Расставание

А дальше? Никакого конца на самом-то деле не было. Конец бывает только в книжках. В жизни финал только один - смерть. И то его как-то не застать. Глупо писать о собственной смерти, о чужой – нечестно.
Дальше было. Было долго и нудно. Было в серой круговерти дней, в искусанных губах, в бессонных ночах, в дешевом пиве и сырых предрассветных сигаретах, было в бесконечном желании забыть или забыться – неважно, в нескончаемой жажде заполнить каждую минуту-секунду жизни чем-то, что позволит не думать, не помнить…чтобы не было так больно. Ну, хотя бы чуточку, самую малость меньше.
Я помню то серое предновогоднее утро, навалившееся на меня вместе со звоном родительского будильника, продолжившееся замерзшими пальцами и твердой землей, резким голосом мамы и протяжным сочувствием отчима.
Я помню, как я сидела полдня на диване, поджав ноги, в пустой темной комнате и нависшими плитками – я их больше не считала, незачем – и ничего не могла сделать, с крупными катящимися слезами, обжигающими лицо, руки и душу. Родители суетились – у них, да и у всех был праздник, у меня одной – непропорционально большое для такой маленькой меня горе.
Я помню Машку и Лерку, пришедших ко мне на Новый Год, ярко-рыжую футболку, чулки и тени на моем теле, первые неряшливые гитарные звуки и, как всегда, невкусное шампанское, от которого пересыхали губы. Потом квартира, чужая, разумеется, и вино с тем отвратительным привкусом, что есть у всех дешевых вин, потом Женя. Его черные волосы, его руки, его губы. Ничего запрещенного. Ничего разрешенного. Просто, чтобы не думать, хотя бы немного не думать. Потом, тяжелое утро. Потом, еще одно тяжелое утро. Бесконечность одного затянувшегося тяжелого утра.
Я помню зиму. Небелую – по-питерски серую, ветреную зиму, почти без снега – почти без передышек. Чьи-то еще чужие губы, без разбора, без обещаний, без просьб – ненадолго, так, просто. И всегда слишком. Наутро было неприятно, неприятно от самой себя, от осознания собственной слабости, от собственного тела. Я ни с кем не спала, нет-нет, но это не имело значения. Была работа, скучная и глупая, занимавшая все время, на деньги были шмотки, некрасивые и никому не нужные. Проколотый хрящик в ухе, как будто бы в память или наперекор – непонятно, но все время болевший и замерзавший от холода, слипшиеся ресницы и синие пятна под глазами.
Я помню весну – весну бесконечных срывов, предутренних истерик в аське, замерзшего тела. Я думала, что не выдержу. Думала, что примчусь, хоть на край света, думала, что буду сутки напролет стоять на его станции метро, а потом врать, что очутилась там случайно. Искала его глазами в каждой толпе, выходя из дома, просила, чтобы наши пути сегодня пересеклись хоть одним взглядом, хоть одной черточкой. Весна – когда все уже стало так неактуально, так неправдоподобно – для других. Не для меня. Все обо все знали, все знакомые-незнакомые были извещены, все сплетни проговорены и обточены. Рассказывать больше было некому, те, кто раньше соглашался сочувствовать, теперь недоумевали, как все еще не стерто и не забыто, ведь столько времени прошло.
Я помню, цвела черемуха, ботинки сменились балетками, его аська, номер телефона, все фотографии – все было удалено, водка лилась через край после каждого сданного экзамена, а легче не становилось. Все еще было больно, все еще не хотелось просыпаться и вспоминать, глаза все еще искали его в толпе. О нем я уже ничего не знала – где он, с кем он, зачем он, хорошо ли ему.
Я помню лето. Нежаркое, неяркое, ничем не примечательное лето. Лето, когда я по привычке проводила ночи, стоя у окна и считая горящие окна в доме напротив, когда отчаяние безысходности, сопровождаемое скрипом ногтей по стеклу, сменилось спокойствием постоянно присутствующей боли, когда хрящик свыкся с сережкой и перестал так сильно мучить меня. Летом всегда чуточку легче, летом всегда оттаиваешь, может, потому что другие думают так же. Я терпела и почти не открывала его онлайн-дневник, я же знала, что от этого только хуже. Но редко-редко, идя на поводу у своей слабости, я смотрела в экран и читала строчки. Один или два раза я знала, что они как-то связаны со мной, но как – нет, не знала. Я забыла, как читать его мысли. Забыла вкус его неба.
Я помню, он снился мне. Неделю или даже больше. Подряд. Каждый день, вернее, каждую ночь, а еще вернее – каждое утро, в предрассветном бреду, в дымке полутонов. Каждый раз – совсем разный сюжет, разные герои, разные дни, общее одно – вместе, мы вместе, я и он. И ничего больше. Его могло там даже не быть, просто я знала – вместе. Я не хотела видеть эти сны, и не хотела, чтобы они прекращались. Мне, разумеется, не было все равно. Просто я не знала.  Я же запрещала себе о нем думать, хоть так, хоть так. Это от меня не зависело. Я не могла себе этого запретить. Это не было слабостью, это было воем. Только тихим. Уже никому не рассказывала – никто не слушал.
Я знаю, потом я пообещала себе, что все изменится. Нельзя было больше так жить, я это понимала. Понимала, глядя на небо, глядя в зеркало, глядя на молчащий мобильник. Это было нужно мне больше всего на свете. Жизненно необходимо. Как когда-то он, теперь – его отсутствие. Я просила, я просила бесконечно, сколько могла, всем сердцем. Только одного – забыть, не думать; я уже сто раз ему все простила. И мне – разрешили. Под голубым небом чужого города, в который я сбежала ненадолго, чтобы было что-то другое, прошло. Само. Прошло так, что поначалу я даже не заметила. Просто я попросила, очень сильно и очень честно. Это не время, нет-нет, оно не лечит,  это не правда. Иногда нам помогают, когда уже совсем ничего не можешь сделать. Просить – нестыдно, порой сил не хватает. Может, так правильно.

Я иногда ищу его взглядом в толпе. Но иногда. Совсем иногда.