В Новогоднюю ночь

В художественном училище города А. шел урок живописи с натуры. За окнами стояла промозглая осенняя погода, шумел дождь, а в классе было тихо и тепло. Студенты третьего курса писали с натуры. Обнаженная натурщица – уже не молодая женщина с короткими белокурыми волосами, сидела на подиуме, задрапированном серой тканью и задумчиво смотрела вдаль поверх голов студентов, которые старательно ее писали, склонившись над мольбертами.
Владислав Шумский тоже писал эту женщину бальзаковского возраста, с обвислой грудью и мощными бедрами и все поглядывал от скуки на работавшую неподалеку от него однокурсницу Ольгу Гордиенко – красивую девушку с нежным румянцем на лице, толстой темной косой и ровным пробором посередине. Шумский еще в школе удивлял учителей своими способностями по рисованию, изрисовывая порой все поля тетрадей, а один раз всего за один урок нарисовал портрет Ленина, чем очень растрогал Клавдию Сергеевну, учителя по рисованию, а после школы твердо решил стать художником. Вот и здесь в училище он вскоре зарекомендовал себя с самой хорошей стороны – выделялся старательностью, серьезными основательными работами. Особенно хороши у него были портреты с живой натуры. Вот и сейчас натурщица у него получалась как живая со всеми выпуклостями ее тела и задумчивой улыбкой на лице. Работая, он нет-нет и оборачивался на Олю, которая тоже старательно писала кистью на своем холсте.
Она и вправду была прелестна, эта тоненькая брюнетка с нежным овалом свежего личика, большими карими глазами и толстой длинной косой, с которой она никак не хотела расставаться и выглядела немного старомодно. Девушка одевалась просто – всегда носила тонкий однотонный свитерок и в меру короткую юбку. Приветливая, ровная в обращении со всеми, Оля никого особо не выделяла из парней.
Шумский испытывал волнение в крови, даже когда думал об Оле. Ему нравилось, как она сидит, в полуобороте к окну на лекциях по теории искусства, внимательно слушая преподавателя или рассеянно глядя в окно и о чем-то задумавшись. Ему нравились ее темные волосы, которые она иногда собирала резинкой, и они струились по плечам темной рекой и, занимаясь в классе живописи, фантазия уносила его иногда далеко-далеко. Он представлял Ольгу натурщицей, вместо этой пожилой дамы, с кувшином на плече, как в картине «Источник» великого Энгра, и он мысленно обнажал ее взглядом, рисуя ее прелестные пленительные формы. А лежа один в своей квартире, доставшейся ему по наследству от бабушки, засыпал и видел ее в своих снах - то на пляже, лежащей в соблазнительной позе на песке, то в бассейне, где она выходила из воды нагая, как Венера из пены морской…
Эта любовь была, как наваждение, она преследовала его везде и не давала покоя. Но как завоевать эту девушку? Ольга, казалось, не замечала его взглядов и не обращала никакого внимания.
Как-то к нему домой пришел его приятель Евгений Евстратов, они выпили, а потом Евгений пристал к нему: «Ну что ты все один, да один? Завел бы себе девочку, вот Ольгу, например, Гордиенко, малина, а не девочка. Правда?»
- Да, сладкая девочка, но пока не моя, но спорим, что будет моей, - неожиданно вырвалось у Влада.
- Ну, это ты, брат, загнул. Чтобы Ольга так просто тебе поддалась? Она не такая.
- Да все они на один лад. Спорим, что до Нового года моей будет?
- А на что спорим?
- Три бутылки коньяка поставлю.
- О, это идет! Ну, по рукам! – и приятель вскоре ушел домой, а Влад задумался, задетый за живое – до Нового года оставалось два месяца.
И он начал усиленно ухаживать за Ольгой: то бросал на нее пылкие, страстные взгляды, то многозначительно улыбался, то часто подходил к ней во время перерыва между лекциями, пытаясь найти к подход. Однажды он случайно увидел у нее на столе небольшой портрет Кандинского и подумал:
- Ага, она увлекается русским авангардом, - и внутренне возликовал, у него дома была хорошая библиотека – досталась от бабушки Серафимы Сергеевны, та была искусствоведом и ярой поклонницей Кандинского и Малевича.
На другой день он подошел к Оле и как бы, между прочим, спросил: «Кандинским увлекаешься? А у меня такая редкая книга о русском авангарде есть – зарубежное издание, и он показал ей толстую монографию о русском авангарде. Оля подняла на Влада свои карие глаза, опушенные длинными ресницами, и с волнением в голосе тихо сказала: «А можно посмотреть?».
- Пожалуйста, могу даже домой дать почитать на недельку.
Девушка с радостью взяла книгу и стала осторожно перелистывать глянцевые страницы редкого издания. А он стоял довольный – кажется, она проглотила крючок с наживкой, и теперь он постарается ее не отпустить…
***
Вскоре они стали встречаться. Сначала разговоры шли больше об искусстве – Ольга так увлечена была им:
- Понимаешь, Влад, как хорошо сказал Михаил Ле-Дантю об искусстве! Ты только послушай: «Чтобы писать картину нужно много знать и много сметь, а как мало мы, люди ХХ века знаем в одном и как много в другом! Наши картины пока должны быть только односторонними и носить чисто аналитический характер». Как верно! И как будто про наше время. Как жаль, что он так мало прожил! – и они в сотый раз рассматривали иллюстрацию картины Ле-Дантю «Дама в кафе», написанную в середине 1910-х годов. С Ольгой ему было интересно поговорить и поспорить. Влад, больше тяготевший к классическому искусству, в душе давно охладел к отцам авангарда, а она, как ребенок, восхищалась ими и находила какую-то особую гармонию в их искусстве, в полотнах Казимира Малевича, Василия Кандинского, Павла Филонова и других авангардистов.
Дни, так загруженные до предела учебой и живописью, летели теперь так быстро! Они, несмотря на непогоду, гуляли по городу, заходили в кафе. Однажды, он пригласил Ольгу в ресторан. Она была там впервые и сидела, как будто проглотив аршин – строгая, тоненькая и прямая, а он бывал здесь не раз и не два, и вел себя смело и уверенно – быстро сделал заказ – взял рагу из кролика, коньяк и фрукты и предложил ей выпить за искусство, чистое и святое. Она не хотела пить, а только пригубила рюмку, но Влад был настойчив, и Оля выпила коньяк, а потом еще и еще. Раскрасневшись и слегка захмелев, она стала еще красивее и женственнее: мягко светились карие бездонные глаза, а пышные волосы темным водопадом струились по плечам. Они долго сидели за столом, Влад невольно любовался девушкой, потом пригласил ее на медленный танец, и они долго танцевали, и он все прижимал ее к себе, такую нежную и прекрасную.
После ресторана Влад остановил такси и привез Олю в свою холостяцкую квартиру, а дома включил песню Джо Дассена, открыл заранее припасенную для такого случая бутылку шампанского и налил ей и себе до краев в тонкие хрустальные высокие фужеры, а немного погодя пригласил потанцевать. Теперь они опять танцевали, прижавшись, друг к другу, и он чувствовал ее податливое тело и тонкий запах ее духов… И Влад не выдержал – взял девушку на руки и отнес ее в спальню на кровать, а там стал негнущимися от волнения пальцами расстегивать ее белую блузку. Оля слабо сопротивлялась и отталкивала его руки, но он чувствовал, что ей приятны его прикосновения, и распалялся все больше и больше.  Наконец губы их слились в бесконечном долгом поцелуе, а потом все оставшееся свершилось до обыденности банально и просто – как было у него со многими девушками, к которым он вскоре терял интерес. В нем жил какой-то азарт охотника за «дичью», и когда эта «дичь» залетала в его силки и доставалась ему – вся прелесть обладания ею куда-то улетучивалась, рассеивалась, как дым, и он уже тяготился ею.
Боясь, что так случится и на этот раз, Влад продолжал нежно гладить Ольгу по плечу, пока она не уснула у него на груди, прижавшись доверчиво, как котенок. А, рано утром поднявшись и поморщившись от головной боли, он, боясь, что соседи увидят его очередную пассию, тихонько разбудил девушку, напоил ее кофе и проводил домой.
***
А на занятиях ему снова пришла в голову эта шальная идея – написать ее обнаженной. И он, спустя два дня вновь пригласил девушку к себе, приготовил бутерброды с икрой и селедочным маслом, налил ей и себе искрящегося вина. Они выпили и закусили, а потом Влад подвинул к ней вазу с конфетами и фруктами: «Угощайся, Оленька, да не стесняйся ты, ешь». Она застенчиво улыбалась и ела сочные румяные яблоки, которые очень любила, потом пили чай, потом разговаривали допоздна, а уже в постели он долго разглядывал ее с восхищением: «Надо же, совсем как на картине Модильяни, такой же теплый золотистый цвет кожи и груди как два яблока, такие, что с ума можно сойти... Он пошел в другую комнату, взял свой рабочий альбом и быстро карандашом стал делать зарисовку с натуры. Оля слабо засопротивлялась и закрыла грудь руками: «Не надо Владик, не надо, - но он разжимал ее руки и с умоляющим видом просил: «Нет, нет, не закрывайся, позволь мне, немного посиди еще, вот так. Ты так прекрасна, еще немного, теперь приляг, вот так, обопрись локтем о подушку, и повернись ко мне». Зарисовка получилась отличной, а потом он захотел изобразить Олю как на картине Энгра с кувшином на плече. Кувшина у него не оказалось, зато была старая большая бабушкина керамическая ваза, напоминающая древнюю амфору, и он как-то в удобный момент попросил ее попозировать. Она не соглашалась, но Влад долго убеждал ее, приводя различные доводы:
- Нет, ты подумай, Оля. Всем великим художникам позировали прекрасные женщины, вроде тебя. Леонардо да Винчи, например, изображал Мону Лизу, Рембрандт – Саскию, Гоген – таитянок, а я хочу тебя, моя любимая. Да что тебе объяснять! Ты ведь сама не хуже меня знаешь». В конце концов, она согласилась.
И вот вечер за вечером, сеанс за сеансом Оля позировала ему, как натурщица, совсем обнаженная. В конце сеанса Влад отходил от начатой работы, и, пристально рассматривая ее так и этак, оставался, доволен – на холсте Оля выходила очень похожей на саму себя и в то же время какой-то загадочной – рисовальщик Влад и вправду был неплохой. То, что порой никак не выходило у его сокурсников, у него хорошо удавалось, а ведь с ним учились многие талантливые ребята с разных сторон нашей матушки России: там были: русские и казахи, украинцы и немцы, и даже один кореец Николай Ли. Все, в общем-то, неплохие ребята, но немного безалаберные и беззаботные, как и все в юности, каждый из них был талантлив по-своему, и каждый мечтал о большом будущем, мечтал об этом и Влад.
А между тем приближался Новый год, в магазинах появились в продаже елочные игрушки, фейерверки, хлопушки, разноцветная мишура, а в квартирах запахло елкой и мандаринами.
Этот праздник был для Ольги с детства один из самых любимых. К нему она задолго и тщательно готовилась: шила что-нибудь новое, делала подарки маме и сестренкам, которые жили теперь так далеко от нее. Вот и в этот раз она заказала в ателье красивое модное платье и купила всем близким недорогие подарки: матери – теплый байковый халат, сестренкам – яркие вязаные кофточки и конфеты, а для этого пришлось немало потрудиться – несколько месяцев девушка мыла полы в училище, подрабатывая вечерней техничкой. Влад об этом пока ничего не знал, да  и зачем? Ведь он был обеспеченный мальчик, его родители присылали ему из дома денег столько, что он мог жить, ни в чем не нуждаясь.
Оля и ему собиралась сделать подарок, вот только не знала, что выбрать, потом остановилась на дорогом галстуке и с радостью ждала Нового Года. Любовь всколыхнула ее всю, и она потянулась к ней, как молодое деревце весной тянется к свету и солнцу.
До Нового года оставалось три дня, когда к Владиславу Шумскому пришел его приятель Евгений Евстратов и, увидев на мольберте начатую картину, где красовалась Ольга, остолбенел и долго любовался: «Ну, до чего хороша!». А потом ухмыльнулся Владу: «Ну, ты даешь, приятель. Твоя взяла – я проспорил, должок за мной. Завтра принесу вечерком». Они еще посидели, поговорили и разошлись.
А на другой день обещание свое Евгений выполнил, – принес, как и договаривались три бутылки армянского коньяка «три звездочки», но пришел не один, а с двумя друзьями – с их курса. Все были уже немного навеселе. Влад не успел снять картину с мольберта, как они уже внимательно ее разглядывали, похохатывая и отпуская скабрезные шуточки: «Да это же Ольга с вашей группы, во дает! А тоже скромницу из себя корчит, туда ее мать. Хоть бы, не выпендривалась что ли, а то гордая ходит такая».
- Да хватит вам скалиться, ребята, - пытался их урезонить Владик, - она хорошая девушка, я вам говорю.
- Да знаем мы таких хороших, видали.
Ребята выпили, посидели и разошлись по домам. А завтра об этой картине знал весь курс.
Тридцатого декабря Оля пришла на занятия в приподнятом настроении. Она была в новом платье, которое отлично облегало ее фигуру. Разделась в гардеробе, прошла в свою аудиторию и вдруг почувствовала какое-то недоброжелательство вокруг себя: послышались шуточки, переглядывания, насмешки, а когда она садилась на свое место в лекционной, к ней подошел Женька Евстратов, друг Влада и нагло заулыбался, подмигнул ей, а потом вкрадчиво сказал: «Ну что, куда мы сегодня пойдем такие красивые? А можно мне вас, мадмуазель, пригласить на чашечку кофе с коньяком? Оля, ничего не понимая, невольно отодвинулась от него, а он опять подвинулся к ней, жарко дыша ей в лицо и обдавая вчерашним перегаром:
- Ну, как, согласна, моя кошечка, - и панибратски положил руку ей на талию. Оля гневно сбросила его руку, а он рассердясь и, не стесняясь, громко начал говорить ей гадости. – Ой, какие мы паиньки, маменькины дочки, а чем мы по ночам занимаемся? Голенькими, в чем мама родила, позируем, - и он обратился к подошедшим двум его вчерашним дружкам. Да мы же поспорили с Владом на тебя. А ты думаешь, он влюблен? Поспорили, ну и проспорили, не думали, что ты такая податливая окажешься.
Тут Оля не выдержала, размахнулась, влепила Евстратову звонкую пощечину и выскочила из лекционной, а потом быстро пошла, почти бежала по улице, не замечая прохожих и размазывая варежкой слезы. А дома она никак не могла успокоиться: «Все знают об этом. Какой позор! А он, какой подлец оказался, а я глупая поверила… Зачем? Что теперь делать? Как жить с этим позором, – билась она в отчаянии, и вдруг взгляд девушки упал на полку, где стояла небольшая стеклянная бутылочка с уксусной эссенцией. Решение созрело мгновенно и бесповоротно.
Дрожащими от волнения руками она достала бутылочку, с трудом открыла пробку и налила в стакан жидкость, не разводя водой. Дальнейшее все было, как в тумане: резкая боль обожгла горло и помутила сознание. Больше она ничего не помнила.
Хозяйка Вера Васильевна обнаружила ее на полу на кухне и сразу же вызвала скорую, так Оля оказалась в больнице.
***
Несколько дней она провела между жизнью и смертью. К Оле приходили однокурсники, подруги, приехала из деревни мать, сразу постаревшая на несколько лет и поседевшая от горя за одну ночь. Оля лежала без сознания на белой простыне с рассыпанными по подушке темными волосами, со следами ожогов на подбородке и шее, мертвенно бледным лицом и закрытыми глазами, и только тяжелые хрипы вырывались из ее груди, а через несколько дней, не приходя в сознание, она умерла…
***
Кому была нужна смерть этого прекрасного юного существа? Непонятно. Однако это свершилось, и жизнь ее сгорела быстро, как тонкая свечка. После нее осталось несколько неоконченных учебных работ и среди них автопортрет, где она сидела в окружении сирени, как будто в сиреневом облаке из множества цветов. Ее юное лицо было полно жизни и обещало любовь…
Обезумевшая от горя мать похоронила дочь на городском кладбище и уехала.
Однокурсники сложились, кто, как мог – купили красивый венок на ее могилу, устроили поминки. Влад был в шоке – казалось, небо пошатнулось над его головой, когда он узнал о том, что Оля отравилась. Он не пошел к ней в больницу – не мог видеть ее такой. Чувство вины грызло его душу и не давало покоя. Следствие по факту ее смерти вести не стали – это было явное самоубийство, правда, хотя Олина смерть потрясла всех, ее никто не осуждал – наоборот все жалели. После ее смерти вскоре неожиданно исчез из училища Евгений Евстратов – сам забрал документы, тоже видимо совесть замучила или однокурсники «достали», но факт был фактом.
***
С тех пор прошло много лет. Однокурсники Шумского и Оли понемногу выходили в люди – стали известными художниками: кто работал в театре, кто в издательстве, кто преподавал в школе, кто просто писал на заказ свои картины и жил этим, а кто сошел с круга, как Евстратов, у которого были частые и длительные запои.
Владислав, окончив училище, остался в городе и работал в театре юного зрителя, оформлял спектакли, был неплохим художником, но что-то сломалось в его душе после смерти Оли.
Он стал сторониться женщин, и ни одна из них теперь не переступала порога его квартиры. Знакомые даже удивлялись: «Ну, когда же ты женишься? Уже ведь за 40 давно перевалило!» Хотя он продолжал нравиться женщинам, а внешность у него с годами стала еще импозантнее: седеющие волосы и бородка, придавала ему профессорский вид. Он всегда тщательно и со вкусом одевался, но вкуса к жизни не испытывал – что-то угасло в нем, и Шумский весь отдавался работе. Но все чаще и чаще утешение находил в вине и, когда душевное беспокойство доходило до апогея, он открывал бутылку вина, наливал рюмку и смотрел на свет, любуясь игрой напитка, потом пил без закуски одну, другую, третью рюмки, пока по телу не разливалось приятное тепло, а голова начинала сладко кружиться.
Все чаще его стали одолевать воспоминания юности и, как самое яркое пятно – Оля и его отношения с ней. Он старался заглушить это вином или водкой, но даже водка не помогала, а только разжигала воспоминания о прошлом. Он сидел в своем кресле, а память услужливо подсказывала кадр за кадром: их первый вечер, когда они впервые были вместе, и когда она отдалась ему вся без остатка так беззащитно и трогательно. И только сейчас, двадцать лет спустя, он до конца понял, что натворил, каким подлецом оказался, и что должна была испытать она, когда узнала, что он соблазнил ее по спору.
Наконец ему стало ясно, почему она решилась на тот безумный роковой шаг, и ощутил такую душевную боль, что некуда было от нее деться…
***
В один из последних дней 2000 года он как всегда работал с большим напряжением – в театре готовили премьеру, и после сдачи очередного спектакля решил немного расслабиться, и запасся вином.
В том году зима в городе была поздняя, долго не было снега. По утрам земля промерзала, и только деревья стояли разубранные инеем, а снега не было до конца декабря – город находился на юге России, но зима была необычно теплой и для их климата.
***
В Новогоднюю ночь Шумскому не спалось. Он не пошел встречать Новый год с друзьями и к себе никого приглашать не стал – хотелось побыть одному – устал от сутолоки последних дней в театре. Он по-прежнему одиноко жил в своей квартире, и каждый раз накрывал для себя скромный праздничный стол: брал пару бутылок хорошего марочного вина, водки, потом по старой давней традиции открывал баночку черной икры и делал бутерброды, нарезал сыр, колбасу – готовить по-настоящему он не любил.
Вот и сейчас в последний день уходящего года он открыл первую бутылку, налил полную рюмку, потом еще и еще, пока не пришел хмель, тяжелый и горячий, будящий воображение и тоску по несбывшимся мечтам. Он ведь еще в молодом возрасте подавал большие надежды, но великим художником так и не стал, хотя надо сказать, постоянно участвовал в выставках, были у него свои почитатели таланта и даже небольшая мастерская в центре города.
Обуреваемый воспоминаниями, Владислав пил рюмку за рюмкой, а потом, захмелев, уснул тревожным слом, но и во сне ему снилась она – такая красивая, юная и желанная, она протягивала к нему руки и звала к себе. Шумский встал и нетвердыми шагами пошел ей навстречу, но она выскользнула из его объятий и вышла за дверь.
Он, как был раздетым, шагнул вслед за ней на лестничную площадку, а потом на улицу и пошел как будто бы в мастерскую, но забрел почему-то в парк.
Там вокруг белел накануне выпавший снег, лохматыми хлопьями свисая с веток деревьев. Бледная луна то скрывалась за тучами, то выглядывала вновь, указывая ему путь, а наваждение не исчезало, нет. Ольга шла впереди, оглядываясь и маня его: «Иди ко мне, милый!»
Сколько это длилось? Кто знает, только утром сторож нашел его уже совсем закоченевшее тело с разбитой головой – видимо, падая, он сильно ударился о скамейку. А вокруг, на дорожках парка лежал девственно белый, чистый снег. Земля накануне оделась, как будто специально ожидая этого дня, и стыдливо прикрыла свою наготу роскошным белым платьем.