В. Скотт Обрученные Глава шестнадцатая

Глава XVI

Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
О, помоги мне смыть мое проклятье!
У. Шекспир, Сонеты.

ПОЧТИ четыре месяца леди Эвелин оставалась под покровительством ее тетушки, аббатисы монастыря бенедиктинок, с помощью которой констебль Честера, видя, сколь он преуспел в глазах девы, надеялся претворить в жизнь завещание Раймонда Беренджера, ее брата. И это было тем более вероятно, потому как увязывалось с видением святой девы и жертвенной клятвой самой леди, и спорило с молодостью рыцаря, несовершенного годами, и его неспособностью противостоять своему противнику. Правда, Эвелин, отдавая должное достоинствам констебля и сознавая правоту его поступков, и даже восхищаясь его талантами, никак не могла избавиться от внутреннего страха перед тем, кто, никогда, ничуть, ни косвенно, ни прямо ее не осудив, все ж иногда, не знамо почему, заставлял ее дрожать, особенно, когда она представляла себя с ним под венец идущей.

Роковые слова «преданная, неповинна она» в тот момент не выходили из ее головы; и когда тетушка назвала дату ее помолвки (срок траура подходил к концу), она стала с ужасом ожидать этого события, противного ей, ибо оно навсегда лишало ее мечты, в которой она не признавалась даже отцу Олдровану на исповеди. Нет-нет, не констебль вызывал у нее отвращение - любой другой на его месте породил бы в ней то же чувство, которое восставало в девушке помимо ее воли в силу матери-природы, какая беспричинно, вдруг, возбуждает в нас порой тревогу, предупреждая о неведомой опасности, которой нам не избежать.

Предчувствие беды столь было сильно, что если бы его, хоть чуть-чуть, подпитала своими прежними речами Роза Флеммок, оно бы заставило Эвелин, почти смирившуюся со своей судьбой, отвергнуть притязания констебля. Но, готовая пожертвовать своим счастьем ради ее подруги, Роза упорно молчала с тех пор, как та однажды восхитилась де Лагом, и никак не выражала своих мыслей относительно будущего брака, который, казалось, считала она неотвратимым.

Сам Хьюго де Лаг, разглядывая с возрастающим вниманием сокровище, коим он стремился обладать, стал совершенно иначе относиться к своему предстоящему браку, какой он счел необходимым предложить Раймонду Беренджеру в свое время. Тогда в нем пересеклись выгода и честолюбие, которые сподвигли гордого и рачительного владетельного лорда таким наилучшим способом усилить свою мощь и продолжить его род. Отнюдь его и ныне не трогала красота и юность Эвелин, чего возможно было ожидать, учитывая возраст рыцаря. Его лета уже принадлежали мудрости, способной красотою наслаждаться, лишь любуясь ею, и он мог с честностью себе признаться, что ему скорей пристало бы жениться на женщине чуть старше, и не такой красивой, подходящей ему больше по годам и мыслям. Однако его трезвость пошатнулась и куда-то делась, когда разговорился он повторно со своей невестой, и нашел, что она и впрямь совершенно неопытна в жизни, привыкши полагаться на стариковскую мудрость; и то в нем пробудило высокие стремленья и желанье жить, к нему вернулась его, давно утраченная им, веселость; он вдруг почувствовал в себе нежность к той, кто была ему во всем послушна, и, прежде всего, верна тем моральным устоям, которые, казалось, не позволят ей ступать стезей бесчестья, какою нынешняя молодежь, презирая наставления отцов, за красотой и наслажденьями стремится.

Как некие теплые чувства к Эвелин отогрели душу де Лага, умом все более он стал охладевать к своему участию в Крестовом походе. Аббатиса обители бенедиктинок, в силу зова крови опекунша счастья Эвелин, само собой разумеется, подбрасывала дров в душевную печь констебля своими рассуждениями и возражениями. Хотя она и была монахиней и служительницей святой церкви, она не верила в успешный исход Крестового похода, сколь обещал он всю Европу обезлюдеть из-за того, что мужья покидали своих жен. От констебля, высказавшего предположение, что молодая супруга могла бы разделить с ним тяготы похода, святая матушка открестилась распятием с таким видом, что старый воин не посмел более заикнуться о том.

Это не в обычае королей, принцев и прочих государей, поклявшихся однажды спасти Иерусалим, было охладевать к тому стремлению, поддержанному церковью обещанием прощения, и даже полного освобожденья от грехов. Констебль же более чем был уверен, что он вправе собой и своей совестью распоряжаться, как ему заблагорассудит, и он волен остаться в Англии, коль доблестный и сиятельный Генрих  вменял ему в обязанность безопасность уэльских марок, и никогда не одобрял его желания встать под крест святого воинства.
Когда дошло от разговоров к делу, аббатиса обещалась констеблю ходатайствовать за него перед легатом Римского Папы в Англии, и отсрочить исполнение его обета хотя бы на пару лет; в чем, как она думала, не будет отказа столь влиятельному и богатому вельможе, споспешествующему богатыми дарами освобождению Святой Земли. Констебль воистину не поскупился, предложив взамен себя святому воинству сотню всадников, снаряженных за его счет, сопровождаемых двумя оруженосцами, тремя лучниками и конюхом, что было вдвое больше против его свиты, когда б он сам в поход собрался. Опричь того, он обязался внести две тысячи безантов  на нужды крестоносцев и передавал им суда, которые он снарядил для дальнего плавания, и которые ждут лишь команды, чтобы поднять паруса.
И все же, несмотря на эти щедрые предложения, констебль сильно сомневался, что они придутся по нраву неумолимому Болдуину, чьим детищем являлся Крестовый Поход, и кому де Лаг и многие другие самолично присягали на святом распятии: отступники могли сорвать старания прелата, чье красноречие, выходит, тратится впустую. Чтобы добиться его расположения, констебль предложил архиепископу вместо себя племянника Демьена из досточтимого дома, уже известного своей храбростью, и ручался за него своими предками и своей головой, обещая в будущем к нему присоединиться.

Констебль обеспокоился даже известить о том архиепископа через известного обоим им друга, коему мог вполне он довериться, и которому прелат был премного обязан. Но несмотря ни на что, Болдуин выслушал предложение Хьюго де Лага угрюмо, и, оставив без ответа, пригласил констебля на аудиенцию в означенный день, ибо архиепископ по делам церкви прибудет скоро в Глостер. Посредник, положившись на свое влияние на прелата и на известность своего господина, пытался было поспорить с непреклонным попом, но тот его и слушать не стал.

Неотвратимость этой встречи и траур леди Эвелин мешали де Лагу выразить как-то ей свои чувства лично; а устроенный пред стенами монастыря рыцарский турнир с его участием, уподобил бы его мальчишке, который пыжится перед возлюбленной своей. Устои женского монастыря запрещали не только развлечения музыкой и танцами, но даже и вовсе невинные забавы не разрешалиь; и хотя констебль искупал неуютность пребывания в монастыре леди Эвелин со свитой посылкой роскошных даров невесте и ее служанкам, дело, по мнению многоопытной Джилл, скорее двигалось к похоронам, нежели неслось галопом к свадьбе.
И сама невеста томилась похожим предчувствием, и жалела порой, что Демьен, чья юность с легкостью б справилась там, где его дядюшка слишком дорого платит, ее не навещает. Увы, его не было рядом, и сколь констебль умалчивал о нем, она решила, что он отбыл на какое-то время по неотложным делам. Хьюго де Лаг, верный слову, не оставлял своей клятвы, и жил в шатре, установленном перед воротами Глостера. Он редко теперь надевал броню и солдатский дублет, сменив их на дорогую парчу и нежный шелк; и в свой серебряный век выглядел более празднично, нежели сверстники помнили его молодым. Его племянник, между тем, действительно пребывал на границе с Уэльсом, где, главным образом силой оружия, жить в мире с соседями наставлял валлийцев, которые, как плохие ученики, имели привычку уроки не помнить; и для Эвелин было великой неожиданностью узнать, что он едва поддался на уговоры дяди прибыть на церемонию его помолвки с молодой невестой, или, как норманны ее называли - fiancailles . Обряд сей напоминал сватовство, где стороны рядились друг с другом о выкупе невесты и приданом, и после, ударив по рукам, бражничали.
Констебль добавил также, весьма сокрушенно, что Демьен сам извелся, отринув молодость свою, не балуя себя сном, и довольствуясь ложем, какое бог пошлет, из-за чего и наказал себя плохим здоровьем, которое, советом лекаря-еврея, поправить можно мягким южным климатом, исцеляющим и плоть и душу.

Эвелин слушала вздыхая, ведь Демьен для нее был добрым вестником, принесшим первым весть об избавлении ее от полчищ валлийцев; и первая с ним встреча, хотя и в горе, радостью в памяти светилась, так нежен был он в обращенье с ней, так скромен в выражениях симпатии… Ей было жаль, что она не может его видеть, чтоб оценить самой недуг его, и излечить его, если возможно; ведь, как и прочие девицы тех времен далеких, она не была несведущей в болезнях, не в пример отцу Олдровану, мнящему себя великим целителем, способным изгнать любую хворь настоем из трав, собранных при особом положенье тел небесных. Ах, как она хотела бы, чтобы ее умение, ничтожное, возможно, могло бы быть полезным ее другу и спасителю, который скоро станет родственником ей.

Какова же была ее радость, несколько приглушенная замешательством (разумеется по причине скромных познаний в медицине лекаря, собирающегося осмотреть столь юного больного), когда нежданно-негаданно во время богослужения сестер-бенедиктинок в ее келью ворвалась Джилл и объявила, что родственник господина констебля желает встречи с ней. Она схватила камилавку, предписанную житием в монастыре, и бросилась вон из своего узилища, приказав Джилл следовать за нею, которая, однако, и не подумала ему повиноваться.

Когда она вошла в покой, человек, которого никогда она раньше не видела, пал перед нею на колено и, поцеловав край ее хламиды, приветствовал деву с глубочайшим почтением. Она отстранилась невольно и встревожено, хотя в поступке незнакомца не было ничего предосудительного. Он был лет тридцати с виду, телом плотен, и прилично одет, хотя и не в новое платье; лицо его было истомлено каким-то недугом, или несло отпечаток бурно прожитых лет. В своей любезности он балансировал на тонкой грани с неприличием. Увидев удивление Эвелин, он чуть заметно криво улыбнулся и не без достоинства молвил:

- Боюсь, что я ошибся, и мой визит расценен, как неугодное вторжение.

- Встаньте, сэр, - отвечала леди Эвелин, - и сообщите мне ваше имя, мне сказали, что желает меня видеть родственник констебля Честера.

- И вы полагали, что им будет юнец Демьен, - усмехнулся незнакомец. - Но обручальное кольцо введет вас скоро в круг английских родственников, где место есть не только этому юнцу, но и несчастливцу Рэнделу де Лагу. Возможно, - он замолчал на полуфразе, изучая девушку, - прекрасная Эвелин Беренджер и не слыхала даже это имя, коего не переносит мой счастливый родственник… Счастливый во всем, но… еще более счастливый в скором будущем.
Сей комплимент он сопроводил нижайшим поклоном, и Эвелин застыла, не зная, как ей ответить на любезность того, о ком единожды упомянул констебль затем, чтоб больше никогда его не видеть. Собравшись, она ему ответила расхожею признательностью за оказанную ей честь его визитом, и думала, что он тотчас удалится, но в его намерения это не входило.

- Я догадываюсь, - вновь усмехнулся он, - из неприветливости леди Эвелин Беренджер, что она наслышена обо мне от моего родственника (если, конечно, мое имя он вообще упоминал), и составила себе самое дурное мненье обо мне. И все же некогда мое имя было столь же славным при дворе и в битве, как и имя констебля; ибо раньше не считалось позором то, что ныне презирается распоследним мерзавцем - я говорю о бедности, которая одна стоит на моем пути к чести и славе. Если я и был безумен в юности, я оплатил тот грех потерей моего богатства и моим нынешним состоянием… Я надеюсь только, что в своем счастье родственник мой окажет мне милость. Нет, не о деньгах речь - хоть я и беден, жить на подаянье друга никогда не стану; но, может быть, с вашей помощью я заслужу признание констебля…

- Милорд констебль, - отвечала Эвелин, - сам себе хозяин. И я не имею никакого права вмешиваться в его семейные дела, а если мне и будет дано такое право, я буду весьма осмотрительно пользоваться им.

- Я рад, что вы весьма разумны, - продолжал настаивать Рэндел, - но я прошу о самой малости, если хотите, умоляю вас довести до сведения моего кузена, сам я не смею… что ростовщики, кто как черви мое богатство съели, угрожают мне темницей. Своих угроз они боятся больше, чем меня самого, но… я изгой для них, за кем нету ни родных и ни друзей. Я, что пес для них бродячий, а не правнук могучих де Лагов.

- Это печально, - признала Эвелин, - но я не знаю, как вам помочь в вашей нужде.
- Проще простого! - оживился Рэндел. - Близок день вашей помолвки, насколько мне известно, и ваше право выбирать себе свидетелей на торжество, благословенное святыми! Кого именно вы пригласите, для вас докучность, но для меня - вопрос жизни и смерти. Оставшись в стороне, презренный всеми, от большого семейного празднества, я дам повод для суждения, что Рэндел де Лаг родней своей отвергнут, и тысячи ищеек, услышав травли клич, набросятся на меня и растерзают; тогда как всего лишь моя близость к могучему владыке заставит их поджать хвосты. О, я вижу, что зря теряю ваше время… Что ж, прощайте, госпожа, и будьте счастливы; не поминайте лихом того, кто на миг течение мечтаний ваших оборвал, вынудив внимать вас чужому горю…

- Подождите, сэр, - уступила Эвелин нижайшей просьбе высокородного просителя. - У вас не будет случая сказать, что леди Эвелин оставила в беде вас, когда могла вам в ней помочь. Я включу ваше имя в список моих гостей.

- Если вы и вправду хотите мне помочь, этого мало, - обрадовался Рэндел де Лаг. - Вам придется убедить констебля не вычеркивать его. Вы не знаете, - продолжил он, понизив голос и устремив просительный взгляд на леди, - не знаете, как трудно заставить Хьюго де Лага сделать что-либо против его воли, но минет год, и вы поймете, о чем я говорю. Однако, теперь разве он посмеет отказать вам, если вы отважитесь стоять на своем?

- Просьба ваша, сэр, не останется без моего внимания, и я сделаю все от меня зависящее, - ответила Эвелин. - Но вы должны понимать, что удовлетворение ее зависит только от господина констебля.

Рэндел де Лаг на прощанье вновь до земли ей поклонился, и, уходя, поцеловал не край камилавки леди Эвелин, но коснулся губами ее руки. Он уходил с грустным лицом, и хотя своими жалобами на недоброту к нему констебля он вызвал к себе жалость, все же продиктованы они скорее были живучей в нем ребяческой кичливостью, нежели раскаянием.
В первое же свое свидание с констеблем Эвелин рассказала ему о визите Рэндела и его просьбе, и лишь только прозвучало имя непутевого родственника, тень набежала на лик маркграфа, и гневно вспыхнули его очи. Однако он сумел справиться с собой, и, спрятав взгляд за опущенной долу головою, терпеливо слушал Эвелин, пока она не произнесла: «возможно ль Рэндела включить в список приглашенных на помолвку?»

Констебль знаком заставил замолчать ее, и долго думал, мясля видно, как отказать ей. После чего ответил:

- Когда б вы знали, о ком просите, возможно, делать этого не стали бы. Вы и понятия не имеете, на что способен он; и потому лукавый мой кузен к вам обратился, что знает - вам я не посмею отказать, и окажу ему услугу, связав себя с ним перед миром, и, в третий раз уже его спасая, обязан буду оказать ему поддержку и вмешаться в его грязные дела, надеясь тщетно, что он исправится и не повторит ошибок прошлых.

- Но, может быть, милорд, - по доброте душевной заступилась за Рэндела Эвелин, - пора его безумной юности прошла, и он в том возрасте теперь, когда забавы головы не кружат; и если сердцем и рукой он тверд, быть может, он послужит вашей чести?

Констебль покачал головою.

- Рукой и сердцем он и впрямь, - рек он, - для службы годен, бог весть только - добру иль злу. Но я не могу ему позволить трещать на каждом углу, что моя прекрасная Эвелин руки ему не протянула, когда на жизненном краю шатался он. Я дозволяю ему присутствовать на нашей помолвке, тем более что надобность в нем, действительно, имеется - племянник дорогой мой, Демьен, день ото дня хуже, и я боюсь, надеяться мне на него не след; насколько слышал я, всерьез он болен, чего раньше никогда с ним не случалось.