,
бороду и даже брови;  его словно засыпало известковой пылью, сквозь которую,
особенно подчёркнуто выделялось сухое и прозрачно худое тело, как у пустынного
отшельника.
    Он лежал под изношенным, давно потерявшим свой первоначальный цвет
халатом, вытянувшись струной и скрестив тонкие руки, как древний идол последнего
народа -- безучастный к зову неба и каменно-строгий в своей неподвижности.
    Рядом, склонившись к его лицу, сидела девушка в ситцевом платье, она гладила
ему голову и о чём-то думала. Её лицо разглядеть было сложно -- густые чёрные
волосы, ниспадающие со лба в беспорядочном потоке равнодушия, скрывали то, что
видел один только старец, и ему, надо полагать, этот таинственный образ служил
последним утешением.
    Скатанный в тугую кишку шерстяной коврик да тощий дорожный мешок из грубой
ткани составляли всё их имущество. Им не за что было хвататься в огне…

    Бедность тиха и скрытна, она не режет глаз, как скажем, богатство, и не имеет голоса,
настолько требовательного, чтобы заставить обратить на себя внимание. Странная штука,
эта бедность:  тяжела для человека и легка для мира.

    Видно это и объясняло то, что на подкатившую телегу с нашими друзьями, включая
сюда и конного Родьку, не было обращено ни малейшего внимания, словно для
девушки со старцем весь мир исчезал за гранью собственных тел и никакая опасность
извне не могла прорваться в личный суверенитет им близкого фатума. Ведь может же
быть, что неподвижность -- самый красноречивый жест отчаяния, его истинная
сущность, когда способность реагировать, испытывать эмоции, уступает пустоте,
холодной отрешенности забвения, в которой и только в которой, пораженный
страданием разум впадает в оберегающий и сохраняющий его от катастрофы анабиоз.
    Плохишу, обладающему редкостной чувствительностью на этот счет, стало ясно, что
девушка очень испугалась и, страдая от незащищенности, застыла от страха, подобно
тому, как застывает живой скульптурой американская козочка, когда её вспугнут злые
силы. Но его черствую душу, это её состояние больше позабавило, чем тронуло.
    Плохиш резво соскочил на землю, и прихватив с собою воды в бурдюке, оказался
возле неё самым первым.
-- Что с ним? -- грубовато спросил он, потом наклонился ближе, чтобы её разглядеть.
    Она вздрогнула и пряди волос колыхнулись, -- но не только не отозвалась, а и
головы не подняла разглядеть молодого человека.
    Тогда Плохиш, слегка раздосадованный, уселся на корточки, и пальцем, зачем-то,
оттянул веко старцу. Старец сипло сказал:
-- Мой глаз.
    Настала очередь Плохиша вздрогнуть и даже выронить воду.
    Позади скрипнуло дерево, -- Панкрат Семёнович покинул повозку и неторопливо
подошел к лежащему. Он внимательно осмотрел его сверху. Старец тоже следил за ним.
Туча стер бегущие по лицу ручейки подолом тельняги, и взяв у Артема воду, сделал
большой жадный глоток. Затем сел напротив и из своей ладони полил на горящие губы
старца. Тот судорожно облизнулся и закашлял.
-- Спекся, -- сделал свой вывод Туча.
    Старец собрал остатки последних сил и сказал ему, задыхаясь от свиста в груди:
-- Точно… Смотри же, не спугни птицу!
    И тут же умер, надув нежно-розовый пузырь, как будто боролся с неизбежным только
ради этих нескольких глупых слов.               

    Панкрат Семенович и девушка сидели по обе стороны тишины, новой,
неожиданной, вытянутой из прожженных легких старца, разделенные белым клоком
бороды -- ничейной игрушки для ветра, -- каждый в своем молчании, каждый в своих
мыслях, и когда, повинуясь закону сердечности, Панкрат Семенович обнял её за
худенькие плечи, она дрогнула, её щека легла ему на ладонь -- Туча узнал слёзы.
Они стекали горячими ручейками, падали каплями, безмолвно заклиная повернуть
время вспять, и чуть угадываемые, дрожащие, как крылья мотылька ресницы, просили
чуда возвращения, -- наивные, беспомощные, такие одинокие, такие беззащитные,
доверились этой протянутой в миг страшной пустоты доброй руке.

    Плохиш встал, -- устав от сцены, да и вообще -- он не любил трагических ролей,
когда по правилам на лице должны быть написаны суровые и значительные чувства,
а внутри всё просто разрывается от какого-то безумного, сатанинского хохота. Он
решил отойти в сторонку, где подальше, и дать волю бесу. 
-- Артём, тащите все камни, какие найдете, -- Туча никак не собирался здесь
задерживаться. Ему было хорошо известно, как время, помноженное на расстояние,
стирает у человека грустную память о прожитом, оставляя за собой лишь смутные
очертания тех некогда насыщенных красками образов, от которых, казалось, уже не
будет никогда спасения. Холодный рассудок и здоровый цинизм -- вот что может
помочь выстоять там, где никакие слова сочувствия не способны обмануть истинную
боль души.
    Плохиш с радостью устремился на поиски.
    Но камни в этих местах были большой редкостью, и Панкрат Семенович решил
обойтись одним, случайно найденым Родькой булыжником, сказав:  «Ёбтель…», --
когда верный долгу Какаш, высыпал перед ним горстку затвердевшего дерьма.
Подошедший в этот момент Артём, показал кулак Какашу, и растирая слёзы, бросился
обратно в степь.
    Туча смотрел на ломаную нить горизонта и задумчиво грыз ноготь.

    Старца быстро закопали, припечатали камнем, и усадив, словно куклу, в повозку
девушку, тут же отправились дальше. Слов не было сказано никаких.

    Артём нашел себе занятие: он стал изучать спину новой пассажирки. Уже на
четвертый день, он мог с закрытыми глазами, с точностью до миллиметра, воссоздать
всю её географическую поверхность. Спина не давала покоя Артёму ни ночью, ни днем.
Сквозь тонкую, выцветшую ткань, ему мерещилось ромашковое поле, где на свежей
газете «Чухлонский Вестник » стоит откупоренная бутыль молодого сухого вина и
рядом два пластиковых стаканчика. Он мучился от незнакомой жажды к разного рода
празднованиям и вдохновенным речам, готовым немедленно излиться с его языка.
Ему хотелось музыки, бьющей по ушам однообразным бумсом, хотелось танцевать
лезгинку и орать дурным голосом «асса!» И чтобы падал белый платок и чтобы
скромница бросала взгляд и чтоб в зубах кинжал…
    Она всё время молчала. И к ней не лезли.
    Игра родилась сама собой. Два острых бугорка, две тоненькие лопатки, который
день сиротливо глядели на Артёма и который день он не переставал давать им в шутку
имена: «Клава?» -- спрашивал он одну, -- молчала… «Соня?» -- обращался он к другой,
-- но увы, и другая молчала. Потом, для надежности, Артём ловко менял всю схему
и выпытывал теперь сначала у последней: «Чио Чио-сан?» -- та, кем бы она ни была,
считалась рассекреченной, и тогда Артём, хитро усмехнувшись и почесав небритый
подбородок, вдруг восклицал наповал:  «Вах! Это вы! Малика-джан!!»
    Не то. Всё не то…
    Там, по ту строну имён и названий, сохранялся глубоководный нейтралитет.
Странная барышня, каким-то ей одной известным способом, умудрялась в любой
ситуации скрываться за невидимыми стенами монастыря, за чёрти чем таким, от
чего веет холодом… и аккуратно вращаться в пространстве строго спиной к
Артёму! Это было самым поразительным.
    Её поза, все её линии, черточки-точки-бугорки, словом всё что лезет в горячую
голову -- все говорило предельно ясно, что ж тут неясного? -- спета весенняя песня!
изломаны крылья! до камня на шее… слезами омыта горючими… сиротская гиблая
доля-долюшка. Спасибо и на чёрством хлебушке.

    Не хватило воображения понять игру! Деревянный болван. У пятки мозгов
больше! Малика-джан печали! Чио Чио-сан скорби!
    Стопудовый камень на шее -- хорошее, нечего сказать, украшеньице!
    Кругом орлы?? Птицы… От неловкости перьями закрываются, не чирикают…
только кашляют. Смущаются…
    И уж кому-кому, а ему-то, надоедливому, и потому… и потому-то такому
бесценному надругателю, со смешинкой, чтоб встала поперек горла, ухохочешься
сокол!.. но симпатичному, и наглецу, надо бы дать ма-а-люсенький, чуть-чуть, а то ещё
выдумает! слыхали, ну и фантазии у некоторых, -- повод для… и все-таки это некрасиво
как-то… ну и пусть! ну и пусть что некрасиво, выбросят -- вот красота будет!!  а в
платье, сюда, цветочек бы синенький, ведь серое всё, серое! как эта мерзкая пылища,
мерзкая степь, мерзкая жара… молчит?  устал, глупый.
-- Ой, кузнечик!! -- как гром среди ясного неба звучит её голос.
    Забыв обо всем на свете, она машет руками и ловит подозрительное насекомое у
Артёма на коленях. Тот забывает закрыть рот. Так и сидит.
    Где-то в водопаде волос, блестят, как черные жемчужины, её глаза. Улыбка
вспыхивает и убивает мерзкую степь, мерзкую жару, мерзкую пыль, -- и расцветают
зеленые сады, и заливается виртуоз соловей, сердце прыгает вверх и нечем дышать,
и незачем дышать. Что такое дышать?
-- Ой, ловите его!!
    Насекомое поняло что от него хотят, и прыгает, как безумное, по всей телеге.
Артем, выпучив глаза, смотрит на Какаша, тот испуганно жмется у края, опасаясь
укуса резвой твари, а его -- бац! -- и накрывает, загоревшая до черноты, лапа
невозмутимого Тучи.
-- Держи.
    Но прежде чем она скажет «спасибо», Артем находит тридцать три причины
рассказать о миллиарде кузнечиков, скачущих по бескрайним ромашковым полям
Чухлонска, о серых и зеленых, маленьких и больших, обо всех поющих и
стрекочущих на рассвете и закате дня. Ещё он говорит, и говорит это каким-то
дурацким профессорским голосом, о своем наблюдении за тем, как интересно всё,
оказывается, устроено в природе! И с какой силой всё это особенно бывает, когда
вот так, не специально, окажешься где-то без всех удобств, в глухомани, без мобилы,
и думаешь, глядя на всё это с высоты тронувшегося от диких красот ума: «Да к черту
всё! Живём-то один раз!»
    Его слушает Туча, его слушает Родька, его слушает даже Какаш, а ему до безумия
хотелось бы остаться сейчас одному и выговориться, и выплеснуться, освободиться
от напора слов, потому что он знает:  ничего ещё более глупого он в своей жизни не
говорил. И ему становится так досадно, краска заливает алым лицо, уши начинают
потрескивать, как сухие дрова в огне, и Артем, не владея уж более собой, плавно
переходит с безобидных, освещенных мягким светом красок, на серые, жесткие
полутона, и не останавливаясь, мажет дальше кистью, наворачивает, черпая
вдохновение из самых уже настоящих чернильных наборов. Его возносит буря и
хлещет матерной волной:  и он уже жарит и режет, рвет тварям крылышки и топчет
нежные ромашки, и в конце концов, на гребне девятого вала, посылает весь белый
свет в задницу.
    Весь в испарине, с бешено стучащимся сердцем, он чувствует себя вконец
изможденным, обманутым, и готов просто лечь и умереть -- лишь бы не знать
такого слова «стыд».
    Ему хочется стать тенью. Он ищет прозрачности и скрытности, не сознавая даже,
а чувствуя -- как хорошо быть тенью, только воздушным следом, вечно несчастного,
вечно нуждающегося в оправданиях инстинкта, уметь остановить ищущий свою
пороховую бочку огонь страстей, этот бикфордов шнур трепетной крови, уметь
отточенным скальпелем вскрывать собственную грудь и сжимать сердце,
предательски отзывчивое на любой болотный огонек в туманах одиночества. Он не
может назвать словами свои чувства, объявить их публично в себе на казнь, стать
холодным судьей на процессе над собственной человечностью, -- он не может, а то
бы уже назвал их, как они есть, и предал забрасыванью камнями и нашел бы в этом
величайшее себе утешение. Он не может. И поэтому ему особенно погано.

    Артём хмуро смотрит на смущенного Какаша и вдруг до его сознания доходит,
что он окружен сотрясающейся от хохота желтой степью. Он резко оборачивается
и ему надо еще какое-то время, чтобы до него дошло лучше. До него доходит
чересчур медленно. Индикаторы горят, сигнал подан, а Артем еще не всключен.
    Он делает «вкл.»

    Прикрывая рот, прыскает в ладошку девушка. Гогочет и гудит всеми своими
трубами Туча. Гарцует Родькин конь и тоже ржет.
    Артем наблюдает за ними с минуту, с ним происходит перемена, лицо его
разглаживается и исчезает острый угол между бровей. Потом начинает смеяться
сам.
    Как-то само собой Артему находится где примоститься, касаясь ненароком
облаченного в ситец гибкого стана. Скаля белые зубки -- она видимо рада такому
обороту. От его скованности не остается и следа. Оказывается, невыразимо приятно
говорить разные слова, сдерживая дрожь, в сторону где маленькое розовое ушко и
вдыхать запах близких волос, чуть касаясь их кончиками губ и чувствовать, как
подобно магниту, горящие лица притягиваются друг к другу. Настолько легко, что
кажется:  еще чуть-чуть и рука ляжет на руку и сожмет её крепко и вместе нежно,
лаская пальцами пальцы. Никому не видимых знаков. Начало секрета для двоих.
Древнее, таинственное зарождение особенного интереса, вопрос и ответ, испытание
и загадки, бесценное сегодня и сказочно прекрасное будущее, в котором, это каждый
понимает, не останется ни сил, ни времени, ни желания для холодности и
рассудительности.
    Но дух отчуждения всё ещё имеет какую-то власть и обоим им это известно, и оба
втайне досадуют на это. Ко всему, Артем не знает, как её называть. О! Имён он знает
много! Но только её среди них…
    И он спрашивает, видя что ей и самой не терпится послушать, как он будет
произносить её имя.
    Она заулыбалась вся, заулыбалась, и такой канареечкой пропела:
-- Ладо-Лада! Любимая дочь! Любимая!!
-- Кого? -- удивленно спросил Артём, невольно озираясь по сторонам.
-- Единого!! -- отвечала любимая дочь.
-- …Но никто не знает ответ, -- забормотал Артём. -- А я Артём, -- он шмыгнул
носом и вдруг спросил: -- А ты куда ходила со старичком, Лада? 
    И тут впервые Артем глянул на неё подозрительно.
-- Мы ходили под ножичек ложиться.
-- Круто.
    Артём сказал это просто так и ожидал каких-то подробностей.
-- Да ты в своём уме, дочка? Какие ещё ножики? -- вмешался Панкрат Семёнович.
-- Зачем, Лада? -- добавил и Артём.
    Она глубоко вздохнула и поправила чёлку.
-- Так у древних сказано. Я конкурс красоты выиграла.
-- Операция, что ли? -- спросил Артём, изображая на себе две якобы
растущих сиськи.
    Лада поджала губки.
-- Дурак! Я жертва. Понятно?
    Туча с Артёмом переглянулись и хором ответили:
-- Нет!!
    «Вот. В дураки подписался…» -- размышлял Артём, но без обиды.
-- Ну как же вы не понимаете! -- продолжала тем временем Лада. -- Меня выбрали
из тысяч для церемонии закланья в храме Богов! Только лучшие из лучших могут
удостоиться такой чести. Девушки обязательно должны быть из знатного рода и
очень красивы. Вы не представляете себе какое волнение испытывают участницы
конкурса, все эти обмеры и замеры, походка, зубы. Одно специальное питание чего
стоит! Богам ни в коем случае нельзя подсовывать образину. Обидятся!! Вы что!
-- Какая сволочь тебя этому научила?! -- делаясь красным, задушено прорычал Панкрат
Семёнович. -- Мерзавцы!! Прирезать невинное дитя и списать на каких-то там богов!!!
Ну, встреться мне этот шаман! В бубен так настучу!! Боги у них виноваты! Паразиты!!
-- Послушай, Лада, а тот старикан не из этих был? -- спросил Артём, недобро
поблёскивая глазами и сжимая кулаки.
    Она испуганно кивнула.
-- Эх, знал бы! -- хлопнул себя по колену Туча. -- Бороду бы поджёг!
-- Вот гад!! -- крикнул Артём.
    Лада с ужасом взирала на обоих.
-- Дедушка Демьян не гад! -- неожиданно вступилась она за старика. -- Он мой
проводник. Он меня от волка спас!
-- Проводник? Да это же фашист!! -- горячился Туча.
-- Он хороший!
-- Да он сам волчара!! -- припаял Артём.
-- От белого… здорового… волка!.. -- уже вовсю хлюпая носом, чуть не ревела
Лада. -- А вы такие… А он…
-- Знаем мы эти фокусы!
-- Извращенец старый!
-- Он хороший!! -- отчаянно воскрикнула Лада и давай реветь конечно.
-- Какой глюпий девушка, -- качая головой, сказал Какаш. -- Пажалусьта, не пилач.
-- Дам калач, -- буркнул Артём, совершенно не понимая зачем слёзы.
    А Панкрат Семёнович только руками развёл:
-- Я сдаюсь. Хендехох.
-- А вы… А он…
-- Тю! Да мы ж разве не понимаем? -- сказал Панкрат Семёнович и принялся делать
знаки Артёму. -- Волка одолел Демьян старый? Одолел! Загрыз он волка. Молодец
какой... Спас мир от хищника серого. Или белого? Лохматого, одним словом. Он
молодец, а то! А волк небось думал:  «Пообедаю-ка я Ладой!» Какой нехороший
волк! Да?..
--…
-- И я говорю «Зверь!»  Он наверно был такой страшный?
--…
-- А какой?
    Лада взяла и показала почему-то на Родькиного коня:
-- Такой.
    Артём присвистнул и следующим ходом заметил:
-- С ума сойти от этой радиации!
-- …И зелёных человечков, -- сказал задумчиво Туча.
    Лада с подозрением прислушивалась к новым словам. Артём добавил ещё одно:
-- Мутабор.

    Что его гнало, словно колючку какую-нибудь по степи, он не знал. Ветер дул в
спину, топорщилась жёсткая шерсть. На клыках неприятно скрипел песок. Всё что
он помнил, всё что он знал -- одиночество. Своё вечное. Вселенная родилась в его
глазах одним холодным ранним зимним утром, когда он мокрый, жалкий, впервые
задрал морду и увидел прошитую звездами бесконечность. Долго он смотрел, дрожа
в лапах, постепенно понимая себя в угрюмом одиночестве мира. И когда он понял
смертность тела, холод земли, всемогущество голода и силу своей тоски -- он завыл
ввысь, потому что у неё не было конца, также, как и у его песни.
             
    «Вот мы и встретились», -- так сказал, недобро скалясь, человек, и сразу же по всему
телу побежала усталость, какой он ещё никогда в себе не знал. Человек на глазах
принимал вид нечто ужасного, пылающего, а огонь, как известно -- самая опасная
штука на свете. И тогда он догадался:  «Это конец».  Обнажив клыки, бросился в
огненную погибель. И уже умирая, когда страшная боль вдруг отступила и словно
вытекла из изуродованного тела, ему привиделось с необъяснимой отчётливостью
то далёкое зимнее утро, и холодное, полное тусклых звёзд небо, с которого, к его
превеликой радости и ликованию, к нему спускалась, отталкиваясь лапами от звёзд,
мать белая волчица…

    В пограничном городке Струге ветер шевелил волосы на бедовых головах его
обитателей. Жители Струга, полным составом, слушали святую сумасбродку,
юродивую вещательницу Прасковью Никитишну и удивлялись. Они отказывались
верить -- такое им выдавала Никитишна.
    Кстати, несколько слов о том, где же черти носили Никитишну всё это время. Она,
как мы помним, бежала сломя голову от страшной цистерны бензовоза, потом исчезла
в огненном столбе взрыва. И с этой минуты наша Никитишна исчезла с мировых
подмосток. Её славное имя покрылось толстым слоем пыли, грязи и мышиного помёта.
    А для тех, кому непременно подавай всю историю болезни, я скажу:  само провидение,
надо полагать, сохранило Никитишну в целостности и сохранности, выудив её из
катаклизмы в виде шарообразной субстанции, которая, впрочем, скоро спала с неё, как
старая змеиная кожура, и везучая старушка обрела свой привычный, богоданный облик.
    Оказавшись чёрти-где, среди буйной незнакомой растительности, Никитишна
сперва опечалилась, но очень быстро раскумекала, как ей, в сущности, ещё повезло
после всех дьявольских козней проклятого светофора. И совершенно воспрянув
духом, Никитишна решила срочно поведать обо всём наболевшем своей товарке,
жившей во втором парадном, ещё одной божьей старушке, великой любительнице
всяческих небылиц и сплетен, бабе Шуре.
    Никитишна осмотрелась и бодро затрусила в выбранном ею направлении. Спросил
бы её кто любопытный:  «А знает ли она, собственно говоря, куда в данный момент
направляется?» -- на что бы Никитишна, ни секунды не задумываясь, ответила бы
примерно так:  «Что ей ли этого не знать, куда и зачем она ходит!» -- И была бы,
конечно, совершенно права, ибо не знала сомнений её кристальная душа. Не ведала.
    И вот значит, ходила себе наша Никитишна по кочкам -- по оврагам, по камням да
по долам. Плутала как могла. Терпела лишения и казни египетские. Черпала воду свою
из луж мутных. Брала хлеб свой у птиц небесных. Укрывалась от ночных холодов
словом святым. Имела разговоры разные с букашками и червячками, слушала песни
коноплянки на голодный желудок и сама их распевала утробным голосом. Всё бы так
и шло прекрасно дальше, но, видимо, священный для каждого долг перед
предназначенным судьбою, не совпадал у Никитишны с её теперешним родом занятий.
Звёзды распорядились иначе. Подправили ей карму. И вот был Никитишне сон. И
слышала она некий вежливый голос. И велено ей было идти к людям и нести весть.
Короче, что-нибудь нести -- насчёт вести. И послушалась она вещего сна. И пошла
она туда, куда ей пальчиком было показано.
    Таким вот образом и превратилась наша Никитишна в святую сумасбродку и
юродивую вещательницу.
    Перст Божий  (или уж чей там -- мы не берёмся гадать на пальцах), как оказалось,
ткнул весьма удачно в направлении Струга. И как-то очень, даже можно сказать --
неестественно скоро, новоиспечённая пророчица ступила на его чистые улочки своей
мозолистой пятой. Малые детишки при виде её разбежались рассыпанным горохом
кто куда, живность, какая только была в селении, заверещала в отчаянной тоске.
Появление плохо пахнущей, страшной, оборванной и заросшей диким волосом
бабушки из кошмарных сказок, смутило видевших всякое струговцев. Их сердца
затрепетали и предчувствие грозной вести уже легло своей дланью на безоблачное
небо Струга.
    А перст тем временем вывел Никитишну на центральную площадь селения, где
обычно народ устраивал шумные собрания и где он по праздникам гулял, не ведая
печали. И вот, значит, постукивая ритмично посошком, вышла Никитишна на
площадь, и встала там, сурово оглядывая прибывающих за ней любопытных жителей.
А народ всё собирался вокруг неё, и перешёптываясь и переглядываясь, мялся с ноги
на ногу, в ожидании интересных дел и зрелищ.
    Никитишна подождала, пока их не насчиталось около пятидесяти голов, и печально
произнесла: «Не уж то человеки сии, рабы божаи, овцы заблудшаи, всё живут во
грехе?»
    Никто из присутствующих не ответил скорбным воем, как было запланировано у
Никитишны, и потому ей пришлось завыть самой. Она повыла маленько и неожиданно
объявила любопытную новость:  «Конец света идёт по проводам!»
    Струговцы, не знакомые ещё с проводами, и на этот раз поберегли свои эмоции.
Тогда Никитишна решила открыть им глаза пошире. Постучала в закрытую дверку
сознания.
    «Отхлынули воды и обнажилась земля, -- так началась её суровая проповедь. -- И
вылез пуп земной наружу. И название ему было по имени земли той:  пупо-пустошь
Додоел. И случилось знамение такое, что сошлись туда все твари земные -- которые
в небесах, в морях, и так просто ходят. И стали они рыть там. И рыли сто дней и сто
ночей. А на день сто первый было им великое удивление и било их током нещадно и
светило им светом неземным и ослепли они за то, что смели дотронуться до пульса
божественной жилы. И возопили они в сердце своем:  «Не мы ли отрыли свет свой,
не мы ли не щадили ни лап своих, ни крыльев? Так за чем же нам теперь такая тьма
непроглядная, когда сияешь ты пред нами и мы не можем больше видеть тебя?»…

    Ближний Восток. Около пяти тысяч лет назад.
    Красный макак:
-- Что за дела? Кто-нибудь скажет, куда подевался чёртов свет?
    Шум, споры и визг. С головы слона доносится голос совы:
-- Я конечно боюсь ошибиться, но по-моему -- это всё писец устроил.
    Слон хлопает ушами. Что-то плюхается на песок.
    Раздраженный голос совы:
-- Эй, ты там! Ещё раз такое учудишь, пожалеешь!
    Слон, задумчиво:
-- А вот интересно, кто его позвал…
    Писец:
-- Я вам что, рыжий? Все пошли и я пошёл. Дерьмо!
    Навозный жук:
-- Где, где? Где ОНО!!!
    Писец:
-- Это я так. Образно выражаясь.
    Сова:
-- Добавить нечего. В дерьме по самые брови.
    Навозный жук:
-- Прекратите!!!
    Хруст, как-будто орех раздавили. Слон испуганно:
-- Ой! Кто это был?
    Сова:
; Не я.
    Опять слон:
-- И всё-таки, надо разобраться…
    Все звери:
-- Да плюнь ты!
    Слон:
-- Не. Я о той гадине, что света лишила.
    Глубокий, проникновенный… и малость блеющий голос:
-- Кого ты, скотина ушастая, здесь «гадиной» называешь?
    Сова:
-- Знакомый акцентик!
    Козёл:
-- Ну да. Я это. Вернее -- был я, да вышел. И звать меня отныне Азазел, Бог
Несправедливости, или, как мне самому больше нравится -- Козёл Отпущения. От
оно как!
    Слон:
-- Это всё слова.
    Козёл пророчески:
-- Помяни моё слово бумбо:  прыгать тебе в цирке на одной ноге!
    Слон пытается удержаться на одной ноге и падает на заднее место.
    Козёл со злорадством:
-- Это что. Ха-ха. Скоро весь мир сядет на жопу…

    И было Слово к ним обращённое:  «Страшитесь и трепещите все звери земные,
и весь скот земной, и все птицы небесные, всё, что движется по земле, и все рыбы
морские;  в руки Козла отданы вы. Всё движущееся, что живёт, будет ему на закуску,
на заморить червячка. Только мяса Козлиного, жесткого, с жилами и прожилками,
не ешьте. Не святотатствуйте. Не восставайте против законов питания. И силы
Моей электрической не искушайте, не отвергайте Козлиного царства. Апчхинь!..»
    Никитишна подтёрла зелёную соплю и, сверкая глазами, затрясла в воздухе
посохом, как бы в экстазе припадка ясновидения.
    Эффект, ею произведенный, был потрясающим, эффект был что надо:  худая
как сухофрукт, болезненная, словно жертва эпидемии, вся насквозь прокопчённая
Никитишна была страшна и вызывала суеверную жалость. Жители Струга,
конечно, мало что поняли из её слов, но зато они прекрасно поняли социальную
катастрофу, обрушившуюся на голову старушки. Они ласково, с деликатной
настойчивостью потащили её куда-то за руки, с предложениями отобедать и
попариться в баньке, под берёзовые венички с квасом.
    «Ироды! -- печально заголосила Никитишна. -- Идите вы сами в баню!» И она,
отбиваясь от них увесистым посошком, выбралась за пределы Струга. От всей
души плюнув в его сторону и обмахнувшись придорожным лопухом, Никитишна
устремилась к слепым и далёким человеческим сердцам.

    А в это самое время наши герои, страдая от жажды, шли за своей путеводной
звездой. Есть на белом свете такие природные дали, покрытые голой землёй,
которые тянутся из бесконечности в бесконечность. С непривычки, очень запросто
можно тронуться рассудком от такого однообразия, когда ни деревца тебе чахлого,
ни другой какой радости и впомине не видать. Пыль одна поднимается, закрутит,
завертит и мчится змеёй по полю, а куда и зачем -- пёс его разберёт.
    Бывало так, что если человеку, по каким-то чрезвычайным причинам надо было
пройти этой дорогой из края в край, то он, перед тем как сложить вещички в дорожный
мешок, завещал заранее свой любимый дом, корову и стерву жену всем добрым людям
на свете. Он был ещё по уши в той суетливой, но совершенно бессмысленной
деловитости, которая и заставляла этого человека, уже взирающего с сомнением в свою
судьбу, заботиться об оставленном имуществе. И естественно, если он пропадал
надолго -- от добрых людей жене и корове отбоя не было. Приходили. Трогали за вымя.
    Но случалось и возвращался такой человечек. Себя не помня от счастья, не веря своим
глазам, он ещё издали, путаясь в рваном халате, полз на карачках и целовал родную
землю. Он ел её и пережёвывал. Он вдыхал кислый запах распластанных в аляпистом
узоре гниющих листьев и наслаждался младенческой испариной земли после утреннего
дождя. Он чувствовал сытость и влагу родной почвы. Он обожал её трудолюбивый,
никому не заметный народец, и как нечто установленное высшей мудростью -- ценил
по значению крови.  «Родная моя! -- думал наш человечек, -- да на такой земле и
помереть не жалко! Пущай теперь хоронят».
    Похожая болезнь стала тревожить и наших героев. Им виделось то озеро с
пеликанами, то виноградные поля, то заснеженные вершины гор в белых шапках
облаков. Измученные жаждой, они извлекали из хранилищ памяти самые сочные
фрукты, бассейны ледяной воды, осеннюю прохладу леса и вереницу пивных бочек
без начала и без конца. Их стали преследовать воспоминания, они пережёвывали в
прошлом то, что было в нём стоящего, не спеша и старательно, по-новому
осмысливая бессмысленные поступки, словно подводя какой-то итог прожитому,
глядя не на себя сегодняшнего, а на себя во времени прошедшем: какой человек
жил той жизнью и на что он мог бы рассчитывать после её тяжкого бремени.       
    Каждый ушёл в своё молчание, а слова, которыми они обменивались изредка,
становились всё бессвязней и суше.

    Раскалённое солнце скатилось по небесной сковороде к горизонту и
с шкворчанием погрузилось в вечернюю заводь. Откашлявшись от пыли,
подул щадяще-свежий ветерок. Зной нехотя уполз змеёй, и доселе мёртвое
пространство заговорило неожиданными признаками жизни.   
    Неизвестные никакой науке букашки, наперебой стали жаловаться друг
другу на невыносимые условия пустынного существования. Одного из таких
ораторов раздавила нога прохожего человека.
-- Вода… -- еле ворочая осипшим языком, сказал Плохиш.
-- Мираж, -- эхом отозвался Туча.
    Плохиш выплюнул песок и упрямо повторил:
-- Вода.
«Вода?.. Вода?..» -- с надеждой потянулись к руке Плохиша тени идущих следом.
    Безошибочно воспроизведя монументальную фигуру эпохи, Плохиш указывал
на запад.



                Часть вторая



    Десятки тысяч лет несла в своих водах великая Ра-река косяки идущей на нерест
воблы. Тысячелетиями здесь сплавлялся лес и контрабанда. Бесчисленные купеческие
караваны мутузили по ней вёслами. Страшно сказать, сколько раз их раздевали до
нитки и топили в бурливых волнах, засевшие по её берегам нехорошие люди.
Скольких она накормила. Скольких одела в шелка. Не сосчитать. Сколько судеб
унесло её течением в вечность, носящюю гордое имя -- Ра-река. Ра-река!
Здравствуй!!!

    Сумерки превратили реку в серебряную саблю, сверкающую полированным клинком.
Едва заметные облачка мошкары проносились берегом и внезапно застывали над водой
и вода расходилась кругами в этом месте от глухих всплесков рыбы. С жужжанием
скользили по воздуху искры огоньков, выписывая замысловатые узоры на серебряной
глади. А вода накатывала с тихим шелестом, вязла в пропахшем тиной песке, и
пенясь, заглатывала в своё брюхо мелкие камешки, они погружались в глубину,
перекатываясь и кидая со своих влажных и гладких боков отсветы умирающего
солнца…



    Купец Качкалдаков


    Плохиш доковылял до воды, поскидывал с себя одежду, и первым, с хриплым
рычанием, забежал в реку, там он блаженно ругнулся пару раз и погрузился с
головой. Подпрыгивая на камешках, следом торпедировал Родька и тоже исчез.
Только круги пошли.
    Пока Какаш и Лада топтались на берегу, Панкрат Семёнович, почёсывая волосатое
брюхо, стягивал с себя тельняшку и штаны, и зловеще обещал кому-то:  «Чичас!
Бомбочкой!»
    В черных семейных трусах на бледных и дряхлых ляжках, Панкрат Семёныч не
походил ни на одну известную науке бомбу, но бултыхнулся он действительно громко,
и Лада, смеясь, взяла и скинула с себя платье, и оставшись в природой данном наряде,
нимало этого не смущаясь, тоже побежала купаться. Артём сразу куда-то уплыл.
    Панкрат Семёнович вскрикнул -- оказалось его нашел рак. Он сказал:  «Вот блин.
А раки -- великое дело!» Стали искать раков и оказалось, что тех, целая тьма ползает
по дну. Какашу, поскольку он не принимал участия в добыче рака, скомандовали
держать котелок. Собрав все свое мужество, Какаш протягивал его когда требовалось,
но один раз -- то ли по случайности, то ли проказничая, Лада кинула одного огромного
рака ему на ноги, и под общий хохот, Какаш исполнил дикий танец на одной ноге, но,
молодец, котелка не уронил. Туча признал:  «Какой талант пропадает!» -- и вылез
заниматься разведением костра.
    Пока варились раки, Туча рассказывал какие способы варки являются правильными,
а какие нет. Внимательно слушающий лекцию Родька заметил, что сейчас кое-чего не
хватает. Туча похвалил его за наблюдательность и глубокомысленно вопросил:  «Чего
же?» Родька, ни секунды не мешкая, отрапортовал:  «Пива!»
    Из темноты пришел Артем, сказал что запах раков слышен даже в Китае. Лада тут
же спросила:  «Где-где?»  Артем тяжело вздохнул и сказал:  «Я тебе не каменный».
Лада засмеялась и долго потом повторяла красивое слово «в китае».
    Утром Туча достал пистолет, и покрутив его на пальце, вышел на охоту. Всем стало
интересно. Туча забрался в камыши на полусогнутых ногах, совсем как индеец, и
пропал на долгое время. Где-то сказали:  «…кря-кря…». Потом грохнули два выстрела.
Вернулся пустой и бледный Туча и сказал:  «Будем ловить щуку». Стали думать как её
ловить, но в это время на реке появился корабль. Он шел на веслах и не спеша
приближался. Сам по себе он был похож на большую утку, необычное сходство
главным образом придавала птичья голова, в виде которой был сделан его нос,
дополняли картину методичные взмахи весел, которые напоминали взмах крыльев.
    Деревянная утка долетела до того места реки, которое было напротив наших героев,
бросила якорь и разродилась маленькой лодочкой;  лодочка достигла берега, привезя
важного господина с нанизанными на все пальцы громадными золотыми перстнями.
    Лицо у этого неизвестного господина было тяжелое, неприветливое, давящее
глубоко всажеными глазами, цвета грозового неба, и щедро украшенное густыми
бровями. Левую щеку его пересекал глубокий, старый шрам, он делил надвое мохнатое
родимое пятно, что конечно нехорошая примета, да и к тому же пятно напоминало
паука-птицееда. Ещё он носил бороду, густую, уже с проседью, достающую до знатного
брюха -- этакую почти патриархальную бородищу, достойную истого
священнослужителя. Одет он был в черные с красным одежды барского покроя.
    С господином, и это казалось вполне естественным, прибыло четверо разбойного
вида типов, вооруженных до зубов. Типы тоже были бородаты и длинноволосы, волосы
же были перехвачены на затылках и вокруг голов кожанными ремешками. Хиповые
типы, если не считать гнусных рож и оружия.
    Важный господин безмолвно протянул руку в сторону одного из них и ему тут же
был дан предмет.
-- Ваша работа? -- осведомился господин, показывая предмет, оказавшийся бобровой
шапкой.
    Туча и его товарищи силились понять, чего же от них хотят. Тогда им
была продемонстрирована дырка в бобре в палец толщиной. Важный господин,
словно ставя некий занимательный опыт, просовывал в дыру туда-сюда свой палец
и смотрел на наших героев, ожидая ответа. Но видел он лишь одно замешательство,
и ничего более.
    Разбойные типы, тем временем, скалились всё гаже и гаже.
-- А ведь ваша, -- сказал задумчиво бобровый господин и потерзал шапку ещё.
-- Чего стараешься -- не родит она, -- брякнул Артём, которому уже порядком надоела
комедия с шапкой, и прибавил насмешливо: -- Ты что, мужик, дырок никогда не видал?
    Разбойные типы, как по команде, уставились на своего патрона. Он же совершенно
спокойно ответил Артёму:
-- Мать-перемать, да, не видал я таких, мать-перемать, дырок!
-- Не повезло тебе, мужик… -- удивлённо вымолвил растерявшийся Артём.
    Важный господин открыл в бороде рот, похожий там на розовую букву «о»,
-- он воспринял слова натурально и таким образом выразил своё удивление, но с
какой-то издевательской насмешливостью, как будто понимая иной смысл сказанного.
Артём недовольно отвёл взгляд и встретился глазами с Тучей, и увидел как тот
виновато прикусывает губы. Артёма начал разбирать смех. Он бы и засмеялся, когда б
не произошедший разговор между Тучей и бобровым господином.
-- Короче, чего ты хочешь? -- напрямик спросил Туча.
-- Любопытно было бы взглянуть на прибор! -- искренно ответил ему бобровый.
    Туча достал свой пистолет и прочертил им в воздухе, перед самым носом господина,
плавную дугу. Недоверие и обида отразились на лице бобрового, который самым
внимательным образом проследил за всеми Тучиными манипуляциями.
-- Ой, врёшь… -- задушевным голосом сказал бобровый, не отрываясь взглядом от
пистолета, как индийская кобра от дудочки.
    А Туча продолжал его гипнотизировать, превратившись в ловкого фокусника, со
всеми факирскими штучками и ухватками. Он вертел пистолет всеми руками, прятал
его и молниеносно выхватывал, прижимался виском к дулу и даже дул в него.
Бобровый судорожно глотал слюни и покачивался в такт пританцовывающего Тучи.
И скоро бобровый не выдержал.
-- Покажи -- как?!
-- Вот так! -- Туча направил дуло ему в лоб и впервые за всё утро улыбнулся.

    Важного господина звали Протоном Спиридоновичем Качкалдаковым. Человек
это был крупный телом, с большим, если не гигантским ростом, что предполагало
в нём неисчерпаемый источник энергии и волю к действию. Свою родословную он
вёл (и сразу же хочется заметить, что в мире Протона Спиридоновича привычка
интересоваться родословной касалась не только в случае лошадей, собак и кошек,
но и для всякого уважающего себя и славную память своих предков человека)
из давнего купеческого рода, прославившего своё имя на ниве стяжательства и
надувательства ещё при царе-горохе. Протон Спиридонович имел полное право
гордиться такими мощными корнями, которые испокон веков, подобно земляным
спрутам, протягивали свои щупальца к природным богатствам. Но было бы наивно
считать, что человек, имеющий огромную силу, которую может дать богатство
-- не преминул бы ею воспользоваться в целях всё той же наживы. Итак,
коротко:  Протон Спиридонович не терялся и грабил морем, если случай позволял,
главное условие -- не светиться в таких случаях. «Мне лишняя реклама ни к чему!»
-- обычно говорил, после того как разоренное чужое судно уходило под воду,
Протон Спиридонович. Вообще-то, Протону Спиридоновичу было многим больше
чего скрывать от широкой публики. И про это разговор особый.
    Большое его тело, поистине бочка, -- куда мог целиком войти жареный барашка с
ведром браги в копытцах, -- не способно было вместить одной такой малости, как
фантазия своего хозяина, каковая, буквально переполняла эту самую бочку. Она, эта
фантазия, каким-то образом разрослась в Качкалдакове самым буйным цветом ещё в
детские годы. В то далёкое время юный балбес Протошка ходил в изгоях среди своих
сверстников из-за исключительных габаритов и вечно пузырящегося слюнявого рта
-- невинной жертвы его хорошего аппетита, страшное родимое пятно, -- также,
популярности ему не прибавляло. Дети народ жестокий и Протошка не раз получал
камешком по кумполу как раз в тот момент, когда меньше всего ожидал. Отданный
целиком во власть горьких дум, лишённый весёлых забав и дурака валяния, он как-то
заметил, что методы общения у человечества особой терпимостью не отличаются;
озарённый мыслью, он пошёл на скотный двор и выявил, что и промеж животного
мира нет никакого намёка на справедливость, что и там, злая усмешка природы
отмечала своим ядовитым поцелуем несчастных созданий. Он не стал пачкать рук и
вымещать за ошибки природы на мухах и на кузнечиках, нет, он просто развернулся
и залез на самую высокую крышу, какую смог найти в родимом доме. Он засиделся
там до глубокой ночи , -- так и не решившись получить ответ на невысказанный,
окончательный вопрос, мучивший и одновременно дразнящий, его только
набирающий силу разум, когда, совершенно неожиданно для себя, вдруг стал
невольным свидетелем некоего грандиозного события (никак не меньше грандиозного
должно было быть это событие, иначе не навернулся бы наш Протошка с крыши, и не
повредил бы себе голову), разыгравшегося то ли в ночном небе, то ли на грешной земле.
Он так и не рассказал ни единой живой душе о своём видении, но именно с тех пор и
берут своё начало дикие ростки его буйной фантазии. С тех пор его местом обитания
становятся самые укромные и сумрачные места, его находят в кладовках, в чуланах,
на задних дворах и нужнике схватившимся за голову, с горящими глазами и
шевелящимися, словно в горячке, губами. Его ловят за рисованием на земле странных
вещей и непонятных знаков, -- и конечно же порют немилосердно, что только придаёт
новых сил его одержимости, каковая, вскоре начинает внушать самое серьёзное
беспокойство его родителю, Спиридону Емельяновичу Качкалдакову, что и становится
причиной его отправки для промывки мозгов на один из батянькиных кораблей, к
суровым людям, морякам, а море -- оно как известно, дураков учит.
    Протошка оказался на редкость способным учеником и достойным сыном, возможно
тут надо поблагодарить щедрых на тумаки «учителей» и солёную морскую воду на
щеках, которую никто не назовёт слезами, а может дело было в другом, в некоем виде
братства, сплоч ённости людей пред лицом грозной стихии, когда нельзя, и больше чем
просто нельзя, надеяться лишь на собственные силы и оставаться в стороне, что было
бы гибелью как своей, так и гибелью своих товарищей, которые делили с ним пищу
и сражались бок о бок в делах военных, каких хватало на море, зачастую прикрывая
его собственным телом.
    Он рос как на дрожжах, здоровел вширь и тянулся вверх и вскоре обогнал самого
рослого в команде, он мог кому угодно свернуть шею при случае, и мечтал даже
возвратиться однажды домой эдаким беспощадным мстителем и всем задать перцу,
припомнить кое-что. Всё в нем стало хорошо и основательно:  сила, здоровье,
кое-какая смекалка. Но осталось, и никак не хотело исчезнуть одно маленькое
недоразумение детства:  у него по-прежнему текли слюни изо рта самым
неожиданным и коварным образом. В море это был пустяк, в море главное -- штаны
не пачкать и не скулить, -- а Протошка держался в этом смысле молодцом, -- а вот
дома, дома люди были не такие, были сухопутными и могли засмеять -- хоть ты их
режь, паразитов таких. Поэтому возвращаться Протошка не торопился. Не было резона.
    Протошка начал зарастать бородой. Он мечтал о ней давно. В бороде был толк. Все
настоящие мужики, морские волки, все ходили бородатыми. Бородатому всегда было
о чём порассказать, он многое помнил, много где побывал, чёрта видел, и опять же
-- везде ему почёт и кружка до краёв. В кабаках такому барышни садились на колени
целыми стаями -- потому что мужик, его сразу видать! Да, в бороде определённо был
толк!
    Протошка научился скрести щетину огрубевшей, скрюченной пятерней, совсем как
настоящий мореход. Он залезал на бочку с ворванью и ожесточенно чесался. Так он
становился мужчиной.
    Кормчий смотрел на него и понимающе кивал.
    Протошка раздобыл особенные сапоги. Сапоги что повидали мир! Один старый
моряк почти даром расстался с ними. Но его пришлось долго уламывать, пока он
не смилостивился. Сапоги были такими старыми и изношенными, что не оставалось
никаких сомнений в том, что им пришлось изрядно потоптать мир, прежде чем они
попали к Протошке. Протошка был ими страшно горд и надевал только по случаю
схода на берег, порисоваться перед народом. А кормчий сказал даже:  «Ну ни
фига себе!»
    У Протошки уже было всё, но что-то сидело внутри и говорило:  не всё! Что
требуется, чтобы окончательно стать мужчиной? Протошка вырос и у него выросли
все части тела, и стал он похож на мужчину внешне, но хоть убей -- не было
уверенности в самой душе его! Он взял на заметку повторить один за одним все
действия какого-нибудь настоящего морского волка, такого, что уж без сомнений
был настоящим мужчиной, и выяснить для себя окончательно:  можно ли быть
настоящим мужчиной при всём что у него имелось? Так он попал в объятия
портовой шлюхи. От неё разило вином и потом, она трогала его в штанах и
улыбалась всё шире и шире, в конце концов Протошка тоже стал глупо улыбаться
и совать руку ей под юбку. Там было мокро и скользко, он удивился и понюхал
руку:  сильно отдавало рыбой, -- ну, к рыбе-то ему было не привыкать!
    Когда озабоченный Протошка показал своего приболевшего дружка кормчему,
тот понимающе кивнул. Так он стал мужчиной, Протоном Спиридоновичем
Качкалдаковым.
    Ах, да! -- фантазии. Никуда они не делись, -- юный Протошка бережно хранил их
в сокровенных глубинах души, и в целости и сохранности передал сей ценный груз
Протону Спиридоновичу, а тот уж развернулся, благо стал он хозяином, и,
следовательно, мог чудачить сколько душе угодно.
    От одного умного человека узнал Протон Спиридонович, что имя есть у его тайных
грёз и имя им -- астрономия. Чем он только не занимался! Торговал тканями, возил
чёрти-откуда пряности и самоцветы, имел пару-тройку монополий на пушнину и мёд,
сдирал три шкуры за горстку соли, и набил не один сундук золотом. Капиталец
сколотил достойный самой дикой зависти, торговля шла. Но была и астрономия.
На этом поприще Протон Спиридонович прибыли не имел, зато имел он огромные
убытки. Дорогонько обходилась ему эта звёздная лихорадка, и ещё как! К слову
сказать:  узнавал как-нибудь Протон Спиридонович что у высокообразованных
арабов появилась чудесная палка, с помощью которой те разглядывают звёзды и
видят то, что человеческому глазу там нипочём не увидать, -- и сразу же отправлял
доверенное лицо купить сей чудный инструмент:  не скупясь давал денег на дорогу
и на саму вещицу. И вот уезжало доверенное лицо, гремя международным золотом,
а приезжало (если вообще приезжало, было и такое) с самой обыкновенной медною
трубою, вещью бесполезной и глупой, совсем не походящей на то чудо техники,
какое было обещано Протону Спиридоновичу его буйной фантазией. Уж он в неё
смотрел и так и этак, ругал доверенное лицо и жуликов арабов, -- а звёзды как были
чёрти где, так там и оставались, и никакая палка не помогала.
    Протон Спиридонович обрастал хламом и возил свою научную свалку повсюду, где
только бывал. Но странное дело -- раз купленное за бешеные деньги, не хотело сбыться
даже за гроши. Народ не понимал очевидной выгоды. Качкалдаков пинал святыни науки
в приступах отчаяния ногами и вопил:  «Где мне найти человека, который скажет, что
мне со всем этим делать-то?» Но при всём при этом, интерес к звездной науке у него не
ослабевал, а лишь подстёгивался предчувствием скорой находки, которая враз
осуществит его заветные мечты.


    Явление Хэй Лей-пея


    Панкрат Семёнович задумчиво поплевывал за борт в воду. Плевки белыми медузами
уплывали туда, куда Панкрат Семёнович всё ещё мысленно бросал взоры -- томимый
непонятным чувством тоски, как тоскуют по утраченному дому. Он сам усмехнулся
своим думам:  с чего это бы?  Нет, наверное, никаких причин. Да и где он, дом?  Если
бы знать…
    Вечерело. Качкалдаков стоял на носу своего корабля, словно властелин мира. Артём
вовсю наслаждался очевидными преимуществами путешествия на плавучем средстве.
Он удобно устроился рядом с моряками и с полусонным благодушием наблюдал как
те режутся в кости. Что касается Лады, то она с полудня не показывалась из каюты
Качкалдакова, которую тот ей временно уступил. Какаш медитировал на мешке
с рисом в компании с каким-то китайцем. Гребцы налегали на весла. Мачты
лежали разобранными. Стояла тихая, безветренная погода.
    Панкрату Семёновичу надоело стоять без дела и он подошел к Качкалдакову.
-- Хорошо идём! -- заметил Панкрат Семёнович и от чего-то поморщился.
    Качкалдаков посмотрел на него, как на слабоумного, и промолчал. Было очевидно,
что он не расположен сейчас к разговору. Туча почувствовал, что остаётся один со
своею печалью. Он беспокойно порылся в памяти и нашел в её карманах пыльные
воспоминания.
-- Никогда не плавал на больших кораблях. Была в детстве такая мысль, ну, в мореходку
податься, мир повидать, на жирафов посмотреть. Эх! У меня даже вырезка из газеты, как
сейчас помню -- «Зажаты льдами…», на стене висела, пожелтевшая фотография, героев
почти не разглядеть, но все гордились, потому что наши не сдаются нигде!
(Качкалдаков, занятый своими мыслями, рассеянно кивнул.) А как верилось тогда,
в детстве:  в свою судьбу, в свою звезду. А главное -- верилось в чудо! И было так
просто жить…
-- Без веры неинтересно, -- согласился Качкалдаков.
-- Хм… неинтересно. Но если во что-то веришь, и веришь в это так, что даже спишь
спокойно, а потом вдруг хлоп! (Туча ударил ладонью по кулаку) и тебе становится
ясно, что всё это полная чушь, -- то тогда как? Во что верить? Какому молиться богу,
если даже бога нет?
    Качкалдаков протестующе нахмурил брови и открыл было рот, но Панкрат
Семёнович не дал ему сказать, торопясь со своею мыслью:
-- Когда одно, за что было заплачено кровью народа -- оплевали, смешали с грязью,
а другое, тысячелетнее, можно сказать -- корень самой жизни, и тоже, оказывается
сплошной обман, фокус-покус, как в цирке, -- то неужели не станет страшно уснуть
и проснуться без веры, что ты на самом деле существуешь, что ты можешь найти
твёрдые доказательства существования в настоящем, которое ты временно покидал,
хоть какую-то твердую вещь, с которой ничего не могло случиться -- даже если сам
мир тысячу раз изменился, и увидев которую, можно спокойно вздохнуть за себя и за
свои пять чувств? Но попробуй-ка найди эту твёрдую вещь! Только протянешь к ней
руку -- и рука пройдёт сквозь неё!
-- Вот здесь! -- Качкалдаков показал на сердце, -- вот здесь граница всего! Когда её
переходишь, оказываешься в чужом мире, отсюда сомнения и страхи. Никогда не
поступай против сердца, тогда и сам ты станешь такой твердой вещью, что можно
будет ни в чём не сомневаться, и всякий тебе это скажет, и сам ты не заблудишься
никогда. 
-- А что если мы спим и всё это нам только кажется? Или того хуже -- мы сами только
чей-то сон?
-- Быть того не может. Один и тот же сон видят по нескольку раз, а в жизни так не
бывает. Жизнь, вообще, не похожа на сон. Где бы ещё, например, ты смог бы летать
и не падать? -- тут Качкалдаков о чем-то вспомнил, и без каких-либо извинительных
слов, поспешил к себе в каюту, оставив Панкрата Семеновича в легком недоумении
своей неуклюжей стремительностью.
-- И что тут удивительного? -- сказал сам себе Туча. -- Удивительно то, что кто-то
видит в этом что-то удивительное. Да… -- Он зевнул. -- Чтобы убрать мир, который
снится, нужно не спать.
    А пока брошенный Туча предавался своим мучительным размышлениям,
Качкалдаков торопился, путем нехитрого эксперимента, проверить одну свою
блестящую идею, коих в его талантливой голове никогда не переводилось.
    Он открыл дверь и увидел, как девушка беспечно вертит в руках его драгоценный
сосуд, его научный тазик, предназначенный для собирания падающих звезд и других
небесных тел. Зачем ей понадобился этот дорогостоящий прибор, он конечно же
спрашивать не стал. С каким-то звериным рыком он бросился на помощь любимой
игрушке, и так напугал девушку, что Лада немедленно запустила этим же тазиком
прямо в лоб ворвавшемуся с рычаниями бородачу. Тазик сладким и ленивым звоном
отыграл отбой на голове Протона Спиридоновича и с грохотом поскакал по каюте.
Купец пошатнулся и странно побледнел. Ощущая потерю устойчивости в размякших
ногах, он осел на пол и схватился за распухающий лоб.
-- Эва-а… -- тихо сказал Протон Спиридонович.
-- Ой, извините, -- испуганная Лада наконец-то разглядела хозяина корабля.
-- Гу... гу...  -- подал Спиридоныч голос с полу.
-- Шишка? А вот мы тазик приложим -- он холодный! -- сказала Лада и сразу засуетилась.
    Протон Спиридонович, увидя, как грозно сверкнул прибор в её руках, пустил обильную
слюну, испуганно хлопнул глазами и в ужасе отрицательно замотал ушибленной головой.
От этого в ней с новой силой загудело, и перед его изумленным взором, в великом
множестве, мягко поплыли оранжевые с зеленой каймою шары. Это видение его
окончательно добило. 
    Гугукнув на прощание, Качкалдаков свалился в спасительный обморок.

    В ночь бухал салют, просветляя даже самые пьяные лица. В непроглядной вышине
рвались с диким воем шутихи и превращались в бриллиантовый дождь, под который
матросы, шатаясь от вина, тянули руки как дети. Со стороны, происходившее действие
показалось бы почти нереальным, такое странное сочетание являли собою свет и тьма.
Все радостно кричали, да так, что даже перекрикивали грохот взрывов. Шум стоял
адский. Ни на кого не обращая внимания, на освещенном пламенем огромного костра
песке, с механическим упрямством танцевал старший помощник, помогая себе
бараньей ногой, как балансиром. Во вспышках света пробегал маленький китаец,
таская пиротехнические снаряды. Он исчезал и ночь конвульсивно дергалась -- радуя
задравших голову матросов. Лада смеялась и хлопала в ладошки, а Качкалдаков,
стараясь перещеголять феерверк, щедро посылал бочонки в толпу. Ему кричали «ура!»
и сбивали с них пробки. Расплываясь самодовольной улыбкой, Протон
Спиридонович протягивал девушке сахарный леденец на палочке. Она кокетливо
замахивалась им на Протона Спиридоновича и после засовывала леденец в уже
набитый ими рот.
    «Воздушный Змей, Воздушный Змей!» -- скандировали вокруг.
    Качкалдаков подал знак, округлил глаза на Ладу, интригуя её ещё больше, и, в
озаренное всполохами света небо, медленно взмыл гигантский бумажный дракон,
вызвав вокруг себя целую бурю восторга. Его могучие, распростертые крылья гудели
под воздушными струями, как полотнища парусов, и казалось, если бы им дали такую
волю, то они взмыли бы выше самого небосвода, наполненные силой тысячи ветров.
С какой замечательной грациозностью, с какой радостной легкостью парил он в
вышине! Каким исполненным жизненных сил казался он, готовый вот-вот -- и
вырваться на свободу! И не диво, что в дракона полетели горящие стрелы, ведь
каждому хотелось его убить, и он вспыхнул, вспыхнул во мгновение ока! Запылал как
огромный факел, от головы и до хвоста, и непременно натворил бы бед, рухни он на
головы стрелков, но он сгорел полностью еще там, в воздухе -- стихии, подарившей
ему короткий миг жизни.
    Качкалдаков смеялся, хлопал себя по животу и приговаривал:  «Вот так! С
бумажными драконами всегда так!»

    В некотором отдалении от общего веселья, у тихой воды, там, куда не мог добраться
свет костра, сидели Туча и Артем. Они пили вино из стоявшего перед ними низкого
пузатого бочонка, и, поскольку расположились они спиной к гуляющим, им
приходилось оборачиваться, когда какой-нибудь громкий шум, исходящий оттуда,
привлекал их внимание. Но, видимо, ничем особым, отвлекавшее их от своего занятия,
не отличалось, поскольку они тут же, совершенно равнодушно отворачивались, едва
удостоив увиденное коротким замечанием.
-- Обрадовали меня. Самому смешно, -- Артем хмуро зачерпнул влажный песок и
бросил россыпью в воду. -- Дракона смастерили, и вон -- пляшут, аборигены... Обидно
же другое, и не в этом дело, а то что кое-кто и рот раскрыл -- не закроешь.
-- Вот оно что! -- длинно протянул Туча, показывая этим самым, что ему не требуется
объяснений. -- Вот оно что, -- повторил он тише.
    Артем вдруг резко наклонился -- приблизив лицо к Туче -- и долго всматривался,
хотя и видел в такой темноте плохо.
-- Я этого не говорил, -- сказал он наконец, и сел прямо. -- Мне и дела нет.
-- Мне тоже нет, -- сказал Туча. -- Просто на мой взгляд, -- а я все же знаю о чем речь,
хоть и дело мое в этом случае сторона, -- у этой милой истории нет будущего. И, если
говорить начистоту:  мы вряд ли сможем когда-нибудь остановиться, а  до тех пор
-- нечего и загадывать. Так что лучше вот, на-ка, выпей и забудь.
    Артем замотал головой, как мокрый пес.
-- Нет никаких «мы»! Нет. Ты понял?  А забыть -- я-то может и забуду, но не сейчас.
У меня еще есть кое-какие вопросы и я их задам. А потом… ну что ж, потом
посмотрим.
-- И куда же ты денешься потом? -- ехидно поинтересовался Туча.
-- Это уже не твоя забота. Пора бы тебе привыкнуть, что твоей власти здесь нет, она
вот что, -- Артем дунул на пальцы, -- пшик. Дошло? Решение здесь каждый принимает
свое, личное. Захочу -- так расспрощаемся прямо сейчас, захочу -- останусь.
-- Захоти, захоти, -- словно в задумчивости, проговорил Туча. Артем увидел, что он
сидит зарывшись лицом в колени.
-- Я же сказал -- посмотрим, -- буркнул Артем, испытывая неожиданное отвращение к
словам и, делая по привычке виноватым не себя, в запальчивости воскликнул: -- Так ты
советовал забыть!
    Туча вскинулся, как от дурного сна, и Артем, потянувшийся было за вином,
испуганно отступил.
-- Моего совета, значит, просил!!! -- закричал Туча в ярости. На фоне чрезвычайно
громкого праздника, невозможно было представить, что его кто-то услышит со
стороны, но Артем все равно беспокойно осмотрелся. Туча же исчерпал на этом силы,
и смог продолжить, лишь после краткой передышки, более спокойно. -- Я сам виноват.
Сам. Я слишком во все это поверил. Ты прав -- нет никаких «мы», но не потому что
существуют два разных мнения -- твое и мое, -- нет, с этим еще можно было бы
справиться сообща;  дело обстоит намного хуже. Можно сколько хочешь принимать
решений, но есть то, что сведет все решения на нет -- это правила игры… Не у тебя
одного есть вопросы, но твоя сила в том, что ты не знаешь о чем спрашиваешь. В
мире, который состоит больше из вымыслов, чем из правды, только наивность
способна выжить:  у нее больше всех шансов в непрекращающейся борьбе за
сохранение разума. А это не такой уж и пустяк. Поэтому, в моем совете не было
желания обидить, на что ты, сгоряча конечно же, потратил столько угроз, -- замечу
к слову -- угроз бесплодных, ребяческих, -- и я бы возможно понадеялся на твое
благоразумие -- не будь все так сложно и запутанно, но, ты так же связан правилами
как и я, и нам обоим не хватит и тысячи лет, чтобы разобраться во всех этих
сложностях. Понимаешь?
-- Нечего сказать -- объяснил! -- вырвалось против воли у Артема, ничего не
понявшего, зато крайне удивленного сложнословием Тучи -- обычно
выражавшимся куда как проще и определенней. Он сделал глоток, передал
бочонок Туче и сказал: -- Знаешь, что меня поражает больше всего? Что ты,
оказывается, способен нагадить в душу, как никто другой, и при этом еще найти
оправдание, за которое тебя типа надо отблагодарить. Ты классный мужик,
Туча! Что бы я без тебя делал, и без твоих замечательных советов!
-- Ты еще поймешь, -- вздохнув, сказал Туча. -- Только не спеши... Не спеши...
    Артем не выдержал и рассмеялся, хлопая себя по ляжкам руками.
-- Тебе надо принимать целебные ванны! -- заявил он сквозь смех.
-- А чем это хуже? -- спросил Туча и вылил на себя оставшееся вино.

    Туманным утром ощущаешь себя новорожденным, всюду, куда ни притронься
-- скользко, паскудно, и пить охота. К этому надо прибавить совершенную лень
позаботиться о себе. Лежишь чурбан-чурбаном, и вообразив, что болен, ждешь
какое-то мифическое существо, заботливое участие которого, в такой пропащей
ситуации -- особенно усугубленной туманной непроглядностью -- только одно и
способно помочь чудесным образом обрести полноценную жизнь. Рядом с собой
видишь вчерашние объедки, они покрылись влагой, разбухли, превратились в корм
для насекомых, на них тошно смотреть. Где-то рыгают, надрывно, всхлипывая от
спазмов. Язык не отлепишь от губ -- такая засуха во рту. Голова куда-то плывет,
мысли с трудом торопятся ее догнать. Бесполезно, мысли слишком тяжелы, им не
достает былой резвости. Затекла шея, ей пришлось хуже всех -- кто-то положил ее
на край доски. В памяти нет ответов на слишком многие вопросы. Тревожно на
душе, ох тревожно. Кто бы успокоил. Эй, добрый самаритянин, где же ты?..
-- Уважаемый, уважаемый! -- Тучу расталкивала мягкая, но настойчивая рука, а голос,
обращавшийся, по всей видимости, к нему, был вкрадчивым, воровским голосом.
    Туча хотел было притвориться, что крепко спит, но потом ему стало интересно.
Для того, чтобы избежать дальнейших толчков, которые, еще чего доброго, могли
закончиться  пинками -- а Панкрат Семенович понимал, учитывая свое состояние, что
оказать сколь-нибудь серьезного сопротивления он сейчас просто не в силах -- он
сделал жест, подняв руку, остановиться.       
    Повинуясь его желанию, неизвестный прекратил свои толчки, а взамен попросил,
как о само собой разумеющемся, поторапливаться:
-- Быстрей! Быстрей давай!
-- Какого лешего? -- засипел непослушным горлом Туча, отчего-то представляя
себе выползающих из тумана рогатых фашистов.
-- Уйдет ведь!! -- умоляюще прошептал голос.
    Панкрат Семенович напрягся, поддавшись его настроению и, повернув ухо в сторону
голоса, чтоб ничего не пропустить, прохрипел заинтересованно:
-- Кто?!
-- Кабанчик!! -- простонал голос и Туча готов был поклясться, что незнакомец
при этом облизнулся.
    «А я тут при чем?» -- уже хотел было спросить Туча, но тут его снова принялись
толкать, -- видно у незнакомца иссякло терпение, и Туча подумал без всякой связи: 
«А ведь и вправду уйдет. Чего ему, кабану, ждать?», и решил для себя, что раз кому-то
нужна его помощь, то надо бы помочь.
    Он захотел подняться, однако незнакомец этому сразу воспротивился, удержав его
за рукав:
-- Куда?! -- беззвучно вскричал он. -- Спугнешь!!
    Но Панкрат Семенович и сам не держался на ногах -- сильно кружилась голова.
Охая, он сел, и вялым рывком высвободив свой рукав у незнакомца, страдальчески
признался:
-- Ох и хреново же мне. Иди-ка ты наверно… -- и махнул куда-то неопределенно
в сторону.
    С проворством змеи из тумана выскользнула рука и замерла у самого его носа.
Панкрат Семенович недовольно скосил глаза, и присмотревшись внимательно,
разглядел в ней, пузырек -- не пузырек, а в общем, какой-то флакон желтоватого
цвета,  который еще и источал сильный аромат трав, какими было бы в самый раз
отпугивать комаров.
-- Лекарство, -- объяснил неизвестный, хотя Туча и сам уже догадался.
    Завладев флаконом, он задержал дыхание и быстро опрокинул его в рот. Вытянутые
дудочкой губы страшно обожгло, когда они соприкоснулись с горлышком флакона, а
когда из него вытекло что-то густое на язык, то глаза повылазили из орбит. Во рту
бушевало настоящее пламя.         
    Заливаясь слезами, Туча сидел с открытым ртом и тушил судорожными
вдохами-выдохами огонь, начисто забыв и о головокружении и о заботливом
незнакомце, который в этот момент себя никак не проявил, затих молчком:  наверно
ждал, чем все закончится для Тучи и как тот на месте выздоровеет. Но уходило
драгоценное время (касающееся случая поохотиться);  Туча же, вовсе непонятно,
выздоравливал или нет, и тогда незнакомец подал советливо голос:
-- Вдыхай носом, -- и даже засопел, показывая как это делать, -- вот так, глубже,
глубже...
-- А я что делаю!! -- не закрывая рта и поэтому горлово, невнятно, ответствовал Туча.
    Такая его манера речи насторожила незнакомца, и он, подозревая неладное, спросил
напрямую:
-- Ты что же, пил это что ли?
-- Угу… -- отозвался бедный Туча, покрываясь слезами.
-- Как!! Это же бальзам! Его дышать надо! Дышать!! Ой, ё-моё… -- когда дело
прояснилось, незнакомец искренне расстроился, в чем даже мог посоперничать с
самим пострадавшим, но сказать-то по правде, по другой совсем причине. Туча же
был далек от тонкостей и сам себя винил в глупой поспешности, с которою он
налег на бальзамчик, который надо было использовать иным образом. Исходя из
этого убеждения и как бы заглаживая свою вину, он встряхнулся, усилием воли
подавил свои болезненные ощущения и ровным голосом, в котором, как он надеялся,
не было и намека на дрожь, сказал:
-- Теперь намного лучше. Спасибо за помощь, -- и протянул злополучный флакон
его владельцу, а про себя утешился:  «Жив и то ладно…»
    Справедливости ради надо заметить, что скушанный бальзам и в самом деле исцелил
Тучу, хороший оказался бальзам. Туча явно ожил. Куда только подевались сон и
вялость! Так что Туча не лгал, или лгал лишь частично, скрыв некоторые совершенно
новые ощущения, которым он тоже был обязан чудодейственному бальзаму.
    Теперь же ситуация складывалась благоприятным образом для незнакомца. Он был в
праве уже не просто просить в помощи, а даже требовать её:  справедливо рассчитывая
на взаимный жест благодарности со стороны Тучи. Что он конечно и сделал.
-- Лучше? Хорошо! Хорошо! А теперь двигайся за мной, и тихо,
не шуми! -- приказал он строго.
    С глаз Тучи уже спала похмельная пелена и он смог наконец-то кое-что разглядеть
в тумане: он увидел фигуру, небольшую, даже маленькую, как будто ребенка, которая,
если судить по ее положению -- стояла на четвереньках. Необычного в этом ничего
не было, однако ж Туча все равно удивился. «Он что, так и приполз сюда?» -- задумался
Туча, сам не понимая какое ему до этого дело.
    Поскольку незнакомец более всего желал соблюсти осторожность, сам ходил как
собачка, -- то и для Тучи вернее всего было действовать подобным образом -- для того,
чтобы не совершить какой-нибудь оплошности и не огорчить этим своего исцелителя.
Радуясь про себя тому, что туман скроет от случайного свидетеля эту нелепую сцену,
Туча пополз вслед за незнакомцем, за которым на влажном песке тянулись две, словно
вспаханные маленьким трактором, борозды. По этим бороздам больше всего и
ориентировался Панкрат Семенович, потому как незнакомец уж больно шибко загребал
четырьмя конечностями и в результате совсем оторвался от непоспевавшего за его
темпами Тучи.
    Они ползли долго и Туча, не имевший никогда хорошей практики ползания, успел
даже вспотеть от трудов. Но вот, наконец, движение прекратилось. Туча стукнулся
своей низко опущенной макушкой в спину незнакомца, который сидел и что-то
высматривал впереди себя.
-- Там он. Принюхивается... -- повернувшись вполоборота, сообщил незнакомец.
-- Ишь ты, -- с наигранным интересом отозвался Панкрат Семенович, думая о том, как
мало надо для того, чтобы попасть в ситуацию с дурацким началом. Не желая больше
смотреть на то, во что он был так нелепо втянут, и стыдясь происходящего, он закрыл
глаза, бормоча при этом себе под нос проклятия в адрес всех злобных сил этого
неспокойного утра. А рядом, в махровой зелени береговой тины, как будто вторя его
невеселым думам, жалобно заквакали голодные лягушки.
    «Хорошенькое, блин, начало…» -- суеверно отозвалось в Тучиной голове.
-- Удачливый охотник, -- подпихивал его тем временем в бок незнакомец, однако
Туча явственно расслышал в его голосе трепет и волнение, -- удачливый стрелок.
Саморазящая стрела И! Гляди же, гляди! Фынли сам бежит в руки! Бей его! Бей!!!
-- вдруг заорал он, не заботясь более о маскировке.
    И Туча открыл глаза.
    Крупнозадая тварь, лоб в лоб, смотрела маленькими глазками на Панкрата
Семеновича, выпускала из ноздрей паровозные пары с шипящим свистом, и даже,
как будто зло усмехалась, что было очень вероятно, учитывая их предстоящие роли.
Но Туча не мог быть саморазящей стрелой, он слишком постарел за последние
миллионы лет. Ему было трудно соперничать с более молодым противником,
особенно в лобовой атаке. Он не мог, не мог… И все-таки он поднял палец и тихо
сказал: «Ба-бах!»
    Кабан упал как подкошенный.
    Панкрат Семенович дрожал всем телом, ознобился, в груди стоял холод пережитого,
туман уползал в свои долины до следующего утра;  проявившись с чистым рассветом,
туша животного приобрела черты трогательной индивидуальности:  одно ухо
оказалось рассеченным в какой-то давнишней истории, к нижней губе налипли
стебельки сухих травинок, сам кабан, освободившись от земного гнета, выглядел
как-то по особенному умиротворенно, словно только прилег на минутку сладко
вздремнуть. И улыбался…
    «Со мной не соскучишься», -- так думал Панкрат Семенович, слепо моргая на
блестящее утреннее солнце.

    Незнакомец был разоблачен. Им оказался маленький китаец с кошачьими глазами.
Тучу осенило:  «То-то мне рыбный дух мерещился». Китаец стоял подбоченившись,
одну ногу поставил на бок кабану, с видом гордым, фотографическим. Утренние мухи,
в основном слепни, образовали над его головой нимб.
    Многозначительно взглянув на Тучу, он сказал :
-- Прямо в сердце! -- и взяв откуда-то складной деревяшечный метр, принялся
измерять им тушу на самый разный манер, называя нечетные числа и складывая их
в какую-то математическую бесконечность. Панкрат Семенович в это время занимался
тем, что листал в мыслях поваренную книгу в издании восьмом, где в частности
говорилось: «Мясо диких свиней (кабанов) по вкусу несколько напоминает мясо
пернатой дичи (утки, гагары и проч.)».
    Запоздало удивлен был Панкрат Семенович, действительно, нет между мясами
решительно никакой разницы, что там не говори, а любое мясо означает чью-то
угасшую жизнь, и это справедливо для всех. Остается последний вопрос:  гурманы
ли черви как мы, и в этом ли наше главное счастье.
-- Что все это значит? -- спросил Туча у китайца.
-- Милосердие, -- ответил тот.
-- Как?.. Это что, религия?
-- Нет. Это милосердие. Он составит неплохую компанию зайцу, -- показал на кабана
китаец, и сложив молитвенно руки, зашевелил губами.
    Туча опешил.
-- Зайца мы не убивали.
-- Мы никого не убивали, -- поправил его укоризненно китаец.
-- Ну а как же «саморазящая стрела»?
    Китаец быстро согласно закивал.
-- Конечно, конечно. Саморазящая!
-- Мда…
    Тем временем китаец достал острый ножик и пустил кабану кровь, потом быстро
смазал еще горячей кровью ему нос и уши. К Панкрату Семеновичу закралось
подозрение, что его использовали втемную. Продолжая вызывать нарастающее
раздражение Тучи, китаец не ограничился кровавым художеством, -- и, вытянув
из-за туго повязанного пояса коричневую палочку, подпалил ее хитроумной
зажигалкой, после чего стал шаманить сильно задымившей палочкой перед самым
кабаньим носом. И вот тут произошло то, чего Панкрат Семенович больше всего
боялся:  кабан чихнул.
    У Тучи пошла кругом голова.
    Не поднимаясь с колен, с выражением величайшей почтительности на лице, китаец
церемонно поклонился, мягко коснулся уха губами, и сказал в него, как в телефонный
аппарат, пару слов.
    Кабанье ухо бесстрастно выслушало китайскую речь и, надо полагать, на этом же
исчерпало все свои сакральные функции, ибо китаец, оставив окончательно в покое
некромантию, проворно вскочил на ноги и торжественно объявил, как объявляют
следующий номер цирковой программы:
-- Время утренней гимнастики! Рра-з…
    Туча где-то слышал, что китайская гимнастика -- это сплошная драка, подражающая,
или пародирующая поведение некоторых рассерженных животных. С присущей
большинству людей тягой к экзотическому, Туча с интересом принялся наблюдать за
китайцем, тая в душе надежду, что сейчас его взору будут явлены неслыханные
акробатические фокусы, взлеты и падения, махи рук и ног в соответствии с
растяжимостью связок. На деле же оказалось, что китаец пользовался другой
разновидностью гимнастики, причем, самой замечательной из всех:  гимнастикой для
ленивых. Он выполнял одно единственное упражнение на протяжении всего занятия,
но зато, надо признать -- отдавался ему всею душой. Он энергично набирал полные
легкие воздуха, одновременно сводя ладони с отставленными большими пальцами так,
чтобы коснуться обоими, уже указательными пальцами, кончика носа, и проделывал
ту же операцию в обратной последовательности:  выпускал сквозь сжатые зубы
шипящий воздух, и разводил в разные стороны напряженные руки, как будто раздвигая
ими невидимые стены. И так все время. Впрочем, Панкрат Семенович нашел это не
менее экзотическим, чем всякие там прыжки и удары.
-- Что это дает, если не секрет? -- спросил у него Туча, выбрав удобный момент.
; Душевное равновесие. Так я нахожу дорогу. С нее легко сбиться и тогда все выходит
шиворот-навыворот, понимаешь? Суетливо как-то, глупо, -- охотно объяснил китаец,
прервав свои занятия гимнастикой и усевшись подле Тучи.
-- Хорошо. А с ним что будем делать? -- напомнил о кабане Туча.
-- Да фиг с ним. Ему-то теперь одна дорога -- в котел.
-- Так он что, готов?
-- Угу. Готовее некуда.
    Туча усомнился:
-- Подозрительный он какой-то. Мало ли что…
-- Нет-нет! Дохлый. Еще бы, так пальнуть! Бах -- и нету кабана!
    У Тучи сжались зубы. 
-- «Мы никого не убивали»? Как все это понимать, философ?
    Китаец нервно дернул щекой:
-- Слушай, ты бы сам как-нибудь разобрался, а? Чего-то я снова разнервничался…
Гимнастику что ли поделать… И зачем тебе все знать? Никто всего не знает, -- здесь
он ловко прихлопнул слепня и стряхнул щелчком с руки, потом продолжил: -- Между
прочим -- чуточку наивности никому еще не навредило. Твоя согласна?
    Туча сам себе кивнул -- согласна -- твоя-моя, вспомнил, что тоже самое говорил
Артёму; задумался и не заметил даже, как китаец помассировал мочки ушей, покрутил
головой, сделал несколько дыхательных упражнений -- и вновь стал весел и энергичен.
    Ему было весело, а вот Панкрату Семеновичу грустно.
-- Душевное равновесие… душевное равновесие… -- задумчиво молвил Туча. -- Мне бы
его. В клинике для душевнобольных -- куда я попаду рано или поздно -- нет штуки
важнее. Только сомневаюсь я, что мне гимнастика поможет. Сомнева-аюсь… -- он
положил голову на ладонь и вздохнул так горестно, что сам застыдился.
    В какой-то мере он был благодарен китайцу за сохраненное тем молчание. Время,
выигранное на этом, как бы оправдывало его невольно обнаружившуюся слабость, но
не удержался, крепко обнял китайца, пристально заглянул тому в глаза и спросил с
нажимом, как будто уличая во лжи: -- А сам ты веришь?!
    Точно что китаец не хотел быть серьезным, вместо ответа он скорчил смешную
рожицу и вертел ею так, чтобы Туча мог как следует налюбоваться ею со всех сторон.
    Хотя Панкрату Семеновичу и не было смешно -- он сдержанно посмеялся. Злым
смешком. Кривясь при этом от собственной воспитанности. Китаец, с нарочно
обреченным видом, стал серьезен и прищелкнул языком, очевидно не сдержав
своего разочарования, а после -- и вовсе демонстративно отвернулся в другую
сторону, подозрительно блестя глазами.
    Туча в первый момент удивился такой наглости, но после догадался, что китаец,
по своей наивности, считал, что между ними уже установилось некое
взаимопонимание, позволяющее делать первые шаги в строну доверия как мыслей,
так и сопутствующих той радости от того что доверяешь, чувств. А искренние чувства
всегда необдуманны, не взвешены с той тщательностью лицемерия, которую
маскируют вежливостью, и поэтому-то всегда раздражают, когда проявляются раньше
своего часа.
    И тогда, пораженный своей догадкой и понимая, что нужно выбирать сейчас, а не
когда-нибудь потом, Туча выбрал искренность и сам протянул руку китайцу:
-- Панкрат Семенович, -- вручил он свое имя с такой подкупающей теплотой, что
китаец, сказочно-мгновенно забыв обиду, расплылся улыбкой, все еще стесняясь
смотреть Туче в глаза. Туча же облегченно вздохнул, чувствуя как отлегло от сердца
-- и тут же понял, что не ошибся, пускай даже китаец снова потащит его ползать на
коленях, отыскивая невыплаченные счета.
-- Хэй Лей-пей, -- представился, скромно поклонившись, в свою очередь китаец,
но увидев протянутую руку, старательно и долго принялся её трясти, так что Туче,
не без некоторого смущения, пришлось прямо-таки силой возвращать её назад.
    Ладонь китайца была сухой и жесткой, но вот пальцы с неприятной жирностью
мазались кабаньей кровью.
-- Знаешь мою историю? -- вдруг спросил китаец.
    Туча глянул на него, подумал немного, и решил, что спешить некуда.
-- Нет. А что не заметно?
-- Теперь, когда мы стали друзьями, я должен рассказать свою историю. Ты согласен?
-- Как скажешь...


    История Лея


    Всякой правдивой истории приличествует начинаться с самого начала, с места,
где восходит её солнце.
    Лей родился в южном Китае, в бедной крестьянской семье, которая не
имела в своем распоряжении даже маленького клочка земли, и поэтому, была
вынуждена жить на условиях аренды в поместье феодала.
    Феодал крепко чтил традиции и мысли не допускал об ином положении вещей.
Семья Лея богатела долгами, погружаясь в беспросветную пучину вечной
зависимости и нищеты.
    Хэй Лей-пей рассказал, как Лей в детстве играл с пандой, которая однажды
забрела к ним в дом, очевидно не разобравшись, и решив, что это бамбуковая роща.
Панда (это был совсем маленький медвежонок) забралась верхом на плетеное
кресло и, раскачиваясь на нем как на качелях, грустно рассматривала новое свое
жилище. В доме действительно все было сделано из бамбука, а сам дом время от
времени пускал нежные побеги, которые маленький Лей с голодухи ел.
    Весть о его рождении принесла сорока на хвосте, как любил говорить его отец.
    На рассвете сорока залетела во двор, села на иву и своим стрекотом разбудила душу
младенца, отчего у роженицы начались схватки. Отец пророчески сказал:  «Теперь в
нашем доме будет три бедняка». Так оно и случилось.

    В родительском доме маленький Лей постигал трудную науку выживания,
самую не детскую науку в мире. Тем не менее, эти годы остались самым
счастливым воспоминанием его жизни.
   Он допускал, что возможно, на самом деле, этим воспоминаниям не хватает
осмысленности, цепкости разумеющего, они образовались в сердце ребенка, а не
взрослого человека, и поэтому, населяющие их образы:  радужные брызги купания,
вечно утешительный запах волос матери, пронзительная тайна дня и ночи, -- никогда
не имели отчетливых контуров, так, словно бы хранились под колпаком из цветного
стекла, и разглядывая их, у него все время создавалось впечатление будто бы сказочной
страны, в которую так хочется верить и которую невозможно забыть. 

-- Без этой веры жизнь темна, как сердце бездны, - - сказал Хэй Лей-пей.

    В восемь лет Лей впервые попал в город. Город его ошеломил. В людском
потоке запутанных улиц  Лею стало по-настоящему страшно, рука отца, в
которую он вцепился из последних сил, была его единственной надеждой. Отец
поторапливал, дергал руку, которая все время натягивалась, отставая за робкими
шагами сына, тащил, не оглядываясь, по шумным улицам, увешанным полотнами
вывесок, все дальше и дальше, а дома, -- десятки один на другой похожих домов,
-- смыкались за ними, как будто кто-то, стерегущий тайны этого города, запирал за
ними двери.
    В ловушке! Душа не находила себе места. Рвалась из груди. Он чувствовал её. Какая
же она пугливая!.. как птичка. Стук-стук-стук... Сердце считает шаги. А в голове будто
бы угли и на этих углях вскипает воображение. И вот оно уже не умещается в тесной
своей каморке, -- что тогда творится с действительностью!
    Лею померещилось, будто бы все люди этого города, все без исключения, бросили
свои дела и специально отыскали его, чтобы своими глазами увидеть его страх.
    Какая подлость! Их было так много... Гораздо больше чем муравьев в
растревоженном муравейнике!
    Он считал камни, все что было под ногами, лишь бы как-то спрятаться от них. Но это
мало помогало. Муравейник гудел, толкался локтями, пугал криками.
    Внезапно отец остановился. Пришлось стиснуть зубы, чтобы тут же, не стыдясь
отчаяния, не взмолить его возвратиться домой.
    Отец задумчиво кивнул, как если бы на что-то решился, и быстро показал вперед
-- пришли.
    «Вот наш магазин. Мы сейчас зайдем и возьмем зайца. Ты сам можешь его
выбрать», -- так сказал отец. Но каким же странным голосом он это сказал... Каким
странным… Чужим! Вот каким.
    Нет, не мог Лей в детском сердце своем испытывать отца. Это все город!
Он виноват! Показалось, показалось...
    И вот темная дверь. Пальцы касаются ручки. Она приятно холодит. Её медный
дракон ещё спит, -- он ленив, как все медные драконы. Проснулся -- поют
колокольчики, звук будто бы плывет в воздухе… без радости, без грусти.
    Не вдруг, но все равно с хозяйской уверенностью, воцаряется тишина.
Всемогущество тишины.
    Спят на полках звери. Свисает паутина с их усов. Им снится жизнь. Кто разбудит
глиняного зайца?
    Лей все думал:  «Сам! Сам!», -- когда отец завел разговор с появившимся
из темноты человеком. Они разговаривали вполголоса и совсем не мешали Лею
летать в облаках. Он нашел своего зайца и погладил ему уши. Что скажешь, заяц?
Скоро тебя снимут с полки, смахнут бархатной тряпочкой пыль, и без сожаления
расстанутся с тобой.
    Его почему-то взволновала мысль о расставании. Неужели ли это бывает так просто?
Разве не будет хотя бы кому-то не доставать здесь этого зайца? И что сделают с
пустотой, оставшейся от него? А если эта пустота никуда не исчезнет, что тогда? Ведь
это так страшно, когда пустота. Страшно!..
    Отец жалко, вымученно улыбнулся, когда магазинный человек, смеясь над его
неуклюжестью, собрал рассыпавшиеся по столу бумаги и вручил их ему обратно.
    Лея подозвали. Вставший в тень отец, почему-то глядя не на него, а на
магазинщика, глухо, как в тряпку, произнес:  «Мне нужно выйти. Ненадолго. Побудь
здесь», -- и, сказав так, быстро отвернулся, а после, неестественно торопясь и на ходу
расстегивая ворот, будто ему нестерпимо мешал спертый воздух, поспешил к выходу.
В дверях он задержался на какое-то мгновение, -- и вышел.
    Лей понимал насколько слова отца относятся к нему...  и не смог сдвинуться
с места. Его словно парализовало холодом;  в животе появился и стал быстро расти
необъяснимый страх. Этот страх его мучил, что-то в нем никак не хотело вспомнить
себя самого, он не мог уже думать ни о чем -- только чувства владели им, а чувства
его бесконечно пугали. Надо было, надо...  бежать, или кричать...  А он стоял.
Бледный, перепуганный. Стоял, широко раскрыв глаза, со своим несчастным зайцем,
прижимая его со всей силы к сердцу. И только надежда, что все еще будет хорошо,
что тяжелые предчувствия его зря пугают, не позволяла ему зарыдать в чужом месте.

    Отец не вернулся за ним. Он шагнул в пустоту, ожидавшую его за дверью, и пропал,
как пропадают камни, брошенные в воду.

    В бесконечно долгом, в полном холодного страха ожидании, как вспышка, прозвучал
строгий голос, он сказал только:  «Иди за мной!» -- испугав Лея настолько, что ноги
вдруг сами зашагали как по команде -- но куда попало, натыкаясь в разных местах на
преграды и выступы, и понесли его самыми, что ни на есть, замысловатыми петлями по
всему спящему магазину.
    Сказавшему слово это сразу надоело и он ловко выловил блуждающего, как одинокая
звезда, мальчика, и при этом больно схватил за плечо. Неожиданная боль так же
неожиданно помогла Лею:  только с её помощью он осознал сам себя и сумел вовремя
удержаться и не укусить от испуга чужую руку.
    Из магазина он вышел подталкиваемый в спину. Так было лучше, потому что сам он
ни за что бы не решился покинуть свой пост. На улице он нашел взглядом сандалии
человека, ведшего его, и, следя лишь за ними и не поднимая головы, пошел следом.
    Идти оказалось недолго. Человек завел покорного Лея в чайную, где усадил
за пустующий столик, сам встал при нем, скрестил руки за спиной и о чем-то глубоко
задумался. К ним немедленно заспешил хозяин заведения:  маленький человечек с
бесшумными повадками кошки. Он принялся отдавать поклоны, бормоча под нос
приветствия, которые, за множеством раз употребления, превратились в некое
подобие молитвы.
    Спутник Лея весьма рассеянно отозвался на его появление:  недодуманная
мысль занимала его куда больше. Но когда он с ней все же расправился, быстро
спросил: «Все готовы?» -- на что получил утвердительный ответ, и, не мешкая,
распорядился: «Веди!» 
    Хозяин удалился выполнять поручение. Спутник Лея остался неподвижен
и иногда посматривал на мальчика, совершенно, впрочем, равнодушно, как на муху.
    Смирившись с тем, что теперь надо все время кого-то ожидать, Лей
терпеливо и старательно обкусывал ноготь на пальце, размышляя:  кого приведет
хозяин чайной и оставят ли его теперь здесь или снова идти. Уходить отсюда уже
не хотелось, но и оставаться, как он понимал, не было в намерениях его спутника.

    Все это не могло заменить теплоту родного дома. Однако родной дом существовал
теперь только в памяти:  в странном месте, необжитом, с которым еще нужно было
освоиться и многому научиться, с тем, чтобы в грядущее одиночество и сиротство
суметь найти его и спастись в его стенах от отчаяния. Но это было впереди. А пока ему
как ребенку было легче освоиться с новой жизнью. Весь мир был подвластен его
сиюминутному настроению, которое менялось стремительно от малейшей мелочи.
Конечно, нельзя было сказать, что страдания ушли, но уже даже сейчас, спустя
каких-то полчаса после пережитого испуга, новые события, новые вещи
поглотили его детское любопытство своей новизной, увели от горести и он забылся
в наступившем новом. 
    Он начинал жить им.

    Итак, Лей старался над ногтем, а в это время возвратился трактирщик. И не
один. С двумя мальчуганами, удерживая их от себя по обе стороны, а те же -- как
волчата. Дикие, на лицах грязь, поразительно много грязи -- даже для детей, и что
самое удивительное -- стекает местами густой кашицей.
    Присмотревшись, видно -- это мед. Правда со значительной примесью грязи.
Довольно странное сочетание, но факт!
    Мальчики тощие, словно щепки. И жилистые. Отчего-то им надо быть
непослушными с трактирщиком. Он их не ведет, а тащит волоком, -- а они
сопротивляются изо всех сил.
-- Вы посмотрите, уважаемый господин Линь, что эти воры учинили в моей
кладовой, -- нажаловался трактирщик, раздувая щеки от возмущения. -- Иии...
саранча! Я разорен, честное слово!
    Спутник Лея (господин Линь), не долго думая, бросил на стол мешочек,
-- и мешочек тот звякнул весьма заманчиво! Трактирщик магически сверкнул
глазами, сразу подобрел, и дети обрели полную свободу.
    Оказавшись на воле, мальчуганы стремглав выскочили из чайной. Лей
тоже вышел, потому что господин Линь дал ему в том знак.

    Выяснилось, что мальчишки, посетившие кладовую трактирщика, не только
сорванцы, но и какие-то братья. Лей им сразу позавидовал:  с братом вместе
куда лучше, чем одному.   
    Одного брата звали Чжан-лан, другого Цан-ин. Они были очень похожи между
собой, и внешне и повадками. Если их путали, братья не обижались. Им было даже
удобней так дурачить голову окружающим. Но Лея они сразу ввели в курс дела, он
их признал, запомнил и научился различать.
    Проныры братья успели уже где-то раздобыть ослика с поломанным ухом.
По-прежнему безмолвный господин Линь вышел от жадного трактирщика, присвоил
животное, взобрался на него верхом, стукнул облезлые бока пятками, и ослик, лениво
отгоняя мух от своих тылов вёртким хвостом, вяло затрусил по уличным камням.
Дети же отправились пешком следом за ним.

    Из города вышли через южные ворота, от них повернули на развилке к востоку,
а там, по утоптанной дороге, под птичьи веселые трели, -- вперед и прочь. На восток,
к морю...

    Есть особая радость у идущего дорогой, путешественника или скитальца, идущего
в заветный край, или все равно куда. Она осветлена таинственными и неожиданными
вспышками счастья, заставляющими танцевать вприпрыжку и самого спокойного
человека. Она навеена ветром, чьи веселые руки разметывают волосы на глаза, чьё
взволнованное дыхание и согревает и ледянит. Эта радость ощутима всем сердцем,
которому однажды становится тоскливо в тесной груди монотонно отсчитывать
похожие друг на друга дни, среди неизменных стен, среди неизменных лиц. И сердце
хочет в небо, завидуя птицам, и просит настоящей бури, устав от скучного
однообразия серых будней, и знает оно уже, что нет ничего более загадочней и
волнующей ветра странствий, хмельного напитка души. Его голос нельзя спутать ни
с чем, его голос нельзя не услышать. Он зовет ночным плачем пустынных дюн, он зовет
холодной глубиной океанских вод, он зовет криком улетающих за горизонт птичьих
стай, он зовет ароматом полевых цветов, он находит способ возмутить покой за любыми
глухими стенами какой угодно толщины, через магические безделушки, годами может
быть пылящимися в ожидании своего часа где-нибудь в углу. Ах, эти безделушки,
купленые по случаю на блошином рынке, или оставшиеся от старых друзей, или
купленые в память о дальних странах и морях. Безмолвные, терпеливые, как капли в
янтаре, или вытесанные забавником ветром, как розы пустыни, или поющие его
волшебную песню, как нежные, бело-розовые и пурпурные ципреи; и однажды ночью
человек вдруг широко раскрывает глаза и тревожно прислушивается к бешеным ударам
сердца, к громкой тишине своей спальни, в которой отныне уже не найдет дорогу к
милым бесцветным снам, -- и как сон слетает былой покой, и не успокоит даже
успокоительное тиканье добродушных часов и надежно определенное местоположение
кровати в хаосе вселенной. Всё! Готово дело! Он услышал голос ветра. 
    Сквозь эфирный сок, сквозь толщи лет и тяжелую кровь, сквозь ватную трясину
повседневности до него долетел Вечный Зов ветра странствий.

-- Выйдя из дома в путь, не надейся что вернешься знакомой дорогой… -- сказал
Хэй Лей-пей.

    Маленький Лей впервые путешествовал, ему был неведом еще путь, в котором есть
начало, но нет конца. Любопытными глазами смотрел он на раскрытый настежь мир.
    Вдоль извилистых проселочных дорог страны лежали, набухая под солнцем, заливные
поля, крутили лопастями ветряные оросительные колодцы, крестьяне проводили и
укрепляли ирригационные сооружения для пахотных земель -- клочков пашни, ежегодно
с тяжким боем завоевываемых у нелюдимой, ощетинившейся клыками горячих валунов
земли. Все вокруг говорило о неустанном труде тысяч человеческих рук, о дорогой цене,
которую вынуждены платить люди за счастье нелегкого существования.    
    Лей вначале пути задумал считать шаги, за каждый шаг он мысленно ложил
по курительной палочке на далекий уже алтарь духа домашнего очага, не отдавая себе
отчета в том, что этот жертвенный труд -- такое же безрассудство, как и трогательные,
но совершенно безрассудные усилия маленькой смелой птички цзинвэй засыпать
веточками безбрежное море.
    К тому времени, когда дух домашнего очага был обеспечен фимиамом лет на сто и
все же, да, и все же -- оставался по-прежнему ненасытно холоден и глух, -- ноги Лея,
отшагавшие больше жертвенных шагов, чем того заслуживал какой бы то ни было дух,
приобрели могущественную способность (и эта способность сохранится за ним на
всю жизнь) никогда не уставать в пути, пока светит солнце. В конце концов он бросил
это занятие и словно очнулся ото сна, из которого до этого его не могли вывести даже
проделки неугомонных братьев. Он очнулся и уже в вечер того же дня с некоторым
удивлением узнал, что мысли господина Линя бесконечно далеки от каких-либо
забот о пропитании мальчиков.
    И тут он поблагодарил судьбу за братьев, -- эти тощие бестии, казалось, взяли на
себя своего рода обязательство заботиться об Лее, в беспомощности которого они
находили скрытое удовольствие сильного перед слабым, а за свое покровительство
взимали с него плату в виде мелких издевательств, которые, впрочем, Лей сносил
до сих пор равнодушно, так как видел долгий сон наяву.
    Братья промышляли мелкими кражами. Как говорится, не воровать они не могли.
Их возраст определял и их пристрастия:  больше всех от братьев страдали торговцы
сладостями, но, надо думать, что уже в не таком и далеком будущем у них должны
были наметиться и другие ориентиры. Пока же они с увлечением заядлых охотников
добывали всякие пряники и конфеты, и наносили, в общем, незначительный ущерб
пострадавшей стороне, так что когда они все-таки попадались, а это, надо сказать,
случалось редко (братья свое дело знали), то невозмутимый господин Линь просто
улаживал проблему с помощью кошелька, и никаким умом-разумом невозможно было
понять:  почему для него легче было заплатить отступные, чем эти же деньги, на
которые можно питаться нормальным образом, потратить на детей. Но, у господина
Линя, видимо, были свои потайные расчеты.
    Раз в неделю они останавливались на день в каком-нибудь попутном городке.
Размещались сразу в публичном доме, где господин Линь объезживал штатных
потаскух, отдыхая от жесткой спины ленивого осла. Братьев господин Линь в это
время предоставлял самим себе и они исчезали до утра, не причиняя, таким образом,
никаких беспокойств владельцам притонов и шлюхам, а Лея оставлял при
себе для всяких мелких поручений. На шлюх, вид забившегося в темный угол
Лея, всегда действовал магически:  с мутного дна их заброшенных душ,
как безродный утопленник, медленно всплывал тронутый разложением инстинкт
материнства. Они смотрели на него добрыми, задумчивыми печальными глазами,
одинаково искренне жалея его и жалея себя, иные заговаривали с ним, и тогда
Лей становился поверенным их тайн и горестей. Кушая угощение
какой-нибудь шлюхи, принесенное ему скрытно в рукаве пахнущего цветами
халата, он рассеянно слушал её историю -- одну и ту же полусказку-полубыль,
которую они, словно сговорившись, дружно считали самой лучшей историей
трагической судьбы, какую только можно себе придумать. Лей им совсем не
верил, даже когда добрым сердцем желал поверить, когда было стыдно хоть
что-то не дать им взамен. Он их жалел. Жалел за печальную необходимость
всё время лгать. Так жалел, как может жалеть лишь мальчик -- стыдясь своей
же жалости. А они, казалось, не догадывались о его мыслях, а может им было
всё понятно, но никогда, ни единым словом, они не разбили этой хрупкой
иллюзии.
    После каждого утреннего расставания, на сердце Лея -- пока дорога его совсем
не отвлекала -- еще долго лежало воспоминание о заговорщицких взглядах густо
накрашенных глаз, которыми провожали его и благословляли, без особых надежд
на долгую память, эти одинокие женщины. Шлюхи.

    Господин Линь выполнил свою роль, когда привёл детей в дом господина Во,
в городе, растянувшемся на морском побережье в необозримое далеко, такое
необозримое, что вошедший в город с южной границы путник, не мог сказать с
уверенностью, что северная граница лежит в пределах той же провинции, что и
южная. Но даже если бы он и решил об этом с каким-нибудь встречным
горожанином заговорить, то наверняка его не понял бы каждый третий из их
числа, поскольку в этом городе говорили на ста языках и наречиях, и нередко
жители одного квартала, объединенные общим языком, создавали своего рода
внутреннее государство с четко определенными границами, за которые многие из
них за всю свою жизнь могли так ни разу и не выйти, свободно обходясь тем, что
они могли получить в своем квартале.
    Скромное название «дом», в случае с господином Во, давалось целому комплексу
зданий, построенных на манер императорского дворцового ансамбля, в несколько
только уменьшеном виде, что вовсе не означало, будто у него не хватило средств,
-- на самом деле средства были, не было совершенно иного -- желания поплатиться
головой за дерзость перед священной особой императора, который терпеть не мог
чьего-либо превосходства, и даже тот факт, что император жил очень далеко отсюда,
не давал никому из подданных права чувствовать себя чем-то лучше его священной
особы.
    Портовый город процветал и значительных особняков в нём хватало, и даже с
избытком, но всё-таки, хотели это признавать или нет его конкуренты, господин Во,
который был богат как царь-дракон, несомненно переплюнул всех, когда, сунув
баснословную взятку, выкупил у городских властей огромную территорию,
примыкавшую к его владениям с северо-запада, выгнал всех кто там имел
несчастье ранее жить, и разбил на ней величественный парк с многочисленными
каналами и искусственными озёрами и водопадами, далее заселил всё это дело
рыбой и птицей, -- а кое-кто из впечатлительных граждан даже утверждал
самоуверенно, будто бы в высокой траве видел-де полосатую спину тигра,
-- и назвал этот весьма немаленький шедевр своим скромным именем,
Западный парк Во.
    Красоты парка оказали благотворительное воздействие на творчество поэтов и
художников, уютно грезивших великим под отеческим покровительством господина
Во, порожденные ими бессмертные произведения искусства дошли до самого
императора и оставили в душе Его Светлейшей Особы по себе след такого рода,
что когда император разгуливал по собственному парку и смотрел на то, что там для
него мирно выросло, то не мог сдержать тихой зависти и бормотал рассерженно
в сторону цветочных клумб:  «Не садовник нужен моим цветам, а хороший,
голосистый, соловьистый такой поэт! Только где ж его, хорошего, взять?  Где, я
вас спрашиваю?» -- и воздевал к высям пухлые руки, тщетно…

    Дети, вследствие необычности происходящего, успели догадаться, что долгое их
путешествие имело своей конечной целью эти владения, и с большим интересом
разглядывали невиданные ими никогда ранее символы исключительного богатства,
а особенным огнём горели глазки братьев, невесть что себе уже вообразивших.
    Господин Линь действовал как человек имеющий исключительные привилегии.
Его нигде не остановили, не заставили униженно испрашивать разрешения принять,
напротив, перед его безмолвной фигурой немедленно расступались, если это ему
мешало пройти, а закрытые двери, пред которыми другие томились в ожидании,
перед ним бесшумно отворялись, -- повинуясь то ли какому-то духу, то ли какому-то
механизму, что в принципе не важно, но очень замечательно, скажем, при пожаре.
    Стремительно пересекая комнату за комнатой, следуя, вроде компаса, по
направлению глаз важных служебных лиц, а они с каждым разом становились всё
более отстранёнными:  зачем и куда нужно было нестись таким образом, когда
приходилось вновь и вновь проходить через пройденные уже ранее места, понять даже
нельзя и пытаться, о чём свидетельствовало индифферентное отношение ко всему
этому служащих, -- дети и господин Линь преодолели настоящий лабиринт, но не
сгинули в нём, выскочили, и попали в вечное царство огня. На кухню.
    Здесь, между адовым угаром и райским ароматом, стояли пограничные котлы. В них
яростно бурлило. А рядом, глотая сок и жир, дышали пламенем жаровни. Угрожающе
шкворчало и трескало на противнях. Увлеченные повара, как бесы орудовали
сверкающими тесаками. Летели в корзины головы, хвосты, другие части животных
тел. Внутренности шлёпались скользко, чавкая. На полу под ними и рядом собирались
лужицы бурые, розовые, и непонятно-жёлтые. Зверски вспыхивало горящее масло.
Рядом отчаянно мяукало, обречённо блеяло, истошно визжало... Сопротивлялось. Но
куда там!  Куда там… А кровь пузырилась и румянилась. И становилась чертовски
вкусной.
    В этом суматошном месте, на кухне, бег и прекратился. Господин Линь налетел на
человека, которого обойти в пространстве, ограниченном рядами столов, ни у кого бы
не вышло. Он налетел на Толстяка. Этот самый Толстяк был просто необъятен. И стоял
каменной глыбой. Совершенно неодолимой, как великая стена, как монолит. Халат его
из светло-синего шелка, расписанный узорами -- дорогой довольно-таки халат -- на
спине между лопаток и в подмышках насквозь пропитался потом. А от красной
апоплексической шеи, с которой сбегали ручейки за размякший ворот, шла испарина.
Похоже, что главной задачей его жизни было есть, и делал он это как следует.
    Он что-то жевал и тогда, когда господин Линь неосторожно столкнулся с ним,
-- а  следом и мальчишки, не успевшие опомниться, -- так что вышло, что они
налетели на жующего Толстяка всем скопом.
    Ощутив толчок в спину, Толстяк выхаркнул свою жвачку и сразу же некрасиво
высказался, обругав бодливым ослом того, кто там сзади позволил себе такую
неслыханную грубость. (Своё неудовольствие он высказал каким-то удивительно
не подходящим для великана голосом. Можно сказать -- пищанием.)
    И возник интерес сразу. Суетливые повара вдруг отяжелели, ножи и тесаки
застыли на весу. Помилованная чудной минутой живность дико вытаращилась
на губительную сталь.
    Медленно и недобро развернулся гневливый Толстяк. Исходя страшно потом; 
тяжело дыша; попискивая и бултыхая всем своим жиром.
    С непроницаемым лицом подводного ныряльщика ждал его господин Линь. Братья
от любопытства перестали глотать слюнки. На пустом месте не пустое могло выйти
дело. Это ощущалось кожей. А маленький Лей испытал желание срочно помочиться.
    Когда Толстяк развернулся сполна, сказал грозно:
-- Твоя наглость будет жалеть!.. -- и здесь вдруг разглядел, кому это всё говорит.
    Что-то случилось с ним. Что-то удивительное. Проход стал для него вдруг слишком
тесен, неудобен. Ища спасения от нахлынувших гнетущих чувств, он машинально
взмахнул рукой и угодил ею в аккурат на раскалённое железо плиты. Зашипело.
Толстяк пронзительно взвыл.
    На кухне сразу как-то просветлело и рассеялось. Весёлые солнечные зайчики
запрыгали по закопчённым окнам. Вой сменился жалобными причитаниями.
-- …Ой! ой! ой! Не надо меня мучить! -- кричал Толстяк, обнаруживая
дар ясновидения.
-- На кого ты похож?!! -- громом разразился господин Линь.
-- На маму-у-у…
-- Ложь! Ложь! Ты похож на свинью!!!
    С этим Толстяк, как видно, не был готов согласиться, но господин Линь опередил
его и со всего маху ударил по щеке. Влепил пощёчину. У него, надо сказать,
замечательная вышла пощёчина:  звонкая, хлёсткая,  жизнерадостно-утвердительная.
В общем, настоящая плюха!
    От удара щека мгновенно запылала как костёр. Толстяк сразу умолк и добросовестно
подставил другую щеку. От подобного соблазна трудно удержаться, а господин Линь,
надо думать, совсем и не собирался сразу бросать удачно начатое дело:  не для того же
он выслушивал ранее про себя весьма обидные вещи и заявления, чтобы так взять
-- и оставить их с одной лишь плюхой, хоть и точно, не слабой. И он разошелся, и
принялся раздавать щедрой рукой помардасам Толстяку:  хлясть его и справа, хлясть
и слева, и всё это так ловко и быстро, так складно, и видно сразу, что рука в таком деле
у господина Линя набита здорово.
    Странные вещи происходили на глазах Лея, он их не понимал, такого ещё
не было, чтобы господин Линь сказал несколько слов кряду, почти что разговорился,
и уж тем более казалось невероятным, что он мог кричать, и вообще, выходить из
себя… на него совсем не похожее что-то! Манера держать себя в нём чудовищным
образом пострадала, его вывели, довели, и за это господин Линь, наверняка за это,
обиделся больше всего на свете и разошелся оттого не на шутку, -- так решил для
себя Лей, не видя никаких иных объяснений происходящему.
    А господин Линь уже исчерпался в деле и оставил мучить Толстяка, у которого
настроение сразу несколько укрепилось и истерик с ним более не случалось. В итоге
господин Линь лишь устало и досадливо махнул на него, чтобы он исчез. Тот сразу
понял и освободил проход. И даже набрался смелости заговорить.
-- Десять лет назад ты обещал мне свистульку, -- сказал чуть обиженно Толстяк,
перемещаясь за столы, и нянча обожженную руку, как младенца, -- а с тех пор только
тумаки и видно, и ничего. А меня так раздувает от расстройства. Я же таким образом
болею, а больных мучить должно быть совестно. Да, совестно! Одни тумаки и
ничего! -- заключил он вслед уже уходящим детям и господину Линю, на что шедшие
позади братья дружно ему отсалютовали.

    Разделавшись с проблемой, и оставив лицо, ответственное за проблему, в
удовлетворительном состоянии духа, почти раскаянном, команда господина
Линя отправилась на новые плутания в зигзагах и сквозных пролётах огромного
дома.
    Спустя какое-то время им повстречалась массивная лестница и они без
раздумий вскочили по ней на второй этаж, и здесь уже, в комнатах обтянутых
шумопоглощающими тканями, завешеными наглухо от лучей дневного света
плотными тёмно-синими портьерами (с гарантией уберечь лакировку дорогой
мебели от солнечных ожогов), они встретили человека, на котором господин Линь
пожелал остановиться и завязать разговор, но для этого пришлось его сначала
поймать, ибо человек норовил улизнуть в сумрак и затеряться среди пыли и тени,
что при его скромном росте и юркости казалось бы сделать проще простого, однако
чего он всё же не сделал, а лишь предполагал сделать, и чем, тем не менее, замотал
своих неугомонных преследователей.
    Нерешительность этого человека была своеобразна, но очевидна:  он часто
оглядывался и слегка вздрагивал, будто под ним покачнулся пол, взмахивал, как
недоразвитым крылом, одной рукой, когда другой скользил, опираясь в движении
о стену, словно находя дорогу наощупь, что на самом деле в таком сумраке не было
чем-то удивительным, особенно если у человека неважно со зрением, а было здесь
странным другое -- то, что он перебегал зачем-то от стенки к стенке, словно не доверяя
каждой из них в отдельности, и только сопоставив их, находил верный и необходимый
ответ;  что же касается его личности, то лица его просто никак нельзя было разглядеть
из-за глубокого капюшона, откуда виднелся только самый обычный подбородок и
подвижный кадык, но и сам он видеть преследователей целиком тоже не мог, а видел
лишь их ноги, и, видя не одну пару спешащих за ним ног -- наддавал ходу и выходила
какая-то забавная погоня, сущности которой никто бы из участников себе не объяснил.
    В итоге, когда стало наконец проясняться (не вечно же удирать от вопроса, в самом
деле!), что он крепко нужен людям, человек в капюшоне забежал в комнату, но такую,
какая могла быть только в конце любого пути -- тупиковую, сплошь заваленную
бумажными свитками различных пропорций и различной степени запылённости, а
также лоскутками какой-то не имеющей определённого цвета материи и обломками
коры сильно покусанного мышами столетнего бархатного дерева, -- где и занял
пассивную оборону за столом, замаскировавшись, как шпион, грудой указанного хлама.
    В дальнем углу этой комнаты на кольце висела масляная лампа, и своим изменчивым,
неверным светом, громоздила тени на предметы, растворяла их друг в друге, и
нисколько не помогала избавиться от царившей здесь путаницы вещей, а только
больше всё запутывала.
    Следом за таинственным нелюдимом в комнате очутились и его преследователи,
и слегка удивлённые бардаком и светотенью лампы, замерли, едва шагнув внутрь.
    Это место, и по всей вероятности самое скрытное и заброшенное место в доме,
сразу расположило к себе Лея, здесь он почувствовал себя (несмотря на
весь беспорядок, и даже как бы -- грязь) очень комфортно, или, говоря точнее, в
безопасности -- что в сущности одно и то же.
    Шустрые братья мигом обзавелись трофеями из мусора, лежавшего беспризорно
под ногами, а Лей осторожно расчистил себе кусочек пола и с удовольствием присел,
втайне мечтая никуда отсюда больше не уходить.
-- Всё та же пыль, -- задумчиво молвил господин Линь. Провёл пальцем по столу,
и внимательно изучил собраную там на кончике пыль, как будто она могла помочь
открыть ему тайну вечного постоянства времени в этой комнате. Потом зачем-то
даже понюхал. Чихнул. И вдруг совершенно отчётливо произнёс:  -- Пять раз по
пять! -- сделав акцент в направлении противоположного конца стола, где зарылся
таинственный беглец.
-- Двадцать пять… -- пискнуло нерешительно из-под бумаг;  листки в куче
прошелестели, два верхних, мягко планируя, слетели вниз.
    Господин Линь ободряюще зааплодировал. Это возымело свой эффект:  «двадцать
пять… двадцать пять…» -- засчитали бумаги, причём каждая новая двадцатьпятка
выходила твёрже, уверенней, словно к человеку возвращался дар речи. Господин
Линь хлопал, человек считал -- и Лей вдруг обнаружил, что слышит ритм
танцевальной мелодии. Не хватало только барабанов и флейт.
    Ведущий счёт двадцатьпятками быстро вошёл во вкус и скинул с себя
маскировочный хлам (и сделал это весьма эффектно -- гордо разбросав его во все
стороны), декламируя нараспев цифры и дирижируя руками, прошествовал в центр
помещения, встал там, порывистым, несколько даже артистичным взмахом скинул
капюшон,  и все тут же убедились, что человек этот обезображен лицом странного
неземного происхождения, возможно лунным. Но сам он уже об этом явно не
помнил, -- он наслаждался своим голосом, наслаждался звучанием магической
цифры, наслаждался свободой и своим бесстрашием в центре всеобщего земного
внимания, но больше всего он наслаждался рукоплесканиями такого щедрого на
них господиня Линя.
    Лунный человек раскрывался цветочным неземным бутоном, грелся в лучах
подаренной ему рукоплескной славы. Это было похоже на весёлое космическое
представление.
    Чувство праздничной сопричастности овладело и детьми. Теперь и они хлопали в
ладоши и вовсю белозубо улыбались чумазыми лицами.
    С трудом очнувшись от набежавшей дремоты, вызванной ритмом счёта и дикой
пляской света и теней, Лей увидел, что на лбу у господина Линя вздулись
жилы, а лицо его заливал пот. Он был страшно напряжён. Происходило что-то
странное.
-- А сейчас, генерал, вы проснетесь! -- резко оборвавшись в аплодисментах,
сказал господин Линь и пронзительно взглянул на человека. -- Сейчас вы
проснетесь! Проснетесь!.. Проснетесь!..
    Интересным образом подействовало это заклинание на лунного человека.
Он превратился прямо в другую личность, но на сей раз в земную. Для этой
необычайной метаморфозы ему потребовалось снять с себя большие очки с
прикреплёнными к ним чудовищно густыми бровями и толстым красным носом.
    Без всех этих атрибутов космического пришельца он оказался вполне земным
человеком лет пятидесяти, с высоким лбом, у которого отсутствовала всякая
растительность, на огромной, как перевернутая груша, голове, и было приятное
выражение в глазах, уголки которых разбегались лучиками усталых морщинок.
    Какое-то время генерал не понимал что с ним произошло.
-- Где я?  Кто я?.. -- спрашивал он с тревогой и всё время заглядывал под стол.
-- Именно это я и называю глубокая конспирация, -- вытираясь платком, молвил
господин Линь.
-- Консервация… -- отозвался генерал из-под стола.
    Господин Линь прижал накрест к плечу сжатую в кулак ладонь и тихо запел:
               
                Здесь обезьянки
                В заводи речной,
   
                Похожие
                На белые снежинки!

    И только он пропел первые куплеты, как генерал встрепенулся, ожил и
незамедлительно подхватил слова песни, оказавшиеся ему знакомыми:
               
                Играют
                С отраженною луной

                И корчат ей
                Гримасы и ужимки! --

в конце с особенным удовольствием он повторил ещё раз: -- И ужимки!!!
    Закончив с пением, генерал схватил с пола кусочек дерева и впился в него зубами,
уставившись как белка на Лея. «Это не мыши! Он ведь так одинок!» -- пронеслось у
Лея в голове.
    А тем временем господин Линь обратился к генералу с престранными словами:
-- Мой генерал! Мальчики ждут посвящения в наше Великое Тайное Братство! Их
юные сердца чисты и отважны. Мальчики смышлёные и ловкие. Им рано довелось
познать несправедливость и они жаждут покончить с ней! Это настоящие Обезьяны!
Я ручаюсь за них!
    «Ух, ты...» -- подумал Лей, сильно удивившись тому, что его, оказывается, так
высоко ценил господин Линь, а также той стороне своей личности, какой он в себе
и не предполагал, а именно -- настоящей Обезьяне.
    Что на этот счёт подумали братья -- неизвестно. Но только такой проницательный
человек, как господин Линь, мог углядеть на их хитрых рожицах жажду борьбы
с несправедливостью.
    У генерала не было сомнений -- нерешительность не свойственна генералам. Без
лишних слов он принялся за подготовку юных рекрутов к обряду посвящения. Для этого
он достал небольшой алтарь, а также свечи и курительные палочки, затем приладил их
на алтаре и подпалил, после чего принял из рук господина Линя тыквенную бутыль и
налил из неё в миску на алтаре воды, и наконец, многозначительно посмотрев на детей,
достал из-под хлама в углу изящный деревянный меч, рукоять которого венчала
обезьянья голова в короне.
-- Снимите рубашки, -- сказал негромко господин Линь, -- встаньте перед алтарём на
колени. И чтобы ни звука!
    Братья нехотя стянули рубахи, опустились на колени и, неотрывно и настороженно
следя за мечом в руках генерала, очень бережно положили их рядом с собой. Лей сел
рядом, а генерал, который стоял все время с важным видом, дико оскалился, как словно
в него вселился яростный демон, и принялся неистово размахивать мечом, творя
загадочные молитвы:  то взывая за поддержкой к небесным силам, то устрашая злых
духов, то славя мудрость, боевую удаль и другие замечательные качества верховной
белой обезьяны. Затем он макнул кончик меча в миску с водой и этим окроплённым
оружием хлопнул Чжан-лана по голой спине. Глаза мальчика тут же полезли на лоб: 
удар, как догадался Лей, был весьма болезненным. Та же участь постигла и Цан-ина.
    Лей закрыл глаза и крепко сжал зубы. Он боялся не столько боли, сколько
показать, что ему больно, а этого делать (каким-то образом понимание этого вдруг
пришло к нему с отчётливостью вспышки) сейчас никак нельзя. У взрослых мужчин
были суровые и вдохновлённые лица. Обряд подразумевал собою нечто более важное,
нежели обычная церемония, которые делаются только с тем, чтобы побыстрее
закончить с формальностями. И Лей сжимал зубы как только мог. Но генерал
почему-то не бил, и ожидание удара стало для Лея просто невыносимым, -- он рад
был уже какому угодно удару, даже самому болезненному, любому, лишь бы только
не ждать мучительно, когда это наконец произойдёт. Но этого всё не происходило.
Удар отсрочивался. Ждать больше не было сил. И тогда Лей решил открыть
глаза и заставил себя посмотреть на генерала, уже ощущая в себе растущее новое
чувство -- смутное чувство вины перед всеми людьми в комнате и даже на свете.
И когда он встретился глазами с генералом, то это чувство овладело им в полной
мере и заставило его покраснеть до корней волос:  генерал опять смотрел на него
взглядом настороженного зверя, немигая, не шевелясь, с каким-то таким выражением
лица, как будто он не может вспомнить зачем ему понадобился сидящий перед ним
мальчик, или же не может вспомнить -- зачем он вообще что-то пытается вспомнить.   
    Лей вдруг до судороги в ногах испугался тишины, нависшей над его
беззащитным телом.
    Морозный холод напал на него, прошиб ознобом. Коленки мелко дрожали. Кожа
вдруг стала невероятно чувствительной. Лей впился зубами в губу и сразу же рот
наполнился солоноватым привкусом крови.
-- Прийдется тебя убить... -- задумчиво проронил генерал, и было заметно, что с этой
мыслью он старался бороться, но она, как самое простое решение всех проблем,
навязчиво возвращалась к нему опять. -- Убить... Убить, или... -- и тут генерала
озарила свежая идея, весьма вовремя подоспевшая к месту готовящегося
преступления: -- или жить здесь! Ни шагу из комнаты! Пока... пока хотя бы не
минует срок давности того, чего я здесь не могу допустить! Время прощает нам нашу
слепоту, и однажды загадочные дороги судьбы становятся понятными. Запомните это!
А он, -- слегка дрожащий меч в руке генерала указывал на Лея, -- слишком уж трудная
загадка... Но я генерал, а не чудовище, и никогда эта рука, держащая меч, не прольёт
крови ребёнка! Я не боюсь своей судьбы. Я к ней готов. Но судьба этого мальчика мне
не принадлежит. Его хозяин -- Время. Запомните это! Хвала Верховной Белой
Обезьяне!!!
-- Хвала!.. Хвала!.. Хвала!.. -- раздались голоса, сперва генерала и господина Линя,
но вскоре и братья, увлёкшись, стали подскуливать, подпискивать, подвывать, и Лей,
спасённый, оглушённый, рождённый заново на пыльном полу самой загадочной
комнаты самого роскошного дома в городе, растянувшемся на морском побережье в
необозримое далёко, мальчик, проданный за долги родителей, мальчик, с не по-детски
грустными и внимательными глазами волчонка, впервые за долгое-долгое путешествие
в неизвестность уснул самым обыкновенным счастливым сном счастливого ребёнка,
уснул, свернувшись калачиком на свитках и лоскутках материи пред грозными, а
может быть и добрыми божествами алтаря. И сон его был частью уже новой истории,
частью нового путешествия в загадочное, полное надежд и тайных лучших
ожиданий после.


-- Грустная история, -- сказал Туча.
-- Отчего же грустная? -- спросил Хэй Лей-пей.
    Туча неопределённо пожал плечами.
-- А что здесь хорошего?
-- Хорошего, -- ответил Хэй Лей-пей, -- хорошего вечно не хватает. И тем не менее его
достаточно, чтобы жить и искать это хорошее!
-- Ты прав, -- согласился Туча. -- Это так. И не нужно думать о плохом и находить эту
чертову грусть. Правильно! А хорошее… Да. Куда ж без него... -- потом с улыбкой
спросил: -- А дальше-то что было? С тем мальчиком. Он проснулся?
 -- В год Белой Обезьяны, -- тоже улыбаясь ответил китаец. -- Она пляшет. Резвится.
Это шаловливая обезьяна. Я как сейчас помню этот год. Всё в нем становится с ног
на голову и всё в нём возможно невозможного. Это время больших перемен!


    Сладкий яд бессмертия


    Лей проснулся в радостном предчувствии события, которое он спросонья ещё не
вспомнил, но о котором было известно его памяти и с которым она -- капризная в этот
час -- делилась неохотно.
    С замирающим интересом он пробежался по вчерашнему дню, напоминая сам себе
любопытного кота, услышавшего где-то шуршание бумаги, очень привлекательное для
кота шуршание;  и Лей, как заинтригованный кот, бросился на розыски того, что
будучи невидимым, звуками, намёками обещало щедро вознаградить его любопытство,
а неполноту предчувствия обратить в полноту знания, как Лей уже догадывался --
радостного для него.
    Лей засунул руку в карман и сразу всё вспомнил. В кармане хранилась связка ключей.
Эти ключи подходили к нужным дверям. В доме было слишком много дверей, одни из
них вели к всевозможным опасностям для непрошенных и главным образом --
неосведомлённых гостей, ибо риск в этих случаях себя никак не оправдывал, другие же
двери вели к самым заманчивым наслаждениям, и все опасности, стоящие на страже
этих наслаждений, были ничем по сравнению с самими наслаждениями, -- так во всяком
случае считали братья Чжан-лан и Цан-ин, а после одного путешествия за одну из таких
дверей -- и сам Хэй Лей-пей.
    Этими ключами, открывавшими путь к наслаждениям, Лэй был обязан братьям. Восемь
лет тому назад, когда некий мрачный господин, по имени Линь, привёл детей в дом
господина Во, -- самого богатого торговца и ростовщика в городе, который выкупал у
разорённых крестьян детей для рабского труда в своей торговой империи, -- братьям и
Лею, самым неожиданным для них образом, выпало пройти через обряд посвящения в
тайное общество, которым руководил нынешний опекун Лея, начальник тайной стражи
господина Во, неприметный как тень человек, которого все называли генералом, -- не
придавая, между тем, этому какого-то особенного военного значения. Настоящего же
имени генерала не знал никто, а возможно и он сам.
    Как известно, генерал отказал Лею в посвящении, но зато сохранил ему жизнь и даже
взял на себя труд опекунства. С тех пор Лей воспитывался генералом, и жил, словно
отшельник, не покидая тайной комнаты в светлое время суток, и лишь по ночам генерал
выводил его по лабиринтам дома заниматься физическими упражнениями в
замечательный Западный парк Во. Остаётся непонятным, как в отсутствие солнечных
лучей организм Лея нормально развивался, как он не спятил или не ослеп. Но с ним, к
счастью, ничего этого не случилось. Он вырос вполне нормальным юношей. И только
бледный цвет кожи мог выделить его среди других подростков.
    Но в том-то и дело, что Лея не мог увидеть никто, кроме генерала, а самого генерала
больше волновало умственное развитие своего подопечного. Он учил Лея грамоте и
счёту. Способности мальчика восхищали генерала:  больше десяти тысяч иероглифов
Лей выучил менее чем за два года и рисовал их таким прекрасным каллиграфическим
почерком, что генерал не раз задумывался, какое блестящее будущее могло быть у парня,
если бы не неумолимые законы судьбы, против которых даже талант порой бессилен.
Счёт давался Лею труднее грамоты, но уже годам к двенадцати он складывал и вычитал
числа арифметически правдоподобно. Со временем генерал даже доверил ему вести
какую-то таинственную бухгалтерию, в которой числа писались напротив самых
нелепых каракуль -- означавших наверное шифр или что-то в этом роде. Лей исправно
считал в столбик и от перенятого у генерала суеверия исправно округлял неровные
числа. Итоги такого счёта очень нравились генералу. «Не забивай свой ум
посторонним, -- наставлял генерал. -- Учись отсекать лишнее. Ясность взора и никаких
мудрёных закорючек -- вот что надо идущему по краю пропасти. А мы всегда идём по
этому краю. Оступиться легко, если твоя голова забита чёрти чем. Знай:  внизу мрак
чернее самой беспросветной ночи, вверху ослепительно сияет солнце -- и ты один
между ними. Ты всегда один. И рассчитывать на чью-то помощь ты не можешь, даже
если с тобой близкий человек, -- поверь, у этого человека своя пропасть, и откуда
знать -- может летит давно этот человек в свою пропасть вверх ногами...» 
    Тогда как Лей остался с генералом, братьев определили работать на склад в
должности котов. Работа эта считалась весьма престижной, поскольку котам по самой
их природе необходим был длительный сон и известная независимость. Без личной
протекции генерала братьям никогда бы так не повезло с работой:  в другом случае
их ждали бы вечные побои, ругань, недосыпание и голод -- всё, что доставалось тем,
у кого не было значительных покровителей.
    Как состоящим на должности котов им следовало выявлять грызунов, ловить их,
и приносить на контрольный учёт старшему группы. Все трофеи вносились в личное
дело, которое старший группы, не доверяя никому из рода кошачих, вёл в голове.
    Братья принялись за дело со всем азартом молодости, восприняв работу как
развлечение:  они ползали на брюхе в грязи и дико прыгали на головокружительной
высоте верхних стеллажей с одинаковым озорством и удовольствием. Утром, с
рассветом, выныривали откуда-то из теней довольные и неизменно полные
охотничьими трофеями. И хотя грызунов почему-то никак не убавлялось, а по
подсчётам наносимого ими ущерба -- даже как будто и прибавилось, -- всё равно
братья вскоре заслужили благожелательные отзывы своего начальства, которое тоже
оставалось всегда довольным, не без помощи тех же братьев. 
    Однажды произошёл случай, открывший перед братьями целое море перспектив,
-- и в отношении карьерного роста, и в других, весьма заманчивых отношениях.
    Как-то в обеденный час, во время всеобщей суеты и неразберихи, шныряли братья
в окрестностях кухни, не устояв, как и обычно, явиться на вечный зов её запахов. За
ними наблюдали, братья это чувствовали и наворачивали круги впустую.
    Случилось в это время оказаться на кухне одному сановитому евнуху, подавальщику
сладостей:  человеку самых тонких манер и от того немало брезгливому. Обычно блюда
брались им у подавальщика сладостей нижнего звена -- работника прикреплённого к
кухне, ни разу не слыхивавшего ни о тонких манерах, ни о белых рукавичках, ни о том,
что халат не может вовсю разить тухлой рыбой. Но этот грязнуля подавальщик наконец
доигрался и схватил болезнь немытых рук, с которой невозможно сладить, если
покинуть хотя бы на мгновение отхожее место. Пришлось высокомерному привереде
самому явиться за блюдом, которое уже с нетерпением ожидалось за хозяйским столом.
    Само собой разумеется внимание работников кухни переключилось на пришедшего
и более не мешало братьям. Цан-ин тут же исчез. В это время подавальщик был на
полпути до подноса со сладостями. Братья рассчитали время. Но брезгливость этого
подавальщика требовала от него как можно скорее выбраться за пределы кухни, удрать
от чада и грубой простоты низшего класса; и он, непредвиденным братьями образом,
ускорился, наподдал, и оказался у подноса как раз в тот момент, когда с обеих его
сторон уже возникли две голодные мордочки:  Цан-ина и кухонной крысы.
    Подавальщик остолбенел. Надо сказать, он до смерти боялся грызунов. В детстве его
укусил хомяк. Даже одно воспоминание об этом бросало его в холодный пот.
    Картина представляла из себя трёх настороженно застывших над подносом существ,
каждое из которых имело на испуг свои личные причины. Первой опомнилась
многоопытная крыса. Никто и глазом не успел моргнуть, как она схватила верхний орех
и задала стрекача. «Грабят...» -- робко вырвалось у подавальщика, но лишь только
между ним и крысой увеличилось расстояние, он осмелел и завопил как резаный на всю
кухню: «Грабёж!! Воровка!! Лови её!!!»  Но кому ловить, если повара только
переглядывались с удивлённым видом? Велика, в самом деле, пропажа! Орех стянули.
Да на кухне, и это не секрет какой, левая рука была у всех не без греха. А крысу эту
здесь даже подкармливали, с рассчётом однажды съесть её с обжаренным чесноком,
имбирём и луком.
    Зря старался растормошить поваров бедолага подавальщик, они не желали ничего и
слушать о погоне. Но провидение, в лице братьев, пришло ему здесь на выручку. Раз
им самим не удалось стянуть, так хотя бы можно было попытаться отнять у соперницы
добычу. Так решили братья.
    И пошла охота.
    Совершив коварный манёвр клещами, загнали они крысу в глухой угол.
    Оказавшись в западне, крыса повела себя героически:  выпустила из зубов
драгоценный орех, закрыла его телом, и приготовилась к драке. Но братья хотели
разорить её не боем, а обманом. Для этого Цан-ин состроил обидную рожу и начал
дразниться и обзывать крысу «мышью глупой», отвлекая, как и задумывалось, её
внимание от обхода с фланга. Чжан-лан скользким ужом осторожно двигался с
другой стороны. Но у негодницы крысы особенный интерес вызывал почему-то
именно Чжан-лан. И именно за ним она следила не отрываясь.
    Её положение, между тем, становилось весьма трагичным:  окружённая врагами со
всех сторон, она была обречена. Родившись маленьким существом в большом мире,
тщетно искать справедливости. Мир устроен иначе.
    И бедная крыса, успев полюбить засахаренный орех за его божественный вкус, уже
сообщённый слюной желудку, а также зная по горькому опыту маленького существа,
что её не оставят в покое до тех пор, покуда не лишат всего кровного, психанула и сама
пошла в атаку.
    Со щитом или на щите! Крыса делает бросок. Отчаянный. Безрассудный. В самого
хитрого врага, который больше всех притворяется ни к чему не причастным. Таких --
«не причастных» -- в первую очередь надо кусать! Она-то знает!
    Крыса в полёте выглядит устрашающе. И она страшна. Похожа на маленького
дракона, только без крыльев и чешуи. Воздухоплавающая крыса, как будто из рогатки
запущенная в небо. И зубы эти. Резцы. Как сабли наголо. Ими прокусить до крови --
раз плюнуть. Глазами сверлит. Жгёт. Пронизывает. Всё хорошо… А орех-то без
присмотра! Это момент для Цан-ина, а Чжан-лану только и остаётся, как вовремя
сбежать с линии атаки разъяренного грызуна.
    Ещё в полёте крыса вспоминает об орехе, и до неё доходит, как её надули. Она летит
дальше, грустно смотрит потухшими очами вперед себя, и влетает, ко всему уж
безучастная, в жбан с яблочным уксусом.    
    Это конечно не совсем то, что грезилось поварам, но тем не менее...

    Вот так у братьев появился ещё один покровитель. Подавальщик «отблагодарил»
братьев, забрав добычу, но зато устроил им повышение на роль домашних
любимцев, с правом на конфетку на палочке в воскресные дни и в праздники. Что
и говорить, эти подавальщики сладкого у богатеев порой обладают удивительной
властью!
    Братьев отвели в их новую комнату, как следует вымыли, подстригли, вычистили
многолетнюю грязь из-под ногтей, сменили рваную грубую одежду на легчайшие
шелковые курточки, и сразу же нацепили на ноги серебряные колокольчики, а на шеи
повязали синие банты.
    Позвякивая в унисон, расхаживали теперь братья по дому, лизали вкусную вечную
конфету, любуясь на свои шикарные банты и куда только не засовывая при этом
любопытный нос.
    Как настоящим домашним любимцам, им разрешалось находиться в самых разных
местах. Но не всюду. Были места, откуда их гнали вениками лишь увидев, или услышав
по колокольчикам. Это недоразумение продолжалось не долго, вскоре они разжились
всеми необходимыми ключами и секретами, и могли спокойно, в безлюдный ночной
час, хитроумно залепив смолой предательские колокольчики, посетить любой уголок
из запретных.
    В конце концов они добрались так и до Лея. Увидев его безрадостную жизнь
вечного затворника, братья сжалились и поделились с ним своей свободой, то есть
ключами, и рассказали как найти лучшую дорогу в мир невиданных наслаждений.
И Лей воспользовался добрым советом. Но что вышло из этого! Что вышло… Хотя,
здесь опять-таки нужно по порядку.

    По привычке Лей проснулся вечером, чувствуя время внутренними часами, потому
что зрение в тайной комнате, лишенной связи с внешним солнечным миром, не могло
ему помочь. Ничего странного, он жилец ночи. Тень. Копия генерала, своего учителя
-- человека невидимки, дворцового призрака под капюшоном. Тот мастер играть в
прятки.
    Есть ключи. Много разных ключей. Они могут помочь. В их холодной тяжести
таится загадочная сила. Известны пути к счастью. Оно рядом. Оно доступно.
     Да! Там вкусные губы! Сладкие!
    Лею неожиданно вспомнились предостережения генерала. С досадой встряхнул
головой. Вот ещё! Туда нельзя, сюда нельзя…
    Вперёд, в царство сладких губ и пьянящих ароматов!
   
-- Они встретились на мосту из сорочьих хвостов, -- сказал печально Хэй Лей-пей.
И снова глаза его странно заблестели, как в тот раз, когда Туча не разгадал его
искренности.
 
    В полночь Цветок опять пришла на свой наблюдательный пункт. Она устроилась за
статуей воина-хранителя печати. Отсюда отлично просматривалось всё, что делалось у
ног духа домашнего очага. Ждать пришлось не долго. У входа в зал мелькнула тень. Это
он!
    Огни свечей дрогнули, в их желтом свете появилась лохматая голова пришельца. Он
рассматривал жертвенный стол. Любопытствуя, что же он выберет на этот раз, Цветок
высунулась наполовину из-за плеча статуи. И чуть было не попалась:  лохматый
пришелец, как будто почувствовав, мгновенно стрельнул в это место глазами. Но Цветок
недаром считалась божим наказанием у всех воспитателей и учителей. Поймать её было
не так-то просто! Спрятавшись назад, она беззвучно рассмеялась в сжатый кулачок. Он
такой уморный! Этот лохматый мышонок!
    Пока она смеялась, пришелец сделал наконец выбор и тишину зала нарушил хруст
печенья и беззастенчивое чавканье. Ах ты сладкоежка! Цветок и сама была не прочь
угоститься жертвенными дарами, но ей очень хотелось увидать ещё одно интересное
зрелище, которое, как она уже знала, всегда бывает после причащения лохматого
пришельца сладостями со стола. 
    Так и есть! Начиналось самое интересное. Поплевав для верности на руки,
таинственный сладкоежка полез на статую самого духа очага. Ловко полез, как ящерка,
не задев ни одной свечки. Ну настоящий мышонок!
    Вот он наконец вскарабкался ему на грудь. Цветок раскрыла рот и смотрела во все
глаза. Сейчас будет! Ах!..
    Вот обхватил золотую голову руками. Примерился. Сузил глаза, и прямо так, с
босыми грязными ногами на груди божества, поцеловал его прямо в губы. Потом ещё
раз и ещё.      
    Невероятно! Ай да мышонок! Цветок невольно облизнулась:  казалось пришелец не
целовал, а кушал -- очень уж вкусно у него это выходило.
    Цветок проглотила слюнки. Стыдно признаться:  ей и самой захотелось целоваться
так же вкусно. И немедленно. С лохматым. Но лишь на мгновение представив себе эту
картину, она затряслась от беззвучного смеха. Как только в голову могла прийти эта
неприличная мысль! А вот и пришла! Вот и пришла!
    Затем вытерла выступившие от смеха слёзы и обнаружила, что лохматый гость уже
исчез.   
    Не скрываясь более, она выскочила из своего укрытия и с удовольствием принялась
за инжирное варенье в блюдечке, которым пренебрёг таинственный целовальщик духов.

    Лей крался по лабиринту дома с закрытыми глазами. Он очень любил проходить этот
лабиринт именно так. Он и сам не сказал бы с уверенностью, что больше ему нравилось: 
цель похода или прохождение дороги до цели и связанные с этим непередаваемые
ощущения ежесекундной опасности быть пойманым, опасности перепутать направление
и оказаться в ловушке. Эти ощущения стали для него ежедневной необходимостью. Он
не мог обойтись без них ни одной ночи -- иначе ему становилось страшно и тесно и
душно в каморке генерала. И находило какое-то безумие, когда хотелось бросаться на
стены, царапать их, или забиться в углу, спрятав голову в коленях, скрежеча зубами
до нервного зуда.

    Он не понимал что с ним происходит. Не понимал своей необъяснимой потребности
к полноценным ощущениям, частью которых было и ощущение опасности. Может
потому что не сильно задумывался? Но даже если бы и так -- какие выводы мог сделать
подросток? Кроме новых мучительных вопросов и бредовых догадок, что могло прийти
ему в голову?
    Да, необходимость докапываться до истины вынуждала страдать его ещё больше. Да,
он уже знал, что крепость глухой стены куда больше крепости лба. И всё же он бился
об неё и бился, оставаясь на одном и том же месте.
    И однажды он догадался, что самое лучшее -- вовсе не задаваться никакими
вопросами. Совсем. В эту пропасть можно глядеться вечно, но так и не увидеть дна.
Лучше и не стоит.
    С тех пор Лей без всякой задней мысли делал всё, что ему захочется. Полного
облегчения он не испытал, но зато стал гораздо спокойнее. А вот генерал всё чаще
смотрел на своего воспитанника с беспокойством. Только Лею не было до этого дела.
Для него существовали лишь собственные ощущения. Или пустота в отсутствии их. А
хуже этой пустоты не было ничего. Лей хорошо помнил свою первую встречу с ней.
Там, в магазине. Боже, как он ненавидел эти воспоминания! Ненавидел. И старался
забыть.

    Лея вёл воздух. Особенные струи запахов. Официальные палаты и залы имели
свой запах. Все они связывались невидимыми нитями. Лей научился в них
разбираться. Распутывать их клубок. Человеческое присутствие всегда оставляет по
себе след. Если это официальные, служебные помещения, то и запах там служебный.
С привкусом бестолковщины, канцелярии. Если это помещения относящиеся к
резиденции хозяина дома и его семьи, то там пахло тоже по-особенному. Там пахло
теплом и сытым спокойствием. А также цветами. Лей больше всего любил этот запах
и мог найти дорогу к нему из любой части дома.
    «Открываем зал! Закрываем зал!» -- орали евнухи, предупреждая злых духов о себе и,
не зная того -- Лея. Но если евнухи боялись спящего дома, то Лей нисколечки не боялся.
Ночь была его верной союзницей.
    Каменные львы на часах. Стерегут покой хозяина дома. Сон его не потревожит зло.
Блаженно утопает он в подушках на лебяжем пуху. Изо рта течёт слюна. И снится, как в
детстве, солнечная дорога. А Лею в следующие двери. Цель путешествия близка.
Поворот. Ещё. Дверь. Другая. Поворот. Коридор. Дворик с садом. И наконец -- храм
духа.
    Ох, предвкушение чего-то замечательного -- это так волнует! Как искатель сокровищ,
который нашёл заветный клад после долгих и опасных розысков, так и Лей, с тем же
чувством, каждый раз входил в этот зал. С замирающим сердцем, с учащённым
дыханием, с нетерпеливостью и чуть заметной дрожью шёл Лей из мрака к огням
алтаря.
    Сотни горящих свечей пылающими рядами окружали строгую группу
величественных статуй:  четырёх воинов и старика со свисающими усами и с
бородой. Обречённые на вечное одиночество, обречённые на холод каменных душ
высились они над морем света. Задумавшись о неведомом глядели они равнодушно
и на крадущегося мальчика и на весь остальной суетный мир. И не было им никакого
дела ни до рабских поклонов, ни до льстивых слов, ни до глупых просьб, ни до
обильных подношений.
    А на жертвенном столике каких только не было яств! Печенья, конфеты, рис,
жареные бататы, варенье, вино. Ломился столик! Вот они сокровища Лея. Его клад.
    Что же выбрать? Чем наградить себя за опасности дороги? Это тоже часть ритуала.
И здесь он не спешит. Придирчиво выбирает самое желанное. А что будет самым
желанным в этот раз? Каждый раз это что-то новое, всегда новое -- хоть и
испробованное не раз. Но не бывает одинаковых ночей и не бывает одинаковых
наслаждений. И вкус риса сегодня будет другим. И от вина наверняка возникнут
совершенно новые видения и радости.
    Лею не хочется есть. Сегодня у них с генералом был великолепный ужин. Жареный
рис с креветками и тушёная свинина с соевым творогом. Не хватает только тепла. Того
тепла, какое может дать лишь вино.
    Лей пьёт смакуя. Маленькими глотками. И непроизвольная радость, тоже не спеша,
маленькими ручейками выплёскивается из сердца. Глаза наполняются теплом и
размягшая душа прощает горькие обиды жизни.
    Ещё вина! Ещё!..
-- Ага!.. -- многозначительно произносит Лей, вставая на нетвёрдые ноги. Его шатает,
он полон винной эйфории.
    Затем комично встряхивается и лезет на статую. С трудом залазит на грудь. Там он
как дитя на руках у матери. Что-то бормочет сам себе, и при этом с лица его не сходит
идиотская улыбка.
    С первой же попытки поцеловать духа, теряет равновесие, срывается и летит кубарем
вниз. Удивлённо хватает пустой воздух. Падая, задевает стол. Бьётся головой обо что-то
холодное. Краткий миг видит танец светлячков и заваливается в темноту.

    Тьма  рассыпается под ударами меча. Оружие свистит кругами. Мастерская рука
застывает остриём у лба Лея. Над ним стоит воин. Одежды генерала, его маленькая
фигура, но не его голова. На месте генераловой -- обезьянья голова. Белая как снег.
Непослушные жесткие волосы обрамляют голову светлым мохнатым овалом.
Живые глаза смотрят весело и торжественно. Лею кажется, будто обезьяна-генерал
висит в воздухе. Призрак делает знаки. Затем он тает. Исчезает струйкой дыма с
дуновением ветра. Этот же ветер колеблет трепетные огни свечей, невесть откуда
взявшиеся в пустоте. Лею хочется встать и куда-то пойти, но странная сила, давя
на грудь, настойчиво удерживает его. Вдруг всё меняется, что-то тёплое, мягкое
накрывает Лея. Совсем не опасное. Нет, напротив, очень доброе. Им давно
ожидаемое. Бесконечно давно ожидаемое.
    «Как мне хорошо!.. Как пахнет цветами! Как мне спокойно с этим трепетным мягким
теплом!.. -- мечтательно думает Лей. -- Только бы вот не очнуться вдруг… Очнуться?..
Я и вправду без сознания? Чудесно! Лучше, чем можно себе только представить. Ах,
как я не хочу просыпаться! Ведь тогда всё исчезнет. Это будет ужасно…»   
    На самом деле он уже очнулся. Легкая тошнота и звон в ушах. Тупая боль в затылке.
С трудом разлепляет глаза. Скачут тени. Прыгают. И это тепло…
    Что это?! Кто…
-- Ммм… ммм… -- Лей испуганно машет головой, пытаясь высвободить рот из плена.
Наконец ему это удается. Он всё ещё ничего не понимает. -- Я… упал?.. Кто здесь?..
    Как по волшебству над ним формируется образ девичьего лица. Сначала неясный,
размытый, потом отчётливый. Девушка на нём сидит и с величайшим
любопытством разглядывает. Одну косичку она закусила в зубах, другая торчит
как ухо кролика.
    Меньше всего на свете Лей думал увидеть в этот миг такое видение. И удивившись
до крайности -- не может вымолвить ни слова.   
    Девушка тоже ничего не говорит, но как-то странно хмыкает.
    Помрачнев, Лей навёл на неё палец.
-- Смеёшься?
    Через мгновение оба уже барахтаются на полу и мутузят друг дружку, причём
девчонка не брезгует и кусаться.
    Бам! дзинь! дзинь!.. Валятся тарелки со стола, и прыгают, сея сладости веером. 
    Загадочная женская слабость не очень-то и спешит эту слабость высказать, Лею тоже
весьма здорово достаётся от маленькой чертовки:  щека и нос уже расцарапаны вдрызг.
Ох, он ей покажет! Как покажет!
    Бойцы так увлеклись дракой, что сплелись в какой-то змеиный клубок из рук и ног
и отчаянных косичек.
    Не известно, сколько ещё было бы наставлено царапин и синяков, если бы Лей, в
слепом бешенстве, не схватился за упругую выпуклость у неё на груди. А хватанув,
сжал как тисками.
    Она тихо пискнула и отпустила его волосы. В тот же миг всё бешенство с него как
рукой сняло. Впервые в жизни Лей находился в таком необычном замешательстве.
«Как хотите, -- смутно подумал он, отваливаясь от девушки, -- а драться не буду. Ну
её… Отчего так? Интересно…»
    Не успел он так подумать, как девушка дала ему пощёчину. Лей не шелохнулся. Она
помедлила и дала ещё одну, но уже не такую сильную как первая. Лей хмуро смотрел
в потолок. Углом зрения он видел как она и в третий раз размахнулась, и сразу загадал:
«Ещё раз даст -- уйду!»
    Но она не ударила.

    Цветок и Лей, которого она называла «мышонком» за его внимательный взгляд, а
ещё, как она говорила, за его комичные повадки типичного воришки сладостей, стали
видеться в храме духа почти каждую ночь. Но никак не сладости теперь манили Лея в
это место. Куда ценнее было новое сокровище.
    Общение! Что он знал о нём ранее? Почти ничего. Всю жизнь он молчал. Молчал,
когда отец продал его. Молчал, когда привели в этот дом. Молча слушал генерала --
тоже не охотника до длинных разговоров. Слова приходили лишь в мыслях. Да и что
это были за слова. Одна лишь тень от слов. Без настоящих слов радости или любви --
все другие только бедные родственники их.
    «Спроси меня, -- говорила она, -- что я думаю», -- и когда Лей, словно выполняя
урок, спрашивал, она принималась расписывать всевозможные фантазии, которых
была целая пропасть в её голове. Увлёкшись совершенно, могла рассказать такие
вещи, от которых Лей даже спал тревожно. Цветок совсем не смущалась говорить
Лею например о том, что ей в первый раз подумалось, когда она увидала Лея
целующим духа. Заикаясь от смущения, Лей  уверял, что и в мыслях не имел
целоваться, просто у духа губы намазаны мёдом, а кто ж мёд не любит! Даже
сердился на это. Затем сам рассказывал об усвоенной им недавно методике нанесения
клякс, стилизованных под маленьких обезьянок, увидев которых генерал сказал: 
«Тьфу на вас!» Цветок качала головой -- генерал в её представлении являлся Лею
дядей.
    Разговор продолжался, ночь таяла, и странное дело -- раньше долгая, тягучая, иногда
просто невыносимая, теперь ночь словно бы куда-то спешила. Лей даже у генерала
сверялся на этот счёт. На что генерал ответил и вовсе неясно: «Эх… Да видно ветер не
запрёшь».
    Жизнь новой знакомой Лея была чем-то похожей на его жизнь:  пряча от чужих глаз,
девушку держали взаперти и не дозволяли покидать комнату в женской части дома.
Даже имя её не называлось, вместо него использовали имя деревянной куклы, которую
одевали совсем так же, как и саму Цветок. Кроме того с семилетнего возраста шалости
и игры были запрещены. Скучные воспитатели учили её манерам и шитью. Но
свободолюбивый, непоседливый характер девушки не уживался в тесных рамках
принятого распорядка дома. А развлечения?! А сладости наконец?! И почему она не
родилась мальчишкой! Тем-то всё достаётся… Запереть человека каждый может!
И замучить его дурацкими правилами!..
    Идея морочить голову окружающим при помощи куклы-двойника появилась у неё
давно. Нюй-хай, деревянная головушка, спи родная, усыпай. Не болванчик бессловесный,
а золото! Глупо не воспользоваться тем, что само напрашивалось…
    И пока домашние считали, что Цветок сладко спит, она гуляла где захочет. Ночные
прогулки вырабатывают инстинкт охотника. Цветку было мало просто гулять -- ей
хотелось настоящих приключений. Хотелось получить награду за свою сообразительность
и смелость. И также как и Лей, она повадилась таскать сладости. Храм духа был
идеальным местом для таких ночных набегов.
    Здесь-то она и увидела «мышонка». «Интересные дела! -- подумала Цветок, когда
впервые обнаружила ночного визитёра, --  да мы никак грабить мои сладости пришли!»
Сразу захотелось поставить наглеца на место. Мстительный план почти сложился в
голове, когда «мышонок» неожиданным образом полез целоваться с духом, и Цветок
сразу позабыла всё, о чём только что злорадно помышляла.
    Это было невиданно! Не слыханно! Целоваться с духом, обалдеть да и только! Так
не поступают даже те чёрнокожие  исполины с проколотыми губами, живущие на краю
света, о которых рассказывали торговцы в доме её отца, а уж они-то что исполняют у
себя там где-то -- и не представишь на трезвую голову, как сказал отец. К проказам
Цветка следовало отнести и страсть подслушивать все интересные разговоры, которые
вёл её отец с путешествующими по всему миру торговцами.
    А тот целовался! И как! Самой невтерпёж становилось!..

    В громадном кабинете, у входных дверей, стоял понурив голову генерал. Перед ним
бегал по ковру нервный человек и сыпал упрёками.
-- Куда вы смотрели? Кто он такой? Откуда взялся в моём доме? -- человек поочерёдно
вопрошал к генералу, к стенам, к окнам. Генерал молчал. Человек бушевал дальше. --
Сбежала! Негодяйка! Позор на мою седую голову! Позор!.. Да от меня не убежишь, ; он
затряс кулаками, -- никуда не денутся! Найду! Найду!
    Он остановился, чтобы перевести дух, и обращаясь к генералу вполоборота, что
выражало крайнее его недовольство, злобно распорядился:
-- Выясните все обстоятельства этого… дела. Допросите слуг, дворовых, всех допросите.
У них не могло не быть сообщников, вы слышите? -- генерал кивнул. Человек
продолжал: -- Выставите охрану. Заприте все двери. О небо, я только сейчас понимаю,
как близко они подобрались! Ведь в сердце ударили! Какое несчастье быть отцом!..
Ступайте же, ступайте. А я займусь погоней. О небо! Услышь меня Владыка Небес! -- с
этими словами человек отпустил генерала.
    Тот удалился, мягко закрыв за собою дверь. Человек постоял какое-то время и молвил
в глубокой задумчивости:
-- Кинули…

    Охрана уже получила указания и занимала посты у связующих дверей в доме и
распределялась в оцепление по его периметру. Также отправилось дополнительное
усиление на входные ворота во владения.
    Отряд всадников в доспехах, забирая столбом пыль, промчался копьями вперёд и
вылетев воротами, кинулся в догонку беглецам.
    Слухи, как известно, распространяются со скоростью неимоверной. Кто-то уже
успел подслушать указания данные генералу, и успел дать им свой ход прежде, чем
сам генерал вышел их выполнять. Однако, как это часто бывает, услышанную новость
перевирают до вида бредового. В итоге все, кого должен был просто допросить
генерал, вообразили будто им  --  каждый мысленно себе -- вынесли страшный
приговор участия в заговоре похищения дочки хозяина. И зная прекрасно, какая
незавидная участь ждёт того, кто так насолил хозяину, в ужасе бежали с глаз долой.
    Все в доме знали, что генерал обладал сверхъестественным даром находить кого
угодно в его лабиринтах. Но страх наказания лишал способности думать, и как
тараканы разбегались испуганные слуги по щелям, по закуткам, где и тряслись в
ожидании какого-то чуда.
    Как обычно, генерал крался от стенки к стенке, в углах, нишах, за шкафами,
сундуками, там и сям находя испуганные фигуры дворовой челяди. Рука просто
натыкалась на чьё-то дрожащее тельце или вспотевшее от страха лицо, и сразу
хватала жертву, как в клещи капкана. А там попавшийся уже отправлялся в
специально выделенную комнату для разговоров на чистую душу.
    Выполняя своё дело, не спеша и старательно проводя допрос, генерал выявил
много совершавшихся между слугами безобразий, часть которых он знал давно, а
часть других даже для него оказалась новостью, но к основному делу, впрочем, они
не имели никакого видимого отношения.
    А домашние слуги завирались, и поэтому раскрывали свой талант сказочника на
вопросах пустяковых. Инстинкт самосохранения, очень развитый у всех подневольных
людей, обладает кроме всего прочего и удивительной способностью молоть
несусветную, но спасительную чепуху во имя спасения родной шкуры. Так, на вопрос: 
«А что бы ты мог сказать, к примеру, о вчерашнем часе таком-то и таком-то? Говори
не думая!» -- всякий раз доводилось выслушивать какой-то мерзкий донос и
невероятные, гаденькие, фантастические и лживые сочинения. Даже знающему
человеку стоило большого труда увидеть во всей этой мешанине поклёпов и выдумок
то настоящее зерно правды, которое кроме как червивым, в этих мерзопакостях никак
и назвать-то нельзя. Но опять-таки, всё это не было связанно с исчезновением дочери
хозяина. И дело, увы, не продвигалось ни на шаг.
    К полудню генерал успел допросить всех слуг, работников кухни, евнухов -- всех кто
имел отношение к самому дому и обычно в нём находился, не смог добыть сведения
лишь у домашних любимцев Чжан-лана и Цан-ина, но их находить даже генерал не
умел. Эти двое словно испарились, не было их и на утренней кормёжке -- случай
невиданный доселе. Дом впал в какое-то оцепенение, ни шагов ни голосов, генерал
слышал всё что происходило в доме, слышал как далеко на кухне режут овощи и как с
всплеском тонут они в греющемся котле, слышал сухой кашель счетовода за пятью
стенами и тремя коридорами, слышал бурчание в животах голодных евнухов --
лишённых питания взбешенным хозяином, слышал всё, не слышал лишь того, чего
не мог слышать по простой причине отсутствия источников шума. А отсутствовали не
только два неугомонных любимца публики Чжан-лан и Цан-ин, отсутствовал малыш
Лей -- и это очень сильно беспокоило генерала.
    Идя на доклад к хозяину, генерал ломал себе голову -- куда мог запропаститься
мальчик? Как мог он исчезнуть в этом доме? Невероятное совпадение, если только…
Нет! Не может быть! Эту мысль генерал гнал от себя как страшный сон, который в
жизни случиться никак не может. А между тем -- нет мальчика, и мерзкий холодок под
ложечкой не отпускает…

    Как следовало ожидать, господин Во остался недоволен докладом генерала.
Виновных обнаружить не удалось, а между тем оскорблённое самолюбие хозяина
взывало к покаранию злодеев. Конечно же, крайних найти всегда можно, но дело
было из ряда вон выходящее, нужна была полная ясность всей цепи событий, иначе
ни о каком спокойствии и ни о какой личной безопасности и речи идти не могло.    
    Дослушав генерала господин Во скрипнул зубами и полез в шкатулку на своём
столе. Откинув её крышку, он сделал вид будто ищет и не может найти в сложенных
там бумагах что-то нужное. Эта привычка хозяина была известна генералу и не могла
его обмануть, он прекрасно знал, что в массивной шкатулке из зелёного нефрита, с
изящно вырезанными на боках драконами, хозяин хранил самые важные свои бумаги,
и находились они всегда в идеальном порядке и что нужную ему бумагу он мог бы
найти даже ночью с закрытыми глазами. 
    Часы отсыпали песка на две минуты, когда господин Во прекратил рыться в
шкатулке и выудил из неё и положил на стол перед собой какой-то лист бумаги.
Пробежав его глазами, он постучал по листку пальцем и затряс седой головой.
-- Но какая рука! Настоящего мастера! -- воскликнул он со скрытым восхищением. --
Ах да… Вы не видели ещё письма, -- спохватился господин Во, сделал неприятное лицо
и протянул листок генералу. -- Вот, гляньте, что оставила мне неблагодарная дочь за всю
мою доброту и заботу. Может это, наконец-то, вам что-то даст в расследовании. 
    Генерал вежливо взял предложенное письмо, но смотреть не торопился, тогда
господин Во нетерпеливо махнул ему, как бы говоря «читайте, читайте уже», и генерал
углубился в чтение. Но стоило только ему увидеть знаки письма, как тяжкое утреннее
чувство под сердцем ожило с новой силой и отозвалось колющей болью -- генерал сразу
же узнал руку Лея.

    Вот что говорилось в этом письме:

    О мои родители! О мой глубоко почитаемый отец и моя глубоко почитаемая мать! Сердце моё       
    разрывается и слёзы льются на душистую бумагу, которой по воле Неба суждено стать моим 
    прощальным письмом к Вам. О! Говорю эти жестокие слова и стенания душат мою грудь. Какой
    несказанной мучительной борьбы стоило мне решение навсегда покинуть родительский дом без
    Вашего на то согласия. Колючие иглы впиваются в мою душу при мысли о том, что я никогда   
    более не увижу Вас, не услышу Вашего голоса, не ступлю ногой на порог родного дома. Вы 
    всегда были ко мне внимательны и добры, и я с великой благодарностью и почтением буду 
    хранить в памяти Ваш светлый образ всю оставшуюся жизнь. Умоляю, не судите строго вашу
    несчастную дочь! Она итак осуждена самою судьбою. Пусть те беды и лишения скитальчества, 
    которые мне с моим любимым предстоит ещё вынести, будут наказанием за мою вину перед
    Вами. О почему так жестока судьба! Отец! Я полюбила юношу, за которого ты меня никогда бы
    не отдал. Ни по богатству, ни по должности он не смог бы удостоиться твоего расположения.
    Да, отец, мой избранник беден золотом и серебром, но я его люблю!
    Посмотри в небо -- в нём счастливо кружит журавлиная пара. Им не нужно золото!
    Посмотри на озеро -- там селезень чахнет без своей уточки. Что ему за дело теперь до
    всего серебра мира!
    Ах, если бы ты знал, какое неземное чувство связало нас узами любви, как велика   
    необходимость быть друг с другом на веки вечные, -- ты бы простил свою бедную дочь.   
    Умоляю -- прости!
    До сих пор я жила не зная счастья любви и была готова повиноваться Вам во всём:  в выборе   
    Вами мне жениха, любому решению моей судьбы. Но случилось так, что я встретила свою   
    любовь, и мой прежний мир сгорел во всепоглощающем огне, не оставив ничего от меня   
    покорной и послушной Вашей воле. Прости отец! Я ухожу. Будь великодушен -- не ищи меня
    и не проклинай.
                Ваша бедная дочь Цветок.
               
    Завершалось письмо изумительной кляксой, очень похожей на маленькую обезьянку.

    «Дети, дети… Что теперь будет?..» --  печально думал генерал, возвращая пергамент. 
    Наблюдавший за ним господин Во, нетерпеливо спросил:
-- Что можете сказать, генерал? Виден след?
-- Всё это очень грустно, -- уклончиво ответил генерал.
-- Мне и без вас понятно, что грустно! -- вскипел хозяин, -- по-делу говорите! Кто в
моём доме владеет такой техникой письма, почему я не знаю? Почему вы не знаете?!
Или знаете!..
-- Нет-нет. Мне неизвестно, -- поспешно отозвался генерал, -- но можно выяснить…
-- Так выясняйте же скорее!!!

    Их, уснувших под одиноким апельсиновым деревом, схватили утром, на вторые сутки
бегства. Уйти далеко не удалось, как и предсказывал господин Во.
    Свежий рассвет уже позолотил вершины холмов, где-то ниже вдоль реки в зелени
плакучих ив радостно пел соловей. Они спали в обнимку, как котята.
    Когда отряд преследователей оказался не далее как на расстоянии тридцати шагов от
скромного пристанища беглецов, случилось необыкновенное:  с юга налетел ветер и
осыпал спящих влюблённых целым дождём из лепестков пионов. Они сыпались и
сыпались, словно бродяга ветер зачерпнул из какого-то океана цветов гигантским
ковшом.
    Увидев это, солдаты опешили и суеверно попятились назад, испуганно оглядываясь
друг на друга и на командира. Но командир устоял, хоть и был в не меньшем смятении.
Наконец решившись на что-то, он издал какой-то звериный рык, дико оскалился,
обнажил меч и бросился в самое сердце цветочной метели. А уж за ним последовали
и осмелевшие солдаты.

-- В котле с кипящей водой нет холодного места, -- сказал Хэй Лей-пей.
   
    На площади, расположенной невдалеке от шумного приморского базара и
служившей городским судебным властям местом исполнения вынесенных ими
приговоров, на низком деревянном помосте, выставленный на всеобщее обозрение,
в бамбуковой клетке, медленной, мученической смертью от удушения, умирал Лей. На
этом же помосте, по левую руку от Лея, находился еще один осужденный, его истязали
другим способом, заковав голову и руки в колодки. Обожённое солнцем лицо его
распухло и было покрыто ужасными язвами, а запах, доносимый от него, запах гниющей
плоти и нечистот, был кошмарен. Сознание покинуло этого человека ещё днём, когда
огненный диск солнца стоял в зените, и больше к нему не возвращалось.
    Осужденных охраняли только два солдата. Но и те покинули свой пост, спрятавшись
от дневного пекла под навесом широкой черепичной крыши близлежащего дома.
Солдаты разулись, приставили копья к стене и уселись играть в кости, чем обычно и
занимались все солдаты в этом карауле.
    Никто не интересовался казнью, несмотря на то что через площадь, в направлении
базара и обратно, непрерывно струились людские потоки. Ни у кого из горожан,
страдания приговорённых, не вызывали сколь-нибудь видимого сочувствия. Казалось
они даже не замечали самого помоста с казнимыми. Объяснялось это легко:  люди
скорей бы удивились, если бы однажды, каким-то чудом, на страшном помосте не
оказалось бы никого.
    И всё же была на площади одна, отличная от толпы, неподвижная фигура в низко
одетом капюшоне. Она, эта фигура, находилась здесь с самого первого дня казни,
отлучаясь лишь изредка, когда к ней подбегал гонец с каким-то поручением, да и то
ненадолго -- спустя час или два появлялась снова на том же самом месте у двух
огромных тополей на противоположной стороне площади. Ни кому эта фигура
принадлежала, ни зачем она находилась на месте казни -- достоверно не было известно.
    Конструкция клети, в которую поместили Лея, была устроена таким образом, чтобы
как можно дольше продлить страдания её злосчастного жильца. В верхней её части
крепились две тонкие перекладины, которыми сжимали шею осужденного, а снизу под
ноги клали стопкой дощечки;  через определённое судом время, одну за одной, дощечки
убирали, пока осужденный полностью не терял опоры под ногами и не задыхался от
удушения:  таким образом смерть могла наступить в какое угодно время, как на первый,
так и на третий день казни -- в зависимости от предусмотренного количества дощечек,
их толщины, сил осужденного и расторопности самого палача.
   По установленному правилу, чиновник от судейской канцелярии и палач являлись
к осужденному на медленную смерть утром:  первый, для того чтобы удостоверить
его состояние,  второй -- чтобы это состояние обратить в ещё худшее. Если несчастный
к этому времени был уже мёртв, то чиновник ставил галочку в книге расходов и
выдавал палачу несколько монет, кроме того палач получал возможность забрать себе
одежду умершего. Если же страдалец всё ещё держался за тонкую верёвочку
жизни -- чиновник никаких записей не делал, а просто уходил в свою канцелярию,
тогда как палач, слегка огорчённый живучестью злодея, оставался и делал положенные
по данному виду казни действия. Когда заканчивал с ними, от души желал быстрейшей
смерти своему подопечному, и бросив напоследок деловитый взгляд на его лохмотья,
тоже покидал место казни. И весь оставшийся день и всю оставшуюся ночь, тот, кому
не посчастливилось скоро отмучиться, оставался наедине со своими страданиями и
своими мыслями.

    К концу второго дня невыразимых мучений, обессиленный от жажды, с помутневшим
на солнцепёке сознанием, но всё ещё хватающийся за жизнь -- скорее уж инстинктивно,
чем осознанно, чтобы найти возможность дышать, Лей вытягивался на цыпочках, и
тянул вверх шею, как птенец.
    Ноги его страшно устали, каждый мускул на них как будто налился свинцом.
Связанные тугими путами руки за спиной затекли, перестали чувствоваться. В этот
день кровососущие мухи налетели целым роем, тогда как ещё вчера их интересовал
больше его несчастный сосед, нежели он;  они вились над ним в каком-то диком танце
и беспрестанно атаковали его лицо. Лей вертел головой, отчего к глазам немедленно
накатывала темнота и мир начинал куда-то плыть, старался их разогнать, но настырные
твари откуда-то уже знали, что силы его скоро покинут, и потому, только взлетев, тут
же садились обратно.
    А сил у него, верно, осталась самая малость. Таяли силы, и уже к вечеру, когда с моря
потянуло долгожданной прохладой и среди завёрнутых углов крыш стали появляться
первые летучие мыши и зловредные насекомые наконец-то исчезли и перестали
досаждать Лею, где-то внутри, подобно ростку зерна, появилось и стало расти какое-то
глухое равнодушие. В голове немного прояснилось, ожило, мысли приобрели
отчётливость, и тут же, словно нарочно, ухватились за новое это чувство.
    Жить?.. А зачем? Какой смысл в страданиях жизни, если они ради других
бесконечных страданий? Вот наступает ночь, время, когда люди получают отдых,
когда день, со всеми его заботами и дрязгами исчезает, как будто его и не было, и
приходит покой, и находит сон и освобождает от накопившейся усталости и боли, так
не лучше ли остановиться в этой вечной ночи, в вечном покое? Уйти в недосягаемое
для страданий, мерзкого страха, несправедливости?
    Боги, боги мои, как он устал!!! Воздух!.. Не хватает его… Солёный воздух, жгучий,
о боги! И язык как неживой. Слёзы?.. Откуда же слёзы?! Откуда им взяться в горящих,
воспалённых глазах? Ноет висок. Стучит в голове. Это от того что воздуху мало! За два
дня целая вечность. Вечность! Как непонятно… Что это будет? Скоро будет… И всё. И
кончится этот ад. И наступит алмазное утро…

    По лицу Лея текли слёзы, на грязном лице оставляя за собой следы. Взгляд его был
устремлён в небо, а там, без краю и конца, сияли яркие южные звёзды. Они не обещали
покоя. Равнодушные,  они веками смотрели на рождение и смерть, видели начало
истории человека и когда-нибудь увидят её конец. Увидят -- но не огорчатся и не
заплачут. Потому что -- каждому своё!

    Как скоро всё перевернулось. И радость сменилась печалью. А кажется, будто
сто лет прошло…
    Восемь дней назад Лей заболел. Началось всё с того, что в одну из ночей, сам не
зная зачем, а может поддавшись своему грустному настроению, Лей поведал Цветку
историю своего сиротства:  как отец, скрыв правду, привел его в магазин и оставил
там одного, оставил, чтобы больше никогда не увидеть, как ждал он в этом магазине
и верил, что не брошен, не забыт, -- верил вопреки всему, вопреки очевидному. Как
страшно и тоскливо было ему там. Рассказал о последнем подарке отца, единственной
памяти, которая осталась у Лея от человека, которого он так любил и которому верил
-- о глиняном зайце, безмолвном товарище его одиночества. И как не отец, а
незнакомый чужой человек, увёл его из магазина. И как с тех пор, Лей живёт, всецело
положившись на добрую волю провидения, потому что больше ему положиться не
на что.   
    И тут произошло что-то чудесное. Молчавшая во время всего рассказа Цветок, вдруг
заплакала, обвила его шею руками и голосом, полным нежности, сквозь слезы
зашептала:
-- Зайчик! Мой маленький зайчик! Теперь ты не один. Слышишь! Ты не один! Мой
бедный, бедный маленький зайчик…
    Это так потрясло Лея, что он сразу и безнадёжно заболел. Сперва у него появились
зрительные галлюцинации:  всюду, куда бы он ни бросил взгляд, ему мерещилась
Цветок. Собрался он, к примеру, писать тушью, только обмакнул кисть, а на бумаге уж
её живые глаза и улыбка. Посмотрел на стену, и пожалуйста -- на стене немедленно
появляется её лицо, открыл дверь -- и в дверях Цветок! Она была везде и всюду. Как
наваждение. И даже генерал мог меняться и становиться Цветком!
    Потом он стал слышать её голос. Вернее, не совсем её голос, а какой-то
исключительный, ангельский голос, который, тем не менее, был неотделим от Цветка,
и имел, ко всему прочему, удивительную особенность заглушать собою все остальные
звуки мира. Этот голос обладал самостоятельностью, мог звучать когда ему вздумается
и иногда просто застигал Лея врасплох. В такой момент Лей терялся, и если что-то
держал в руках, сразу же ронял. Что до того, что этот голос ему говорил, то говорил он
сказанные ему ею в ту ночь слова, но более всего любил повторять волшебное слово
«зайчик». Ох, как он его произносил! Так произносил, что у Лея шла кругом голова,
а душа каталась на небесной радуге!
    Всё это было бы ещё ничего, но у него напрочь пропал аппетит. Генералу с большим
трудом удавалось заставить его съесть хоть что-нибудь. Подчиняясь своему наставнику,
Лей брал пищу и вяло жевал, совсем не замечая того, что он ест. Далее, конечно же,
испортился и сон. Вернее, это был уже не сон, а какая-то мука! Всё время одно и то же
видение:  как будто он идет по какому-то бесконечному лабиринту, идет и идет, и вдруг
чувствует, что выход где-то поблизости, совсем рядом, и что там, наверняка, его ждёт
самое большое счастье в жизни, о котором он всю жизнь мечтал, а вот что это за
счастье, он никак не может догадаться. Лей мечется, ищет этот выход, впадает в
беспокойство, а потом и вовсе в панику, бежит сломя голову по коридорам, они летят
мимо как в вихре, всё вертится вокруг, крутится, потолки и стены налезают друг на
дружку, выходит невообразимая, жуткая каша. И в этот момент, всё ещё содрогаясь от
кошмара, Лей просыпается. Ошеломлённый, вспотевший, он долго смотрит невидящим
взором в темноту. А стоит только закрыть глаза, забыться, как всё повторяется вновь!
Опять коридоры, опять предчувствие близкого счастья, и опять напрасный и
сумасшедший бег в никуда…

    Она захотела узнать, отчего он стал как сам не свой. Почему даже не притрагивается
к сладостям? Отчего молчит, как воды в рот набравший? И Лей признался, что очень
болен. Что ему мерещится и днём и ночью, и везде она -- Цветок. Появляется и
разговаривает с ним. Ему теперь плохо спать, и есть не хочется. Ничего не хочется. Он
болен, и, как ему кажется, скоро он умрёт.
-- Ты не болен, -- сказала она на это, -- а если болен, то значит, мы оба больны! Так и
знай! 
    От этих слов у Лея совсем помутилось в голове. И что-то похожее на восторг, и
помимо ещё, уж совсем что-то замечательное, завладело его душой так неожиданно
сильно, что ему до одури захотелось вдруг петь. Искушенный желанием, он и запел,
только негромко, совсем тихо. Пел и смотрел на Цветок.
-- Мы сделаем вот что, -- сказала она, -- мы убежим! Уйдём высоко-высоко в горы и
там ты мне будешь петь, а я буду слушать, а когда тебе захочется пить, я налью тебе
ароматного жасминового чаю и ты снова сможешь петь!
-- Да, -- сказал Лей, а она продолжила:
-- Мы убежим сейчас же! Только сначала мне нужно сделать одно дело, я не могу так
уйти, не написав им. Это было бы нехорошо. Ты говорил, что любишь писать? -- Лей
кивнул. -- Вот и замечательно! Я сейчас раздобуду бумагу и кисть, а ты используешь
всё своё искусство, когда мы примемся за письмо!
-- Да, -- сказал Лей.
    И Цветок, поцеловав его в волосы, выбежала из комнаты.
    Вернувшись вскоре, она застала Лея поющим в той же самой позе, в какой и
оставляла. Её лицо осветилось радостью.
-- Зайчик! -- ласково произнесла Цветок, приближаясь к нему, -- мой маленький
зайчик! Посмотри что я принесла, -- Цветок сняла с плеча дорожную сумку, открыла
и достала из неё пару туфель. Потом положила их перед ним со словами: -- Ты бос.
Одень эти туфли!
    Лей покосился на туфли, его песня дрогнула, в ней зазвучали особенно жалостливые
звуки. А Цветок, тем временем, выкладывала и приготовляла всё для написания письма.
Когда она закончила с этим, показала Лею, и он, оборвав песню, сразу взялся за кисть
и уверенно обмакнул её в чернильницу.
    Когда письмо было написано, Лей, изящным взмахом кисти, поставил фирменную
кляксу заместо печати, и отдал его Цветку. Она полюбовалась немного на результат
их совместной деятельности, и уж хотела было отнести письмо в свою комнату, с тем,
чтобы поутру его обнаружили на её кровати, как вдруг, от скрытых в темноте колонн
в дальнем углу зала, отделились две фигуры.
    Выйдя на свет, они оказались братьями Цан-ином и Чжан-ланом. Оба были в пышных
бантах и в руках имели какие-то свертки.
    И Лей и Цветок поначалу так растерялись, что не могли вымолвить ни слова. Те же,
двигаясь бесшумной поступью ночных воров, приблизились к влюбленным, и первым
шедший Чжан-лан  протянул руку к письму и сказал следующее:
-- Лучше будет положить его на стол в рабочем кабинете хозяина. Я берусь это
устроить!
-- А я берусь, -- подскочил второй брат, и завертел головой, пытаясь выдумать, чтобы
ему тоже сделать такого невероятного, -- а я берусь, -- придумал он наконец-то, --
положить его под подушку хозяину! И прямо сию минуту! -- и горделиво протянул и
свою руку за тем же самым письмом.
    Цветок, удивляя Лея, мгновенно обдумала все сделанные предложения и,
отклоняя второе, охотно согласилась на первое:
-- Нет. Под подушку будет слишком. Лучше в кабинет. -- И отдала лист Чжан-лану.
    Тот элегантно овладел им, передал свой сверток напарнику и тут же исчез в проеме
дверей.
-- Как вы узнали? -- обратился Лей к Цан-ину с совершенно законным вопросом.
-- А мы всё знаем, что здесь творится, -- ответил тот, показывая на стены дома. -- И
где что лежит, и куда что ведёт, и кто чем занимается, полагая, что этого никто не
знает, -- многозначительно подмигнув Лею, охотно откровенничал любимец дома,
который, видно, был не прочь в присутствии девушки набить себе цену. -- Вы
обронили? -- обратился он уже к Цветку сладчайшим голосом, при этом доставая
из рукава, как фокусник, женский гребень из черепашьего панциря.
    Цветок засмеялась и мягко оттолкнула вещицу:
-- Оставь его себе на память! Там, где ты его спёр, ещё много таких!
    Легкая досада отразилась на лице близнеца.
-- Пожалуйста, но незачем так громко смеяться в ночное время, -- буркнул он немного
обиженно, -- нас могут услышать. Говорю вам это как специалист по евнухам!
    Все сразу посмотрели на дверь. Но там было спокойно.
-- Что в ваших свёртках? -- тихо спросил Лей.
    Цан-ин попросил, чтобы Лей подождал, и стал считать:
-- Раз, два, -- он указал на дверь и добавил: -- Три!
    В это мгновение в двери появился второй брат, невозмутимый и без письма.
-- Всё сделано в лучшем виде, -- доложил пришедший, обращаясь к Цветку и Лею.
    Цветок беззвучно захлопала в ладоши. Чжан-лан с достоинством поклонился и
сказал:
-- Какие пустяки. Мне приятно помочь вам. Дай-ка мне сюда , -- отнесся он уже
к брату, -- наши вещи.
    Что и было тем исполненно.
-- В этой одежде, -- сказал он и развернул один сверток, -- на Лея никто не обратит
внимания. -- Он показал рубашку и брюки, в которых, действительно, можно было
затеряться в какой угодно толпе. -- А здесь, -- он развернул второй сверток, -- немного
еды на первое время, немного монет, -- он усмехнулся, -- что мы смогли одолжить у
местных растяп, и наконец -- кинжал! Вещь из стали! Незаменимая вещь для прогулок
на природе!
    Цветок первая овладела кинжалом и наставила его во тьму зала:
-- Пусть только сунутся! -- играючи изображая ярость, воскликнула она и взмахнула
кинжалом, --  изрублю как капусту! 
    Теперь уже близнецы ей аплодировали, а Лей, напротив, нахмурился:
-- Никаких ножей! -- заявил он и попытался отобрать у девушки оружие. Но Цветок
ловко увернулась и, давясь от смеха, стала изображать что-то вроде «голову долой».
    Лей вздохнул и нехотя согласился:
-- Хорошо. Будь по-вашему… Я только одного не могу понять, -- признался он
далее, -- как вы всё это успели собрать-то? Мы же никого не предупреждали!
    Братья недоуменно переглянулись. Наступила пауза.
-- Как?.. -- повторился Лей, уже примеривая на весу рубаху, которая оказалась ему
немного великовата.
-- Рукава можно завернуть, -- задумчиво сказал Чжан-лан и помог с этим.
-- А мы просто… -- начал что-то говорить Цан-ин.
    Но его сразу же перебил второй брат:
-- До рассвета осталось три часа. Вам нужно спешить! -- напомнил он беглецам. -- Мы
с братом выведем вас безопасной дорогой. Только поторопитесь!
    Было решено не мешкать:  быстро собрались, уложили сумку и ходами, за
безопасность которых братья ручались, стали выбираться из дома-дворца.
    Вскоре, без лишних проволочек, вся компания выбралась наружу, дальше направились
в сторону парка. Там близнецы решили свернуть с главной дороги, углубились в гущу
кипарисов, нашли им одним ведомую тропинку и повели Лея и Цветок в направлении
холма, прозванного «дикобразом» -- за то что он весь был покрыт непроходимым
колючим кустарником, за северным склоном которого, стеною, заканчивались эти
владения.
    Добравшись через заросли китайских фиников до стены, братья показали какой-то
фокус, в результате чего сверху спустилась веревочная лестница, по которой все
благополучно и забрались на стену. На ней уже братья распрощались с Леем и Цветком
и объяснили как лучше всего выбираться из города избегая ненужных встреч, затем
перекинули лестницу на наружную сторону, и влюбленные, не теряя решительности
и словно поставив точку на всей прежней жизни, спустились на камни городского
тротуара. И спустя какое-то мгновение теплая южная ночь совсем поглотила их.

    Горло горело, Лей хрипел. Воздух вставал какими-то удушающими комьями, царапал
глотку, с трудом достигал выжженных легких. Каждая прожитая минута жизни
давалась, поистине, с нечеловеческими муками. Сознание Лея, чтобы удержаться и не
покинуть его и не оставить совсем беспомощным в схватке за жизнь, которую он вел
вот уже вторые сутки, -- это сознание хваталось за самые прекрасные, самые дорогие
воспоминания. Но так было определено судьбой, что именно таких воспоминаний, у
юного страдальца, было меньше всего. Но даже на эти воспоминания, всё та же судьба,
скупо отмерила время.
    Безымянный внутренний голос говорил странные вещи. Лей, когда их слушал, когда
нет. Верить в это уже не было сил. Да и не верить, тоже. Всё, что он ещё мог, это
смотреть, как в воду, в иссякающее течение реки своей жизни.
    А по ней плыли в далекое, ослепительное последнее море, дорогие сердцу образы,
ничуть не теряющие узнаваемых форм в вечно неспокойном её течении.
    А где-то по дну, в холодной глубине, по камням и илу, уже скользили черные тени.
И были ли они частью этих образов, или нарочно явились сами по себе -- не так и
важно, как то, что без них, без теней, не обходится ни одна река и ни одна жизнь.

    Да, эти воспоминания… Мечта была… Такая мечта, сейчас, на грани жизни и смерти,
ещё желаннее:  убежать в чудесный край, где солнце вставало бы только для них, где
цвели бы вишня и гранат, где под их розовое цветение Лей пел бы ей о своей любви, а
тихой ночью, напоённой благоуханием садов, сидеть обнявшись на теплом камне и
гадать по звездам до самого утра…
    В чём же они виноваты? В том, что лишь хотели найти свой волшебный край?
    Какая малость, поглядите, разве убудет у кого-то! Наивное и бескорыстное
желание! Но и этой малости оказалось достаточно, чтобы разбудить чьё-то зло…
    Как трудно… душа холодеет… Мысли путаются… путаются…
    Был человек, который понял, был. Он же и подарил диких гусей. Две фигурки,
вырезанные из дерева.
    Странствующий монах. Искатель мудрости.
    А встретились они в полдень. Жара ещё стояла нестерпимая.
    Они свернули к ручью, напиться холодной воды.
    Цветок пила из ладошек, а он смеялся и брызгал в её сторону водой.
    И тут как-то незаметно этот монах появился:  Лей лишь голову повернул -- а он уж
стоит.
    Улыбчивый, с бритой головой, в руке посох и сам весь в желтом, как канарейка. И
были у него такие добрые глаза, что невольно, и как-то сразу, возникало желание
подружиться.
    Они предложили разделить с ними скромную трапезу. Он охотно согласился.
    В его сумке тоже кое-что нашлось:  крестьяне из соседней деревни, через которую
он проходил, дали ему немного варёного риса и овощей.
    И как-то так, само собою получилось, что Лей проговорился о мечтах. О чудесном
крае для двоих.
    Монах слушал молча и внимательно.
    Когда же выслушал, спросил вначале у Лея:
-- Так ты готов идти до конца?
-- Да. Сколько будет нужно, -- отвечал Лей.
    Потом у Цветка:
-- А ты? -- спросил он, и тут же, перебивая сам себя, воскликнул: -- О, можешь не
говорить! Я всё вижу по твоим глазам. -- И объяснил притихшим влюбленным: --
Решимость! Они полны решимости! Великая сила в этом пламени. Однако нужно
помнить, знайте это, что такое чувство неосторожно, и не всегда ему следует
управлять поступками. И всё же… О да! И всё же это прекрасно! -- тут он достал эти
фигурки и протянул их Лею и Цветку. -- Возьмите от меня этот скромный подарок, --
сказал он, раздавая их каждому, -- и будьте так же неразлучны, и так же друг другу
верны -- как дикие гуси. -- А напоследок уверил: -- Вот увидите -- такая страна есть!
И хотя она далеко-далеко отсюда, и ведёт к ней трудная дорога, вы всё же найдёте её.
А найдя, найдёте там всё что потеряли здесь…

    Именно этот монах, дикие гуси, расплетённые волосы Цветка, её глаза в ту ночь,
когда она сказала ему «Мой маленький зайчик!», а также то, как его, уже связанного,
ведут по душистому ковру из лепестков к бамбуковой клети в воловьей упряжке, а
её, зовущую его, уносят в экипаж, запряженный четвёркой лошадей, -- всё это, в
последний раз, пронеслось перед мысленным взором Лея -- и сознание совсем
покинуло его.
    В этот же момент произошло то, чего он увидеть уже не мог -- на горизонте
вспыхнул необыкновенный зелёный луч, простёрся ввысь и соединил собою небо и
землю.   

    Примерно в то же самое время, только чуть раньше, в городе объявились трое:  один
на осле и двое пеших. Можно было заметить, что направлялись они в сторону дома
господина Во, и уже вскоре, с первыми признаками рассвета, были там. Этими тремя
были не кто иные -- как господин Линь с братьями Чжан-ланом и Цан-ином.
    Действуя быстро и слаженно, за какие-то считанные минуты они разыскали на
суетливой по-утреннему кухне Толстяка. Не ожидавший гостей Толстяк в этот день
был хмур, рассеян, и вообще как-то несуразно выглядел, как будто с утра его терзало
нехорошее предчувствие.   
    Обходя территорию кухни, он с самым унылым видом заглядывал в дымящиеся
котлы, с таким же унылым видом делал из них пробу длинным черпаком, и так же
уныло ругал поваров, вившихся вокруг столов неугомонным пчелиным роем.   
    Настигнув Толстяка, по своему обыкновению, сзади, господин Линь отчетливо
произнес:
-- Бросай валять дурака!
    Толстяк мгновенно заскулил, как подбитый пес:
-- Я знал!.. Опять!.. Я чувствовал!.. Что за день такой, мамочка!.. Уу… -- выл он
горько и тоскливо, и при этом, зачем-то, всё ещё нашаривал чего-то ложкой в котле.
    Близнецы так и брызнули со смеха. Обменявшись с ними взглядом, господин Линь
дружелюбно заметил:
-- Какой ты нервный, дружок… Отварчик из листьев дисю попил бы, подлечился бы.
Нельзя же так гореть на работе. И о себе думать надо! -- наставительно добавил он в
заключение.
    Раскисший совершенно Толстяк только всхлипывал на это.
-- Ну всё -- ну всё! -- посуровел господин Линь, -- плакать будешь, когда палками по
пяткам бить будут. -- У Толстяка тут же вывалился черпак из рук. -- Слушай что тебе
говорят, дурья твоя башка! -- сердился господин Линь, -- и хватит стоять ко мне
спиной! Я не собираюсь торчать здесь вечно и разглядывать твой зад. -- Толстяк
покорно повернулся. На лице его читалась готовность испить горькую чашу
знакомства с господином Линем до дна.
    А мучитель его тем временем залез к себе за пазуху и вытащил нечто -- завернутое
в белоснежный шелковый платок. На рожах близнецов заблуждали лукавые улыбки.
    Толстяк недоверчиво уставился на руки господина Линя, с бережностью
разворачивавшие платок. Наконец отвернулась последняя, закрывавшая находившуюся
внутри вещь, складка. Господин Линь поднял глаза на Толстяка и ухмыльнулся.
    На платке, как реликвия из сокровищницы императоров, которую торжественно
выносят только в день коронования, лежала детская свистулька в виде соловья.
    Толстяк смог вымолвить лишь:
-- Ах… -- и всплеснул зачарованно руками, пошатнувшись на размягших вдруг ногах,
как пьяный.
    Волнение его было хоть и приятно господину Линю, но не настолько, чтобы
посвящать ему целую вечность. Он откашлялся, двумя пальцами приподнял к себе
подбородок Толстяка, и в красное, слёзно-умиленное лицо его, сверкая
гипнотическими черными глазами, сказал так:
-- Пришло твое время! Иди -- и свисти!
    Того долго упрашивать не пришлось. Мгновенно, как по волшебству, свистулька
оказалась во рту Толстяка, -- и сначала на кухне, а потом и в комнатах и коридорах
дома, а после и во всех уголках двора можно было не только увидать бегущего,
как ополоумевшего, Толстяка, но и услышать ликующие трели его свистка, в
которые счастливый Толстяк вкладывал всю свою душу.   
    Однако, совсем скоро оказалось, что подарок господина Линя был не так уж и
прост. Необыкновенным свойством обладал этот подарок, а именно:  все кто его
слышал -- из числа некогда приведенных в этот дом господином Линем
детей -- а сейчас уже взрослых юношей, -- все они бросали свою работу,
вооружались подручными средствами и набрасывались на своих ненавистных
начальников, а также громили, ломали, поджигали или попросту -- грабили
хозяйское имущество, словом затеивали самый настоящий, нешуточный бунт. Надо
также заметить, что таких молодых людей, из числа восставших, было явно
преобладающее количество над всеми остальными жильцами и работниками дома
господина Во. И еще следует добавить, что к ним с великой охотой присоединялись
также те, кто не был никоим образом связан с господином Линем, но как и
восставшие -- все были людьми подневольными, чьё положение в торговой
империи господина Во весьма мало отличалось от положения рабов.
    Хотя дом господина Во на тот момент и напоминал больше какую-то крепость, из-за
того что был наполнен вооруженной охраной, выставленной, как уже известно, сразу
после истории с исчезновением его дочери, и до сих пор еще не убранной со своих
постов, хотя беглецов и поймали три дня назад, -- это не помешало бунтовщикам
овладеть всем домом и имением за какие-то считанные минуты. Весь фокус заключался
в неожиданности, стремительности восстания. Иные воины сами оказывались
восставшими -- и тогда их мечи и копья мгновенно разворачивались в сторону своих
недавних сослуживцев, а те, как люди имеющие глаза и уши, быстро осознавали, что
уже окружены со всех сторон неистовою толпою заговорщиков, чья ярость была
гораздо страшнее и опаснее всего оружия, имеющегося у охраны. И охрана, дабы не
быть неизбежно растерзанною, кидала на пол свое бесполезное оружие и молила
только о пощаде, а заодно и клялась в самом горячем сочувствии этому восстанию.
    Один короткий, но ожесточенный бой произошел лишь у огромных ворот во
владения господина Во. В то утро смену там нёс тот самый бесстрашный командир,
который захватил Лея и его подружку.
    Ему удалось закрыть ворота перед самым носом бегущей в его сторону толпы.
Оставшись с той стороны ворот, надёжно подперев их силами своего отделения и
завалив телегой, вместо того, чтобы сразу бежать и сообщать властям о бунте, он
стал всячески изголяться и издеваться над кипевшими страстями по ту сторону
ворот бунтовщиками. Называл их «голозадым сбродом» и обещал лично выписать
по сто плетей каждому, прежде чем их четвертуют. Обидно смеялся в дырочку.
    На счастье последних, рядом оказался Толстяк. Его попросили подсобить, нашли
огромное бревно, подхватили, разбежались и высадили ворота в один прием.
    Командир-безумец был контужен отлетевшей створкой и потому достался недругам
совсем даром. Дальнейшая его судьба, как не трудно догадаться, была весьма печальна.
    Разбитые ворота открыли путь и Толстяку -- никем не останавливаемый, он ломанул
в город.
    Здесь надобно отметить, что господин Линь служил на такой своеобразной должности
не только у господина Во, но также состоял агентом и у других городских толстосумов.
Так что вскоре, а точнее уже к полудню, весь огромный, но низкий:  одно -- , двух -- ,
реже трехэтажный город, густо заволокло дымом беспорядков, и он погрузился в хаос.
    Так началось грозное народное восстание, вошедшее в историю, как восстание
Белых Обезьян.

    Торопясь и едва заметно припадая на ногу, что вынуждало его взмахивать рукой, как
крылом, человек в капюшоне преодолел площадь, поднялся на помост к безжизненно
обвисшему в клетке Лею и сделал несколько вещей:  открыл ему одно веко, глянул
пульс, послушал дыхание, а затем подозвал двух стоявших уже наготове курьеров.   
    Первому он сказал что-то неслышное на ухо и отправил куда-то бежать, второму же
сказал голосом разборчивым:  «Передай, что -- всё!» -- и второй курьер, так же как и
первый, бегом бросился рассекать меркнувшие тени наполняющегося молочным
рассветом города.   
    После этого человек в капюшоне подозвал к себе стражников. Они, зевая и
потягиваясь, встали с маленькой циновки, расстеленной прямо на земле, оправили
одежду и взобрались на помост. Им он тоже что-то сказал и даже дал что-то каждому
отдельно в руки -- что они сразу же спрятали в своих карманах.
    Заметно повеселев, стражники открыли клетку и высвободили из неё тело
замученного. Далее, действуя осторожно, обмякшее тело положили на настил помоста
и перерезали путы на руках.
    Выполнив всё это, и стражники и таинственная личность в капюшоне, так и
остались стоять рядом с телом, в ожидании неких дальнейших событий.
    Очень скоро к месту казни подошли еще двое -- судейский чиновник и палач. Им
также нужно было сперва о чем-то переговорить с человеком в капюшоне, прежде чем
заняться, собственно, обычной своей служебной процедурой.
    Результатом переговоров стало то, что в этот раз процедура была несколько
упрощена:  эти двое полностью удовлетворились самым поверхностным осмотром
тела и сразу как бы забыли о его существовании.
    Где-то на кухне Толстяк уже получил в подарок свисток, когда человек,
проявивший столько интереса к казненному, взял на руки Лея и, не задерживаясь
более ни секунды, покинул это страшное место вместе со своей печальной ношей.

    Испуганный, жалкий, господин Во, бывший хозяин сказочно процветающей
торговой империи, как последний рабочий из этой империи, стоял на коленях, в
ужасе защищая от ударов палками свою окровавленную голову.
    А били бывшего магната его некогда вернейшие слуги, в числе которых хватало
и таких подхалимов, что раньше, бывало, у господина Во иногда даже случались
приступы мигрени от ихней приторной лести, -- но ныне совсем не от сладких слов
болела голова этого влиятельного человека, увы нет, его били -- и били больно.
Однако ж, совсем, пока не убивали.
    А дело в том, что как только запылало первое пламя восстания -- а запылало оно
именно в недрах дома господина Во, можно сказать -- в самом его сердце, или, уж если
можно с чем-то еще сравнить кухню, то в его желудке, -- отчего-то плохо спавший этой
ночью хозяин дома, одним из первых почувствовал неладное, и как только наспех
оделся, так сразу и бросился к окну, из которого уже и мог наблюдать, с какой опасной
скоростью разворачиваются -- ничего хорошего не сулящие ему -- события.
    Господин Во был не дурак. К тому же обладал каким-то звериным чутьем. Оно, это
чутье, уже орало благим матом -- «беги! спасайся как можешь!» Не став спорить с
чутьем, господин Во сделал самое правильное, а именно -- побежал. Но бег его был
отнюдь не по прямой линии, ведущей, к примеру, на корабль, который уйдет в море,
где ищи его потом -- свищи, или на иное какое транспортное средство, способное
увезти куда подальше в безопасное место, -- нет, побежал он сначала в свой кабинет,
там схватил знаменитую шкатулку, в которой, кстати, находились весьма важные
бумаги, доказывавшие его бесспорное право на все товары, строения, земли -- словом,
на всё кровное, добытое потом и слезами, и прихватил в том же самом кабинете некий
тяжелый, судя по тому, как согнулся под его весом беглец, крепкий кожаный мешок с
лямками для плеч, -- достав его и ещё одну вещицу из тайника за картиною над
столом. Напоследок, господин Во бросил полный сожаления взгляд именно на эту
картину, на которой один знаменитый художник изобразил его в профиль на фоне
великолепного горного пейзажа. Понимая, что картине уцелеть не удастся, он и
сожалел об ней заранее. Но время таяло и надо было действовать. 
    Хорошо известно, куда дальше побежал господин Во. А побежал он к тайному
подземному ходу, о котором никто не знал и который выводил на волю совсем рядом
с пристанью, где ждали под парусами сотни кораблей, из которых кораблей с
десяток принадлежало ему, так что стоило лишь добраться, а там -- и поминай как
звали.
    Как вор, пробрался он мимо спален жены и наложниц, с ужасом отмечая, что
евнухов, должных стеречь женские покои, уже и след простыл;  замирая от страха и
покрываясь холодным потом при звуках свистка, за которыми он уже признал
главную смутьянскую роль в начинавшейся драме, выскочил во внутренний
дворик, -- а таких двориков в его доме было целых три, -- и направился прямиком
в находившийся там лазурный Храм неба.
    Перепрыгнув по-козлиному поющие тройственным эхом каменные плиты перед
храмом, господин Во, -- напоминавший в этот миг какого-то удачливого грабителя, а
не себя самого, -- вскочил на ступени храма и пропал в его священном нутре.   
    Оказавшись в храме, господин Во ринулся к пирамиде Алтаря неба, обежал его
сзади, дернул за одну из украшавших его скульптурок феникса, затем, притоптывая на
месте от нетерпения, стал ждать.
    Ждать оказалось недолго. Секундой спустя, бесшумно отъехала плита из белого
мрамора, открыв перед нетерпеливым беглецом таинственный проход в нижнем ярусе
пирамиды. Из прохода тянуло могильной сыростью, но эта сырость, как для господина
Во, благоухала восхитительнейшим ароматом свободы и безопасности.
    Ещё раз поздравив себя за свою сообразительность и расторопность, господин Во
нырнул, как заправский крот, в глухие недра подземелья, на ходу от души радуясь
отсутствию у восставших какого-либо четкого плана, ибо будь у них сколь-нибудь
толковый план, им выходило сперва найти и захватить его -- его! -- а не бегать
толпою по имению, бессмысленно круша и ломая вещи. Какие же все-таки
ослы -- эти жалкие заговорщики! Ну ничего. Ничего. Он ещё вернется! С
несокрушимой армией Его Величества! Посмотрим тогда, кто от кого бегать будет…
    Так думал он, шагая по проходу, имевшему достаточно и ширины и высоты, чтобы
у шедшего не возникало жуткого чувства замкнутого пространства. Самодовольная
улыбка играла на его восстановившемся от страхов лице. А отойдя ещё дальше, ему
взбрело даже что-то подпевать себе эдакое веселенькое. Так что шел он, совсем
не скучая.
    Да, как человека, только что пережившего смертельную опасность и счастливо
избежавшего её,  его можно было понять, о да -- весьма понятно было его нервное
опьянение радостью уцелевшего. Всё так. Всё так… Но можно ли было спешить его
поздравлять? Увы! Этого делать ещё никак нельзя было, потому что нашего певца
ждала одна очень неприятная новость:  выход наружу оказался замурованным! То есть,
то место, с которого, собственно, и открывались дали и шири спасения, горизонты
свободы, океаны торжества и так далее, -- кто-то вероломно заложил кирпичной
кладкой. И заложил-то как -- на совесть!
    Ноги сами подкосились у господина Во, от этой, в высшей степени, неприятнейшей
новости. Как стоял он, так и упал -- уронив мешок, уронив шкатулку и ещё одну
вещицу -- с которой вещицей, кстати, наш знатный беглец с особой бережностью
обращался, выдавая в ней нечто весьма и весьма ценное. Да что там вещица! Самый
настоящий сердечный удар чуть не хватил его, после такого вот коварного удара
судьбы, имевшего вид обычной кирпичной кладки.
    Ещё пытался он, несчастный, в слепом отчаянии первых минут, расцарапать,
расковырять эту надежную твердь, возведенную неведомым злодеем, но лишь оставил
на ней смехотворные разрушения, да впридачу, обломанные ногти. И спасение, такое,
казалось, уж близкое, -- стремительно уносилось прочь от жалко скребущего
бездушный кирпич неудачника.
    А спустя каких-то полтора часа в проходе показались люди. Они направлялись к
замершему у стены господину Во.
    «Как же так?..» -- упала душа. И видел уже он с ужасом, что идущие были
вооружены бамбуковыми палками, а возглавлял их, -- узнанный моментально своим
бывшим хозяином, -- старший евнух, надежнейший некогда человек. Слабый лучик
надежды загорелся в очах беглеца при виде этого слуги. «Он так мне предан… предан
был… Что, если…»
    Но никакого «если» не вышло. Дубина евнух успел за столь ничтожный срок совсем
выжить из ума:  он уж не признавал в хозяине -- хозяина, вел себя нагло, называл
господина Во «ослиной задницей», а также применял и кое-какие другие, куда более
неприятные сравнения. Так что последнему пришлось расстаться и с этой крохотной
надеждой.
    А потом его начали бить. И первым, кто угостил его палочкой, был как раз этот
надежнейший некогда человек. 

    В храм духа, -- где когда-то нашли друг друга Лей и Цветок, -- не вошел, а буквально
вбежал господин Линь. Кроме него в помещении уже находились:  генерал, ставший к
этому времени -- Генералом (окончательно и навеки избавившись от лунного грима),
братья Чжан-лан с Цан-ином, и ещё какие-то из бывших работников. Они стояли
полукругом и взгляды их были устремлены на пол перед собою.
    Господин Линь раздвинул стоявших и увидел поистине печальную картину:  на
мраморном полу, рядком, друг подле друга, лежали тела Лея и Цветка. На девушке были
скорбные белые одеяния, а на шее виделся жуткий след, какой обычно бывает от
удушения. Лея же узнать было трудно -- истязания пыткой не прошли даром его лицу.
    Руки несчастных влюбленных, там где они соседствовали, были вложены ладонями
одна в другую, а в свободных руках находились фигурки диких гусей. У изголовья их
горели свечи -- сотня свечей, жертвованные милостивым духом, холодно взирающим
со своих высот на допущенную, собравшимися в его храме людьми, несправедливость. 
-- Союз, разбитый злодеем, имя которого здесь мне даже произнести неприятно, вновь
стал завершенным, -- молвил в глубокой тишине Генерал.
    Господин Линь, давно его не видевший, с печалью отметил перемены в облике
генерала:  тот словно бы постарел на десяток лет, исхудал, во взгляде появилась
какая-то занозящая мысль и вместе с тем какая-то глухая ожесточенность.
    Шевельнувшись, господин Линь тихо, но уверенно произнес:
-- Не мы виноваты в случившемся. Того что было не исправить, иначе бы мир, со
времени своего начала, не сделал бы и шага вперёд. Что ж… у неба свои расчеты, у
человека свои. Кто-нибудь объяснит, -- спросил он позже, -- как вышло так, что и
девушка погибла? Какой злодей мог умертвить её?
-- Её нашли в петле здесь, -- ответил на это Генерал, -- с первыми лучами солнца. А
злодей, умертвивший её -- я.
-- Как так?! -- удивленно вскинул брови господин Линь.
-- Я обещал ей, как только будет известно наверняка, что Лея уже нет в живых, сразу
дать знать об этом. Но предположить, зачем ей это нужно… Не догадался… Должен
был -- но не догадался…
-- Она выбрала между недолгой разлукой и скорой встречей -- в пользу второй, --
заметил господин Линь. -- Иные считают такие поступки каким-то подвигом. Я же
лично не вижу в этом никакой героичности и никакого смысла… Всё итак устроено
к тому, чтобы человек не слишком задерживался в этом скорбном мире. Куда же
спешить?
-- Жизнь или пытка жизнью? -- спросил кто-то.
-- Само собой, что вопрос! -- ответствовал господин Линь, -- но кто же нас
спрашивает? Увы! Мы сами являемся источником подобных загадок. Даже вы,
Генерал, с вашим даром, сдаётся, что ошиблись. А что тогда говорить о нас,
простых людях?
-- Ошибся?..
-- Вы предсказывали мальчику бессмертие. Какое же чудо должно произойти, чтобы
ваше предсказание теперь сбылось?
-- Идя к невозможному, лишишься и возможного, -- задумчиво кусая губы, ответил
на это Генерал. -- Всё сбывается именно так. Мальчик лишился жизни -- и значит
он на полпути к бессмертию. Только к какому? Мне это неведомо…
    Авторитет Генерала был таков, что с ним спорить никто не стал, однако в душе
у многих его слова о грядущем бессмертии Лея вызвали весьма понятное сомнение.
Собственные же глаза им говорили совсем о другом.
    Опечаленный, как уже говорилось выше, переменами, произошедшими с
Генералом, господин Линь теперь ещё внимательнее всматривался в его лицо. Дело
в том, что у господина Линя, после недавнего разговора, мелькнуло подозрение
касательно вменяемости истерзанного горем Генерала.
    Ах, как же он ошибался, не поверив своему предводителю! Истинные лидеры сами
собою являются орудием судьбы и поэтому говорят не своими -- а её устами. И судьбе
угодно было, чтобы в этот самый час, в подземном ходу любимый евнух уже настиг
своего господина, и не только настиг, а и всыпал ему горячих доказательств любви и
преданности, и не только всыпал, а уже и поволок сдавать бунтовщикам -- обменивать
на собственную неприкосновенность и какую-никакую награду, причитающуюся за
столь жирный улов.
    И вскоре знаменитый пленник был доставлен прямиком в храм, пред очи Генерала
и его товарищей. И там между ними произошел знаменательный разговор, последствия
коего утвердили за Генералом славу ясновидца -- в чем было уже засомневались
близкие к нему люди, и человека чести -- в чем итак никто не сомневался.
-- Смотри, подлая твоя душа, смотри -- я хочу видеть твои глаза! -- вскричал Генерал,
когда бывшего хозяина бросили, словно мешок с песком, на плиты храма. Пленник
возвел безумный от испуга взор на говорившего и задрожал как от ледяного ветра:  в
глазах Генерала сверкали такие дьявольские огни, что ими, казалось, можно было
испепелить и камень, тогда как внешне он, напротив, сохранял устрашающее
спокойствие. -- Любуйся же, чудовище, на дело рук своих! -- Генерал ухватил его за
бородку и рывком направил лицо замиравшего от ужаса господина Во прямо на
лежавших упокоенных, -- вот зло, которым мир расплатился за тот навеки проклятый
миг, когда ты, исчадие ада, появился на свет! Любуйся же как следует! О кровопийца!
Дом твой, род твой отныне прокляты твоею же собственной дочерью, мольбам которой,
ты, зловредное насекомое, не внял! Не внял голосу милосердия! Ты, со своим звериным
чутьем, не внял ничему -- и стократ ты будешь более несчастлив, и стократ ты узнаешь
большее страдание, чем кто бы то ни был! Это говорю тебе я -- Генерал Белых Обезьян!
-- И мы… и мы… -- послышались отовсюду голоса беззвестных мстителей.
-- Ты, мерзкий трус, хотел удрать, бросив всех -- семью, дом? -- вопросил ледяным
голосом Генерал и поднял руку, чтобы замолкли эти голоса. Господин Во не смог
ответить, сейчас было заметно, что у него намокли штаны. -- И куда же ты вознамерился
бежать:  в столицу или за сто морей? И каким образом? Отвечай мерзавец!
-- Он полез в тот самый подземный ход, который вы, сиятельный Генерал, не далее
как четыре дня назад приказали заложить, -- влез старший евнух, хотя его никто и не
спрашивал.
    Генерал метнул свирепый взгляд на евнуха и тот прикусил язык. Господин же Во
затряс головой так, что стало понятно, что с ним вот-вот должна случиться истерика.
-- Вот оно как! -- процедил Генерал, пристально глядя на жалкое подобие бывшего
магната. -- Значит в порт. Он наш? -- сразу же поинтересовался он у стоявших рядом.
«Уже да» -- ответили от самых дверей. -- Хорошо… А с тебя выродок, -- снова обратился
он к пленнику, -- живьем сдерут кожу. Сегодня же. И пусть люди в нашем городе это
увидят! -- Вынеся приговор, Генерал уже не обращал внимания на господина Во, словно
тот все равно что умер для него. -- Что он там хотел унести?
-- Золото, бумаги…
-- Па-па-па-падаждите! -- взмолился господин Во, -- па-падаждите ради всего святого!    
-- Ну и тип -- еще молит о святом! -- немало удивился господин Линь. -- Что такой, как
ты, хочет получить «ради святого»?! Это интересно, клянусь пламенем Бифан!
    Господин Во, стоная, воздел молитвенно руки, а затем кинулся на пол и звучно
стукнулся головой.
-- Я знаю как спасти мальчишку! -- заблажил он изо всех сил, -- есть средство!
Величайшее из величайших и надежнейшее из надежнейших! Не казните только, а я
обещаю устроить дело так, что мальчишка сей же миг будет жив и здоров и восстанет
из вечного сна своего -- словно ни в чем и не бывало!
    Надо сказать, что слова его попали в цель.
-- Как? -- немедленно отозвался Генерал.
-- Сохраните жизнь -- и я сделаю это!
-- Говори же!
-- А жизнь?..
-- Получишь ты её, хоть и велико искушение преподать тебе урок великого
доктора, излечивающего от высокомерия и заносчивости, от сребролюбия и корысти,
от злобы и бесчувственности, чтобы понял ты хотя бы раз, хотя бы и в самом конце, но
на своей шкуре:  нет никого, кто бы мог иметь пред лицом смерти какие-то привелегии
или чины, ибо все равны перед нею -- будь ты хоть богач, хоть бедняк. В жизни все люди
разные, а в смерти они все одинаковы:  также все смердят, гниют и разлагаются… И лишь
в одном человек может поспорить с самою неотвратимостью, поистине возвыситься над
нею -- в милосердии. Об этом тебе-то и стоило дать узнать… А теперь отвечай:  как
спасти Лея?
-- Так значит -- жизнь за жизнь? -- заискивающе вопросил пленник и оторвался от пола.
    Генерал пообещал:
-- Моё слово.
-- Тогда мне нужны мои вещи… Которые были со мной…
-- Где его вещи? -- немедленно крикнул господин Линь.
    Все взоры обратились к старшему евнуху и его команде поимщиков.
-- Нееет!!! Остановите его!!! -- не своим голосом заорал господин Во, который тоже
углядел евнуха.
    А евнух в тот момент как раз собирался отправить в рот некий фрукт, который
он разыскал в имуществе, отнятом у бывшего хозяина и которое лежало сейчас рядом
с евнухом, и куда тот, по причине природного любопытства, тянул шаловливые руки,
заглядывал и пытливо изучал. Крик господина Во, вернее даже его верещанье, слегка
ошеломил всех и теперь все люди с понятным удивлением посмотрели на него, а
евнух же, которому были нипочем крики и помехи, воспользовался минутой и
недрогнувшей рукой успел сделать приличный надкус на фрукте, отхватив у него
добрую половину.
-- Не дайте ему сожрать персик… тогда конец всему… всему! -- умолял и заклинал
господин Во, и, как бедная вдова в конторе у ростовщика, протягивал руки к ничего
не понимающим Генералу и господину Линю.
    Опомнившись первым, господин Линь успел опередить евнуха, прежде чем тот
положил «конец всему», и отнял у него недоеденный фрукт.
    Брезгливо держа огрызок, господин Линь спросил:
-- Не хочешь ли ты сказать, что это вот и есть тот самый персик, о котором идёт молва?
Тот самый, который якобы созревает целых три тысячи лет? -- в его голосе прозвучала
едва прикрытая насмешка.
-- Не знаю я сколько он там созревает, -- стонал господин Во, -- а вот сожрать его
какой-нибудь дурак может в два счета -- и тогда всё! Поймите -- всё!
-- А другого у тебя конечно же нет? -- допытывался господин Линь.
-- Нет. Откуда ему взяться? -- удивлённо молвил господин Во и, не вдаваясь в
подробности, тут же рассказал, что сей ценный груз он получил совсем недавно
с нарочным посольства одного влиятельного цзедуши -- искавшего сближения с
императором, и, якобы, он должен был позаботиться о том, чтобы дар князя был
доставлен по назначению и в срок.
    Стоявший задумчиво Генерал взял персик, осмотрел его и спросил:
-- Что с ним нужно делать?
-- Съесть, -- отвечал господин Во, -- дать мальчишке и чтобы он съел.
-- Интересно -- как… -- пробурчал господин Линь.
    В углу старший евнух озабоченно хлопал себя по животу:
-- Никаких таких ощущений… Знаете как рассказывают:  удивительная легкость,
могучая сила… Нет ничего. Только есть еще больше захотелось! -- сокрушённо
объявил он по поводу своего самочувствия.
-- Давай проверим, -- предложили братья-коты, -- ткнём в пузо копьём, и если ты не
окочуришься, если будешь смеяться и шутить, видя как вываливаются собственные
кишки, то значит не зря говорят: «Дуракам везёт!»
-- Ещё чего! -- испугался евнух. -- Как будто здесь больше не на ком опыты ставить!
-- Оставьте его, -- раздался голос Генерала. -- Я так понимаю:  живым этот персик, как
мёртвому припарки. -- Оказалось, что Генерал уже сидит над телами Лея и девушки и
давит сок им поочерёдно на губы. -- Вот так… сюда чуть-чуть… немного сюда… --
тихо приговаривал он во время этого действия, и, как искусный аптекарь, делил капли
элексира на равные части.
    В храме сразу же стало необыкновенно тихо. Общий интерес сосредоточился на
Генерале и его инстилляции.
    Генерал так вспотел, что капли пота и капли сока с одинаковой частотой орошали
рты его пациентов.
    И вдруг по комнате прокатился удивлённый и испуганный вздох: у Лея дрогнули
губы! Столь малое движение у живого человека можно было бы и не заметить, но у
застывшей маски… Что-то поистинне жуткое! Далее лицо его ожило, исказилось
гримасой боли, на щеках выступила чуть заметная розовая тень, а лоб страдальчески
наморщился. Потом он как-то вдруг сразу открыл глаза и сел рывком настолько
неожиданно, что все, кто стоял вблизи него, волной откатились назад.
    Потрясённый не меньше остальных, Генерал осторожно обнял своего любимца
и, скрывая от самого себя свои же слёзы, спрятался лицом у него на плече.
    Что тут началось! Каждый старался дотронуться до Лея, каждый хотел
удостовериться, что всё это происходит взаправду, без каких-либо трюков и
надувательств. И выходило нечто потрясающее -- что да, это не трюк и не обман,
Лей жив-живёхонек, с горячей головой и тёплыми руками, и дышит совсем также,
как дышат все живые люди на земле, как им в общем-то и положенно -- и это не
смотря на то, что буквально минуту назад он был бездыханным и холодным, как
мраморная плита.
    Можно догадаться, какие начались разговоры. Слух о чудесном воскрешении
немедленно покинул комнату. Произошло это даже быстрее, чем присутствующие
окончательно осознали произошедшее. Народ повалил жадно смотреть и
наполняться да самых краёв верой в чудеса, размягчающей мозги не хуже
крепленого вина. Ну да и черт с ними.
    Так вот, Лей открыл глаза и сел. И не смотря на то что ему докучали прикасания, и
даже щипки удивленных очевидцев его воскрешения, -- он весьма мало реагировал на
творящееся вокруг, а говоря точнее -- вовсе не реагировал:  взгляд его был пуст и
ничто не выдавало в нём источника жизни, кроме биений сердца. Однако он всё же
был жив и это, как справедливо считают все живые -- было самым главным.
    Излив радость слезами, Генерал обратился к тем, кто ему не верил ещё недавно:
-- Не прав ли я был, когда утверждал, что бессмертие не выдумка, не ошибка
предсказания? Не прав ли я был, когда утверждал, что Время -- единственный
властелин мальчика? Убедитесь же неверующие:  часы Лея наполнились волшебным
порошком бессмертия! Истинно говорю вам:  не те дороги ведут к бесконечной, как
небо, жизни, сопутствуют которым праздность и глупость тех, кто, ища эти дороги,
пьет одну росу, или ест порошки из минералов, или давит жаб и летучих мышей и
съедает приготовленную из них дрянь на заре, обратясь к солнцу и приняв
соответствующую позу, -- нет говорю вам, лишь одна дорога ведёт к бессмертию, и
дорога эта -- страдание! Судьба простого человека пишется кровью и потом, судьба
великого человека пишется Небом, но для каждого человека у судьбы припасена
Возможность, и если человек не предаст любовь, не предаст друзей, не предаст веру,
не предаст свою землю -- каких бы пыток и страданий это ему и не стоило бы, -- то
тогда Возможность сама прийдёт к нему и откроет свои тайны.
    Когда Генерал умолк, многие пристыдились за своё былое неверие, и первым из них
был господин Линь.
-- Ваша правда Генерал, -- сказал он, -- мне не стоило подвергать сомнению ваше
предвидение, равно как и вообще ваш чудесный дар. И я не меньше вашего радуюсь
за Лея, к которому -- уж если говорить начистоту, так лучше места и не сыщешь -- я
всегда относился с особой симпатией и чувством.
    И не успел он это сказать, как неожиданно раздался голос Лея:      
-- Я потерял её… -- сказал он глухим и новым голосом, в котором никак нельзя было
узнать прежнего Лея. -- Вы радуетесь тому что я с вами -- когда я готов сам себе вспороть
горло, лишь бы быть с Нею там. Я даже рыдать не могу… слезы тоже, видимо, однажды
кончаются… К чему мне теперь жизнь?.. И если, как вы говорите, эта жизнь грозит стать
вечной, -- то подумайте сами:  какой подарок вы мне преподнесли… 
    Когда Лей напомнил о Цветке, о которой и вправду как-то нелепо забыли, Генерал
схватился за голову:
-- Счастье и несчастье идут рука об руку! -- воскликнул он. -- Прости малыш… Это я
недосмотрел за ней…
-- Глупости, -- буркнул господин Линь.
-- Ты жив -- потому что должен жить, -- продолжал Генерал, -- это твоя судьба. Иначе
быть не могло, хотя б не было никакого персика. Значит есть необходимость, и если даже
сейчас она никому не ведома, и тебе в том числе, это не означает, что твоя жизнь ошибка
и поэтому тебе никогда не найти ту, которую ты потерял. Ты найдешь её, но не раньше
чем исполнится то, ради чего ты получил своё бессмертие. Живи по-совести -- и все
головоломки сложатся и мир в награду пошлёт тебе Проводника, и он-то отведет тебя к
Ней. Это моё последнее предсказание для тебя, большего я дать уж не могу…
-- Я бы верил Генералу на твоём месте, -- сказал господин Линь Лею.
    Лей на это ничего не ответил, только попросил чтобы помогли ему встать. Когда
же встал, обратился к братьям Чжан-лану и Цан-ину:
-- Можете принести тушь, кисть и лоскут белой материи? -- и получил утвердительный
ответ.
    Братья мигом достали все, о чём он просил, и Лей своим восхитительным
почерком, заставляющим буквы оживать, написал на шёлке, -- который разложили на
спине одного из братьев, вставшего для этого на четвереньки, чтобы изобразить стол,
-- следующее стихотворение:

                Ужасные желтые драконы
                Под разорванным небом
                Сверля навыкате глазами
                Улыбаются свирепо

                Мне ярость их знакома
                Летящих в бесконечность
                Под равнодушным небом
                Проклял я слово Время.

    После чего одел эту материю на голову, как повязку.
-- А сейчас оставьте меня одного с ней, -- промолвил он.
    И все люди, что были в храме, тихо удалились.
    Генерал же, прежде чем выйти, сказал:
-- Я объявлю траур. Сегодня больше крови не будет.
    Лей кивнул.

     Генерал сдержал данное слово и отпустил господина Во на все четыре стороны, и
тот исчез не только из дальнейшей этой истории, а и вовсе, исчез начисто. Кто-то мог
подумать, что господин Во, как человек мстительный, а главное -- человек
влиятельный, помчался в императорский дворец искать справедливости, но, во-
первых: когда справедливость обитала во дворцах? А во-вторых: император сам
очень желал разыскать господина Во, но не затем, чтобы утешить разорённого
плательщика налогов, а исключительно затем, чтобы получить ту вещицу, которую
господину Во надлежало доставить Его Сиятельному Высочеству -- и которую
вещицу, косвенно, Император считал своею собственностью с того самого момента,
когда ему её отправили в подарок. Так что у господина Во были весьма серьёзные
причины исчезнуть раз и навсегда.
    Ну исчез и исчез, туда ему и дорога. Но Император! Очень ему не понравилась
история с пропавшим персиком и восстанием Белых Обезьян. А поскольку эти
неприятные события совпали не только по времени, но и по месту, то было
снаряжено и отправлено в известный город на море войско. В дальнейшем
предполагалось объединить это войско с войском того самого опального князя,
который искал примирения и сделал для этого столь щедрый подарок императору,
как персик бессмертия.
    Но и восставшие не сидели сложа руки. Ими были проведены надлежащие работы
и мероприятия, превратившие город в неприступную крепость. Генерал разработал и
внедрил очень эффективную планировку оборонительных сооружений, способных
выдерживать самый яростный натиск со стороны превосходящего числом неприятеля.
Ремесленники, которых нехватку восставшие не ощущали, в своих мастерских
работали и днём и ночью, где делали оружие, доспехи, шумовые и зажигательные
снаряды -- и обеспечивали ими армию восставших в полной мере.
    Вообще же горожане, которые лишились прежних налогов и податей, а заодно разом
и бывших своих притеснителей, и которые жили теперь в каком-то подобии коммуны,
с большой симпатией отнеслись к новой власти и оказывали ей всяческую поддержку.
    Генерал понимал насколько важна эта поддержка. Когда началось восстание и когда
на улицах творилось чёрт знает что, он довольно быстро навёл порядок и организовал
жизнь города в таком спокойном русле, что многие зажиточные торговцы, бежавшие
из города вначале, вскоре вернулись и после об этом нимало не жалели, ведь как было
уже сказано, новая власть, в лице руководителей ядра тайной организации «Белых
Обезьян», отменила прежние высокие налоги и торговые пошлины, заменив их на
гораздо более приемлимые условия как для городской бедноты, так и для людей
имеющих стабильный достаток: введя для первых лишь добровольный взнос, а для
вторых снизив все налоги в три раза. Именно из бедняков формировалась армия
восставших, и это они работали не покладая рук на возведении и укреплении
оборонительных сооружений.
    Нововведения затронули не только налоги. Генерал отменил существовавшие
жестокие законы, по которым людей осуждали за незначительные провинности
и замучивали до смерти. Также было значительно упрощено судопроизводство.
Верующие получили полную свободу вероисповедания, снова были открыты
многие храмы. Учёные и философы могли теперь не опасаться за свои
прогрессивные взгляды, кое-кто из них вошёл в консультативный совет при
новообразованном правительстве.
 
    Поначалу Лей принимал самое деятельное участие в подготовке города к обороне.
Особенных успехов он добился в производстве усовершенствованных фугасных
огнеметов, честь доработки которых тоже принадлежала Генералу. Это страшное
оружие, наряду с баллистами и камнеметами, установленными на башнях, вселяло
в сердца готовящихся к обороне известную уверенность в собственных силах и
оптимизм. Также научился он и собирать ракеты, которые обычно запускали во
врага по сто-триста штук зараз. Готовая к залпу ракетная установка носила гордое
и устрашающее название «Ярость ста драконов». Сами ракеты имели
двухступенчатую конструкцию камеры сгорания и очень важно было во время
сборки ничего не перепутать и сохранить в точности все пропорции, чтобы ракета
не потеряла устойчивости в полете и достигла до цели, -- так что эта работа была
под силу только очень прилежным и терпеливым людям, какими качествами Лей
несомненно обладал:  искусство каллиграфического письма многому его научило.
    В подготовительных трудах и заботах прошло около двух месяцев. Город
ощетинился как ёж, и уже было ясно, что голыми руками его вряд ли кому
удасться взять.
    Правительственные войска находились на расстоянии пятидневного перехода.
Военачальник, ведший эту армию, через своих лазутчиков уже разузнал, с чем ему
прийдётся иметь дело, и не особо спешил на поле брани, рассчитывая сперва
дождаться подкреплений и только после этого лезть на штурм неприветливых стен.
Ускорить продвижение не помогали ни письма императора, в которых содержались
призывы к немедленным действиям, и ничего вообще. Наверно поэтому войско шло
довольно организованно -- не растягиваясь и не теряя боевых порядков. Местами
оно натыкалось на незначительное сопротивление взявших оружие в руки крестьян,
которых уже коснулся носящийся в воздухе дух восстания, но любое сопротивление
быстро подавлялось и усмирялось. В качестве примера можно привести один
характерный случай, когда правофланговый дозорный отряд, состоящий из
пятидесяти легковооруженных всадников, приблизился к небольшой деревушке.
Командира отряда не насторожило полное отсутствие людей на его улицах. Он
видел такое не раз и знал, что многие просто прячутся по домам от войны, или
уходят переждать времена в лес или горы. Отряд беспечно въехал в селение, где
командир поймал какого-то жителя и наказал немедленно привести к нему старосту.
Но вместо разговора со старостой отряд неожиданно угодил в засаду, вырваться
из которой удалось не многим. Естественно, что потом жителей, которых смогли
найти и за которыми нашли вину за нападение, сурово покарали, но, однако -- и это
казалось тем удивительнее, что на войне нет ничего разумного и гуманного -- само
селение всё-таки не разграбили и не сожгли.
    Подобный случай был не единичным, но чаще всё же бунтовщики старались
действовать так, чтобы не подставлять под опасность меча свои деревни.
    Руководство Белых Обезьян несомненно было в курсе того противодействия
императорским войскам, которое оказывало население провинции. В штабе
восставших было принято своевременное решение направлять своих агитаторов
и вербовщиков в крестьянские массы для развёртывания широкомасштабной
партизанской борьбы.
    Война обещала затянуться надолго…

    После своего чудесного воскрешения Лей сильно изменился. Он больше не пел.
Забросил занятия каллиграфией. Там, где раньше у него были какие-то чувства и
желания, -- всё что рождает вдохновение, радость, и просто любопытство, -- сейчас
господствовала непроницаемая темнота, в глубинах которой, на дне, затаились
глухая тоска и безнадёжное равнодушие ко всему. Его нисколько не интересовали
ни восставшие, ни их замыслы. Помогая им в работе, он делал это скорее
механически: по привычке старательно и хорошо. Но так не могло долго
продолжаться -- и очень скоро закончилось.
    На исходе второго месяца с начала восстания Лей принял окончательное
решение покинуть город. К этому его подталкивала внутреняя необходимость. Да
и слава «бессмертного» порядком уже надоела. Люди глазели на него так, словно
бы видели какое-то фантастическое существо, сказочное чудо из мира легенд.
Специально приходили, иные даже приезжали откуда-то издалека, становились
и показывали: «Это он!» Некоторые просили дать волосок на память или ноготь,
другим казалось будто он может исцелить их недуг, третьи просили дождя… у всех
были какие-то желания и просьбы, но никому и в голову не приходило, что Лею, от
всей этой суеты вокруг него, давно хотелось куда-нибудь сбежать. Груз этой славы,
ему непонятной, неприятной, оказался черезчур тягостным для юноши, безнадёжно
потерявшему интерес к окружающей его в городе суетливой жизни.
    И однажды утром Лей объявил о своём решении Генералу, застав его работающим
над картой провинции. Красный мелок, которым главнокомандующий
повстанческой армии выделял некие рубежи на карте, вдруг проткнул бумагу и
сломался в железной руке человека, на лице которого не пробежало, между тем, и
тени чувств. И хотя, несомненно, в душе, Генералу было трудно смириться с мыслью,
что Лей покидает его, он всё же не стал отговаривать его, так как и сам видел, что здесь,
в городе, наполненном воспоминаниями и трагическими символами, Лей не излечится
от своей тоски и не найдёт ничего, кроме боли.
    Собрав свои нехитрые пожитки, в тот же день Лей вышел за пределы города, и
занятый лишь одному ему ведомыми мыслями, с неизменной повязкой на голове,
направился куда глаза глядят.

    Историю странствий Лея, до той знаменательной встречи, коей было суждено
явиться поворотным моментом в его жизни, можно описать весьма коротко и в
самых общих чертах. Так ему довелось поработать рассказчиком народных повестей
в небольших городах, жители которых ещё не растеряли остатков первозданной
наивности и тяги к незамысловатой духовной пище, работал также и изгонителем
злых духов в составе бригады профессиональных шарлатанов, заговаривал от вора
замки на знаменитых китайских сундуках… В течение трёх лет бродил он по стране
как неприкаянный, добывая хлеб насущный честными и нечестными способами, не
задумываясь о завтрашнем дне и равнодушно глядя на день сегодняшний. И вот
однажды, спустя одна тысяча шестьдесят шесть дней и ночей странствий, в
компании с заклинателями духов Лей вошёл в одну глухую сельскую
деревушку.
    В тот год дождь почему-то не шёл в течении двух необычайно жарких месяцев
и зловредный дух хо-дэ свирепо гулял по сельским провинциям. Урожай погибал,
трупы животных и птиц лежали на дорогах, в деревнях вспыхивали страшные
инфекционные заболевания.
    Призрак голода, кривоногий, костлявый, бил в колотушку из человеческого черепа
и счастливо улыбался беззубым ртом:  у него-то как раз ожидалась великолепная
жатва!
    Собственные усилия селян в призывании дождя результатов не дали. Чего только
они не делали:  молились духу-покровителю деревни, слёзно упрашивали, а после
даже били палкой изображения белого и черного драконов, запирали южные ворота,
запретили резать свиней, развешивали ивовые прутики по всей деревне -- ничто не
помогало. Дождь не шёл. И тогда они кинули клич профессионалам. Первым явился
на зов некий прорицатель:  он вытащил из мешка черепаху, сделал загадочное лицо
и вперил строгий взгляд в её панцирь. Долго ждали селяне результатов зрительного
поединка прорицателя с черепахой, и наконец дождались:  профессионал сказал:
«Она смотрит туда» -- и указал в бок пальцем. Селяне повернули головы в этом
направлении, мечтая увидеть тучку, а прорицатель в это время положил деньги в
карман и важно удалился из деревни вместе со своей мудрой черепахой, так и не дав
никаких обнадёживающих сведений на счёт дождя и конца всех бедствий. Селяне
совсем было пали духом, но тут на них посыпались как из рога изобилия специалисты
всех мастей, среди которых были и монахи и заклинатели и прорицатели -- и кого
только не было! Давно замечено: чем страшнее бедствие сваливается на людей, тем
больше плодится мастаков общения с потусторонним миром. Чем необъяснимее
бедствие, тем в большие чудеса готовы поверить люди.
    Селяне не успевали отчаиваться -- им было некогда! Работа по усмирению злых
духов, наславших невиданную засуху, кипела! Профессионалы еле успевали сменять
друг друга, и едва распростившись с одним, жители бежали встречать другого.
    Откликнулись на зов народа и нынешние товарищи Лея, тоже большие специалисты
устраивать представления, именуемые «изгнанием злых духов». Присутствие Лея в
их труппе имело свою нехитрую логику:  по земле ходили слухи, будто он
бессмертный, что само по себе придавало весомый авторитет действиям заклинателей
и существенно увеличивало цену предоставляемых ими услуг. Таким образом он
являлся важной, в смысле символа, частью их магических инициаций.
    Загадочный и важный вид новоявленных заклинателей, их скупые речи, деловитый
подход, -- были по достоинству оценены сельской общиной. Их встретили как
долгожданных спасителей.
    Обсудив со старостой детали, касающиеся оплаты труда и некоторые
моменты организационного свойства, процедуру изгнания решили провести
на площади перед храмом.
    Зрителей набралось со всей деревни полная чаша. Нанятые музыканты неистово
гремели в гонги и барабаны. Танцоры выплясывали в костюмах львов и драконов.
Две пары жонглёров, встав крест-накрест, запускали через всю площадь
разноцветные цепи шариков. Толпа мал-помалу входила в экстаз. Ждали главного
заклинателя, который скрывался до поры до времени в храме. В это время его
помощники заняли строго определённые позиции и принялись вращать длинными
шестами, при этом они совершали акробатические прыжки и кульбиты, ухитряясь
действовать синхронно и красиво.
    В задачу Лея входило преподнести верховному заклинателю специальный меч,
когда тот появится в созданном помощниками круге. До этого момента ему нужно
было стоять с умным лицом, не вертеть головой по сторонам, не зевать, и вообще
-- как можно больше соответствовать образу таинственной личности. Это делалось
уже не раз и сложного здесь ничего не было.
    Всё шло как по маслу:  когда страсти на площади достигли нужного градуса,
выскочил заклинатель, раздетый до пояса, с искажённым от ярости лицом, с
кинжалом в зубах -- страшный аж жуть, -- и кинулся в центр представления.
    Толпа встретила его появление одобрительным гулом.
    В красном халате и чёрной шапочке, обмотанной знаменитой повязкой со стихами,
двигаясь медленно и важно, неся на вытянутых руках меч, Лей приблизился к нему
не далее как на шаг.
    Заклинатель шипел змеёй, двигал туловищем, бил ногами в пыль и скалил зубы.
    Нисколько не смущаясь его видом полусумасшедшего, Лей вручил ему оружие,
и сразу же ретировался назад -- за пределы круга.
    Истосковавшийся без драки заклинатель этого только и ждал. Как дикая кошка
прыгнул он в атаку на полчища злых духов, заметных отчего-то только ему одному.
А дальше разыгралась целая битва. Заклинатель сражался как чёрт в огне. Враги
наседали на него со всех сторон -- и сверху и снизу и справа и слева. Он отражал
удары и делал блестящие выпады, за которые толпа платила ему радостными
криками. Он же распалялся азартом всё больше и больше и лупцевал мечом воздух
не щадя самого себя. На плечах и спине его, вследствие неосторожного обращения
с холодным оружием, появились кровящие ранки, -- однако они не представляли
никакой серьезной опасности для здоровья, скорее даже служили дополнительным
возбудителем, так как заклинатель, казалось, сходил с ума от запаха крови.
    В конце концов изрядно вспотев и изничтожив большую часть вражеского
войска, заклинатель вступил с их командиром в трудные переговоры, суть
которых сводилась к требованию покинуть деревню всему воинству демона засухи
(чьи ряды хоть и поредели после бойни, но тем не менее были оценены дотошным
заклинателем в ещё десять тысяч сорвиголов). Демон упирался и не желал идти на
мировую. Чтобы сделать его по-сговорчивей, заклинатель убивал с десяток-другой
духов. Демон разражался диким хохотом (о чём заклинатель любезно сообщал
почтенной публике) и предлагал биться один на один. В толпе сразу нашлись
ловкачи, которые предлагали делать ставки на этот поединок. Намечалась
последняя и решительная битва на сегодняшний день…
    Во время представления у Лея вдруг сильно закружилась голова. Началось
это почти сразу, как только он отдал меч. Недомогание было таким сильным,
что ему стоило большого труда устоять ровно на ногах. Площадь неслась вокруг
стремительной каруселью расплывчатых лиц и барабанного боя. Землю шатало.
Углы площади вздымались ломаной стеной и волнами опускались, развёртывая
бездну с гремящим в её центре водоворотом.
    Невольно толкнув кого-то сбоку, Лей сделал судорожный шаг в поисках
устойчивости и тут… всё вдруг необычайно замедлилось и отодвинулось куда-то
за перспективу:  утекли струёй воды шумы, затихли барабаны, мелькнула и свалилась
в какую-то расплывчатую неясность назойливая, пляшущая фигура заклинателя, толпа
враз поредела, рассосалась, угомонилась… и в ней, в толпе, как волнорезом проделало
белеющий светом проход.
    Не зная сам, зачем, Лей устремился в него.
    И пока он шёл по этому проходу, всё старался разглядеть:  что же его ждёт там,
в конце дороги? Но видел он только яркий, с золотым отливом загадочный свет,
в котором лишь смутно угадывалась чья-то тень. Человеческая ли?.. Не понять.
    Где-то ближе к концу прохода Лей устал от света, ставшего просто нестерпимым,
и крепко зажмурился. И в этот момент услышал голос, назвавший его по-имени.
-- Лей! Открой глаза!
    Даже не удивившись, Лей послушался, открыл и увидел красную скамеечку, а на
ней -- Вечно Одинокого Мальчика под зонтом с золотыми бахромами.
    Мальчик смотрел с кроткой улыбкой и показывал на место рядом с собою. Что-то
было в его глазах странно знакомое… Что же?..
    Лей пытался вспомнить. И не мог.
-- Садись!
    Лей сел. Мысли упорно крутились вокруг чего-то забытого прежним Леем. Но
не только прежний Лей знал некую тайну, сгинувшую в памяти, но и Лей нынешний
забыл о чём-то таком, чего не стоило забывать.
    Что же это такое знакомое?.. И почему он не удивляется мальчику под зонтом
с бахромами?..
-- Тебя мучают вопросы?
    Лей кивнул.
-- Но меня ты знаешь?
-- Тебя знают все… Но…
-- Но не все могут поговорить со мной -- ты это хотел сказать?
-- Да.
-- Я всегда доступен для тех, кто хочет этого. В любом месте. В любое время.
Вот и ты пришёл ко мне.
-- Я… умер?
-- Нет. Но твою жизнь я бы не назвал жизнью.
-- А как бы ты её назвал?
-- Разбитым Зеркалом.
-- Понимаю… Здесь не жарко.
-- Нигде не жарко. Стоит только захотеть. Ты умеешь хотеть?
-- Странно. Я-то думал ты всё знаешь…
-- И всё же?
    Лей вспомнил. Да. Он вспомнил, откуда ему знакомо то, что он увидел
в глазах мальчика под зонтом с бахромами. Что он считал проклятием…
    Вечность! Это была Вечность! Родная сестра Одиночества!
-- Я разучился… Хотя когда-то и умел… Желания… Не страх ли смерти
родитель их?
-- Конечно. Однако пора снова этому научиться. Та, что умела это делать ради
тебя… стоит того. Не правда ли?
    Лей молча кивнул.
-- Теперь можешь снять свою повязку.
    Лей кивнул.
-- Ты любишь путешествия?
    Лей на секунду замешкался.
-- Всю жизнь человека можно назвать путешествием… -- задумчиво ответил
он, комкая в руках повязку. -- Вопрос только -- куда?
-- Каждый человек всю жизнь куда-то идёт. И действительно, куда? Может
ли он на это ответить? Иногда, впрочем, дети отвечают на этот хитромудрый
вопрос поразительно верно! Но детьми ведь люди бывают так недолго.
    Мальчик протянул руку к шее Лея. Лей скосил взгляд:  он держал его амулет.
Тот самый.
    Дело в том, что косточку от небезызвестного персика он не выбросил, как не
в пример ему поступили бы многие, а оставил при себе, просверлил в ней отверстие,
продел шёлковую нить и повесил на шею.
-- Найди того, кому она нужна.
    Мальчик отпустил косточку и серьёзно смотрел на Лея.
-- Кто это?
-- Не знаю. Знаю лишь, что долгий путь ждёт тебя. Далеко-далеко, за иссушающие
песчаные пустыни. За непроходимые горы и мрачные ущелья. Очень далеко… На
край света! За безжизненные болота и гиблые трясины. Глухие северные леса и
яростные штормящие моря… Но не стоит отчаиваться! Ведь для этого у тебя
есть целая Вечность!
    Мальчик засмеялся. Потом хлопнул в ладоши и громко крикнул:
-- И пусть, наконец-то, пойдёт дождь!!!

    Пришёл в себя Лей на краю площади, далеко за спинами беснующейся толпы.
«В любом месте»…
    Дождь лил как из ведра.
    И слышно было как хохочет заклинатель…
 

-- Не могу поверить!! -- сорвался Туча. -- И это -- всё?!!
-- Ты внимательно слушал, -- отозвался китаец, -- и услышал всю историю.
    Они сидели на корабле, он тихо плыл ввиду бесконечных васильковых лугов
и задумчивых берёзовых рощь, обнимающих, как чудной вышиванкой, реку с
обеих берегов.
    Панкрат Семёнович перевёл дух.
-- Ну знаешь… Хорошенький конец! -- сказал он через мгновение и развёл
руками. -- Столько времени я слушал эту твою историю, соображал там что к чему,
мысли даже появились кое-какие…
-- Вправду? -- перебивая его, живо спросил китаец и с великим интересом посмотрел
на Тучу. -- Умираю от любопытства:  какие мысли? Скажи! Всё может оказаться
важным!
-- Шиш тебе теперь!! -- отрезал Туча.
-- Шиш -- что такое?
    Вместо слов Туча молча сложил дулю. Китаец внимательно осмотрел, скопировал
фигуру и неуверенно, с детской улыбкой, показал её Панкрату Семёновичу.
    Суровое выражение на лице Тучи сразу смягчилось. Потом он несильно, ладонью
оттолкнул руку Хэй Лей-пея и посоветовал:
-- Держи её всегда в кармане. По крайней мере перед собой останешься честным.
    Затем поинтересовался:
-- А ты, случаем, ничего не выдумал?
-- Клянусь! -- заверил китаец, ударяя себя в грудь. После чего сощурился, как
кошка, и осторожно спросил: -- Что же тебя рассердило?
-- Мог хотя бы рассказать что случилось с Генералом…
-- Ах… Генералом…
-- Так расскажешь?
-- Ладно. Только всё, что произошло с восстанием и теми, кто это восстание
поднял, после того, как Лей ушёл из города, к его истории уже никакого отношения
не имеет. Это ясно? (Туча не любил, когда ему говорили: «это ясно?», и поэтому
у него слегка заходил кадык.) Хорошо! Вот что было с ними…


    Путь обмана


    …Эта история изобилует искажениями фактов, недостоверным и спорным
описанием событий, имевших место на самом деле, или выдуманных и сообщенных,
наряду с правдивыми, скитальцу Лею разными словоохотливыми людьми, которых
он встречал в ходе своих странствий. Увы, за неимением более достоверных
источников, прийдётся довольствоваться тем что есть…

    Император тщательно следил за своей бородой. Холил её. Доверял её правку только
лучшим цирюльникам государства. Неровно срезанный волосок мог стоить головы
оплошавшему мастеру-брадобрею. Стоит ли говорить, что борода императора,
вследствие такого любовного обращения, являла собою чуть ли не идеал всех рыжих
бород на свете.
    Как? Что такое? Говорю вам, истинная правда! Его Всеповелительнейшее
Высочество стремительно рыжел книзу. Загадка природы? Ни-ни. «Знак Особого
Небесного Благоволения!»
    При чём здесь борода? А чёрт её знает…
    Скверная новость застала императора за чаепитием. Он как раз дул в чашку и
любовался как в густом кипятке распускается цветочная звезда. Мысли владели
им самые приятные и неторопливые.
    И вдруг… как гром среди ясного неба:
-- Восстание, Ваше Сиятельное Высочество! Восстание!! -- валясь на ковровую
дорожку, задыхаясь и не поднимая головы, доложил посыльный губернатора
далёкой южной провинции. -- Бунтовщики овладели городом! Беда!!!
    От посыльного вовсю разило конским потом и смертельным страхом.
-- Ну-те, ну-те! -- по-старушечьи укоризненно качая головой, молвил придворный
евнух и заспешил с накрахмаленной салфеткой к императору, так как чашка в руке
последнего опасно заходила мелким бесом.
    Окружение императора всполошилось. Раздались приглушённые, встревоженные
голоса. Все взгляды устремились к трону.
    Император же боролся с гневом такого удивительного свойства, когда безумно,
неудержимо хочется нанести непоправимый вред чему-то особенно дорогому и
любимому.
    Расторопный евнух помог ему избавиться от опасного кипятка. Убрал чайный
столик и исчез с поля зрения хозяина так быстро, как только могут это делать
умудрённые годами и горьким опытом слуги деспотов.
    Теперь император отчётливо знал, что ему хочется больше всего.
    Борода!!
    Рвать её и метать клочки в гнусных изменников, подлецов, лодырей, обманщиков!
В этих бездельников! Умеющих только врать и воровать!
    В бесстыжие глаза их!..
    Чесались руки. Кровь била в голову и ярости туман заволакивал.
    Но, как и недопитый чай, спустя несколько минут (показавшихся затаившим
дыхание придворным целой вечностью) император остыл. Сумел взять себя в руки.
Привычная надменность утвердилась на всё ещё красном лице его.
    Потом распорядился каменным голосом:
-- Немедленно отзовите с северной границы моего славного полководца Бань Чао!
    Приказание полетело исполняться. А в рядах придворных голоса зашушукали,
да всё больше завистливые, ироничные, злобные…
    Кто здесь не знал Бань Чао! Знаменитый Бань Чао! Сын распутной шлюхи и
великого князя! Удачливый Бань Чао! Малолетний обитатель тюрем и каторг!
А после прославившийся на войне со свирепыми кочевниками! Взлетевший выше
себя самого! Хладнокровный Бань Чао! Про него говорили:  «Скорее черепаха
выйдет из своего панциря, чем Бань Чао из себя!»
    Вот каков он был, военачальник, призванный императором восстановить
нарушенный порядок в государстве!
    И Бань Чао, загнав двух лошадей, явился во дворец императора уже на третий
день. На ходу снимая латные рукавицы и отряхивая пыль с плаща и кожанного
нагрудника, украшенным пластинами в виде бычьих морд, стремительным, и
вместе с тем, бесшумным шагом, вошёл он в наполненный людьми приёмный зал.
    «Отечество в опасности!» -- звучало отовсюду навязчиво, как жужжание. Слух
военного человека был неприятно поражён неискренностью, слышавшейся в
голосах придворных вельмож. Они теснились вдоль стен и словно попугаи
повторяли друг другу звучную фразу, сказанную императором.
    Прибывший только что с «диких земель» полководец, холодно и хмуро смотрел
на эти раскормленные и самодовольные лица.
    Наконец распахнулись огромные створки дверей и все голоса умолкли в
одночасье.
    Увидев появившегося из дверей государя, Бань Чао встал на одно колено и
склонил почтительно голову.
-- Займитесь приданным вам войском. В самые кратчайшие сроки оно
должно быть готово к походу! -- тотчас велел ему император.
-- Ваш покорный слуга! -- отозвался полководец.
-- А Нам покуда надлежит удалиться в храм предков для гадания на священной
черепахе, -- объявил император. -- Три дня Мы постились и дух Наш светел. И
Небо укажет Нам благоприятный день для церемонии. Вы можете идти, --
обратился он к Бань Чао, -- как только станет Нам известна дата, вас позовут.
-- Слушаюсь Вас! -- отчеканил полководец и удалился.

    Для государства война занятие не из дешёвых. И сейчас никто уже не вспомнит,
почему в тот раз, на начальном этапе войны, на её ведение было выделенно так
мало средств. Может это случилось от того, что силы восставших были
недооценены?..
    Но ведь был человек, который трезво смотрел на ситуацию -- Бань Чао. Он
изначально настаивал на регулярных, обученных и опытных войсках. Но его
не слушали.
    Заговоры плелись вокруг полководца. Кому, в самом деле, нужна была победа,
добытая ненавистным выскочкой?
    Сорок тысяч войска, но какого? Набранного из преступников, «молодых
негодяев»! Народец-то всё больше бедовый. Себе на уме народец. Вчерашние
колодники, ссыльные… Такое войско получил Бань Чао.
    Славный полководец оказался бессильным против могущественной армии
интриганов. Конечно… на их поле…
    Шипели недруги злорадно: «Войско стоит своего командира!»
    Другие добавляли с издёвкой: «Отец родной…»
-- …Я с места не двинусь, покуда мои солдаты не научатся слушаться
моих приказов! -- во всеуслышание заявил Бань Чао.
    Утёрлись завистники. «Смотри какой, однако! -- удивились. -- Вот и наделяй
иных властью Топора и Секиры!»
    А императору не терпелось разделаться с бунтовщиками. Само их существование,
бытие на свете так сказать, и вообще, одно это слово тревожное, в его деликатной и
утончённой натуре вызывало душевные спазмы, и вдобавок ко всему он ни на
секунду не мог забыть, что его лишили бесценного подарка -- персика бессмертия,
последнее известное местонахождение которого числилось как раз за восставшим
городом. По этой же причине, как утверждал придворный лекарь, у венценосного
бедняги развилась неприятная болезнь, бессонница. Приходилось любоваться на
круги под глазами. И как всякий лишённый сна человек, он раздражался по всяким
пустякам, тревожил обычный, мерный ход вещей болезненной деятельностью и
спешкой.
    Конечно же он торопил своего полководца! «Ну»-кал, «ну»-кал по сто раз на
день, как нетерпеливый погонщик.
    И что? Не запряг.
-- Если Ваша почтенная мудрость не разрешит мне этого, я отказываюсь
быть полководцем! -- бесстрашно отвечал Бань Чао и продолжал как ни в чём
не бывало муштровать своих орлов.
    И добился своего. Полтора месяца спустя войско «молодых негодяев»
управлялось железной дисциплиной, за это время сто самых злостных её
нарушителей уже были расстреляны десятью тысячами стрел по приказу Бань Чао.
Солдаты так научились слушаться своего командира, что продолжали выполнять
его приказы даже во сне и просыпались готовыми отдать свои жизни по одному
только взмаху его руки.
    Сделав им последний смотр и оставшись доволен увиденным результатом,
Бань Чао наконец-то выступил в поход. О состоянии изошедшего к этому
времени нетерпением императора, летопись умалчивает.

    Соединения двух армий, имперской и армии князя N., обещанной явиться к месту
военных действий, в назначенный срок не произошло. Посыльный князя, явившийся
в ставку Бань Чао, принёс извинения от своего хозяина, оправдывая задержку якобы
вспыхнувшей эпидемией свинки в его войсках, также уведомил о проблемах с
провиантом для обоза, который из-за страшного нашествия полевых мышей не
удалось заготовить в оговорённые сроки, всё это вкупе и не позволило армии
выступить в нужный час. Отговорка была принята имперским полководцем с
хладнокровием рептилии. Было ясно как божий день, что князь плюнул на войну
с бунтовщиками, которые, по сути, интересовали его постольку поскольку, так как
орудовали в соседней, а не в его провинции, и бросил своих людей в более важную
сейчас битву за урожай.
    Итак Бань Чао остался один. От князя явился один только крошечный отряд,
численностью в пятьсот человек, внешний вид которых заставил невозмутимого
полководца покраснеть от досады. Это был самый настоящий детский сад,
недоросль на недоросли, в каких-то непотребных лохмотьях, завшивленные, босые,
от долгого перехода по нелюдимым горным тропам ноги их стали походить на
слоновьи ступни, а сами они на вырвавшихся из пещеры сказочных людоедов;
испуганные уже заранее предстоящею войною эти бойцы разве что только не
мочились в штаны от одного вида неприятеля, но зато эти троглодиты, как ни
странно, были вооруженны настоящими мечами, правда половину из которых
они умудрились уже где-то потерять, а может их просто отняли у них по дороге.
    Сделав над собой усилие и решив не гнать их в шею в тот же час, как они
предстали перед ним во всей своей красе, Бань Чао изъял оружие и прикрепил
эту дрожащую банду к полевой кухне, чтобы никому не мешали и не попадались
больше ему самому на глаза.
    Как раз в это время шпион, с говорящим именем Шептун Ли, донёс до сведения
Бань Чао, что бунтовщики вовсю ведут агитацию уже даже не только среди крестьян
провинции, а и занялись обработкой его собственных солдат, и что уже имелись
случаи роптания в среде последних, пока ещё робкие и тихие, как будто случайно
вырвавшиеся с языка. Бань Чао понял, что это «пока ещё», в скором времени, если
не принять решительных мер, грозит вылиться в массовое дезертирство в войске,
с таким трудом доведённом им до ума. Нужно было действовать на опережение.
И самым лучшим средством могла стать убедительная победа в какой-либо
схватке с восставшими. Для этого надо было или предпринять штурм
города, -- чего пока ещё не хотел делать Бань Чао, -- или же хитростью выманить
часть сил засевших в городе и уничтожить их методом засады. Через своих
лазутчиков и шпионов Бань Чао уже располагал сведениями о количестве войск
в распоряжении врага; численность вооружённых и поставленных под знамёна
восстания людей равнялась двадцати тысячам, кроме этих регулярных частей
восставшие могли расчитывать и на помощь жителей города, численность которых
была и вовсе неизмерима, и которые, как было известно, горели решимостью
защищать свой город до последнего человека. Ввиду совершенно бесперспективного
для прямого штурма соотношения сил, а как известно для атакующей стороны оно
должно составлять как минимум три к одному, Бань Чао и не думал спешить со
взятием хорошо укреплённого города, но был полон уверенности, что с помощью
военной хитрости ему удасться разделаться с ними вне городских стен и поднять
тем самым падающий дух в своей топчущейся на одном месте армии.
    События последних дней удачным образом предугадали его планы. Военное
командование повстанцев по всей видимости решило использовать лисью тактику,
которая гласит:  «Умный полководец старается кормиться за счёт противника!»
Стремительными ударами, подобно пчелиным укусам, небольшие отряды врага
атаковали растянутую, как змея, линию снабжения имперской армии. Захваченная
в ходе подобных рейдов добыча обеспечивала обороняющихся дополнительным
провиантом и оружием, а также давала повод укрепиться во мнении, что счёт войны
открыт в их пользу.
     Не мешкая, Бань Чао приступил к реализации своих замыслов. Через своих
многочисленных шпионов он запустил дезинформацию о том, что в армии ждут
очень важный обоз с осадным оборудованием, который охраняется самым надёжным
образом, причём эти сведения распространялись и среди собственных войск, так как
полководец не исключал возможности работы вражеских шпионов у себя. Главный
рассчёт был на то, что во вражеском лагере решат во что бы то ни стало не допустить
прибытия осадных машин и кинут на обоз все действующие в тылах противника
отряды, объединив их для этой диверсии. Именно этого и ожидал Бань Чао, так как
гоняться за малочисленными и подвижными летучими партизанскими отрядами
представлялось мало перспективным, зато если собрать их всех в каком-нибудь
одном месте, заманить в ловушку, а после захлопнуть, решалась одним махом,
наконец-то, весьма чувствительная проблема оголённых тылов, а заодно и давалось
понять бунтовщикам, что перед ними стоит сила, которой всё равно однажды
прийдётся подчиниться, -- такой план действий устраивал Бань Чао на ближайшее
время, то есть до тех пор, пока у него не хватало сил начать капитальную осаду
непокорного города.
    Дезинформация сработала. Разведка доносила о стягивании значительных сил
партизан в район, где, казалось, сам бог войны Гуаньди велел бы устроить засаду,
настолько идеальным представлялось место, где сходится узким горлом дорога в
повороте между протяжённой линией заросших лесом холмов с одной стороны,
и срывающимся в реку обрывом с другой, что хитроумный Бань Чао даже и не
сомневался в выборе противником места нападения на его ложный обоз. Таким
образом мышеловка была готова, оставалось только захлопнуть её. Разместив
скрытно свои войска, задействованные в этой операции, Бань Чао сел ждать
своего обоза, который был уже на подходе.
    Ближе к полудню с наблюдательного пункта сообщили, что на дороге
показались всадники из головного охранения обоза. Вскоре стали видны
и первые повозки, гружёные фальшивым оборудованием, которое специально
было накрыто чехлами из пропитанной воском материи. Командиры корпусов,
действовавшие на фланговых охватах, доложили о готовности. Бань Чао
распорядился им ждать условного сигнала. Немного времени спустя караван
полностью вышел в зону видимости и достиг рокового поворота своей
передней частью. Его охрана, как отметил про себя Бань Чао, вела себя
довольно беспечно:  у солдат, размещённых на повозках, не было в руках
оружия, а кое-кто из них даже сладко спал. Бань Чао прикрыл на мгновение
глаза, и в мыслях, с которыми всю первую половину дня просидел на
наблюдательном пункте, в сотый уже раз отдал должное партизанам, которые
заняли свои позиции, соблюдая самую тщательную маскировку. При этом не
возможно было определить:  какими силами враг собирается атаковать, и есть ли,
а если есть -- то где, у него прикрытие.
    Дальнейшие события развивались трагически. Подобно птицам, спугнутым
со сна, со свистящим протяжным шелестом, из лесного массива вылетела чёрная
стая стрел. Солдаты, ехавшие в повозках, и те, кто шёл с ними рядом, словно
зачарованые следили за этой смертоносной стаей, летящей к ним по
завораживающе красивой дуге, следили, даже не пытаясь укрыться или хотя бы
как-то защититься. Даже их командиры стояли, забыв о себе, забыв о своих солдатах,
о военной науке, существующей словно в каком-то другом мире, в мире, где всё так
ясно и понятно, где есть чёткие приказы и где всё спланированно заранее, и поэтому
никогда, вот так вот вдруг, из ниоткуда, не появляются летящие в тебя стрелы.
    Однако всё это продолжалось ровно столько, сколько уходит времени на полёт
стрелы с расстояния ста метров. Губительный дождь пролился и собрал свой
первый кровавый урожай, и вот тогда наконец воины пришли в себя и изготовились
к битве -- и скрытый до сих пор враг не замедлил появиться.
    Они мчались из влажной тени леса, сыпались с веток, выскакивали из-за кустов,
появлялись из травы, как из рукава фокусника. «Ого, сколько ж вас!» -- знакомое
сердцестучащее возбуждение боя охватило Бань Чао. Он дал сигнал начинать охват.
    Похоже, что ловушка сработала.
    Однако тем солдатам, коим выпало стать приманкою, в это время приходилось
тяжко. Охрана ложного обоза, став спиной к спине, с отчаянием обречённых,
отражала яростные атаки партизан. Чтобы им помочь, нужно было поспешить.
    Бань Чао одним махом легко вскочил в седло. Ударным отрядом конницы
командовал лично он сам. Нетерпеливый вороной, обрадовавшись хозяину, вышиб
копытом из камня искру, всадник надел шлем с длинным красным хвостом, и
стремительная кавалерия, ломая и подминая под собою ветви, из засады помчалась
на выручку сражающимся товарищам.
    Бой закипел с новой чудовищной силой -- партизаны поняли, что сами попали
в тройную засаду. Быстро сформировав ядро из вожаков и лучших бойцов, они
устремились в прорыв. В это же время прикрывавшие их отход отряды встали
стеной, воины избавились от доспехов и верхнего платья, и с голыми торсами,
под аккомпанемент жуткой мелодии звенящей стали, запели прощальную песню,
и встретили врагов на мечи.
    Оттеснив партизан в лес кавалеристы спешились. Бань Чао распорядился
продолжать преследование, развернул коня и поскакал обратно к дороге. Здесь он
потребовал сигнальщиков и когда они явились, отдал приказ. Сигнальщики замахали
флажками, предупреждая левый и правый корпуса об опасности прорыва на их стыке.
Командирам корпусов было приказано ускорить продвижение насколько это возможно
и завершить полное окружение в кратчайшие сроки. Большего сделать полководец
уже не мог и оставалось лишь ждать развязки.
    Через три с небольшим часа сражение постепенно утихло. Уставшие, перемазанные
кровью и грязью солдаты выносили не ходивших самостоятельно раненных из леса.
В небе над полем боя уже кружили хлопотливые вороны. Высокое красное солнце,
рассерженное бессмысленным расходом тысяч человеческих жизней, палило с
нескрываемой яростью. Стоны раненных смешивались с вороним гаем, и
искалеченные, искромсанные железом люди умирали прямо на руках товарищей.
    Явились командиры, доложили обстановку и все вместе подвели итог сегодняшней
операции:  враг потерял больше тысячи человек убитыми, в плен взято двадцать
четыре раненных бунтовщика (услышав, насколько мало удалось пленить, Бань Чао
как-то странно посмотрел на своих командиров, но те оставались бесстрастными,
словно селёдки), уйти удалось… и тут выяснилось, что ускользнуло большинсто
партизанских вожаков, -- партизаны явно лучше знали местность:  они уходили через
старое сельское кладбище, не боясь тревожить сон мёртвых, потому что это только
в мире люди боятся и сторонятся мертвецов, а на войне каждый боится и обходит
стороной скорее живых, -- с кладбища партизаны спустились в никогда не
нагреваемую солнцем сумрачную лощину, там прошли по болоту, по тайной звериной
тропе -- и исчезли. Но не смотря даже на это, успех операции был налицо.
    Вечером того же дня полководец отчитался о своём небольшом триумфе в
донесении, адресованном императору. В конце донесения полководец настоятельно
просил дополнительные войска для осуществления эффективной осады, ибо
дальнейшее затягивание войны грозило неприятными осложнениями экономического
и политического характера. Но при этом полководец всё же не счёл нужным
поделиться с императором своими новыми тревогами, которые появились у него
после недавнего сражения с партизанами.
    С донесением были отправлены пленные, как надеялся Бань Чао, своими словами
они должны были подтвердить его описание сложившейся обстановки, в которой
вынужденно бездействовала армия.
    Но не успело это донесение попасть в чьи-то первые руки во дворце, как из весьма
сдержанного, сурового отчёта, оно волшебным образом превратилось в ликующее
Фу, в котором, по обычаю военного времени и придворного стиля -- десятикратно
увеличивались потери неприятеля и непомерно раздувалось значение победы.
Строчки же с просьбой о новых войсках исчезли как-то сами собой. А пленные,
которые -- судя по документу -- тоже численно прибавили в весе, бесследно
исчезли в пыточных камерах.
    Император ознакомился с подделкой донесения и на душе у него посветлело.
Всякие радостные птички зачирикали в душе императора и хотел он было даже
объявить на неделю праздники, но, после отчего-то передумал.   
    Таким вот нелепым образом были разрушены надежды полководца на
подкрепление, в котором он так нуждался. И наверное одним единственным
утешением для Бань Чао могло послужить то, что наконец-то был отправлен флот
для морской блокады города. Эта, хоть и запоздавшая мера, должна была вынудить
повстанцев наконец-то согласиться пойти на переговоры, а Бань Чао, в глубине
души, именно так -- без пролития новой крови своих людей, а также и восставших
жителей, -- которым он в общем-то не желал зла, поскольку они принадлежали к
тому же самому народу, что и он, -- хотел уже поскорее закончить эту всегда
губительную для государства гражданскую войну. Ведь всегда найдётся внешний
враг, настоящий враг, которому только на руку внутренние междоусобицы в
соседнем государстве. А он, как военный человек, как истинный патриот, в первую
очередь думал о внешних угрозах, грозящих его государству, и совсем не горел
желанием сражаться с собственным народом, который он изначально призван был
защищать.

    В громадном кабинете, некогда принадлежавшем исчезнувшему бесследно
господину Во, собрался верховный совет Белых Обезьян. Генерал председательствовал
во главе стола. Обсуждались хозяйственные дела и стратегия обороны на предстоящую
неделю. Также совет с нетерпением ждал одно сообщение. Забегая чуть-чуть вперёд,
стоит отметить, что сообщений и новостей в этот день случилось порядочно.
    В тот момент, когда один из докладчиков заканчивал свою речь, в которой мысль
сводилась к тому, что пора, и даже необходимо повысить некоторые налоги, так как в
бюджете растёт дефицит и город не может быть обеспечен продовольствием в полной
мере с имеющимися средствами и с ограниченными -- из-за частичной блокады --
поставками, отчего стоимость поставляемых товаров уже выросла и продолжает расти,
-- как раз в этот момент и прилетела первая новость.

    Генерал слушал докладчика невнимательно, он мало думал о том, кто и что здесь
будет есть. Он слушал конский топот. Кроме него его никто не слышал. Но Генерал
был странным существом и умел такие вещи. После конского топота Генерал
слушал человеческие шаги. Кто-то шёл на встречу с ним. В звуке шагов Генерал
улавливал чуткую настороженность и одновременно неподдельное любопытство к
месту, в котором идущий сейчас пребывал. Этот факт его заинтриговал. «Кто бы
это не был, -- подумал Генерал, -- он, должно быть, явился вовремя». Шаги замерли
в приёмной. Оттуда послышался незнакомый голос, сухой и вместе как будто
ироничный.
    Через мгновение в дверь просунулся охранник.
-- Князь N. просит встречи с командованием, -- доложил он.
    В совете зашептались голоса.
-- Впустить! -- коротко приказал Генерал, и в тот же миг на ум ему пришли какие-то
странные мысли. «Война -- самая непредсказуемая вещь на свете! -- внутренне
убеждаясь, думал он. -- Хотя бы из страха перед такой неизвестностью, люди могли
бы не воевать… а воюют… И я -- сын войны, никогда не отвечу -- зачем?..»
    В кабинет вошёл человек и первым делом осмотрелся.
-- О, да здесь я вижу мало что изменилось -- даже эта дурацкая картина на
месте! -- усмехнулся он.
    Человек был прав. Избавиться от старой обстановки у новых хозяев всё никак
не доходили руки, так что все вещи, которыми украсил свой кабинет господин Во,
по-прежнему оставались на своих местах.
    Это замечание вошедшего не понравилось многим из сидящих перед ним людей.
Он это заметил.
-- У этого толстосума совсем не было вкуса, но вы-то уж могли что-нибудь
нормальное прилепить на стену заместо неё! -- то ли ещё больше издеваясь над
ними, то ли желая расположить их к себе, произнёс вошедший человек. А на лицах
тех, к кому он так бесцеремонно обращался, всё росло недоумение.
-- Вы, князь, к нам шутить пожаловали, или может по какому другому
делу? -- спокойно спросил его Генерал.
-- Шутить… Шутить… -- вдруг став серьёзным, ответил тот. -- У меня шутка
припасена -- обхохочетесь!
    Высокий и худой князь всё ещё был красив лицом, хотя и вошёл в своё пятое
десятилетие, и серьёзность ему шла. Однако красота его была такого интересного
свойства, какое иногда в природе встречается, что если даже не знать человека,
но лишь один раз его где-нибудь увидеть, в глубине души откуда-то берётся
убеждённость, что человек этот на самом деле прохвост. И более всего наталкивали
на эту мысль его тонкие усишки, как два мышиных хвостика пристроенные на
верхней губе.
-- Садитесь за стол, -- пригласил его Генерал.
    Князь сел и с видимым удовольствием налил себе чаю. Утолив жажду, и, поскольку
на него было направлено всеобщее молчаливое ожидание объяснения причины его
появления, чтобы больше не томить, обратился ко всему совету:
-- Ответьте мне на один интересный вопрос:  как долго ещё вы собираетесь сидеть в
городе?
    Внимательно следивший за ним Генерал, в задумчивости кивнул каким-то своим
мыслям. Остальные члены совета только переглянулись и пожали плечами.
А князь между тем продолжал:
-- Рано или поздно этот олух царя небесного -- император, перестанет витать в облаках
и послушает наконец моего сына, и тогда все имперские силы встанут у стен этого
города. Обложат со всех сторон и -- привет!
-- Это мы ещё посмотрим! -- вдруг запальчиво выкрикнул кто-то.
-- Нет уж, увольте! -- князь даже руками замахал в ответ. -- Я не охотник до таких
зрелищ! Что вы! Что вы! Я с куда большим удовольствием на плывущих в пруду
лебедей посмотрю, чем смотреть ещё на эту мясобойню! Тоже мне, забава… Я,
знаете ли, на войне бывал…
-- Да вас кто приглашает? -- возмущённо спросили его.
-- А зачем же было тогда меня перебивать, если даже не ко мне реплика
относилась? -- искренне удивился князь. И не дожидаясь ответа, который он
всё равно бы не получил, перешёл к своему делу, с которым и пришёл
к повстанцам: -- Как бы там не было, а проигравшая сторона всегда платит. К
сожалению, на войне это означает расстаться с жизнью или свободой. Не мне
вам это говорить. А теперь спрашивается:  кому, если исходить из реальной
расстановки сил, может крупно не поздоровиться в скором времени? Не ломайте
головы над ответом. Самое интересное не здесь. -- Он сделал паузу, чтобы
освежиться чаем. Все с интересом молча слушали, что он скажет дальше. -- Как
я сказал:  интересного здесь мало, во всяком случае для меня. И для вас
тоже. -- Князь нехорошо улыбнулся. -- Но кто сказал, что партия расписана
заранее? Кто сказал, что дороги судьбы прямые, как извилина императора?
Что если сыграть по-крупному? Поднять ставки. Оживить игру. Интерес возрастёт!
Вот здесь, -- он указал на карте, -- стоит лагерем восьмидесятитысячное войско.
Готов биться об заклад -- для вас это новость! -- он обвёл взглядом и в самом деле
удивлённые лица участников совета, и увидев, то что и ожидал увидеть, сверкнул
глазами, которые приобрели вдруг холодный блеск: -- Верно, это мои люди!
Этой ночью, маршем пришли. И чтоб вы знали между прочим: настроены они
решительно! Ещё бы -- у нас второй год неурожай… Одна медная голова, вместо
того чтобы откликнуться на мою просьбу о помощи, знаете что сделала? Посоветовала
мне как следует молиться! Как будто это и в самом деле может накормить моих людей!
К слову о молитвах:  кому-то действительно самое время начинать молиться! Потому
что равновесие, в котором сегодня застыли здесь ваши весы военного счастья, завтра
будет нарушено этой новой и очень серьёзной силой! И у этой силы есть условие,
по которому она готова склонить чашу весов по выбору -- на ту или иную сторону!
    Князь оборвался и замолк. Он скрестил руки на груди, выпрямил спину и сел
с видом, как бы говорившим «ну же, спросите меня».
-- Как я понимаю, -- молвил Генерал, -- главным образом вас не устраивает личность
самого императора? (Князь не ответил, но оскалился хищной улыбкой.) Тогда ваше
условие, вероятно -- это тотальная война, которая положет конец царствующей
династии?
-- Взаимопонимание! -- воскликнул князь. -- Именно поэтому я и пришел сюда, а не
к сыну. Знаете, ведь его невозможно привести к такой простой и очевидной мысли!
Он хороший военачальник, но никудышный политик. Можно целый день перед ним
разоряться, расписывать как угодно, а он только знай будет талдычить:  «долг» да
«долг». А о каком долге говорит, сам не знает! Есть же ещё долг перед народом,
который страдает от тирании, есть же ещё, в конце концов, и сыновий долг!
-- Значит я был прав. А как вы расчитываете победить в такой войне? -- спросил
Генерал.
-- Я и не говорил, что собираюсь победить в одиночку. Для этого у меня слишком
мало сил. Другое дело вместе с сильным союзником. И желательно -- надёжным,
-- многозначительно прибавил князь.
-- И искать такого союзника вы пришли к нам?
    Князь кивнул.
-- Но наших сил хватит только защитить свой город!
-- Ну вам, полноте! За вами готова пойти вся провинция, это же очевидно! Люди
только ждут сигнала! -- убежденно высказался князь. -- Что мне вам говорить, вы
и сами знаете! Сколько по счёту селений оказали вооруженное сопротивление
армии? Видите, я в курсе событий. Нам только нужно встать во главе народного
восстания, и тогда эта лавина сметёт под собою любую имперскую армию!
-- Лавина, говорите… -- Генерал сделал вид, будто не заметил этого «нам». -- Но
любому государству нужна власть, а вы как будто предлагаете хаос и безвластие?..
    При слове «власть» у смуглолицего князя порозовели щеки. С умыслом заданный
вопрос, попал в самый живой нерв князя, хотя, без сомнения, он готовился к нему,
поскольку такие щекотливые вещи должны были быть обговорены заранее, чтобы
исключить, хотя бы на время войны, взаимное недоверие.
-- Ничего не имею против совета сторон-победительниц, как совет решит, так пусть и
будет. Но для этого ещё нужно выиграть войну, неправда ли? -- саркастически заметил
он, устраняясь, таким образом, от задушевного разговора на эту тему.
-- Значит вы согласны на совет и что в совет будет входить равное число представителей
сторон?
-- Я уже сказал что согласен. Но вот вы всё ещё держите меня в полном неведении! Я
хочу знать:  согласны ли вы на моё предложение выступить сообща против императора?
-- У нас совет, -- сказал Генерал, -- решение может принять только он. Будем голосовать.
Из уважения к вам, князь, и к той откровенности, с какою вы открылись нам, я разрешаю
вам присутствовать при этом.
    Дальше, члены совета, включая Генерала, проголосовали восемью голосами «за» и
одним «против» плана объеденения с князем. «Против» проголосовал только господин
Линь. «Красивые слова не заслуживают доверия» -- так мрачно прокомментировал
господин Линь своё решение.
    И только они проголосовали, как из-под двери, ведущей в приёмную залу, в
комнату начал вползать густой запах тины и затомленных на солнце моллюсков.
Этот запах, действительно, был такой своеобразный и сильный, что ни у кого, за
исключением князя, не вызвало сомнений -- чьё появление он может собою возвещать.
    Вскоре за этим с шумом распахнулась дверь и в ней показался живописный субъект
с пиратскою повязкою на голове и в пышном зеленом камзоле с золотыми пуговицами.
Источаемый им запах как будто струился от его фигуры и в какие-то считанные
секунды прочно обосновался в комнате, заставив находившихся в ней людей против
воли зажать носы.
    Вид у субъекта был торжественный.
-- Вы тут сидите и чаи гоняете, а я кровь за общее дело проливаю! -- не успев войти,
высокомерно заявил он с порога.
-- Позвольте представить вам, князь, нашего союзника и тепло любимого друга -- его
лихое высочество капитан Фрэш! -- с едва заметной улыбкой отрекомендовал
вошедшего Генерал.
-- Вот именно! Высочество! Позаботьтесь, чтобы устроили в мою честь
фейерверк! -- без тени смущения потребовал капитан, -- или уж наградите
какой-нибудь почётной наградой!
    Сказавши так, он развалился в кресле и закинул ногу за ногу вровень со столом,
отчего запах приобрёл почти вещественную осязаемость. Опять многие не
выдержали и заткнули носы. А капитан, по которому было видно, что он нисколько
не озабочен доставляемым им неудобством, видимо решил, что пришло самое время
поковыряться зубочисткой в своих на удивление белоснежных зубах.
    Глядя на то, как он энергично расправляется с остатками завтрака или обеда,
князь не выдержал:
-- Однако! Почему же так должно пахнуть?
-- Неа… ноа… вот и ааа… -- не оставляя своих занятий, с открытым ртом небрежно
бросил ему капитан.
-- Наш друг говорит, что всё дело в ногах, -- любезно прокомментировал господин
Линь, -- болезнь. Вот и приходится засовывать в сапоги какую-то лечебную дрянь, а
она-то и даёт этот незабываемый аромат, впрочем, весьма успешно перебивающий
собою другой, от которого, смею вас уверить, ощущения были бы не меннее острыми!
-- Агааа… -- подтвердил капитан, всё еще занятый раскопками в зубах.
-- Понятно, --; усмехнулся князь.
-- Любезный капитан, прервитесь-ка на секунду, -- сказал Генерал. -- Вы что-то там
сказали на счёт крови? Мы вас отрядили произвести разведку имперского флота, а не
вступать с ним боестолкновения! Как же понимать ваши слова, милейший капитан?
-- Да что тут понимать! Нечего тут понимать! Нет больше имперского флота! Лежит
на дне морском! Я лично проследил как он отправился туда! Да-да! Все, все до
единого там! -- обьявил капитан новость, настолько невероятную, что, не смотря
даже на то, что причин не доверять капитану ни у кого не было, всё же никто ему
не поверил.
    Когда же ему выразили, в мягкой форме, сомнение на счёт правдивости
вышесказанного, капитан так обидился, что сразу же вызвал на поединок чести
князя -- отчего-то выбрав его самым виноватым, хотя князь-то как раз-таки и
молчал.
-- Немедленно уймитесь, капитан! -- потребовал Генерал. -- Если ваши слова
подтвердятся, получите вы свой фейерверк и награду. И станете героем. А пока же
нам нужно уточнить на счёт судьбы флота. Ведь это настолько невероятно… Нам
необходимы доказательства. Не соизволите ли рассказать поподробнее, как это
случилось?
    И капитан рассказал как было дело.
    Имея в своем распоряжении небольшую флотилию из трех быстроходных
суденышек, спустя несколько дней поисков, капитан Фреш нашел вражеский флот,
стоящий на якоре в одной из защищеннных с моря бухт. Далее, не выдавая себя
и дождавшись ночи, как на удачу безлунной, капитан пошёл на дерзкую авантюру:
на маленьком -- и потому малоприметном ночью суденышке, -- он подкрался к
флагманскому кораблю, взял с собой пятерку своих самых лучших головорезов,
и они, двигаясь как тени, «закусив во рту палочки», бесшумно взобрались на борт;
там тихо обезвредили сонную охрану, после чего пробрались в каюту вражеского
адмирала, закляпили ему рот, связали и выкрали. Потом, не мешкая ни минуты,
его флотилия сразу же направилась в сторону тесно расположенных многочисленных
островков, в причудливых лабиринтах которых, не зная хорошенько навигации,
многотоннажному вражескому флоту было бы сложно его преследовать.
    Очнувшийся вскоре враг бросился в погоню. И почти что настиг Фреша, и когда
уж казалось, что боя никак не миновать -- налетел ураган. Да такой, какого капитан
и не припомнит на всей своей памяти! Однако Фреш успел заскочить в безопасную
гавань (он ведь знает эти острова как свои пять пальцев!), а имперский флот оказался
полностью в руках стихии. И уже стоя на берегу, Фрешу с товарищами только и
оставалось делать, как радостно наблюдать, как гибнет могучая армада. И когда
море успокоилось, оказалось, что имперского флота больше не существует! И
потому-то он, то есть капитан Фреш, и приписывает эту победу себе, потому что
не выкради он адмирала (с которым, кстати, они уже распили не одну бутылочку
тростникового вина), флот врага не покинул бы безопасной бухты и не попал бы
в ураган, и значит, сейчас бы был цел-целёхонек и грозил бы городу с моря.
    «Так что, не герой ли я по вашему?» -- закончил свой рассказ капитан.
-- Герой! Несомненный герой! -- захлопал господинь Линь и другие. -- Предлагаю
вырезать из дерева триумфальную статую капитана Фреша и поставить её в центре
города! А чтоб никто не перепутал его с кем-то другим, пометить её чудесным
лекарством капитана. Кто за?
    Возражений не последовало.

    Правым крылом повстанческих сил командовал Генерал, левым -- князь, а перед
ними, за великой рекой, держал оборону упорный Бань Чао. Сзади него лежала прямая
дорога в столицу, из которой уже мало-помалу стали вывозить дворцовое имущество
и скарбы. Делалось это ночами, чтобы не сеять паники среди населения, но оно
-- население, тем не менее знало об этих пораженческих действиях и паниковало
с каждым днём всё больше и больше. Войскам, из личной гвардии императора,
которые находились тоже в столице, становилось всё труднее справляться
с толпами горожан, ломящихся в запретный город и желающих воочию убедиться,
что император их не бросил. Сам Светлейший последнее время никому на глаза
не показывался, тревожные слухи, как дымки молебных курений, расползались
по столице и волнение напуганных горожан было понятно.
    Почти на триста ли растянулась линия фронта, повторяющая собою очертания
реки. И уже, в не всякого сомнения, где-то за камышовыми стеблями, в утренних
таинственных рощах мятежники сосредотачивали силы для её форсирования. И
остановить их, сбросить в ненасытное, клокочущее водное чрево было некому.
Два года войны -- и что всего хуже -- войны крайне неудачной, совершенно
обескровили империю. Кто ещё не погиб в сражениях, не разбежался в страхе,
остался верен своему командиру, -- едва-едва насчитывалось с десять полков.
Следуя неумолимому приказу, они связали коней и врыли в землю повозки.
Сильно осунувшийся, но сохранивший яростный блеск в глазах Бань Чао, видел,
знал, что этот его приказ погубит людей, что их отрежут от дороги, и зажмут, как
кота в мешке. И всё-таки он его отдал. Отдал, чтобы выиграть время и дать
императорской семье и двору покинуть столицу. Дать им удрать… ценой потери
оставшихся войск.
    Может быть, в последнюю ночь, сидя у себя в палатке, полководец думал так:
«А что дальше? Сколько бы вы ни бегали, вас всё равно затравят. Так ведь и будут
гнать и гнать! Пока не останется ни одного дома, ни одной норы, ни одной щели!
Вы молили меня дать вам время… Но что за «время» вы вымолили -- этого вы сами
ещё не поняли! А когда поймёте… когда поймёте!.. Хватит ли у вас духу на то же
самое, на что вы обрекли нас, ваших последних и верных солдат? Хватит ли у вас
духу?»
    Но на самом деле Бань Чао думал совсем о другом.
    Когда князь N. совершил измену и перешёл на сторону врага, положение Бань
Чао стало весьма сложным, если не сказать опасным. Его недруги при дворе
ликовали. И немудрено, ведь князь являлся ему отцом. И они не замедлили
использовать этот факт, чтобы настроить против него императора. Им удалось
зародить сомнения на счёт лояльности имперского полководца. Бань Чао отозвали
из армии и подвергли длительным и унизительным допросам. Но доказать
какую-либо его причастность к совершённой измене так и не смогли. Это спасло
его от казни, -- её заменили вечной ссылкой. Командовать армией был назначен
новый полководец, а Бань Чао, лишённый всех званий и имущества, удалился в
далёкую-далёкую горную провинцию. И вот там, будто в насмешку над его
злокозненными врагами, с ним случилось нечто замечательное и просто
чудесное:  неожиданно для самого себя он понял, что в этом неприветливом
с виду крае хмурых скал и горных отвесов, в этом царстве клубящихся
ущельями сырых туманов и страшных ревущих горных рек, он, неприкаянный
солдат страны, которая в слепоте своей отвергла его верное сердце, наконец-то
обрёл свой дом и долгожданный покой.
    Об этом-то доме и думал Бань Чао в последнюю ночь перед битвой, сидя в своей
походной палатке, при тусклом свете масляной лампы.
    Его дом стоял на берегу озера. Не имевший до сих пор никаких иных увлечений
кроме войны, Бань Чао вдруг пристрастился к рыбалке. Вооружившись бамбуковой
удочкой, каждое утро на рассвете он ловил чудную мелкую рыбёшку, которая в
изобилии водилась в озере, и подкармливал ею диких камышовых котов -- настоящих
хозяев окрестностей. Так что нет ничего удивительного в том, что вскоре коты
избрали его своим императором. Серые бестии, камышовые коты, вообще-то жуткие
одиночки и нелюдимы по своей природе, но для своего дорогого императора они
сделали невиданное доселе исключение -- создали для него почётную свиту. По
утрам, когда Бань Чао шёл рыбалить, часто можно было видеть, как вслед за ним,
качаясь как бунчуки, над травою важно плывут поднятые пушистые хвосты.
    Два года ничто не нарушало его покой. Слухи о далёкой войне доходили сюда в
таком невообразимо фантастическом виде, что годились только на сказки детям. Из
вежливости Бань Чао слушал редких путников, желавших этими историями как-то
развлечь сурового отшельника. Но сам по себе он не интересовался ничем, кроме
тихой покойной жизни, какую и вёл. Война более не волновала его души. Между
тем он догадывался, что дела у империи идут неважнецки:  по каким-то неуловимым
признакам, с гарью пожарищ навеки впитавшихся в его кожу ещё на войне, по
напряжённой линии горизонта, по далёким нитям дыма и поведению птиц -- он мог
представить себе истинную картину, сложившуюся на полях сражений. И когда в
один из дождливых и сонных осенних дней за ним пришли -- он ничуть не удивился.


    Как и планировалось, отряды Генерала форсировали реку на своём участке без
затруднений. Ещё в начале операции из близлежащего леса показались вражеские
солдаты, числом примерно 60-70 человек, но увидав что противник уже успел
закрепиться на берегу значительными силами -- спешно отступили назад без боя.
Иначе дела обстояли у князя. Враг разгадал его манёвр и сходу овладеть берегом у
него не получилось. Разыгралась жестокая битва. Князь сразу же направил к Генералу
гонца с просьбой нанести обороняющимся мощный фланговый удар, чтобы ослабить
сопротивление и дать возможность его войскам накопиться на том берегу. Господин
Линь, близнецы и другие советники высказались против этого плана. «Держи карман
шире!» -- кричали близнецы. Мнение их было таково, чтобы как можно скорее овладеть
дорогой в столицу, не тратя сил на поддержку атаки князя. Наступал именно тот этап
войны, когда близость победы, а следовательно -- близость пожинания победных лавров,
делала бывших союзников недоверчивыми по отношению друг к другу. И князь, прося
помощи, наверняка догадывался о возможных разговорах в штабе Генерала, но он успел
хорошо узнать его самого, чтобы все-таки не терять надежды.
    Генерал не мог изменить своему слову. Он взял с собой пять тысяч бойцов (это была
большая часть из успевших к тому времени переправиться) и бросился выручать князя.
Главные же силы, которые должны были возглавить господин Линь и близнецы,
соответственно выдвигались по направлению к дороге в столицу -- окружая полумесяцем
лагерь противника. Им Генерал наказал по возможности избегать покамест боя.

    К вечеру второго дня сражения Бань Чао был полностью окружен. Рядом с ним
стояли полумертвые от ран и усталости солдаты. Кому-то из них уже даже не хватало
сил держать оружие и оно то и дело выпадало из рук. Флаги отрядов превратились
в лохмотья. Тела погибших накрывали землю в несколько слоев. Ноги скользили и
разъезжались в крови и чёрт ещё знает в чем таком, что только может вытечь из
разрубленного напополам, проткнутого насквозь человека. Закат ломался и парил в
густом запахе окисленного железа. Черная от рек крови трава слиплась в хрустящий
под ногами наст. Левая рука Бань Чао безжизненно висела на перевязи.
    Через поле трупов и стонущих полутрупов, в его сторону, осторожно, чтобы не
споткнуться и не подвернуть ноги в месиве тел, двигались две фигуры: одна маленькая
и хромая, другая -- ровная и высокая. Это были Генерал с князем, лидеры повстанческих
войск.
    Но Бань Чао на них даже не смотрел. Его взор был прикован куда-то далеко за
границы этого давно сошедшего с ума мира.

-- Тебе ничего не остается, как сдаться! -- выкрикнул князь.
    Бань Чао невесело усмехнулся и облизнул ссохшиеся губы.
-- Если бы мне действительно ничего другого не оставалось, я бы так и
поступил, -- сказал он тихо. -- Но так не бывает. Всегда что-то остается.
-- Ты просто тянешь время! -- раздраженно крикнул князь. Он нетерпеливо
теребил пальцами серебряную перевязь с мечом.
-- Как можно тянуть неуловимое? -- устало спросил его Бань Чао.
-- Не хитри со мной! -- обратно крикнул князь. -- Твои люди еле держатся на ногах!
Вы окружены! Никто к вам не прийдет на помощь! Мы вам предлагаем жизнь!
Сложите оружие и идите по домам, нам лишних жертв не нужно!
-- Война не закончилась, -- сказал ему Бань Чао. -- Она не закончится, даже если
мы все здесь сегодня умрем. И жертв будет еще много. Много… Как их различить
на лишних и не лишних, если война сеет смерть всегда с завязанными глазами?
-- Это верно! -- вдруг сказал Генерал. -- Но сегодня мы уже утолили её жажду
целым морем человеческой крови. Разве не так?
    Бань Чао опустил глаза.
-- Зачем же упрямиться?! -- воодушевился князь. -- Твои люди выполнили свой
долг, позора им нет. Печально видеть как умирают такие отважные солдаты. Пускай
же живут те, кто выжил!
-- Обещайте мне, -- Бань Чао посмотрел на Генерала, -- что отпустите моих людей
с миром.
-- Обещаю! -- сказал Генерал. -- Пусть идут к своим семьям.
-- Хорошо…

    «…Лишь здесь -- небеса… и земля -- только здесь!» -- прошептал Бань Чао,
сделал едва заметный знак, и двое воинов, которые до сих пор держались возле
своего командира, верные как тени, одновременно взмахнули мечами и вонзили
их в сердце славного полководца. Голова Бань Чао тяжело упала на грудь, он
медленно опустился на землю и навеки закрыл усталые глаза.


    Столица встречала победителей гражданской войны настороженно. Как
водится, мрачно ждали указов о немедленном наступлении всеобщего счастья
посредством установления самой справедливой власти на земле, а так как ещё ни
одна власть, на памяти народа, не смогла заставить это счастье народиться строго
по указке, то оставалось лишь только гадать:  какими еще новыми бедами, каким
новым лихом обернутся для простых людей все эти грядущие перемены.
    Хмуро провожали люди колонны входящих в город войск.
    Грязные, голодные, измученные долгими маршами и кровопролитными боями
солдаты повстанческих войск отвечали им тем же самым.
    И тем не менее новоселье во дворце ознаменовалось необычайно зрелищным
салютом в честь победы и шумными торжествами. Новая власть, как оказалось,
кое что смыслила в искусстве понравиться толпе.
    Всю ночь напролёт рвались и иссыпали в небо золотой дождь петарды и ракеты.
До самого рассвета гремели барабаны и литавры. Тысячи дымящихся котлов, прямо
на улицах, варили угощение для всех желающих. Распространяя сумасшедшие
ароматы, стреляя и шваркая жиром, на вертелах медленно жарились туши всякого
зверья. Рядом, завернутые в зеленые бамбуковые листья, поспевали на углях самые
разные овощи. Важный столичный город вдруг стал похож на какую-то шумную
осеннюю ярмарку. Босоногие фуражисты гнали бесчисленные стада ополоумевших
от каменных улиц баранов, овец и добродушно-любопытных коз в распоряжение
необыкновенно деловитых, не знающих ни минуты покоя поваров и поварят.
Интенданты раскрывали свои заветные тяжелые сундуки, обитые несгораемым
даже в аду железом. С лицами очень строгими и важными, они щедро наполняли
чёрные от загара, уставшие от этой проклятой и бесконечной войны, вынесшие
все её тяготы руки солдат восхитительным лунным серебром… и сразу же у
ближних стен, в пролётах узких улочек, даже в окнах богатых домов, как по
призыву волшебной флейты, стали собираться одетые нарядно женщины
-- в шелках, в нитках жемчуга, с томными и страстными глазами сирен. И ни
одна из них не осталась без внимания бравых солдат, прошедших на своих двоих
всю страну и выживших вопреки всему ради этой щедрой, ослепительной и
победной ночи!

    Потом начались какие-то темные истории. Гнусные.
    Опять полилась кровь. Опять ножи предателей засверкали за спинами их жертв.
Обман, вероломство, клятвоотступничество, ничто не возмущало людей, когда-то
честных и прямых.
    И миру, таким как прежде, уж было стать не суждено.

    Император успел удрать из столицы. С ним бежала его личная охрана и часть
придворных -- ближний круг. Однако большая часть министров и кое-кто из знати
остались в городе. К слову говоря, эти господа первыми явились поздравить князя
и Генерала с победой. Благодарили ещё, вот мол, наконец-то, с тиранией покончено,
спасибо…
    Кристально честный Генерал невольно сторонился ушлых гадов, но зато
князю они пришлись весьма по душе. Впоследствии это еще сыграет свою
роль.
    Итак, Император бежал как затравленный лис. По пятам гнались преследователи.
Скоро стало ясно, что во всем государстве не найдется ни одной дороги, которая бы
привела Императора в безопасное место. Сей неутешительный факт действовал
разлагающе на его окружение. Страх, усталость, дорожная пыль, пища, от которой
болел желудок, клопы и блохи -- вот с чем приходилось мириться беглецам. Нужно
ли говорить, что не всем такая жизнь была по вкусу! И многие исчезли, оставили
своего господина. Даже наложницы, и те пропали в одну ночь, умножив собою
число таинственных пропаж.
    В конце концов с Императором остались только пятнадцать гвардейцев во
главе с командиром. Но самое главное -- сундуки. Казна. Она все еще находилась
при Императоре. И если мысль об исчезновении приближенных, в минуту хандры,
вдруг опечаливала его чело, то одного взгляда на сокровища ему хватало, чтобы
печаль тут же рассеялась и забылась, а с нею вместе забылись тяготы этого
неустойчивого и неопределенного положения на белом свете, в известных
пределах которого, Императору, увы, не долго оставалось маяться.
    Может быть это покажется немного странным, но придворные и любимые
наложницы вовсе не покидали Императора, или если и покинули, то только
в метафизическом смысле. С неизменной улыбкой встречали они своих
преследователей там, где им суждена была встреча. У последних же леденела
кровь в жилах от этой улыбки. Как жуки насаженные на булавку, придворные
никуда больше не спешили, никого уже не боялись и ни о чем не горевали, а
лишь хитро посмеивались над вселенской глупости суетой вокруг. И у
преследователей, идущих гончими псами по следу, давно уже зародилось
страшное предчувствие, что однажды, в конце пути, им повстречается сама Смерть.
    Та злая сила, улыбчивые посланцы которой пугали преследователей Императора,
обитала в желтом металле и в разноцветных камнях. А сам металл и камни уютно
расположились в сундуках, под весом которых иногда жалобно скрипели колеса
императорского экипажа.
    Император прихватил с собой казну, но головы, как видно, не взял. А еще лучше
-- взял бы брадобрея.
    Начальник личной охраны и раньше позволял себе некие сомнения на счет
Божественно-Небесного статуса Императора. Только невиданная рыжая борода
удерживала мысли верного слуги в границах приличного. Но за такой шикарной
растительностью надо следить. Нечесанная и запущенная, она может стать приютом
для всякой кусачей мелюзги. И даже перевернуть представление ближних
о миропорядке! Что и случилось.
    Начальник личной охраны сказал всего лишь: «Вот оно как!» -- и сразу же начали
пропадать люди.
    Кто знает, что случилось, когда рядом с Императором остались только вооруженные
до зубов головорезы охранники. Успел ли он утешиться видом злата? Кто его знает.
    Известно лишь то, что вообще ничего не известно. Неизвестно -- куда делся
Император. Неизвестно -- куда делась его охрана с командиром вкупе.
Также неизвестно -- куда делись все преследователи. И главное -- не известно куда
подевалась казна!
    Все пропали! Как сквозь воду…
    В народе ходили слухи, будто все кто исчез, повстречали там саму Смерть.
    Надо сказать, что от этой кругом и вокруг неясности больше всех рассердился
князь N.
-- Не рассказывайте мне сказок, я сам сказочник приличный! -- не удержался он,
когда в десятый раз прозвучало слово «пропали».
    А между тем власть в стране существовала только номинально. Почувствовав
свободу и безнаказанность, на дорогах вовсю орудовали разбойники. Особенно
это было заметно на границах империи. Купцов грабили средь бела дня, а ведь
раньше такого никогда не бывало. Торговля заглохла. Обнаглевшие кочевники
совершали глубокие рейды и уводили скот у крестьян даже в центральных
провинциях. В городах особенную силу приобрели воровские шайки или
гильдии, пополняющиеся за счет разоренных войной земледельцев
(именно в тот злосчастный год Лей и попал в шайку заклинателей духов,
которых тоже стало много, потому что спрос на их услуги только продолжал
расти).
    Бездеятельность властей вызывала ответное недовольство населения. А на фоне
всех этих безобразий росла напряженность между партиями князя N. и Генерала.
    Расклад был таков:  наибольшее число сторонников партия князя имела в столице
империи и в ее центральных провинциях, а за Генералом стояли несколько крупных
южных приморских городов -- известных свободолюбивым нравом и тягой
к независимости. Выбор столичной аристократии в пользу князя, был, по сути,
предопределен. Эта группа лиц обладала огромными ресурсами и влиянием,
тогда как сторонники Генерала были слишком далеко, чтобы каким-либо образом
влиять на ход событий, но что всего хуже -- даже между собой они не могли
прийти к ладу, потому как каждый из этих городов рассчитывал на собственное
исключительное положение в политической жизни государства, -- как минимум
не меншее чем у столицы.
    Но была и третья сторона, в неизбежности появления которой видел главную
опасность еще мужественный Бань Чао. Соседнее государство, называвшееся
Там-Сям, собрало на границе армию, явно большую, чем это нужно для
обыкновенной защиты своих рубежей. Сведения об этом раздобыл господин
Линь, весьма кстати отправленный Генералом в инспекционную поездку
на границу.
    Генерал встретился с князем и высказал ему свои опасения по поводу
сложившейся на границе ситуации. Князь на новость отреагировал вяло.
«Не трогай лезвие меча, тогда и не поранишься» -- сказал он, и прибавил, что
основная проблема, это неизвестно куда подевавшийся Император. «Ты похож
на того, кто охотится за оленем, а горы не видит!» -- упрекнул его Генерал.
С тем и разошлись. А князь затаил обиду.
    А уже через неделю армии Там-Сям вторглись на территорию империи.

    Разразившаяся война не застала Генерала врасплох. Во главе верных
отрядов он уже двигался на встречу врагу.
    В тылу была объявлена мобилизация. Прозревший князь взял на себя
руководство ею.
    Не смотря на огромное численное превосходство, Там-Сямовцы умудрились
проиграть сначало одно, а потом еще одно сражение, и в итоге потеряли
наступательную инициативу. Закаленные предыдущей войной ветераны
Генерала оказались не по зубам ордам варваров, а его полководческий
талант позволил одерживать победы с разгромным счетом.
    Сзади на помощь шла трехсоттысячная армия, и казалось, что до
окончательной победы над оккупантами рукой подать. И так бы и было…
если бы не вероломное предательство князя!
    Вот где сказалась роль «благоразумных» бывших министров и знати,
которым Генерал оказался более ненавистен, чем иностранные захватчики!
Этим предателям удалось уговорить князя пойти на сделку с врагами
отечества. Там-Сямовцы предлагали мирный договор, по которому они
довольствовались небольшой контрибуцией и особыми торговыми правами,
а заложником ситуации оказывался Генерал, с которым давно хотели
расправиться новые друзья князя. И князь согласился на этот унизительный
договор, согласился не смотря даже на то, что война, по сути, была почти
что выиграна!
    За свое предательство и глупость, он ещё заплатит сполна. Но нашей
истории это уже не касается.
    Генерал со своими верными товарищами и солдатами оказался меж двух
огней. И пощады им ждать не приходилось. Да они ее и не просили. Вместо
этого они приняли бой. Последний бой в своей жизни. И приняли смерть
такой, какая была им суждена. И так вошли в легенду. Непобедимыми.
    А легенды -- это подлинное бессмертие.
    Легенда гласит, будто бы Генерал, видя как его воины загрустили, как
поникли их головы перед неисчислимыми полчищами врагов, поднялся
на своем коне на вершину холма, поднял над головой меч, и освещенный
лучами восходящего солнца, громко, на всю долину, прокричал:
-- Друзья! Вспомните, какой славный путь мы прошли! Сколько раз мы
смотрели смерти в глаза! Сколько славных побед мы одержали! Нашим
потомкам не будет стыдно за нас! И то, как мы жили и боролись, войдет
в легенды! Родители будут рассказывать своим детям об этом дне, как
о дне подвига! Вы думаете врагов слишком много? Нет, говорю вам!
Их даже меньше, чем я хотел бы видеть на кончике своего меча в такой
славный день! Ведь именно к этому дню мы шли всю свою жизнь!
И пускай Земля, с материнской нежностью вскормившая нас, и Небо,
с отеческой любовью ведшее нас к этому дню, станут свидетелями нашей
доблести! Пускай увидят они, за что любили и на что благословляли нас
в этой дивной жизни! Так разверните же знамена, обнажите мечи, и гордо
встретьте свою судьбу! Нас! Ждет! Бессмертие!!!

    Когда все было кончено, Там-Сямовцы, ошеломленные потерями,
убрались как псы побитые зализывать раны, и долго-долго после этого
не могли и помышлять ни о какой войне.
    А падлюка князь лишился половины войска, так что трон, на который он
залез, оказался слишком шатким, чтобы долго на нем усидеть. Тем более
что братья-коты, Чжан-лан и Цан-ин, не сложили головы на поле брани
рядом с Генералом и господином Линем. По воле случая они в тот момент
были далеко.
    Но не настолько далеко, чтобы предатель мог спать спокойно.


    Третья часть еще не закончена.