Мой падший ангел

 
Под землей ползают черви, предвещавшие поедание моего праха. Как прозрачное грядущее повисло туманное небо. Где-то вдали гудел ток отчаянных проводов, словно смерть вспоминала о людях. Ангелы улыбались, и все, кто не спал, молились если не Богу, то в Непознаваемое.
Любовь из глубины женщины, замеревшие чувства, исчезнувший крик, простота разгоряченного тела, спутанные волосы, мечты из воздуха, полеты ночных фей, атомы едва шевелящихся монстров, раздавленные ампулы ничтожных ощущений и пустые сосуды выброшенных лет, стаканы и тряпки, и множество голодных насекомых, крысы, глядящие из-под громады обвалившихся этажей, свалки и ямы, вороны и мухи, и еще более непонятная пустота и пустота из прошлого, возникающая впереди.
О чем шептал я вчера?!
Жизнь за нее, драка с ухажером, жажда взорвать себя изнутри, попытка подчинить себе ее волю или стать ее рабом, случайные вспышки гнева и быстрое раскаяние, клятва на будущее и сомнение в настоящем, плаванье в глазах, плетущих интриги, и конечная мысль о ничтожестве всех страстей. Подъезд – каменоломня издерганного рассудка. Прописка без квартиры или квартира без прописки. Ожидание свадьбы или нового одиночества.
Грязная работа и кусок хлеба во рту. Змея очередей и тусклое равнодушие испорченных физиономий. А завтра та же боязнь остаться без нее как без мотора, без желания идти во что бы то ни стало вперед.
Тоска и одиночество. Налитое водкой тело и бессмысленная речь собутыльников, знакомых по несчастью жить наобум, как попало. Весь мир – бардак, а люди ****и.
Утро, измятая постель и меленький клоп на плече, мутный запах перегара и прохладная осень за окном. Кто-то одевал меня и ругался, обкуривая мое полусонное создание. Здесь же играла такая же забытая Вселенная, ее разбитые клавиши устало перебирали истерзанный мотив. Неразборчивые слова о какой-то пропавшей сволочи – кажется той, от которой в запоях лицо привыкло глядеть сквозь нее в умеревшее прошлое.
Ничтожный человечишко, страдающий без водки, одевал его на новое беспамятство, бесстыдно играя крутыми желваками покинутых слов. Слова поднимались, чтоб сделать ему больно. Музыка давно умерла, а мотив все еще остался, как и этот кретин по фамилии Бейс.
Бейс – усатый таракан, толстый паук с отвисшим жалом, жил как легкомысленный кузнечик и кровожадный клоп, раздавленный мной для чистоты окружающего мира, все еще чертыхался, нетерпеливо ожидая очередное беспамятство.
Худая женщина с вертлявыми глазами, неутолимая пловчиха Александра, мужик с огромным носом Соловейчик, еще какой-то рыженький студент по прозвищу Любезная Пищуха, и великанша с Розой, чудная Гроза добропорядочных господ интеллигентов, а также множество случайных иностранцев, попавших к нам от жгучей ностальгии чужой мерзостью попользовать себя. Все началось с привычного турнира и поглядев на трепещущегося Бейса, поднял свой тост за вечную любовь.
- Любовь срамную, - пискнула Пищуха.
- Любовь ядреную, - прогневалась Гроза.
- Любовь Всемирную, - закричали иностранцы.
- За никакую! – выразился я и получил от Бейса, хотя глядел он тоже в Никуда.
Всенепременно надо куда-нибудь исчезнуть, все обрыдло, даже Бейс набрался с похмелья наглости обращаться со мной, как с нашкодившей собакой. Дверь совсем рядом, но человеколюбивый Соловейчик стережет ее, боясь компании лишиться. С кем я спал вчера и кто принес вино. Почему глаза глядят наполовину, чье это горящее лицо обращает юное бесстыдство.
Сирены заревели к пожару:
- Эй, ты, слышишь, как скоро случиться беда?
Пьяненькие дяди и тети пьют, едят и танцуют. В танце легко тело кинуть в дверь, словно в черную прорубь. Бейс кружит свой страх с горластой Александрой, итальянец честно прижимается к Грозе. Все хотя пить и спать друг с другом без спросу у совести, все как куклы на ниточках, а вот мои ниточки оборваны, и я тихо вылетаю в ближайшую церковь.
- Простирай Пречистые твои и Всечестные руки словно священные голубиные крылья, под кровом и сенью которых укрой меня, - шепчет мой вымученный рассудок.
Лукавые глазки дьяка забираются все глубже в смятенную Душу. Пальцы растопырены, а голос как у Сатаны. Что он хочет, зверь в черной  рясе, подходит ко мне и говорит безумные слова, слова, лежащие во мне с того самого времени, как я потерял ее.
- Зачем ему жениться-то? Ему ведь прописка нужна, дочка. Женится и обманет тебя, - голосила грубая деревенская женщина.
- Зачем приходить сюда без веры-то? – впивается в меня взглядом безумный дьяк.
- Чтоб обмануть всех, - кривятся в усмешке губы.
- Обмануть? – переспрашивает испуганный дьяк.
- Не жалей и не жалуйся, гляди вперед и не задавай скотских вопросов, ведь я не смеяться сюда пришел, а плакать, из-за себя самого плакать.
Дьяк отступил, сохраняя лицемерное благочестие. А может, он и не Дьяк. У Христа на кресте – слеза на щеке. Нарисованный чудо – молельник искупает земные грехи… Эти старушки родные по вздоху и воздуху. Любить – не сетовать, а плакать – не жалеть… Себя трудно называть, скорблю по времени. Старушки потеряли юность, а я Любовь. Пробираясь могильными плитами, я опять преследую ее тень.
Ты слышишь, грустит колокольчик и Родина бредит у глаз. Одинокие потрескавшиеся плиты, конфеты, бублики, цветы и чудеса, шепчущие по ветру слабым голосом.
Ее имя – ангел стоящий, трубою гласящий, огнем горящий, меня сотворящий, ведущий на суд. (Псалом Давида, 54).
- Ангел, это что, прозвище?! – захохотал нервическим смехом Бейс.
- Не прозвище, а чудовище, - сказал я и быстро убежал кривыми улочками, теряясь в блестящих глазах вожделеющих странниц.
- Ты кто? – схватила одна из них меня за руку.
- Подонок, кастрат, еврейская рожа, козел с вышкой, дурак с книжкой…
- Ну, хватит, - засмеялась девица, показывая свои белоснежные зубы.
- Тогда не занимайся пустяками, - сказал я и пошел дальше.
Она посмотрела на меня с удовольствием и пошла рядом. Лохматый, без галстука, бездомный поэт, я крепко сжимал ее маленькую ручку.
- А так часто сходите с ума? – сказала она тихо проницательным голосом.
- Всегда, когда есть цель, - поглядел я ей прямо в черные глаза.
- А когда есть цель? – не отставала она от меня.
- Всегда! Всегда, когда живу и вижу…
А сейчас я просто не в состоянии говорить. У меня текут слезы, и я вспоминаю ее. Все чисто случайно, но есть в мире тайна, это – она.
Девушка не просто исчезла, а превратилась в мою бесконечную тень. И тогда я стал нашептывать свою новую книгу.
«Человек доступен всякой вещи». Евангелие от Канта.
Я принял в себя вещь. Дело не в том, что я глупо отдался ей, я был ею рожден, но давно уже вышел из нее. Будучи философом, я принимал все в себя, но вера, моя серьезная вера содержала весь ужас предстоящей жизни.
Я источаю горе – город – виновник ума. Слова делают меня пленником и я отдаю им что-то извне… Гора воплощает мое падение. Высота заставляет действовать против воли. Я пишу, как на грех, скоро, и нахожу разгадку не в себе, а в вещи, которая сделала меня собой. Она как бы приняла мое имя собственное, совратив его своей лукавой формой. Какой смысл и какой части тела погубил весьма хорошее ощущение собственной Доброты. Доброта стала злом, и злом неподкупным рассудку. Обитая – значит наполняюсь. Озираю – значит стерегу. А что стерегу – не знаю. Вертеп моего тела – Ангел Сатаны. Развращает Любовью, порабощает Жадностью. Иду, облачаюсь в свое же помутнение рассудком. Совесть – глас воплощенный – вопиет о таких зверствах, из коих и распространяться неведомо куда. Доколе вещь, в которой я воплощаюсь, станет мной, доколе я стану этой бессмысленной вещью, дотоле и все будут приняты мной. Став вещью и взяв на себя ее лукавую форму, я привел весь мир в ад.
Если я вещь, то ад – ловушка для вещей, в которые заключен я. Через вещь я облекся в другие вещи и постепенно заслонил горизонт. Мир хотел раздавить меня, а стал мною, но все не кончается этим? Мир пуст, хотя и заключен во мне. Побыв внутри вещи, я уничтожил ее, я дал ей жизнь, и тут же лишил ее, не знаю чего. И так было с каждой вещью. Значит, соединяясь каждый раз с вещью, я убивал самого себя. Кто же проводил меня к Смерти, если умирал я сам? Смерть вещи и Моя Смерть. Дальше новая вещь и я опять в ней. Вещь вошла в меня непонятным образом, кто этот образ, как не я сам?! Вещь – единственное мое оружие в одолении вечности.
Тело – вещь, я – вещь, вещь – человек, я – человек. Конец всякой вещи – не есть ли ее начало?! Вещь привела меня к Смерти и вывела меня оттуда. То есть она отторгала меня из себя, стала другой, а потом опять приняла. Бесконечное совокупление вещей с этим странным миром говорит о постоянстве нашего возрождения из Ничего, т. е. из Вещи. Вещь из ничего – любая вещь, но когда в ней я, то она – моя плоть, и каждый раз я должен быть начеку, чтобы она не ушла от меня. Следовательно, я – это вещь. Вещь в себе, т. е. во мне – это ничего, т. е ничто т. е. я – ни какая не вещь, потому что могу выйти из нее. Вещи одиноки и хотят быть в нас.
- Как ты ужасно выражаешься, - произнесла моя тень с укором.
- Как выходит, так и произношу, - ответил я и грустно задумался.
- Когда-то еще в детстве, когда я боялся заснуть, я случайно подслушал разговор наших соседей об огненном озере. Это озеро освещало, по их словам, новый Иерусалим и означало смерть Сатане.
В нем плавало какое-то ненужное древо, неужто познания, - задумался я, когда впервые наткнулся на Библию.
- Похоже, - согласилась со мной тень.
- А почему оно не сгорело? – задумался я.
- А разве здания горят, - засмеялась тень.
- Что ж, следовательно, и Сатана вечен, - почему-то обрадовался я.
- Экий ты, богохульник! – крикнул вдруг взявшийся неизвестно откуда Бейс.
На нем был разорван пиджак и волосы на голове свисали спутанным узлом.
- Глупо уйти на время, а забыться навеки, - заметил я и по дружески обнял Бейса. Всякий раз, когда мы обнимались с Бейсом, мы обнаруживали, что Сатана жив. Как всегда, мы должны были говорит о том, что нас загоняло в очередное беспамятство.
- Отчего наша радость бессмысленна?!
От этого вопроса даже блудница, ставшая моей тенью, заплыла глубоко в мои черные еврейские зрачки.
- Если еврей пьет, значит, он не еврей, следовательно, он – русский, - вставил почему-то возбуждающийся от собственного голоса Бейс.
Сквозь волненья мятущейся плоти есть ужас пропасть всем в Ничто…
- Страшно, Бейс, видеть все и проходить мимо, так и жизнь пройдет мимо.
Мне Бейс повторял эти чаши сквозь зубы и водку на ухо. Я плакал как будто влюбленный, теряясь в безумной вершине своего порожденного века.
- Почему вы меня не замечаете? – вздохнула невольно девушка.
- Мы боимся, что ты обманешь и ослепишь нас, - поглядел на нее как-то смутно чуть притихший Бейс.
- Глупости, - сказала девушка, - вы сами собой обманете себя. Лучше идите за мной и отдавайте мне только самые красивые и возвышенные мысли.
- И чем же все это закончится? – возмутился жаждущий выпить Бейс.
- Просто вы будете чище, лучше и добрее.
- Чепуха, - проворчал Бейс, - в нашей жизни есть только один позор, и этот позор – мы сами.
- Пойдем, мой друг, - схватил меня Бейс за руку, - и оставь эту пионерку мечтать о светлом будущем.
- В таком случае я тоже хочу напиться! – воскликнула она и обняла нас самым странным образом.
- И почему я все свои естественные желания удовлетворяю противоестественным путем, - задумался по дороге Бейс, когда я и девушка смеялись над его истерзанным видом.
Самое страшное, что притягивает меня к Бейсу – это не кровь, не дружба, а отсутствие защитной маски на лице.
Я смеюсь с девушкой и чувствую, что фальшиво, и есть только один человек – Бейс, который видит это.
Он молчит, и поэтому воскресает во мне тревожное чувство самообмана. Я так боюсь умереть и не сказать правды, какая бы она ни была.
Ведь она, правда, сидит во мне, и я только боюсь ее вытащить всем напоказ. И все же главное внутреннее ощущение, которое создает во мне Бейс – это ощущение пустоты. Он слишком часто говорит правду, а поэтому он пуст внутри.
- Интересно, из вас никто не хочет жениться? – прервала мои раздумья девушка.
- А зачем? – удивился Бейс. – Только лишь для того, чтобы поработить себя чужой плотью?
- Какая у вас, однако, болезненная и слабая мысль, - вздохнула девушка…
- Какая есть, - изменился в лице Бейс, - у меня везде темнота и тревога.
- Это потому, что вы одиноки, - еще глубже вздохнула девушка.
- Везде, куда ни гляну на отчизну, смердит одна безумная чума…
- Это стихи? – заинтересовалась девушка.
- Нет, это просто мысли, - махнул рукой понурый Бейс.
Наш долг приближался как наваждение… Как превозмогая тоску, пить и вешаться на шею всякому или одной и той же, а спустя лишь мгновенье вдруг осознать, что ты – продолжение сна.
Это будет думать о тебе, если ты, выставляя себя напоказ, вдруг теряешь смысл и вымолвить слова не можешь, в котором давным-давно застыла немая Вечность…
Музыка включена, поток безудержной водки несется в открытую пасть… Шатаясь меж тел возбужденных снова, я боль замечаю в каждом желтеющем снимке… Где-то обрывки кроватей вдоль истерзанных женщин свое имя находят. Где-то люди как буквы страшно все одиноки и вместе какое-то слово без конца мне произносят…
Шум. Пустота. Грязь Вселенной. Бульканье черной клоаки. Писк мышей, вой кошачий, дальше чуть слышные звуки. Бедра, лежащие в камне, Ленина лоб отверзают. Глупо таится Всевышний. Закон безысходной тоски – выпить и просто забыться. Вождя вспоминая про детство, а темный рай провожая. Жужжание мух возле кучки, наложенной мне добрым дядей. Я помню, еще дитятей носил его профиль на сердце. Сараи. Подвалы и Ямы, как много их в нашей отчизне, в них спят изможденные бомжи, любители прошлого века, разбросанных старых портфелей, бумаг, на которых имя само собой исчезло, ушло в улетающий ветер.
Мне Бейс повторял эти чащи сквозь зубы и водку на ухо. Я плакал, как будто влюбленный, теряясь в безумной вершине мной порожденного века.
Бейс, мой лунатик, калека, коллега по мусорным ведрам, по бедрам и ягодицам, когда в беспределье тащиться грустно и тянутся лица змею подобной отраве. В безусых устах младенца жуткая область познаний, где всякий камушек гранью страсти людей отражает в узорах простертых ладоней, пальцев, наметивших вход члену живых академий, истину зарывших в компосте или в каком-то наросте давно отшумевшего мозга. Как же это не просто – слушать тоскливого Бейса.
Теперь все по очереди стерегли меня, чтобы я не убежал куда-нибудь, успокаивать свою неуемную совесть. Любезный Соловейчик хранил меня от скорби громкими призывами отдыхать и веселиться… Гостеприимная Александра раздевалась для меня и вытягивала тело, словно гусеница. Гроза хлопала в ладоши и подбрасывала надо мной одного за другим иностранцев. Любезная Пищуха читает нараспев головокружительного Овидия, а случайная странница Дань целует меня куда попало, сощуривая сладострастные глазки и нервно пожимая окончания моих дрожащих пальчиков.
И лишь один Бейс невозмутимо ощупывает свой огромный нос и при этом нравоучительно советует всем презирать себя. Ужасно глупо чувствовать себя поврежденным в уме. Глаза Бейса, словно окна, отражают свет, и все мучительно растворяется в нем. Лань все еще пытается продлить со мной удовольствие и хватает меня за самые неожиданные места подозрительного тела. Тело постепенно зовет иметь себя в ней.
В этом месте я должен немного остановиться, чтобы прислушаться к разуму. Все больны возможностью что-то иметь. Но для чего? И в желудке, и в голове, и в чреслах, и в Космосе голосит одна и та же возвышено-низменная жажда…
Какая трудная задача – прожечь себя насквозь, увидеть свое ничтожество и тут же плюнуть на все, уплывая в звезды единственного царства. Бейс незаметно делает мне знаки, и мы исчезаем. В каком бы каземате ты не жил, всегда полезно иметь свой угол – место – пространство – пустоту: мы с Бейсом имели совершенно отдельную яму, куда сваливались, уединиться и побыть с собой. Из ямы хорошо глядеть на небо и думать о вечном… В любой пьяной праздности, где светится мысль, мы с Бейсом осторожно вытаскиваем из себя постороннюю глупость и начинаем выбирать из тьмы носящихся в воздухе идей какую-то одну, все время убегающую в Непознаваемое.
- Избавь меня Бог все таки ухватить эту идею, - говорит мне чрезвычайно задумчивый Бейс.
- Почему? – удивляюсь я.
- Потому что в открытии всегда спрятан конец нашего начала…
Бейс нахально отнимает у меня мою мысль и так же нахально кормит ею меня.
Худо знать Бейса со всех сторон, ведь он если и обманывает меня, то с достоинством, а чертыхается исключительно по случаю, увеличивая длину и без того вытянутого языка.
Мое прошлое опять бессмысленно лепечет себя. Я знал одного доброго человека, который все время представлял себя злодеем, чтобы никому не нравиться. Еще у него была лютая неприязнь к людям, которые имели несчастье хвалить себя. И как я нашел свое сходство с ним.
Лучший свидетель тому – Бейс, правда – он много поддавал в то время, но это не лишило его памяти. Если в нем что-то испортилось, то это легко исправить…
Вообще, самое трудное – показывать себя, играя роль какого-то свихнувшегося мистика, но еще безобразнее выражать свое отсутствующее мнение, хотя что может быть лучше, чем отсутствовать здесь… Жизнь не должна быть собой, как Бейс моим прошлым, Любовь – жалостью, поступок – принципом, и так далее.
Ее звали Нина, и она созидала мое несчастие. Бейс был ее ухажером и я с ним дрался в любой самонадеянной форме, вымучивая смех невидимых приведений. Иногда мы где-нибудь закрывались одни, и Нина обнажалась, размахивая собой. Глоток водки, поцелуй и ты – ничто. Гигантский смысл животных побуждений.
Вовсю метет ХХ век… Какой же все же жалкий человек придавлен голым телом к телу.
О, Бейс! Прекрасный мечтатель, красота Нины губит нас одинаково. Властно разжигая страсть… Толпы… Полночь неведения в подозрительной темноте… Как строгий любовник, я тщетно пытаюсь отогнать тебя. Развращенная Нина нежна как мотылек.
- Для обоих места хватит, - говорят ее глаза, но сам язык покорен только единственному числу.
Не отсюда ли твое пьянство, Бейс? Не отсюда ли мое желание отсутствовать? Нина – некая яма, где от могучих фаллосов висят обрывки смутных изваяний. Временами Бейс исходит стихами, зарываясь без меня в ее белое личико. Даже самая отчаянная грусть выражается у него смехом.
Шут с бесконечным отростком, он полон был голосов о той же норе бесконечной. И рвал, и метал он, плывя по откосу дрожащего члена. И выражением лица пытался всю тьму уничтожить. Это был трепет ужаса сексопатолога, ибо ничего духовного в этом не было… Возбужденный от природы как и от алкоголя, Бейс очень редко думал о соразмерности своего будущего и настоящего.
И вообще, он был везде, только не в своих истинных намерениях. Такие люди легко угадывают состояние своих собеседников и легко соответствуют ему, как впрочем, тьма – свету, зло – добру. Необходимость присутствовать через отрицание тоже ведет к обратному утверждению себя через другого.
Так, отрицая Меня, Бейс через Нину, утверждал обратное, т. е. мое влечение и страсть, получившую одну и ту же жизнь в разных ипостасях, (т. е. в нас). Нина соединила нас через собственное отрицание, дальше наступило саморазрушение. Бейс отринул себя, как и я. Проклятое лживое тело стало подоплекой наших погружений в такой же обманчивый разум… Так звучали мои мысли, когда Бейс багровел от выпитой водки в убого-жалком жилище Соловейчика. Пара наивных детей – мы сбежали оттуда, как подарочек с жертвой, как мгновение с вечностью… Наша Нина – наш призрак – наш путеводитель, наша бездна. Бездомные, мы открываем дверь, ее дверь, и делимся на стадо невинных мечтателей… Она учила шалить нас любовью, а мы – ненавидеть себя…
- Войди же в меня, во мне нет тревоги, - шептала она на ухо то мне, то Бейсу.
Островки вожделеющей страсти, мы себя разложили как яства, на ее демонический пламень. Познать женщину – это маленький и полупрозрачный островок меланхолии… поймать одинокую обезьяну и одолеть с ее близостью все отчаяние проклятого лунатика…
Бейс всегда любил ходить по крышам и радовать других своим отсутствием… Там, при звездах и обязательной разлучнице Луне, только одна Нина могла слышать его Арию внезапной любви… Любви, состоящей из Смерти… Невинный мальчик Бейс верил в Бессмертие и боялся, что пошлые разговоры окажутся правдой, но после он одел маску и стал настойчиво заставлять меня влюбляться в дымящееся тело.
Гибкая, как пантера, и опасно образованная в этих делах Нина иногда забывалась до такого сумасшествия, что летела с Бейсом вниз по крыше, едва успевая поймать леденящий карниз. Бейс удачно ловил ветки деревьев, обламывая их и подчиняя своему медлительному падению. Потом наступала очередь Нины быстро разжимать свои пальцы и лететь в стремительные объятия Бейса… Они валились в лужу и громко смеялись, желая привлечь к себе полусонных прохожих…
Я стоял за их спиной, как Ангел, зная, что очень скоро Бейс растворится в задумчивых сумерках и его место займу я, и как ни в чем ни бывало, расскажу сумасшедшей Нине свои невидимые и страшные сны.
Вот она улыбается. Бейс исчезает, потом она берет меня за руку и мы идем как два старых друга в темноту… Мой падший ангел, да хранит меня во сне, как всех несчастных и ушедших в Вечность тварей…