Антикварности

После смерти бабушки мы с мамой, единственные ее наследницы, перебирали старые  вещи. Часть нужно было увезти на дачу, кое-что отдать соседкам, а что-то сохранить в память о ней. Не скажу, что мы с бабушкой были дружны. Моя мама в юности ослушалась ее и, выйдя в восемнадцать лет замуж за полярного летчика, улетела из Москвы вслед за любовью. Там, на Севере родилась я, росла и училась в школе. Бабушка ни разу не навестила нас, а если мы приезжали в отпуск в Москву – держалась холодно и отстраненно, словно мы и не были родней. Я сдавала выпускные экзамены в школе, когда с ней случился гипертонический криз, и на семейном совете было решено, что в этом году я в институт не поступаю, а еду выхаживать больную в Москву. Бабушка так и не смогла оправиться после инсульта и парализации, и умерла через полгода.
          Разбирая остро пахнущие нафталином вещи, я добралась до нижнего ящика старинного комода. И там, под конвертами с письмами, счетами и поздравительными открытками обнаружила пожелтевшие от времени фотографии каких-то далеких своих предков - тонких, затянутых в корсеты женщин в роскошных шляпах по моде последнего десятилетия девятнадцатого века и импозантных породистых мужчин. Бабушка никогда не показывала эти фотографии не только мне, но и моей матери, и никогда не звучали в ее рассказах истории об этих красивых и безмятежных людях.
          Ныне живущие родственники тоже не смогли рассказать ничего вразумительного о нашей генеалогии, а старшее поколение уже ушло. И я, как тот «Иван, не помнящий родства», только смутно предполагая и строя догадки о судьбах столь далеких и столь близких мне людей, полюбила бродить по антикварным магазинчикам, вдыхая атмосферу старины. Приятно было, рассматривая живопись в резных рамах, представлять себя потомком людей образованных, блестящих, живших в неге и роскоши. Теперь только я стала понимать, что бабушкина холодность на самом деле была сдержанным благородством.
           С тех пор как мысли о предках овладели мной, я стала замечать, что меняюсь и внешне и внутренне. Я перестала сутулиться, всерьез занялась изучением французского языка, увлеклась классической музыкой и литературой. Впервые увидела, что у меня узкие лодыжки и изящные кисти рук. Перестала ругаться в ответ на хамство, и убедилась, что спокойное достоинство действует сильнее грубости. Теперь я не могла позволить себе выбежать в магазин в джинсах и майке, забрав неухоженные волосы в «конский хвост». На меня смотрели с фотографий благородные предки, и я должна была соответствовать.
            Однажды, гуляя по арбатским переулкам, я набрела на полуподвальное помещение. В прохладе и полумраке антикварной лавки – не магазина, не салона, а именно лавки, где разнообразные вещи не были выставлены во всей их красе, а представляли собой довольно разношерстное сообщество, порой обосновавшееся прямо на полу - не было помпезных портретов российских императоров, но зато находилось много вещиц личных, с особой аурой бытования. Сюда из близлежащих улочек приносили вещи одинокие старики и старушки, сдавая на реализацию то, что когда-то принадлежало их именитым предкам или же было украдено в смутные времена ненадежной прислугой, а то и вещицы их собственной молодости – дорогие сердцу спутники и свидетели лучших времен.
             Хозяин лавки, пожилой человек маленького роста, подолгу беседовал с посетителями, внимательно и вежливо слушал и тонко реагировал на нюансы разговора. Он был какой-то уютный, этот антиквар, словно друг, которого знаешь давно, и которому привык доверять.
             Осторожно, боясь оступиться на выщербленных ступенях, в лавку спустилась пожилая женщина. Она принесла нарядно раскрашенную квадратную жестяную коробку из-под печенья с надписью на крышке: «Товарищество на паях А.И. Абрикосова Сыновей в Москве». Наверное, эта жестянка была компаньонкой детства и юности еще ее мамы, а позже стала заветной шкатулкой, в которой хранились детские секреты: разрозненные бусины, обрывки ленточек. Потом, когда новая хозяйка жестянки стала учиться в школе, банке доверялись дневники и сердечные письма от подруг. В годы юности шкатулка скрывала робкие признания влюбленных поклонников и первые драгоценности – золотые сережки и тоненькие колечки, подаренные родителями. А далее – паспорта, свидетельства о браке, о рождении детей, сберегательные книжки, пенсионные свидетельства, свидетельства о смерти близких людей...
Антиквар, отлично понимая, что покупателя на эту коробку не найти, предложил за нее деньги сразу. Я вздохнула с облегчением – возможно, купленные на обретенные средства лекарства помогут женщине еще продержаться. Женщина поблагодарила и стала тяжело подниматься отекшими ногами по ступеням на улицу.
             Я рассматривала старинную карту Москвы, когда в лавку зашел высокий мужчина лет пятидесяти. Он принес серебряные вещи – роскошный кофейный набор ювелира Грачева. Расставляя на подносе кофейник, сахарницу, сливочник и чайник, мужчина, не жалея красок, расписывал историю своего дворянского рода – как этот набор переходил из поколения в поколение, как во время революции его закопали на даче, а потом долго хранили в комнате ленинградской коммуналки – в тайнике стенной ниши, подальше от досужих глаз. Только крайние обстоятельства заставляют дворянского потомка расстаться с такой дорогой сердцу памятью. И потом, это же Грачев – экземпляр для музея! Он и предлагал набор в музей, но музеи, как всегда, стеснены в средствах.
             Кофейный набор действительно был чудо как хорош. Я, залюбовавшись на серебряные вещицы, пожалела мужчину: наверное, невыносимо тяжело продавать семейные реликвии.
             Вооружившись лупой, антиквар внимательно рассмотрел клейма на донышке предметов, оглядел крышку и носик кофейника, заглянул внутрь.
– Это не Грачев, – вынес он вердикт.
              Мужчина рассердился и указал на полный набор клейм, отображающих год, город, мастерскую и инициалы пробирного мастера. Там было даже выбито клеймо двуглавого орла, что говорило о принадлежности ювелирной фирмы к поставщикам двора Его императорского величества.
– Молодой человек, эти клейма – подделка, к тому же довольно безграмотная, – холодно ответил антиквар. – К вашему сведению, основатель фирмы Гавриил Петрович Грачев, чье клеймо здесь проставлено, умер в 1873 году, а его сыновья Михаил и Симеон, продолжившие дело отца, получили звание придворных поставщиков только в 1896 году. Притом клеймо сыновей отличается от отцовского. Их знак – «БР. ГРАЧЕВЫ», а здесь выбито: «ГРАЧЕВЪ». И вообще эти вещи не русские.
              Отойдя на минутку, антиквар принес каталог немецкого аукциона со страницей, открытой на лоте, удивительно похожем на предмет спора. Только к четырем предметам, представленным на фотографии лота, здесь был добавлен пятый – заварной чайник.
– Увы, это не Грачев, не Хлебников, не Сазиков, а немецкое серебро середины двадцатого века, стилизованное под старинное. Немецкие же клейма частью стерты, а частью перебиты.
              «Высокородный» поспешно ретировался, прихватив свои «музейные редкости», а я, делая вид, что рассматриваю веера в маленькой витрине, мысленно аплодировала.
– Простите, как ваше имя? – обратился ко мне антиквар.
– Катя.
– Приятно познакомиться. А я - Яков Петрович. Хотите, Катенька, чаю?
– С удовольствием.
Несколько минут спустя, закрыв лавку на обед, мы пили чай с ванильными сухариками.
– Откуда у вас немецкие каталоги? – спросила я.
– Не только немецкие. Почти все аукционы представляют свои интернет-версии, на которых очень удобно отслеживать те или иные предметы. Впрочем, если возникает необходимость, аукционные каталоги можно выписать и по почте.
– Так удивительно. Антиквариат – и высокие технологии.
– Приходится быть в курсе. Аферисты тоже на месте не стоят. Берут старую картину невысокого достоинства, после воздействия высокой температурой счищают красочный слой, а затем пишут, скажем, марину в технике Айвазовского.  Высушивают и коптят в печи при определенной температуре, чтобы состарить краски, далее делают кракелюры – это трещинки красочного слоя – с помощью микроволновых печей или специальных лаков, забивают эти трещины китайской тушью, словно пылью, а потом выдают за случайно обнаруженную работу мастера. Вот и приходится держать ухо востро. Без специальной технологической экспертизы определить фальшивку непросто. Впрочем, уже в середине девятнадцатого века все было завалено подделками, – а сейчас это самый настоящий антиквариат.
– Интересно, а в каком возрасте вещь становится антиквариатом?
– В нашей стране этот возраст определен в пятьдесят лет. Так что, недавний соцреализм с его пионерами уже можно покупать как раритеты.
– Яков Петрович, я хочу показать вам старинные семейные фотографии. Может быть, вы сможете мне что-нибудь подсказать. – Я достала из сумочки заветные снимки из бабушкиного комода.
            Антиквар взял фотографии, надел очки, и брови его взметнулись так высоко, что едва не улетели.
– Как ваша фамилия? – спросил Яков Петрович.
– Филимонова.
– Это ваши родственники?
– Похоже, да.
– Все?
– Ну, я не знаю, может быть.
– Я очень рад за вас, Катенька, – торжественно провозгласил Яков Петрович. – У вас в родне почти весь первый состав труппы Московского художественного театра 1898 года. Вот Серафим Николаевич Судьбинин, вот Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, а это Иван Михайлович Москвин.
– ?!!!
– Думаю, ваша прапрабабушка была, как теперь говорят, театральной фанаткой и собирала фото своих кумиров, а прабабушка и бабушка просто хранили их как память о родителях.
             Я несколько секунд оторопело смотрела на антиквара, пытаясь осознать произнесенные им слова, а затем мы дружно расхохотались…