мой сократ

К, кедров мой сократ
Константин Кедров
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/

Больше самой жизни Сократ любил Афины. Он знал, что это единственное место в Элладе, где не только люди, но даже камни и птицы будут помнить Сократа. Он даже не мечтал, чтобы о нем вечно знала вся Эллада. Мир Сократа начинался и заканчивался в Афинах. Но Афины могли быть только в Элладе. Поэтому Сократ любил Афины и охранял Элладу. В битве с варварами, а варварами в те времена считались все не эллины, он стал героем. В те времена героизм был более грозным оружием, чем все щиты, мечи и катапульты. Это сейчас все зависит от мощи оружия. Во времена Сократа все зависело от героя. Один герой мог держать оборону против целой армии в узком ущелье. Эллины побеждали персов не числом, а умением и героизмом. Что такое герой? Это свободный человек, защищающий на поле битвы свою свободу. Что такое свободный человек? Это тот, кому свобода дороже жизни. Были ли такие в несметных полчищах Дария или Кира? Нет. Варвары не знали, что такое свобода, и не ценили ее. Самые храбрые из них не боялись смерти, но у них не было высшей идеи, ради которой стоило бы умереть. У варваров все строилось на дисциплине и подчинении. У эллинов – на героизме. Нельзя приказать человеку быть героем. Героизм есть личный выбор свободного человека. Эллины побеждали, даже потерпев поражение. Если бы Сократ не вынес из окружения своего раненного друга, он перестал бы быть эллином и афинянином. Поэтому Эллада увенчала его лавровым венком героя. Хотя героев ценили меньше, чем чемпионов Олимпийских игр. Тем полагался пожизненный бесплатный обед за счет города. Героям же только венок из листьев вечнозеленого лавра.
Афиняне считали Сократа не только героем, но и сутягой. Он то и дело выступал общественным защитником в Ареопаге, защищая оклеветанных друзей по оружию. Легко обвинять в трусости воина, вовремя покинувшего проигранное поле битвы. На самом деле, уйти от гибели – не меньшая доблесть, чем безрассудно погибнуть. Сократ внес в военное дело Афин то, чего там явно не хватало, – здравомыслие. Победа любой ценой – это поражение, утверждал он. И хотя афиняне остались при своем мнении, обвиняя воина-философа в пропаганде трусости, они не могли отнять у героя его лавровый венок. Судьи Ареопага возненавидели старого говоруна и ждали лишь удобного случая, чтобы с ним расправиться.
Вот тогда-то и родился миф о сварливой безобразной жене Сократа Ксантиппе. Она не была сварливой и безобразной, когда выходила замуж за юного героя и мудреца. Но с годами лицо ее приняло маску ожесточенности. Пристрастие Сократа к Платону и другим молодым ученикам было отнюдь не платоническим. Ксантиппа ожесточилась, но она продолжала любить Сократа. Сварливой Ксантиппу назвал ревнивый Платон. А ведь когда-то Сократ был молод, и юная Ксантиппа была прекрасна, как алавастровый сосуд с благовониями. Сократ хмелел от прекрасного. Впервые это случилось с ним в Дельфах, когда он увидел крылатого сфинкса. Тень от крыльев стала прибежищем от зноя. Вначале Сократ увидел тень, в которой можно ней укрыться, и только потом увидел самого сфинкса. Он пришел в Дельфы, чтобы спросить Оракула, суждено ли ему вернуться живым из боя. Вся Эллада вопрошала Оракула, суждено ли ей быть. Лазурная дельфийская бухта кишела кораблями и лодками. Воины, рыбаки, жрецы, рабы и ремесленники, блудницы и флейтистки – все вопрошали Оракула о своей судьбе. Ксантиппа приплыла в Дельфы одна. В доме не было рабов и служанок. Родители отпустили девушку к Оракулу в надежде, что это зачтется семье, как подвиг благочестия. В руках у Ксантиппы была плетеная корзина, в которой томился петух. Жертвенный петух догадывался, какая участь его ожидает, и вел себя весьма неспокойно. Кто вез овцу, кто барана, кто козленка, кто телочку. Иные гнали по тропам или везли на кораблях маленькие стада. Ксантиппа везла петуха.
Дорога к Оракулу вилась серпантином в гору. Там, у подножия Парнаса, возвышались горы поменьше, где в одной из расщелин срывались дельфийские жрецы. Каждый был богоравным. Сократ не верил живым богам. Он верил в судьбу. Ксантиппа была счастлива, что вырвалась на свободу. Она увидела Сократа, сидящего в тени крыльев сфинкса. Сфинкс с туловищем львицы и грудью девушки сидел, расправив крылья. Когда-то, много веков назад его привезли из Египта. Солдаты умирали со смеху, глядя на мраморное чудище с львиным туловищем и тугими девичьими грудями. Вот бы заполучить такую наложницу. Крылатая мраморная дева-львица смотрела вдаль и загадочно улыбалась. Ее тащили гот корабля в горы вереницы рабов из Египта. Египтяне с изумлением смотрели, как священный крылатый сфинкс плывет на их плечах в горы. И хотя они несли его сами, это казалось им чудом. Тем, кто нес сфинкса в гору, к дельфийскому Оракулу, была обещана свобода. Но это лишь в том случае, если дева-лев невредимой и без единой трещины прибудет на новое место. Египтяне несли сфинкса и одновременно молились ему. Удивительно, но двухдневный путь в гору дева-сфинкс преодолела за один день и к вечеру обрела новое пристанище у дельфийской Расщелины.
Название Дельфы означает «лоно». Таким распахнутым лоном была сама дельфийская бухта, а Расщелину Оракула именовали Дельфами Дельф – лоном лона. У входа на жертвеннике жрицы днем и ночью творили жертву оракулу. Кровь овец и быков стекала по каменным желобам, орошая лазурную долину, тяжелеющую виноградными гроздьями. Жертвенная кровь удобряла землю, а земля – Гея – рожала вечного Диониса, бога виноградной лозы.
Сократ не верил в Диониса, он верил виноградной лозе. Но чаще он молился облакам. Облака – это души умерших, удостоенных славы. Они тают и растворяются в небе. Сократ говорил друзьям, что наши тела – такие же облака, только растворяются они дольше. И те, и другие бесследно исчезают, не оставляя после себя даже тени. Единственный след, который остается от человека, – это мысли о нем. Вернее, его мысли, передаваемые из уст в уста, и еще память о его славных или бесславных деяниях. У каждого человека есть бестелесный двойник – даймон. Сократ любил своего даймона и часто вел с ним неслышимую беседы. Сократ верил в голос. Он называл его «тихий внутренний голос». Голос, который не нуждается в горле. Вот почему ему захотелось услышать голос Дельфийского Оракула.
Ксантиппа сидела в тени крылатого сфинкса и напевала песню о винограде, который умер в каменной давильне и воскрес в молодом вине. Как только Сократ услышал ее голос, он понял, что это и есть голос Оракула. Голос судьбы. Тихий внутренний голос сказал Сократу: «Она будет твоей женой». Ксантиппа предложила Сократу место в тени, надеясь. Что он поможет ей донести петуха до жертвенника. И Сократ помог. Они вместе пришли к расщелине, обливаясь горячим потом. И тут Сократ обратился к юной Ксантиппе с неожиданной просьбой: «Продай мне своего петуха». Ксантиппа решила. Что Сократ шутит, и с трудом подавила смех, неуместный вблизи Оракула.
– Зачем он тебе, Сократ?
– Мы сварим из него отличный бульон, а в жертву Оракулу я принесу и за тебя, и за меня свое копье.
Обычай приносить оружие в жертву существовал в Элладе давно. Уходя на войну, воин преклонял свое копье или меч перед жертвенником. Будущий подвиг героя – самая угодная жертва. Только теперь Ксантиппа обратила внимание на оружие в руках Сократа.
– Ты идешь на войну?
– Да! И если я вернусь живым, ты станешь моей женой.
– Нет, Сократ, нет! Сначала я стану твоей женой. А потом ты уйдешь на войну и вернешься ко мне живым.
Они не пошли к Оракулу, а тотчас повернули обратно. Зачем вопрошать судьбу, если она и так к тебе благосклонна. Если суждено плохое, то лучше о нем не знать. О хорошем незачем и спрашивать.
Они вернулись в Афины и принесли положенные жертвы домашним богам. О браке Сократа и Ксантиппы говорили мало. Все думали только о войне.
С войны Сократ вернулся немного другим. Он никогда не рассказывал Ксантиппе, что там было.
– Нельзя рассказать о том, что неразумно.
Об ужасном и безобразном эллины не говорили, чтобы не умножать зло. Только однажды Сократ заметил.
– Есть вещи пострашнее войны. Например, варварство или рабство.
Рабов в Афинах становилось все больше и больше. И все больше и больше распространялось варварство.
– В юности я думал, что со временем люди становятся все умнее и умнее, а теперь я вижу, как любую мысль обгоняет глупость.
Сократ перестал посещать крупные сборища и большие пирушки. Теперь он полностью посвятил себя философии.
– Мудрость и Красота, только они достойны внимания. Но красота недолговечна и подвержена разрушению временем, огнем и мечом. Только мудрость остается неизменной во все времена.
Первые уроки философии он брал у гетеры Аспазии. В ее доме собирались мыслители и художники. Здесь Сократ познакомился с великим скульптором Фидием. Здесь обсуждали запретные мысли Эмпедокла. Эмпедокл, покончивший с собой в жерле вулкана, утверждал, что луна не богиня Диана, а огромный камень, отражающий свет солнца. А солнце – это живой Бог, всемирный огонь, из которого все возникает и которым все поглощается.
– Тогда прыгни в огонь, – сказали ему жрецы.
И в подтверждение правоты своего учения Эмпедокл прыгнул в жерло незатухающего вулкана. Так это было или не так, но легенда казалась Сократу истиной. Прекрасно погибнуть за свои идеи, ибо нет в мире ничего бессмертного, кроме идей. Эмпедокл сгорел, а мысли его бессмертны. Так говорила мудрая Аспазия, перемежая беседу игрой и пением. Одни говорили. Что Аспазия поет лучше, чем говорит. Другие утверждали, что слова Аспазии слаще игры на флейте. Каждый находил свое. Сократу нравилось в Аспазии все. Она была намного старше по возрасту, и философ относился к ней, как к богине.
– Ты не Аспазия, а сама Афина.
– Кто бы услышал твои богохульные речи…
– А разве не богохульство – поклоняться Афине в камне и не чтить ее в человеке?
Постепенно центр внимания стал все больше перемещаться к Сократу. Аспазии это даже нравилось. Как женщина, она уставала от умных речей и предпочитала петь и играть на флейте.
– Глупая музыка лучше умных речей, – говорила она.
Уже тогда Сократ задумался над смыслом музыки. Пифагор учил, что все планеты, двигаясь, издают звуки, каждая – свой собственный. Хор светил создает мировую гармонию, но человеческое ухо не слышит музыку сфер.
Один человек стал молить Зевса, чтобы тот отверз его слух для небесной музыки. Зевс исполнил просьбу. Тотчас слух несчастного заполнили невыносимый грохот и скрежет. Он не знал, куда укрыться от нахлынувшего из Космоса шума. Теперь он молил Зевса, чтобы тот лишил его слуха. Но Зевс сжалился и вернул ему слух человеческий.
Рассказ Аспазии поразил Сократа. Ему не давала покоя мысль, высказанная однажды Протагором: «Человек есть мера всех вещей. Существующих, поскольку они существуют, и несуществующих, поскольку они не существуют». Мировая гармония для человеческого слуха – скрежет, значит ее и нет. Напутал Пифагор со своей гармонией. А, может, надо расширять слух и зрение. Не сразу, а постепенно. Вот и война – можно ли рассказать о ней человеческими словами? У Гомера это красивые поединки. Он ничего не пишет про грязь. А грязь на войне – постоянная мука. А голод, а невозможность выспаться… А постоянное пребывание среди миазмов от испражнений, а невозможность в нужный момент по-человечески справить нужду? Обо всем этом Гомер молчит. Молчал и Сократ. Война невозможна для человеческого слуха, зрения и обоняния. О ней нельзя рассказать. Можно только орать. Поэтому воины все время орут. Орут, когда идут на войну. Орут, когда возвращаются. Криком они выражают и заглушают ужас. Но ничто не может быть прекрасным или ужасным само по себе. И безобразное, и прекрасное – это взгляд человека. А что если просто отсечь от слуха и зрения ужас и безобразие? Не подпускать их к себе. Так и решили эллины. И Сократ был с ними согласен. Если человек есть мера всех вещей, то пусть он сам диктует миру, каким ему быть.
Сократ вспомнил дельфийского сфинкса и лицом Ксантиппы. И с такой же загадочной усмешкой, как у нее. Ксантиппа с тех пор, конечно же, изменилась. И Сократ решил: пусть Ксантиппа останется в его глаза дельфийским сфинксом. Он будет видеть ее всегда такой, какой она была под сенью крылатой девы-львицы в день их первой встречи.
– Ты, Ксантиппа, говорящий сфинкс.
– А ты, Сократ, сатир с обломанными рожками.
Они понимали друг друга. Но окружающим их разговор казался несмолкаемой перебранкой. Ксантиппа была свободной женщиной. Она не доверяла обычаям и не чтила жрецов. Сократ понравился ей прежде всего, как личность. Все его поступки были неожиданными для окружающих. Неожиданно стал философом, так же неожиданно пошел на войну. Не менее неожиданно бросил все воинские занятия и стал непочтительно отзываться о богах и героях. Он утверждал, что домашний очаг важнее алтаря Зевса. Называл Афиной гетеру Аспазию и утверждал, что она – самый высокий ум Эллады. Еще удивительнее для афинян был образ жизни Сократа. Его часто можно было увидеть на базаре, покупающего провизию. Герой, философ, кулинар часами торговался с какими-то рабами из-за цены на курятину. Когда Сократ торговался, вокруг собиралась толпа. Это было интересней философских состязаний.
СОКРАТ. Сколько стоят эти сандалии?
МИЛЕТ. Они из кожи теленка, не изведавшего ярма, и облегают ногу, как шелк.
СОКРАТ. Потому они и стоят, как целый теленок.
МИЛЕТ. Ремни сработаны не рабами, а свободными ремесленниками. Все сделано с умением и с любовью. Вот именное клеймо. Это сделал я.
СОКРАТ. Я покупаю сандалии. Чтобы их носить, а эту обувь надо еще и читать.
МИЛЕТ. Все знают, что ты великий философ. Но это не обувь, это философия.
СОКРАТ. Я всегда считал, что хорошая обувь лучше плохой философии, а плохая философия хуже плохой обуви. Плохая обувь оставляет мозоли на ногах, а глупость калечит душу.
МИЛЕТ. Я дам тебе эти сандалии даром, если ты научишь меня мудрости.
СОКРАТ. Я бы сам у тебя учился, Милет, искусству торговли, но мне нечем тебе заплатить.
МИЛЕТ. Мы можем заключить союз. Я научу тебя выгодно торговать, а ты откроешь мне тайны философии.
СОКРАТ. Если я научусь торговать, то разучусь философствовать. Бери мою мудрость даром. Милет, а сандалии подари вот этому мальчику. Его зовут Аристотель. Он еще молод, и ему предстоит много и долго топать.
АРИСТОТЕЛЬ. О, какое блаженство настоящий катарсис.
МИЛЕТ. Катарсис? А что это такое?
АРИСТОТЕЛЬ. Это когда сначала очень плохо, а потом очень хорошо.
МИЛЕТ. На вас сандалий не напасешься, философы.
СОКРАТ. Не волнуйся, Милет, мне уже много лет, и скоро Сократ откинет свои сандалии.
ПЛАТОН. Ты так жестоко шутишь! Разве тебе не жаль покинуть нас, своих учеников?
СОКРАТ. Раньше я думал, что смерть ужасна. Но она оказалась еще ужаснее. Один ужас пожрал другой, и теперь во мне великая пустота.
ПЛАТОН. Пустота смерти?
СОКРАТ. А кто тебе сказал, что смерть – пустота? И вообще, кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь видел пустоту?
МИЛЕТ. Вот кувшин. Только что в нем было вино, а теперь он пуст.
СОКРАТ. А теперь разбей кувшин… Ну. Что, где твоя пустота? Ее нет. Нет кувшина – нет пустоты. Нет Сократа – нет смерти. Смешно печалиться о том, чего не было и не будет.
АРИСТОТЕЛЬ. Я понял. Смерть не имеет формы. Кувшин – форма, вино – содержание. Нет формы – нет содержания.
СОКРАТ. Но есть форма без содержимого. Кувшин без вина, и даже есть форма кувшина без самого кувшина.
ПЛАТОН. И форма Сократа без самого Сократа?
АРИСТОТЕЛЬ. Тогда откуда мы знаем, что это форма Сократа?
СОКРАТ. Видишь облако?
АРИСТОТЕЛЬ. Вижу.
СОКРАТ. Это форма Сократа.
АРИСТОТЕЛЬ. Но оно уже изменилось!
СОКРАТ. А кто тебе сказал, что форма неизменна? Это кувшин неизменен, а Сократ меняется постоянно. Когда-то я был мальчиком, как ты, потом стал молодым человеком, как Платон, а теперь перед вами нечто лысо-пузатое, как сатир. И все это есть Сократ. Придет время, и эта форма Сократа исчезнет, вернее, изменится, а Сократ останется.
ПЛАТОН. Он станет невидимым.
СОКРАТ. Наоборот. Только после смерти Сократа можно будет окинуть взором всего Сократа.
МИЛЕТ. Нет, не зря говорят. Что все философы безумны. От них тяжесть в голове и смута в умах.
АРИСТОТЕЛЬ. Иди отсюда со своими сандалиями пока тебе не засандалили!
МИЛЕТ. Ты развратитель молодежи, Сократ! Как ты повлиял на Аристотеля – он грубит старшим.
СОКРАТ. Я и на тебя-то повлиять не могу. Сколько раз говорил я себе: «Не философствуй на базаре». А вот философствую
АРИСТОТЕЛЬ. Немыслимо представить не мыслящего Сократа.
СОКРАТ. Хорошо сказано! Пойдем с нами, мальчик. Я поучусь у тебя складной речи.
ПЛАТОН. Ты будешь брать уроки мудрости у ребенка?
СОКРАТ. А разве акушерка не учится у младенца принимать роды? Разве философия не повивальное дело? Мысль зреет в человеке и рождается от него. Дело философа – вовремя и правильно принять роды. Мы говорим: «Родилась мысль», – но кто ее зачал, неизвестно.
ГОНЕЦ. Где здесь Сократ? Я из Дельф. Сократ, Дельфийский Оракул назвал тебя богоравным! Отныне ты самый мудрый человек на земле и главный дельфийский жрец. Дельфы ждут тебя на мистерию посвящения.
ВСЕ. Хайре Сократу!
СОКРАТ. Никогда не думал. Что стану богом.
МИЛЕТ. Какое богохульство!
ПЛАТОН. Когда мы отплываем в Дельфы?
АРИСТОТЕЛЬ. Возьмите меня с собой!
СОКРАТ. Кажется, крылатый сфинкс заговорил. Едем в Дельфы.
ПЛАТОН. Пока мы приплывем в Дельфы, я хотел бы понять, что такое тело и есть ли оно?
СОКРАТ. Тело не ограничивается мыслью. Мысль не ограничивается телом. Поэтому о теле нельзя сказать, есть ли оно или его нет.
ПЛАТОН. Зато о мысли можно смело сказать, что она есть. Ведь если нет мысли, то о чем мы говорим, и как можно говорить без мысли?
СОКРАТ. Что ты называешь мыслью?
ПЛАТОН. Мысль – это то, что мы обозначаем словами.
СОКРАТ. Может быть. Но иногда я то-то хочу сказать, а слов для этого нет. Не значит ли, что мысль не ограничивается словом.
ПЛАТОН. А слово не ограничивается мыслью.
СОКРАТ. Протагор сказал бы, что человек есть мера всех вещей, а, стало быть, всех идей и всех слов.
ПЛАТОН. Как может быть мерой тот, кто постоянно непостоянен? Человек зависит от настроения, от возраста, от уровня знаний, от болезней, от обстоятельств.
СОКРАТ. Ты хочешь сказать вслед за Гераклитом и Эмпедоклом, что в мире нет ничего постоянного. Но в таком случае, постоянно само непостоянство. Именно оно образует реку, в которую нельзя войти дважды. Поток постоянно обновляется, а река одна. Так и человек, он все время меняется, но меняется именно он. Если бы он был не он, то и меняться было бы некому.
ПЛАТОН. Так что же такое тело?
СОКРАТ. Все. что подвержено страданию и радости, это тело.
ПЛАТОН. Значит, радость и страдание – это и есть тело.
СОКРАТ. Но что же сказать о мертвом, который не чувствует ни радости, ни страдания.
АРИСТОТЕЛЬ. Это называется атараксия.
ПЛАТОН. Атараксия – это когда радости и страданию не подвержен живой. Мы же говорим о мертвом.
АРИСТОТЕЛЬ. Атараксия – это когда живой, как мертвый, а мертвый, как живой.
СОКРАТ. Мы так и не узнали, что же такое тело.
АРИСТОТЕЛЬ. Зато мы поняли, что без страданий нет жизни.
СОКРАТ. А без жизни нет страдания. Неизвестно, что лучше – жить, страдая. Или вообще не жить.
ПЛАТОН. Все стремятся к жизни, Сократ. Даже глубокий старец желает прожить как можно дольше.
АРИСТОТЕЛЬ. Дельфы, Дельфы, я вижу Дельфы.

Дельфийские жрецы были почти богами. Их называли богоравными. Они во все равны богам, кроме одного – жрецы тоже смертны. Боги не умирают. Впрочем. Это и так. И не так. Бог Дионис умирал каждый год, а потом воскресал в виноградной лозе. Считалось. Что дельфийские жрецы умирали, чтобы обрести бессмертие, полностью уподобившись богам. Однажды Сократ высказал довольно странную мысль: титаны родились от богов, люди – потомки богов и титанов, но тогда откуда взялись сами боги? Боги рождаются от героев. Когда умирает герой, он становится богом. Таков круговорот богов и людей. Многие считали, что Сократ богохульствует, но дельфийским жрецам эта мысль пришлась по душе. Одно дело просто умереть, другое дело – умереть для того, чтобы стать богом.
Сократ не ожидал такой встречи. Как только взору открылась двухъярусная зеленая бухта, они увидели вереницу жрецов и жриц в ослепительно белых одеждах, окутанных дымом фимиама.
ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ. Сократ! Дельфийский Оракул нарек тебя умнейшим из людей. Отныне ты – полноправный жрец Дельф и, стало быть, богоравный.
СОКРАТ. Ну, бог из меня вряд ли получится, да и жрец я только по воле Пифии.
ЖРЕЦ. Есть невидимые жрецы, которые даже не знают о своем посвящении.
СОКРАТ. Но я ровным счетом ничего не знаю. Я даже не знаю, зовут ли меня Сократ. Ты сказал «Сократ», и я тотчас понял, что я Сократ, а, впрочем, ты мог принять меня за другого. Имена порхают, как птицы, меняя гнезда. Сегодня я Сократ, а завтра… кто знает. Мне кажется, что меня зовут Безымянный.
ЖРЕЦ. Тайна имени самая великая из всех тайн. Имен намного меньше, чем людей. Сколько людей на земле носят одни и те же имена. А если сосчитать всех умерших, то получится. Что за каждым именем тьма народу. Но Сократ всегда один, даже если он Безымянный.
СОКРАТ. Под этим именем я и войду к Дельфийскому оракулу.
ЖРЕЦ. Таково твое новое имя.
АРИСТОТЕЛЬ. Платон, куда повели Сократа жрецы?
ПЛАТОН. Они идут к священной расщелине, откуда Сократ услышит главную тайну.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты ведь тоже посвящен в элевсинские мистерии.
ПЛАТОН. Откуда тебе это известно?
АРИСТОТЕЛЬ. Все говорят.
ПЛАТОН. Хочешь, чтобы знали все, назови это тайной.
АРИСТОТЕЛЬ. Я хочу узнать тайну.
ПЛАТОН. Тайну нельзя узнать. Можно узнать о тайне.
АРИСТОТЕЛЬ. Милет тоже хотел узнать у Сократа тайну философии, но ушел ни с чем.
ПЛАТОН. Нет. Он ушел с доносом на Сократа, обвиняя его в богохульстве и еще в чем-то.
АРИСТОТЕЛЬ. Ко мне приходил посланец Ареопага и спрашивал, не учил ли меня Сократ каким-нибудь непристойностям.
ПЛАТОН. Что ты ему ответил?
АРИСТОТЕЛЬ. Спросил, что такое непристойности?
ПЛАТОН. А он?
АРИСТОТЕЛЬ. Ушел в страшном гневе и грозил мне каким-то расследованием.
ПЛАТОН. Жрецы нарекают Сократа богоравным, а судьи обвиняют в богохульстве.
АРИСТОТЕЛЬ. Мы так и не увидим посвящения Сократа?
ПЛАТОН. Никто не может увидеть посвящения со стороны, кроме посвящаемого и посвящающего. За разглашение тайны мистерий боги приковали Прометея к скале. Он научил эллинов мистерии, и те перестали бояться смерти, уподобясь богам.
АРИСТОТЕЛЬ. Значит, и Сократ теперь не будет бояться смерти?
ПЛАТОН. Он и раньше ее не боялся.
АРИСТОТЕЛЬ. Я знаю. Он уже учил нас атараксии. Но у меня пока что не получается. Если больно, я плачу, а если грустно, грущу. Но я заметил, что после слез душа омывается и наступает очищение – катарсис.
ПЛАТОН. Я уже слышал от тебя это слово, заимствованное у банщиков.
АРИСТОТЕЛЬ. Может, философия – это баня для очищения сердца.
ПЛАТОН. Мистериальное омовение называется крещение. Ты называешь это словом катарсис.
АРИСТОТЕЛЬ. Первый раз слышу это слово.
ПЛАТОН. Ты так молод, что почти вся жизнь для тебя в первый раз.
АРИСТОТЕЛЬ. Водой очищается тело, слезами очищается сердце.
ПЛАТОН. То, что кажется нам страданием, может быть высшей радостью для богов. Когда скульптор раскалывает мрамор. Мрамору больно, но под ударами рождается прекрасная Афродита.
АРИСТОТЕЛЬ. Мрамор не плачет.
ПЛАТОН. Мрамор плачет искрами, когда его бьют кресалом.
АРИСТОТЕЛЬ. Человек плачет водой, а мрамор огнем. Это и есть катарсис огня и воды.
ПЛАТОН. Ты узнал первую тайну элевсинских мистерий – крещение огнем.
ЖРЕЦ. Сейчас Сократ пройдет сквозь огонь и воду. Готов ли ты к испытанию?
СОКРАТ. В битве я прошел крещение кровью. Кровью своей, кровью своих друзей. Но самое тяжкое испытание – кровь врага. После этого испытание огнем и водой кажется удовольствием.
ЖРЕЦ. Не торопись, Сократ. Сначала ответь на вопрос. Что такое огонь в человеке?
СОКРАТ. Страсть. Тогда вода – это отсутствие страсти. В молодости я прошел сквозь огонь. В старости прохожу сквозь воду. А что потом?
ЖРЕЦ. Именно об этом я и хочу спросить тебя, Сократ. Видишь, что написано у входа в святилище Оракула?
СОКРАТ. Познай самого себя.
ЖРЕЦ. Это удается далеко не каждому посвященному.
СОКРАТ. Я бы добавил сюда четвертое – за то, что я живой, а не мертвый, но боюсь прогневить и раздразнить судьбу.
ЖРЕЦ. Вы слышали слова умнейшего из людей. О себе он знает лишь то, что ничего не знает.
ПЛАТОН. Разве этого мало? Я вот, например, и этого о себе сказать не могу.
АРИСТОТЕЛЬ. А что ты можешь сказать о себе?
ПЛАТОН. Я знаю, что я – чья-то тень. И даже догадываюсь, чья.
АРИСТОТЕЛЬ. А я – тень Платона.
СОКРАТ. А Сократ – тень Протагора. А Протагор – Эмпедокла. Все мы тени теней.
АРИСТОТЕЛЬ. Если у каждой тени есть своя тень, то тени делаются все бледней и бледней, пока вовсе не исчезнут из вида.
ПЛАТОН. Именно так образовался воздух. Взгляни вокруг – он полон прозрачными тенями и почти что неосязаем.
АРИСТОТЕЛЬ. Значит. Чем плотнее предмет, тем он подлиннее. Теперь я понимаю, почему в Дельфах поклоняются камню и говорят, что это сам Аполлон. А о другом камне говорят, что это сам Зевс.
ПЛАТОН. Прав Сократ, надо быть каменным и, если плакать, то только огнем.
АРИСТОТЕЛЬ. Верно сказано у Гомера:
ПЛАТОН. Все по-разному называют судьбу: фортуна, доля, участь, жребий… А ты какое бы предпочел название?
АРИСТОТЕЛЬ. Участь – это часть от чего-то. Доля – это тоже всего лишь долька от апельсина. Жребий – это то, что выпадет из барабана фортуны. Доля – то, что принадлежит нам по праву, участь – то, о чем договорились, и только жребий зависит от слепого случая. Долю никто отобрать не может, участь можно вымолить у богов, и только жребий неумолим – выпадет, что придется… а где же то, что зависит лишь от меня, и как это называется, и есть ли это вообще?
ПЛАТОН. Вот это и называется судьба.
АРИСТОТЕЛЬ. Но судьба – это высший суд богов. С богами не спорят.
ПЛАТОН. У Гомера боги спорят друг с другом о судьбе героев, а потом кидают жребий, чтобы придти к единому мнению.
АРИСТОТЕЛЬ. Не значит ли это, что все решает случай?
ПЛАТОН. Случай – это и есть воля богов, не подвластная даже им. Сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье, а через минуту из моря нахлынет волна и смоет прекрасный город, как это уже не раз бывало.
АРИСТОТЕЛЬ. Или взорвется гневом Вулкан и всех засыплет огненным пеплом.
ПЛАТОН. Или Гея содрогнется, и прекрасный Парфенон превратится в груду развалин.
АРИСТОТЕЛЬ. Зачем строить то, что в миг может быть разрушено? Зачем рожать того, кому рано или поздно предстоит умереть? Поистине в мире нет никакого смысла.
ПЛАТОН. Смысл никогда не лежит на поверхности явлений. Его надо еще добыть. Сначала безумие, потом смысл. Сначала безобразие, потом красота. Сначала смерть, потом бессмертие.
АРИСТОТЕЛЬ. Но ведь в жизни все как раз наоборот! Прекрасная статуя разбивается вдребезги. Мудрец к старости впадает в маразм, сходит с ума. Человек живет, а потом умирает.
ПЛАТОН. Так видим мы, а боги видят иначе.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты знаешь, как видят боги?
ПЛАТОН. Не знаю, но предполагаю.
АРИСТОТЕЛЬ. Тогда скажи мне, Платон, как видят боги.
ПЛАТОН. Попробуй сам увидеть мир глазами богов.
АРИСТОТЕЛЬ. Жизнь человека начинается безумием младенца, а кончается безумием старца. Значит, мудрость окружена безумием со всех сторон. Как кувшин окружает вино.
ПЛАТОН. Но чем отличается безумие младенца от безумия старца?
АРИСТОТЕЛЬ. Младенец умнеет, старец глупеет. Младенец движется от ужасного к прекрасному, старец от прекрасного к безобразному. Младенец – от небытия к бытию, старец наоборот.
ПЛАТОН. Однако есть миг, когда восход неотличим от заката. Ранее утро похоже на поздний вечер. Можно сказать, что солнце вот-вот взойдет, а можно сказать. Что оно вот-вот закатится. Значит, между востоком и западом, между утром и вечером, между тьмой и светом, между прекрасным и безобразным, между жизнью и смертью есть точка соприкосновения, когда одно от другого неотличимо.
АРИСТОТЕЛЬ. Между страданием и радостью. Между жизнью и смертью. Но ведь это и есть катарсис.
ПЛАТОН.
АРИСТОТЕЛЬ. Но ведь Зенон говорит, что летящий камень всегда неподвижен.
ПЛАТОН. Да, да. В каждой точке траектории камень неподвижен. А любая линия состоит из точек. Быть неподвижным, когда летишь. Быть радостным в страдании. Быть печальным в радости. Это и есть атараксия. Атараксия и катарсис – вот взгляд богов.
Вот идет Сократ, наш бог и герой.
СОКРАТ. Вот я и стал богом. Теперь мне предстоит, как богам, только одно – умереть, не умирая.
ПЛАТОН. Зачем грустить в такой радостный миг? Вся Эллада славит Сократа.
СОКРАТ. И только весь Сократ не славит Элладу.
ПЛАТОН. Разве не ты говорил, что за три вещи благодарен богам?
АРИСТОТЕЛЬ. «За то, что я человек, а не животное…»
СОКРАТ. За то, что я эллин, а не варвар…
ПЛАТОН. «За то, что я мужчина, а не женщина…»
СОКРАТ. О себе я знаю то, что ничего не знаю.