Глава 13 Мы заражаемся грехами Мнемозина роман

ГЛАВА 13  МЫ  ЗАРАЖАЕМСЯ ГРЕХАМИ КАК БОЛЕЗНЬЮ
 
 ( Роман Мнемозина или исповедь троеженца )

  « Из ниоткуда в никуда», - говорили древние греки, и были по-своему правы.
Костер моей любовной страсти к Мнемозине почти уже догорел, а с Верой в чулане я уже не столько блаженствовал, сколько затыкал ей рот подушкой, как только замечал в ней натяжение голосовых связок. Леонид Осипович часто плакал и вздыхал, и за что-то просил у меня прощения, Елизавета Петровна продолжала оставаться в своей комнате и срала как канарейка. Как бы написал писатель прошлого века: «Жизнь шла своим чередом». И все же грустнее всего было опекать спятившую, и одновременно беременную от меня, Мнемозину. Иногда она при малейшем звуке, например, позвякивании ложки об стакан, как голодная собака кляцала зубами и залезала под стол, и долгое время лежала у моих ног, свернувшись калачиком.
- Почему ты ее не бросишь?! – удивлялась, в очередной раз обнажившаяся для соития Вера в нашем укромном чулане. – Над ней ведь можно оформить опекунство и тратить ее денежки себе в удовольствие! Подумай об этом хорошенько!
- А если у меня к ней есть чувства?! – возмущался я.
- Да, разве сумасшедшую можно любить?! – удивлялась Вера.
Иногда мы с ней так увлеченно спорили, что даже позабывали, зачем мы заперлись в этом чулане. « Жизнь напоминает абсурд », - говорил я себе, - и с этим, увы, бесполезно бороться! Можно только делать вид, что ничего не происходит, можно жить, как и раньше, блуждая сомнамбулой по ресторанам, ища на ночь очередную женщину! Но кому я нужен, старый и облезлый, то ли человек, а то ли пес? Если только своей спятившей Мнемозине, которая стучит зубами при каждом шорохе, или когда я овладеваю ею ночью, или своей домработнице Вере, уже привыкшей к солидной надбавке к зарплате? Ну, уж, конечно, никак не Леониду Осиповичу с Елизаветой Петровной, которые или плачут, или срут при одном упоминании моего несчастного имени. А ведь многие мои родственники с фамилией Розенталь стали профессорами, написали множество книг и учебников по медицине, астрономии и другим наукам!
 Достигли очень многого в своей жизни. Я и сам мог безбедно прожить без Мнемозины с ее родителями, о чем я Вере, разумеется, никогда не говорил. Что же меня держало около Мнемозины?! Что заставляло меня испытывать страдания и все рано оставаться рядом с ней?! Любовь! Это огромное и светлое чувство, а еще тайна ее тела, ее мозга и ее неожиданной болезни! И еще наше дитя в ее материнской утробе…
Дитя незримое в доме, чье имя – живот… Живот – значит живет!...
Живот с каждым днем округлялся, призывая меня любить и беречь Мнемозину, даже против всякой логики и смысла! Дни проходили, ничем не отличаясь друг от друга, а я все еще пытался откопать в этом какой-то смысл.
 Смысл мне представлялся чем-то вроде клада, спрятанного от меня совсем недалеко. Я предчувствовал сияние алмазов, изумрудов, блистание золота и сверкание бриллиантов. Я ощущал, что все драгоценности мира спрятаны в животе у моей Мнемозины. Поэтому, оставаясь с ней наедине, я притрагивался к нему как к святыне, стараясь не замечать, как кляцает зубами от страха моя бедная Мнемозина. Я уже берег ее, чувствуя приближение родов. Стоило мне только приложить свое ухо к ее животу, как наше дитя тут же ударяло ножкой то вправо, то влево от пупка Мнемозины, и весь живот Мнемозины необычайно красиво пульсировал и колыхался как сказочная гора, священное возвышение, а я прикладывался к нему ухом, прижимался щекой и плакал, от счастья, что стану отцом, и от несчастья, что стану им же! А Мнемозина тихо подвывала мне в голос как понимающая собачка. Я с сочувствием и любовью глядел в ее печальные глазки, но она тут же прятала их, страх ее был настолько велик, что она боялась даже моего взгляда, колдовского сглаза, порчи, всякой мерзости и скверны, всего, что понавыдумывали ее свихнувшиеся родители.
Я еще не упомянул об анонимках. С тех самых пор, как Мнемозина вместе с родителями спятила, разглядев во мне колдуна, мне по почте стали приходить какие-то странные письма, написанные по-детски корявым почерком и никем не подписанные.
Почти все они были одного содержания, в них кто-то неизвестный просил меня, а впоследствии уже настойчиво требовал оставить в покое Мнемозину и ее родителей, поскольку они уже спятили, и уверял меня, что ничего хорошего в моей жизни с ними уже не произойдет, да и ребеночек родится таким же таким же сумасшедшим дитятей! И что сам я себя доведу до безумия своими же греховными страданиями! Получив несколько таких писем, а эти писульки я получал чуть ли не каждый день, я уже нисколько не сомневался, что их писала Вера. Возможно, Вера догадалась, что я тоже не бедный человек, и потом, она не раз и не два предлагала мне сдать их в дурдом, а самому завладеть и квартирой, и состоянием Мнемозины, и даже домом ее родителей в Подмосковье, который был их предыдущим зятем оформлен на них!
Боже, Вера была так настойчива в своих предложениях, что мне казалось, что она меня насилует и физически, и духовно, но и от нее, я отказаться не мог. Мне была постоянно нужна женщина, в которую бы я постоянно изливал свое семя! Без этого, как я чувствовал, меня окончательно бы могла сломить приближающаяся старость, да и вообще бы прекратилась вся моя несчастная жизнь…
Человек изо дня в день должен тратить свои силы, чувства, доброту на все окружающее его человечество, пусть даже в самых минимальных дозах и количествах, но если это происходит, то он живет! Ведь человек по сути своей похож на сообщающийся канал, сосуд с двумя или даже несколькими отверстиями, куда течет свет, вода, воздух, пища, а из него обратно всякое дерьмо и семя, и вот это семя, как раз и искупает собой всякое дерьмо, хотя бы потому что оно несет в себе волшебный заряд новой жизни, жизни, которая спряталась в животе у моей Мнемозины.
 Жизнь бывает порой похожа на сказку, но иногда с этой сказкой бывает такой перебор, что люди не выдерживают и сходят с ума! Они теряют голову и все остальное, и их можно только пожалеть, хотя пройдет какой-то день, два, и все так изменится, что ты и сам не будешь знать, где сказка, а где реальность, и не всякому дано почувствовать разницу между ними.
В обычный воскресный день, после обеда, когда я, как обычно, заперся с Верой в чулане, прозвенел дверной звонок, и хорошо еще, что мы не успели раздеться, потому что Мнемозина тихо заскулила от страха в своей комнате, Леонид Осипович осторожно прошаркал к двери, и стоял возле нее не шелохнувшись, как глиняный божок-истукан, а Елизавета Петровна хранила только одно гробовое молчание.
Я, едва успев натянуть на себя штаны, все-таки успел добежать до двери и открыть ее. И, Боже ты мой, милостливый, будто снег на голову, на пороге стояли, улыбаясь, Петя с Сарой и держали в руках увесистый пакет с бутылками грузинского вина.
- Ну, что не ждал нас, шалун?! – засмеялся Петя, подозрительно вглядываясь в мою паховую область.
Я склонил голову и действительно, ширинка была не застегнута, а из нее как из окошка торчал мой бессовестный фаллос.
- Прошу прощения! – покраснел я и тут же застегнулся, и проводил гостей в нашу гостиную.
Красная от смущения, Вера уже накрывала стол, Леонид Осипович боязливо выглядывал из-за двери, возможно, предполагая, что я привел к нам еще одних колдунов.
 С большим трудом я уговорил Мнемозину и Леонида Осиповича сесть с нами за стол. О Елизавете Петровне вообще не было речи, она срала как канарейка! И даже сама мысль о ней вызывала  у меня тошноту!
- Кто это?! – спросил меня Леонид Осипович, с опаской усаживаясь за стол и стараясь не глядеть Пете с Сарой в глаза.
- Это Петя, мой друг, врач, - начал объяснять я.
- Зубной, - тут же добавил Петя и наступил мне под столом на ногу.
- Ну, да, зубной, а какой же еще,- смутился еще больше я.
Мнемозина прижалась ко мне, кляцая от страха зубами, а потом положила мне голову на колени, почти совсем вся спрятавшись под стол.
Сара с искренним сочувствием взглядывала на нее. Один Петя был полон невозмутимого спокойствия и какой-то глуповатой детской радости. Казалось, мои проблемы его нисколько не трогали и не задевали! Впрочем, он и в студенческие годы был какой-то малахольный, и спокойный как танк, его даже из пушки ничем не прошибешь.
- А почему твоя симпатичная жена не сядет с нами за стол?! – взглянул Петя на Веру, разливающую нам по бокалам вино.
- Она домработница, - взволнованно шепнул я.
- Ах, ты капиталист недорезанный, - засмеялся Петя и притянув Веру за рукав, стал упрямо ей предлагать сесть с нами за стол.
- Но вам же сказали, что она домработница! – неожиданно подняла с моих колен свою голову Мнемозина. Она для всех незаметно прокралась к нам на корточках, и так вот и стоя на корточках возле меня, положила голову мне на колени.
Никогда ее такой злой я еще не видел, и  глаза у нее блестели, как у дикой кошки, и ноздри широко раскрывались как у хищного зверя, и все в ней было накалено как в печке. А черные курчавые волосы на ее голове переплелись непонятными узлами, будто она не причесывалась целую вечность.
- Простите, виноват, - улыбнулся Петя, разведя руками.
Сара тут же хихикнула и быстро втянула Петины губы своим хищным ртом.
 Мнемозина опять закляцала от страха зубами, спрятав свою головку на моих коленях. Леонид Осипович с явным неудовольствием поглядывал на целующуюся парочку. Неожиданно взгляды Пети и наблюдающего за ним Леонида Осиповича встретились, и Леонид Осипович что-то заорав о сглазе и порче, опрометью вылетел из гостиной.
- И с ним всегда так?! – усмехнулся Петя, оторвавшись от Сары.
- Да, они здесь все ебнутые, - неожиданно разразилась гневом Вера.
- Уволю! – зашипела Мнемозина, поднимая голову с моих колен, но как будто снова чего-то, испугавшись, закляцала зубами и улеглась под стол возле моих ног, свернувшись калачиком, опять став похожей на брошенную собаку.
- Мадам, а вас здесь сквозняк не беспокоит, - вытянул под стол свою шею Петя.
- Ну, зачем же ты так, Петя?! – рассердился я и встал из-за стола.
- Ну, ладно, старик, ну, прости, ну, больше не буду! – Петя прижал обе ладони к сердцу и умоляюще поглядел на меня.
- Хорошо, - успокоился я, снова усаживаясь за стол, - только не приставай к Мнемозине! Ей сейчас нельзя нервничать! Ты меня понял?!
- Хорошо, хорошо! Я все понял! – лукаво подмигнул мне Петя.
 Нет, он все-таки неисправим, - с грустью подумал я, - и какого черта он сюда приперся? Целовался бы у себя со своей Сарой и никого не трогал! И так тошно на сердце!
Все два часа, что мы сидели за столом, Мнемозина лежала у моих ног, свернувшись калачиком, тихо поскуливая. Петя, увлекшийся с Сарой то поцелуями, то потреблением грузинских вин, почти ни о чем не говорил. Говорила за столом одна только Сара, да и то, только после того, как уставала целоваться с Петей.
- Я вам сейчас расскажу про свою мечту, из-за которой я пыталась не раз отравиться, но никак не могла найти подходящие таблетки, - начала свой рассказ Сара.
Даже Мнемозина под столом перестала скулить, по-видимому, прислушиваясь к нашему разговору.
- Звали его Венедикт, он был такой хорошенький и такой недосягаемый. Мне-то тогда было уже семнадцать, а ему только пятнадцать лет. Как вспомню его, так сразу и вздрогну, и плакать так хочется! Любила я его отвратительно, аж до тошноты! Везде, где только встречала одного, хваталась руками за письку, и вообще делала ему больно, просто нравилось мучить его! Чувствовала, что не любит он меня такую толстую и некрасивую, а поделать с собой ничего не могла, дура!
И возненавидел он меня до такого яркого блеска в глазах, что я свои глаза никак не могла от него отвести. Куда Венедикт, туда и я за ним. Плетусь, как собачка за своим хозяином!
А жили мы тогда очень скверно, материться и курить я научилась с трех лет, а с тринадцати вовсю уже ****овала. Район-то у нас рабочий, философствовать некогда, да и зазорно тогда считалось. После шести абортов стала я такой толстой, ну, просто вылитый колобок, так что были у меня не женихи, а ****уны одни!
- Да, что ты такое говоришь, Сарочка?! – попытался засмеяться Петя.
- Да, ничего, кроме правды, - взглянула на него исподлобья Сара, и опять продолжила свой рассказ. – Конечно, я тогда была ужасная мерзавка, все больше смеялась, издевалась над всеми как могла, да и порядочных людей в своей жизни вроде, как и не видела. Один только он, Веня, ох, и дивный был паренек, все время идет по улице то с книжечкой, то со скрипочкой, а сам в белой рубашечке с черным бантиком, ну, точно артист какой! А как только глянешь на него с трех шагов, и такое сияние от него идет, особенно от головы, прямо за тысячу верст, аж, дыхание от восторга перехватывает! Вот какой это был сказочный мальчик! Ну и как-то поздним вечерком подловила я его, голубочка моего, возле посадки у пруда, куда все ребята с нашего двора купаться бегали. Темно уже было, безлюдно, а Веня видно романтик большой был и любил купаться поздно вечером при луне. Вот, он мокрый на берег выходит, трясется весь от холода, а я как подкрадусь к нему сзади, да как схвачу его, родного, за писун, и за березу-то в кусты, так вот и уволокла. Держу его крепко в своих объятиях, а сама молчу, только дышу так жарко, аж, плавлюсь вся- вся, аж, мочи никакой нет!
- Кто это?! – спрашивает Веня, а сам видно уже от испуга заорать хочет.
Только поцеловала я его, бедного, да и упала с ним в траву. И забылся он как птенчик подо мной, даже вскрикнул один разок сквозь мои ****ские губенки, а звук его аж в самое сердце мое проник.
- И что же я делаю? - думала я тогда, а сама мерзавка все делала и делала, грех сотворяла, растормошила его писун да впустила в себя, и так любила родного моего, как  будто у всего мира отвоевать хотела. Да, только после этого он уже на меня и смотрел не хотел, только всех девок подряд в районе портить начал, вроде как в отместку за себя! – Сара замолчала и расплакалась.
- Только не обращай внимания! – махнул рукой Петя. – С перепою, она и не такого может нагородить!
- Ага! – сквозь слезы улыбнулась Сара своим хищным ртом и опять втянула в себя Петины губы.
Как только рассказ Сары кончился, Мнемозина по-тихому заскулила. Одна только Вера стояла сзади меня как тень, и я мысленно скрывался в этой тени. Изредка я оглядывался на нее, как на подтверждение собственной реальности, ибо все, что я делал до этого, казалось мне смехотворной иллюзией моего прошлого. Труднее всего было Пете, ведь он не просто пришел ко мне в гости, и не просто пил вино и целовался с Сарой! Я воочию видел, как загораются профессиональным блеском его ученые глаза, как лихорадочно работает его мозг, и на лбу его проступают глубокие рабочие морщины, как будто он что-то уже записывает у себя в уме. Вот он роняет вилку под стол и опускается за ней, чтобы поднять. Сара с виноватой улыбкой смотрит на его исчезающее под столом костлявое тело, и вдруг слышится пронзительный крик Мнемозины: « Ай, черт! Ну, больно же!»  И тут же она снова пищит по-собачьи, еще теснее прижимаясь к моим ногам, а Петя с торжествующей улыбкой вытаскивает из-под стола вилку, и снова садится рядом со своей Сарой, как ни в чем не бывало.
- Что там было?! – с недоумением гляжу я на него, но Петя тут же прижимает палец к губам, приводя меня в еще большее замешательство.
- Да, скажешь ты или нет?! – кричу я, и словно задыхаюсь от злобы.
- Успокойся, - шепчет сзади меня Вера, и нежно проводит ладонью по спине.
Мнемозина уже не скулит, а завывает, а я с ужасным нетерпением жду, когда же закончится этот злополучный вечер, и неужели Петя с Сарой отсюда никогда не уйдут?!
Петя будто прочитал мои мысли, и тут же что-то шепнув на ухо Саре, поднялся из-за стола вместе с ней, и слегка покашляв в кулак, сказал: « Нам уже пора! А то что-то мы уже засиделись.»
Когда я выходил вместе с ними из гостиной, мне как будто показалось, что Мнемозина, оставшаяся под столом как-то странно вздохнула, словыно было в ее вздохе какое-то облегчение от всего происходящего. Я и сам вздохнул, и призадумался, - к чему бы все это?
- Может, проводишь нас?! – предложил Петя, галантно взяв под ручку Сару, которая была его выше на три головы.
- А почему бы и нет, - согласился я, и, кивнув Вере, вышел вместе с Петей и Сарой из дома.
Когда мы вышли на улицу, было уже темно. Мы вместе с Петей и Сарой отошли от дома уже на несколько шагов, когда вдруг Петя схватил меня за руку и прошептал: «Старик, это настоящая симуляция! Я просто потрясен! Однако больше всего удивил меня ты сам! Ты же сам так долго страдаешь, мучаешься, и совершенно не замечаешь в упор очевидной симуляции! Неужели тебя, судмедэксперта с огромным стажем так легко можно обвести вокруг пальца?! И потом, что ты им сделал плохого, что они все вместе вдруг стали водить тебя за нос?!»
- Я, наверное, уже пойду, - прошептал я, еле сдерживая слезы.
- Ты видишь, человеку плохо, а ты ему все свою ерунду городишь, - заступилась за меня Сара, и я неожиданно почувствовал, что она очень прекрасная женщина, и что моему Пете с ней очень повезло.
- А может, все-таки еще поговорим?! – вздохнул Петя, но Сара крепко схватила его, подошла вместе с ним ко мне и поцеловала меня в губы, продолжая держать его за руку как ребенка.
- Счастливо тебе, - прошептала Сара.
- Спокойной ночи, старичок, - пожал мою руку Петя, и они ушли, оставив меня одного посреди вечерней улицы.
Я устало сел на оказавшуюся поблизости скамейку и закурил. Я давно уже хотел бросить курить, но у меня никак не получалось. Обстоятельства вместе с людьми расшатывали мои нервы, а вместе с ними и здоровье. И тут я почувствовал себя таким старым, таким одиноким и несчастным, и обманутым, что здесь же на скамейке и расплакался.
- Тебе плохо?! – села рядом со мной пьяная девушка в коротенькой юбке. Из-за коротко остриженных розовых волос на голове, она была очень похожа на попугая.
Я промолчал. Впускать кого-либо в свой обманутый мир я не хотел. Мне хотелось разобраться, почему я был обманут и ослеплен собственной же любовью. Неужели осознание своего возраста, как неровное и нервное вышагивание по канату над бездной, и до сих пор сохранившаяся, как и в годы юности, странная привычка влюбляться в красивых женщин, дали такую ослепительную вспышку моей страсти и любви, моей безумной невесомости ?!
- А у тебя закурить не будет?! – спросила она, и я устало протянул ей пачку сигарет.
- А огонь?! – с надеждой улыбнулась она, и я протянул ей зажигалку.
Она закурила. Теперь мы вместе курили и молчали.
 - А ты не знаешь, почему все человечество вдруг проснулось?! – спросила она.

 - О чем вы говорите?! – я подумал, что она очень пьяна и поэтому не придал значения ее словам.
  - Я  говорю о том, почему вдруг в 20 веке человечество сразу же создало и машины, и радио, и телевидение, и телефон, и даже шагнуло в Космос?!
  - А черт его знает, - улыбнулся я, - меня, например, всегда почему-то тянет в Космос. Наверное, потому что там находится какая-то великая тайна, какая-то высшая неизвестность, вместе с тайной нашего рожденья!
- Посмотрите на звезды, как они красиво мерцают, возможно, они сейчас освещают жизнь других разумных существ, которые живут от нас далеко-далеко.
  - Да, - вздохнул я, - я тоже когда-то об этом думал!
   - Ты веришь в жизнь на других планетах?!
   - А почему бы и нет! Я верю во все, что может быть, даже в нашу с вами связь!
   - Ты говоришь про интимную связь, - засмеялась она.
   - И про нее тоже!
   - А что, вы мне очень даже нравитесь, -  она прижалась своим коленом к моему, продолжая восторженно мне улыбаться, - наверное, вы очень опытный мужчина?
    - А причем здесь опыт? – удивился я.
    - Наш опыт – сын ошибок трудных, - уже серьезно взглянув на меня, процитировала она Пушкина.
     - Значит, вы ищите опытного мужчину ?! – усмехнулся я.
     - Уже нашла, -  она  смело провела ладонью по моему колену, все глубже зарываясь рукой между моих сведенных вместе ног.
 Мое волнение постепенно растворилось, а девушка склонила голову на мое плечо, и, обдав меня пьяным дыханием, поцеловала.
- А ты знаешь, что Солнце каждые сто лет сжимается на один метр, и  каждые сто лет на один метр наша Земля удаляется от Солнца?! – в ее взгляде читалось одно только желание, и ни капли любопытства, что я ей отвечу на ее вопрос.
- А разве к нам это имеет какое-то значение?
- Не знаю, - вздохнула она, - но предков жалко!
- Мы все умрем, но суть не в этом, - улыбнулся я, вспомнив стихи Рубцова.
- А в чем тогда суть?! – она серьезно глядела на меня, одновременно сжимая рукой мой отвердевший от ее безумной хватки фаллос. Тонкая ткань брюк, казалось, не существовала, настолько горячей и нежной была ее рука.
- Суть в том, что мы ощущаем, - прошептал я сдавленным тихим, ничего не чувствующим кроме ее живого тепла, голосом.
- Пошли, - сказала она мне, покачиваясь как пьяная, и я пошел, ведомый ею за ручку, как мой друг Петя  своей доброй Сарой.
И куда я иду, и зачем?! Было ощущение, что вся моя жизнь уже кем-то давно написана, и даже эта странная девушка, разглядевшая во мне необходимого ей спутника.
Ее волосы, выкрашенные в розовый цвет, и коротко подстриженные в шахматном порядке, словно подчеркивали  ирреальность происходящего момента.
Ночными улицами мы прошли к городскому парку, а потом через парк к реке.
Тьма обволакивала нас, как обвалакивает легкая и теплая одежда… Чувствуя тепло пальцев незнакомой мне девушки, и глядя на темный лес, которым стал для нас парк, и на светящуюся поверхность реки, на лунную дорожку на волнах, я вдруг ощутил глубокую вину перед собой, перед Мнемозиной и другими людьми… Наверное, потому что в этой жизни я ни к кому не относился безукоризненно честно, если только в раннем детстве, и только к самому себе, но с годами даже это чувство умалилось до тончайших размеров…
Между тем, глядя на девушку как на сказочное фантастическое  существо в ночном мраке, в основном видя только ее очертания, а не лицо, я почему-то представил себе, что это моя Мнемозина… Тьма скрывала собой все, и стыд, и всякое ненужное упоминание о смысле бытия… В кустах ракитника, куда мы зашли, девушка, съежившись, встала передо мной и застыла как статуя… В лунном серебре она действительно была красива как античная статуя…  Я  молча стянул с нее юбку… Она стояла передо мной, покорно опустив свою коротко остриженную головку, отчего казалась совсем еще ребенком… Ее хрупкое телосложение, узкие бедра словно подчеркивали ее неразвившееся до конца совершенство… Потом я  легко, словно сдувая с нее пушинку, снял необычайно тонкие трусики, украшенные сзади на поясе какими-то невидимыми камушками с мелкой цепочкой… Я дотронулся до курчавого лобка, ощущая проникающим в нее пальцем нежную и теплую влагу… Влагу ожидания меня…
- Ни-ни, ни-ни, - зашептала испуганно она.
- Но-но, но-но, - страстно зашептал я, и, обняв ее, с удивительной легкостью лег вместе с ней  во влажную траву… Влажность внутри нее и влажность снаружи…
- На-на, на-на, - уже вся, обмякнув, прошептала она, когда я коснулся губами ее шеи, после чего ее ноги сладостно раскинулись, как крылья у птицы перед полетом…
- Ну-ну, ну-ну же, - страстно прошептала она, когда я замешкался, стаскивая с себя брюки с трусами, и в ее решительном голосе было столько зовущего нетерпения, и столько возбужденного ожидания, что я даже лежа на ней, очень быстро стащил с себя все и сразу, и стал проникать в нее, направив свое древо в ее русло, русло нежной и страстной реки, но сразу же натолкнулся на какое-то странное препятствие, будто передо мной возникла какая-то невидимая стена, об которую бился мой отвердевший фаллос, словно разум о смятенную душу, потом она вскрикнула… И все…
 Вместе с ручьями крови, омывавшими вход в ее лоно, я почувствовал, что секунду назад лишил ее девственности…
- Какая же ты прекрасная, - прошептал я, целуя ее влажные от слез щеки.
- Только не в меня, - шепнула девушка сквозь слезы, но я продолжал свою волшебную игру, я входил и выходил из нее тысячи раз, пока не излил в нее все свое семя…
 Желание обессмертить себя, да еще с помощью такого прекрасного создания, как эта девушка, было выше любой существующей морали, выражаясь иначе, мораль в нашем соитии вообще отсутствовала, ибо наше соитие было столь метафизично и столь необъяснимо, что всякое определение его не могло выразить ничего кроме самой нашей телесной и духовной связи…От отчаяния она укусила меня за плечо, но я почти не почувствовал укуса… Через час мы лежали с ней как два трупа, два числа незнакомой неожиданной Любви… И только одно быстрое жадное дыхание выдавало в нас истомленную желанием жизнь, жизнь, уже набравшуюся земного опыта и готовую переступить последнюю роковую черту…
- Зачем ты это сделал?! Зачем?! – всхлипнула она.
- А зачем ты?! – спросил в ответ я, хотя все мое лицо горело от стыда…
Мое замешательство слишком явно обозначило мой грех… Связанные этим грехом мы с ней стали неожиданно близки, как два зверя на одной поляне, мы любовались собственным грехом, и ему же ужасались…
- У меня же завтра свадьба, а я своему жениху соврала, что я уже не девушка, - грустно вздыхая и, всхлипывая, прошептала она.
- А я излил в тебя семя, потому что не смог выйти из тебя в такую волшебную минуту, и еще, потому что неосознанно хочу обрести свою жизнь во всем, и больше всего в тебе. Понимаешь, я не мог поступить иначе, я был весь во власти тебя, это ты породила желанье, за мгновение сделав безумным!
Она чуть-чуть пошевелилась подо мной, и я опять с мучительным стоном вошел в нее… Она попыталась воспротивиться этому, но было уже поздно, я снова жадно проник в нее, целуя ее в губы… На этот раз поток моего семени был похож на бурный кипящий восторг горной реки, реки разбивающей камни и входящей в лоно земли…
Она уже не плакала, а вздыхала, с тайным страхом прислушиваясь и к себе, и к невидимому полету моего семени, входящего в ее яйцеклетку…
Это было так очевидно, что вскоре она разревелась: « Я думала, что вы старый, опытный, и вовремя остановитесь! А вы…», - она даже не могла договорить свою мысль, ее мысль обрывалась как время, в котором мы еще существовали, и вроде нас в нем уже не было, как и звезд над нашими головами, наших рук все еще соединенных вместе... Ее плач еще сильнее возбудил меня, и я снова проник в нее… Неожиданно она стала откликаться на мои телодвижения, и в какой-то миг нас связал единственный ритм, одно приятное ощущение, и мы почти одновременно закричали… Наш крик, объединенный нашими телами венчал собою колдовство…далеких звезд… далеких поселений…далекого пейзажа естесство… и времени далекое теченье… еще моей утраченной любви… любви погибшей в автокатастрофе…когда мне было лишь 17 лет…
Так к холодному камню мордой прижавшись… Будто проникнуть в Тебя я пытаюсь… Слезою спустившись вниз по щеке… Ею одною всю боль выделяя… Я видел Тебя живою… красивою… нежной…прекрасной… почти что волшебной… Такою… Какою Ты прежде была… В юности светлой… Глупышка… Дитя… Ты радость собой воплощала…Как бегущая к морю река… Твой взгляд… преострое жало… Он резал сердце мое и сердце отчаянно билось… Кровь бурлила во мне… И тело к телу стремилось…И я распускался в Тебе как цветок распустивший желанье… Как родник насыщающий землю бесценною влагой… Я питал Твою внутренность чувством сгоранья… Мы горели с Тобою как души в аду… И как звезды на небе… Воплощая себя… Мы других воплощали…
 Создавая из праха… из воздуха и невидимой пыли… Мы как и все здесь просто любили… Мы были… Шепчу я один…У Твоей безнадежной могилы… Твой призрак холодный молчит… Дрожат неба темного своды… И дождь словно брат подпевает свою заунывную песню… И я опять вспоминаю Тебя в том дне… Свет в оконце…Звезда в полутьме… Мое солнце… О как сияли лучи… Они нас с Тобой ослепляли… И птицы парили… добрые ангелы в небе… И что-то еще… что едва я заметил… почуяв в безумной ложбинке Твоей… сокрывшись в тени откровенья… Струилось будто… ручьями вода… Мое песнопенье… Твоя же улыбка меня обожгла… Все нутро мое… всю средину… И я загоревшись в Тебя опрокинул частичку Себя… И там растворившись.. я выбрал горстями все Тело… В объятьях Тепла шумело бездонное море… И мы разливались друг в друге… Мы были роднее… Роднее и ближе… чем все остальные… Твое-мое тело… Твоя и моя же Душа… Мы были единым созданьем… Божественным… чудным… высоким… Далеким от смертных забот… Один только миг это было… Как сказка прошло это время… Теперь его нам не вернуть…Но я готов плыть за Тобою… Туда за края… И… Туда… Где свет исчезает… И вместо…нас остаются лишь тени… И откровенье молчит…
Все та же вечная Полночь… Она все собою укроет… Сотрет все наши следы… Объятия  и поцелуи в ней навсегда растворятся… И я в Тебе растворюсь… Ты во мне… Я в Тебе… Мы вместе растаем… Как  дым над костром… С облаками… В мгновение слившись… Мы будем ползти по небесному полю к истокам… Собой исторгая Любовь… И ею обильно всю твердь поливая… Мы будем с Тобой мгновение в Вечность сливать…  Дымясь… Излучая в пространство нашу любовную песню… Мы будем лететь к высшим сферам… Химеры останутся гнить… В земле… в убожестве смертном… А мы с Тобой перейдем в мир иной… всех несчастных покинув… И только лучами в них будем опять Себя оживлять… Все повторяется в смертных… И Любовь… И Свобода… И сама Бесконечность как символ их единенья блуждает и брезжит в крови… Доводя всех живых до кипенья…
Я прошептал эти стихи девушке на одном дыханье, зная, что уже никогда не смогу их повторить, ибо я  ощутил их в себе в ту минуту, когда она плакала, и когда я вспомнил Любу, свою первую Любовь, погибшую в 17 лет в автокатастрофе до нашей свадьбы, но об этом я никому и никогда не говорил, даже этой прекрасной незнакомке я всего лишь прошептал свои стихи… 
Рядом по мосту проносились с шумом автомобили, еще ближе в парке раздавались чьи-то пьяные голоса, а я лежал в кустах с плачущей девушкой, только что лишенной мною невинности и чувствовал удивительную тишину везде-везде, где я только что ее целовал, обнимал, проникал в нее и разливался как огромная безумная река, и наверное, поэтому остался я ребенком в ней наверняка…Интересовала ли меня ее дальнейшая судьба?! Как-будто бы, нисколько! Только это был обман, я обманывал себя и свои ощущения! Возможно, я был ужасным эгоистом, если искал компенсации за свои нравственные страдания в обладании этой девушкой, которая сначала показалась мне пьяной шлюшкой. А с другой стороны, какой черт ее дернул идти со мной в ночной парк, на берег реки? Очень захотелось быть честной перед своим женихом?! Боже! Какая глупость! Наверняка бы ее жених был рад ее вранью, но уж никак ее честности!
Честность-то эту он, конечно бы стерпел! Все-таки в наше время девочки расстаются со своей девственностью гораздо раньше, чем тогда, в прошлые годы, хотя ранняя половая активность у всех проявляется по-разному! Но многие юные создания хотят казаться взрослей, чем есть на самом деле.
- И почему ты это сделал?! Может, объяснишь мне?! – она уже не плакала, а оперевшись на локоть, глядела на меня в полумраке блестящими от света фонарей глазами.
- Ну, я же все тебе объяснил, - устало вздохнул я.
В моем вздохе не было правды, а была одна мучительная боль, и я хотел разделаться с болью, чтобы быть самим собой, чтобы принадлежать только себе, и все же я уже принадлежал ей, и от этого смутного ощущения я никак не смог отделаться, да я был частью ее самой, частью ее боли!
- О, Господи, какая же я дура! Какая я дура! – расплакалась она.
Повторение ее слов грустно подчеркивало место недавнего соития как место обмана самих себя и нашей общей невозможности изменить саму ситуацию…
 Ощущение самой Вечности, предающей нас невольному разврату, всплывало в небе темным облаком, скрывающим собой мерцанье звезд…
- Не знаю, не знаю, - вздохнул я и быстро оделся.
В этой спешке я мысленно захлебывался и слезами, и смехом, слезами грусти роковой, и смехом первооткрывателя ее блаженной глубины… Она еще пыталась что-то от меня узнать, взять мой телефон, но я только извинился перед нею, и ушел с чувством помраченного достоинства, какого-то странного противоречия в своей душе, с одной стороны я получил удовольствие, а с другой – обидел девушку, совершенно безнаказанно сделав ее женщиной, и излив в нее семя.
На выходе из парка, у самых ворот она меня догнала, и, схватив за руку, усадила с собой на скамейку, и как в прошлый раз, попросила закурить.
Мы опять с ней закурили. Она, тихо всхлипывая, прижалась ко мне, очень напомнив мою обезумевшую Мнемозину, хотя какая Мнемозина безумная, она симулянтка, как выразился Петя, а уж в этом он дока.
 О, Боже, какая я все-таки скотина! Думаю о чем-то о своем, а о прекрасной деве забываю, как-будто забываюсь вечным сном…
- Ты меня хоть будешь иногда вспоминать?! – шепнула девушка.
- Конечно, буду, - кивнул я ей головой.
- Мне очень понравились твои стихи. Ты их кому-то посвятил?
- Разве тебе это так важно?!
- Ну, зачем ты так со мной разговариваешь, - она снова расплакалась.
Я себя молча ненавидел… Я хотел себя уничтожить, стать невидимым, ведь я только что обидел ребенка, и этот ребенок мог быть моим… Хотя слова всей сути не заменят… Мы быстро отползаем друг от друга, а значит мы живем как бы летим… Царим, парим как этот белый дым от наших с нею сигарет…
- А может, еще раз встретимся, - неожиданно предложила она.
- А зачем? - вздохнул я, и она еще громче разрыдалась.
И когда же она закончит плаванье в слезах умудренной реки?
- Ну, ладно, давай встретимся! – глубоко вздохнул я.
- Ни-ни, ни надо, н-ни надо, я уже передумала, - прошептала она, и с трудом поднявшись со скамейки, ужасно шатаясь, пошла, а сзади у нее на юбке, в ранних утренних сумерках расплывалось большое алое пятно. Я догнал ее и поцеловал. Я поцеловал ее так, словно прощался с ней навсегда, будто ее взгляд меня казнил, и я с готовностью шел на эту невидимую казнь…
- Прости, прости, если сможешь, - шепнул я.
Мой шепот нес в себе тоскливое моленье, наверное, так молятся Богам, когда в себе не сыщут утешенья… Поползновенье в рай земной, где Бог исторг восторг из нас и проклял нас вовеки за этот же им присланный восторг…
- Боженька тебя простит, - грустно усмехнулась она, и ушла так, как-будто навсегда из моей жизни, пожав лишь руку на прощанье.
Только почувствовал напоследок тепло ее дрожащих пальчиков, и все! А еще я подумал о том, что мы все заражаемся грехами как болезнью.