Провал

    ПРОВАЛ

    Клепиков пил чай у Риты и говорил с ней об Анечке.
    — Понимаешь, Рита, моя любовь к ней какая-то не такая. Я всегда думал, что любовь — это нечто воздушное, с цветочками и поцелуями. Но я просто раздавлен своей любовью! Я даже думать не могу о том, что не связано с Анечкой. Я вытачиваю на станке деталь и вдруг с ужасом осознаю, что меня интересует не сама деталь, а стружка. Я нахожу, что цвет окалины на стружке схож с цветом Анечкиных глаз, а убегающая спираль напоминает мне завлекалочки на её щеках. Я гоню брак, Рита! Я схожу с ума! Однажды увидел, как Анечка оступилась с асфальтовой дорожки и оставила на земле след своей туфельки. Я выкопал этот след! Я посадил его в коробку из-под торта и любовался им, как собственным ребёнком! О, муки мои! Что мне делать, Рита? Как вернуть былое спокойствие и стать нормальным человеком? И не думать о том, что чувствуют пуговицы на её халате, когда она касается их руками!
    Клепиков взглядом затравленной собаки смотрел на струившийся из чашки пар.
    — А ещё, Рита, я слепну… Понимаешь, я всегда думаю об Анечке и вижу воображаемое, а не действительное. Постоянно путаюсь в лицах. Я ужасно боюсь не заметить саму Анечку! Вот сегодня, например, мне навстречу шли две девушки. Солнце, правда, в глаза светило. Одна смотрела под ноги, и лица не было видно. А вторая… Сначала мне показалось, что это ты. Потом показалось, что это Анечка. Я уже приготовился что-то сказать, но когда мы поравнялись, увидел, что это незнакомая девушка. Эти каких-то тридцать шагов так измотали меня!..
    — Анечка то была, Клепиков. — Рита грустно улыбнулась. — А рядом с ней шла я.
    Клепиков съёжился, обхватил голову руками и стал похож на скомканный лист.
    — О Боже, как мне глупо и стыдно! — прошептал он в чашку. — Я… Я не могу объяснить этот феномен. Чтоб мне провалиться!
    В ту же минуту пол задрожал, и Клепиков, взламывая перекрытия и собирая люстры, полетел вниз.
    После неописуемого грохота возникла робкая тишина.
    Дыры в этажах, словно страшные глаза, холодили душу. С разорванной арматуры свисали клочья ковров и белья. Где-то шипела сковорода. Кто-то громко пел в ванной.
    Вокруг дыр шевелились бледные лица.
    — Лиля, а где халат твоего мужа?
    — Артур, умоляю тебя! — вздрогнуло одно из бледных лиц.
    Рядом с ним появилась мокрая голова.
    — Ох, яп-понский бог! Он что, вернулся?
    — Артур!..
    — Клепиков провалился! — крикнула с шестого этажа Рита.
    Провал ахнул, затем возмущённо зароптал. Но постепенно все успокоились и занялись домашними делами. Лишь чей-то женский голос задержался над пустотой:
    — А такой тихий был.
    Кроме самого Клепикова никто не пострадал. Провал не поддавался ремонту и создавал некоторые неудобства, но к ним вскоре привыкли. Соседи по провалу стали больше знать друг о друге и чувствовали себя единым сплочённым стояком. Если где-то и ссорились, то кто-нибудь из ссорившихся обязательно кричал над притихшим провалом: «А мы от соседей ничего не скрываем!». И всем становилось приятно от оказываемого доверия.
    Я жил на первом этаже. В моей комнате провал имел продолжение в виде чёрной дыры. Если в ней что-то исчезало, то исчезало навечно. Свет от Риткиной люстры почти не доходил до моей комнаты. Я жёг свечи и опасливо прижимался к стенам. Мои девять квадратных метров уже не казались такими необъятными. Я даже написал заявление. Однако в городской администрации меня успокоили: поскольку периметр сохранился, я по-прежнему обладал полноценной жилой площадью.
    В первые дни ко мне приходили соседи. Мы сидели над дырой и слушали какие-то неясные шорохи. Но потом всё затихло, и интерес к дыре пропал. Соседи перестали ходить. Но стала ходить Анечка.
    Она куталась в плед и садилась на подушечку у края дыры. Я заваривал чай и садился рядом.
    Горела свеча. В её мерцающем пламени уныло потрескивал фитилёк. Глаза Анечки замирали над дырой, и я видел, как срывались в темноту сверкающие слёзы. Иногда сверху что-то роняли и вдогонку летел чей-то сердитый возглас:
    — А, чёртов Клепиков!
    Анечка вздрагивала и хваталась за моё плечо. Её горячие губы шептали в моё ухо:
    — Это я во всём виновата! Я терроризировала его!
    Я удивлённо смотрел на Анечку.
    — Он покупал билеты и приглашал меня на концерты. Я приходила с подругой. Мы забирали у него билеты с конфетами и оставляли его на улице…
    Анечка держала в руках чашку и отстранённо смотрела на тающий пар. Из-под пледа выглядывала русая коса и мирно покоилась на её плечах.
    — Он говорил, что я взглядом останавливаю тепловоз, но всё равно шёл ко мне. Как, должно быть, трудно ему приходилось…
    Анечка закрывала глаза и тихонько стонала. Стон её переходил в заунывную мелодию. Она покачивалась в такт мелодии и легонько ударялась в моё плечо. Мы оба покачивались и грустили.
    — Он смотрел на меня и сожалел, что столько тепла уходит в атмосферу. Знаешь, говорил он, на твои плечи никогда не падает снег — только дождь…
    Так и проходили эти вечера. Анечкина любовь проснулась, расправила крылья и стала неотъемлемой частью жизни провала. Я жалел Анечку, её нерастраченную любовь и с горькой досадой взирал на чёрную дыру. Было тяжело сознавать свою беспомощность и я лишь безнадёжно хлопал себя по коленям.
    Анечка плакала.
    — Чёртов Клепиков! Довёл девушку! — вздыхал провал и гремел кастрюлями.
    Она прижимала косу к глазам. Плечи её вздрагивали, а над ними сиротливо поблёскивали серёжки.
    — Он говорил, что руки мои легки, как крылья. Он называл меня АН-22 и умолял взять его с собой в полёт…
    Однажды я не выдержал и полез за Клепиковым. Три дня и три ночи я спускался в дыру и наконец наткнулся на испуганный окрик:
    — Кто там?
    — Это я, Пилипец, автор рассказа.
    — А ты-то как здесь оказался?
    От Клепикова пахло недрами. Я нащупал его руку и крепко сжал её.
    — Слушай, Клепиков, ты должен вернуться!
    — Ни за что!
    Он выдернул руку и стал зарываться глубже. Я схватил его за пятки и поставил в нормальное положение.
    — Не зарывайся, Клепиков! От тебя никакой пользы — одни страдания. Возвращайся!
    — Хорошо, я вернусь и буду приносить пользу. Пусть меня сотрут в стиральный порошок! — Он всхлипнул и добавил: — И стирают мною пелёнки.
    — Не всё так мрачно, Клепиков. — Я похлопал его по плечу. — Эх, люблю делать людям приятное. Она любит тебя!
    — Издеваешься, писака? — отмахнулся он.
    — Нисколько. Любит и ждёт! И плачет.
    — Плачет?! — Он замер, а затем толкнул меня в грудь. — Довёл девушку!
    Клепиков резво устремился вверх.
    Когда я вылез из дыры, был солнечный день. Я зажмурился, сел на подушечку и закурил.
    Они стояли у окна и улыбались друг другу. Анечка кончиком косы смахивала с лица Клепикова землю. За окном порхали золотые листья. Осень кружила и звала к себе.
    — Я так счастлива! Спасибо тебе за Клепикова! — Анечка разогнала дым над моей головой и поцеловала меня в нос.
    — Не грусти, брат! Всё будет отлично! — Клепиков похлопал меня по плечу, и они исчезли в объятьях золотой осени.
    Я остался с чёрной дырой. По вечерам я жёг свечи и думал о чём-нибудь приятном. Когда было тоскливо и одиноко, открывал окно и приглашал в гости ветер. Ветер шаловливо носился по провалу, ворошил бумаги, хлопал дверями и стаскивал с соседей одеяла. На него кричали. Тогда он прятался в чёрной дыре и фыркал, изображая паровоз. А я гудел. Так и путешествовали.
    А недавно Рита поругалась с мужем. Что-то всё не ладилось у них. Муж взорвался гневной тирадой и спрыгнул в провал.
    Вечером Рита пришла ко мне. Она стояла у чёрной дыры и в раздумьях покусывала губы. Из темноты доносились энергичные шорохи. Когда там воцарила тишина, Рита повернула ко мне своё красивое бледное лицо и сказала:
    — А давай, забетонируем дыру!
    Так мы и сделали. Нравилась мне эта девушка!


На снимке: семейная вышивка "Двое ушли из города".