Желание

1.
Если стать у самой большой на всю округу крысиной норы лицом к солнцу в час, когда оно встает на востоке, и, постояв для приличия минутку-другую, тронуться и пройти двадцать пять шагов по направлению на север, а после повернуть направо и прошагать вполовину меньше, а затем, понаблюдав за воробьиной толкотней под кустом перезрелой вишни, двинуться влево и преодолеть еще четверть расстояния от крысиной норы до вишневого куста, то наверняка стукнешься лбом о массивную дверь и набьешь шишку.
Впрочем, что такое шишка на лбу, когда имеется дверь, а на двери – бронзовый колокольчик на витом золоченом шнурке? Сколько бы шишек не образовалось где-нибудь, а, коли ты не конченый дурак, враз догадаешься, что судьба привела тебя на порог дома, сам вид которого вызывает почтение в мыслях, трепет в сердце и легкий холодок на спине – между лопаток, где у ангелов обычно растут крылья, а у прочих, у кого крылья по тем или иным причинам отказываются расти, обитает душа.
Это дом, где вот уже много-много лет проживает почетный гражданин нашего города  господин Джером К. Джером и все его многочисленное семейство. Чтоб не возникло бессмысленной путаницы и воробьиной толкотни в словах, поясню – господин Джером К. Джером вовсе не тот, о ком многие почему-то подумали, а его однофамилец и почти полный тезка. И еще: этот «вовсе не тот» Джером К. Джером – кот, причем Кот он с самой большой  на всю округу буквы.
Господин Джером Кот Джером – важный и толстый господин (или наоборот: толстый и важный – это как кому приглянется), он нигде не служит, потому что он служит самому себе и, следовательно, катается по жизни, как сыр в масле. Тем же простофилям, которые не поверят мне на честное слово и скажут, что коты катаются сыром в масле только в глупых сказках, а не в умном на-самом-деле, я и словом в строке не шевельну, а только укажу на личность господина Джерома К. Джерома в тот час, когда он, едва на востоке восходит солнце, появляется на крыльце своего дома: башмаки на господине Джероме К. Джероме черные, лаковые, с большими серебряными пряжками и на высоком красном каблуке, шелковые чулки белые, как сливки, снятые с молока в полнолунье, панталоны на господине Джероме К. Джероме кармазиновые, то есть алые с золотой искрой, камзол бархатный, цвета попугайного крыла, лиловый галстук под высоким крахмальным воротничком держит огромная изумрудная булавка – вещь тончайшей работы, изображающая весеннюю муху, символ жизнелюбия. Костюм господина Джерома К. Джерома вершит пуховая белая шляпа с розовой лентой на тулье и полями настолько широкими, что под ними могли бы поместиться все мышиные выводки нашей округи с их мышиной возней, с колясками и няньками.
Если же кто и теперь примется ворчать, что это, дескать, небывальщина, и порядочные коты не одеваются столь броско и безвкусно, я ткну этих зазнаек лбом в массивную дверь дома господина Джерома К. Джерома – пускай набьют себе порядочно шишек, тогда, глядишь, опомнятся и прекратят свои никчемные придирки.

2.
Впрочем, сам господин Джером К. Джером нас не интересует, а интересует существо, так сказать, совсем иного рода. Как раз в ту минуту, когда карета господина Джерома К. Джерома, запряженная четверкой холеных, серых в яблоках пасюков, с кучером-еврашкой и двумя лакеями-хомяками на запятках поворачивает со Стогульденовой улицы в Двадцатичетырехкаратный переулок, на крыльце найденного нами дома появляются: сначала  трое дядек-котов с посеребренными усами по плечам и все как один в лилового цвета ливреях, за ними, семеня и ахая, из дверей выкатываются четыре круглых, точно колобки, кошки-бонны в безлико-черном с белыми передниками, и уж за боннами, шурша сиреневыми шелками открытого платья с трехаршинным хвостом, под радужным зонтиком выступает супруга господина Джерома К. Джерома, госпожа Матильда Джером, и ведет она за руку свою младшую дочь. Вот эта-то дочь и представляет собою собственно предмет нашего интереса – запомните это хорошенько, потому двоешников я не люблю и повторять им не стану, пускай они себе хоть всю голову шишками забьют.
Эта младшая дочь господина Джерома К. Джерома и его супруги, госпожи Матильды была любимейшей их дочерью и, хотя и считалась всего лишь тридцать третьей в ряду наследников богатства своего отца, но это ведь откуда считать: если начать счет от сердца главы семейства, то, как ни крути, а ни меньше, ни больше нумера первого никак не выйдет. Все заботы – о ней, все хлопоты о ней, вся возня в доме вокруг нее и над ней, и трое усатых дядек, и четыре круглых бонны, и еще несчитано сколько слуг и прислужниц – все это свалилось на малышку, когда она была совсем еще малюткой. (Вот только не говорите мне на этом месте, что малютка и малышка – одно и то же, а то я скажу, что круглый дурак и дурак с бубенцом – синонимы.)
Можно было бы долго расписывать все прелести несчастий, объявших коротенькую жизнь милого создания, однако для полноты картины достанет, кажется, одного микроскопического факта: как это ни странно, но все в доме господина Джерома К. Джерома – и родители, и слуги – совсем, кажется, позабыли имя, данное малютке при рождении; имя ее ни разу не прозвучало под крышею богатейшего на всю округу дома Джеромов. Как же так могло случиться! - всплеснет руками тысяча матерей и еще две тысячи нянек повторят за ними эхом. Да очень просто, милые мои, - малютку все называли просто и нежно: Котенок.

3.
Ах, как широко и просторно распахнулись над малышкой крылья родительской заботы и любви (если конечно, вы в силах представить, что у кошек бывают крылья), - ей слова не удавалось сказать самой, как сверху уже неслись, обгоняя одна другую, тысяча догадок, а следом за тысячью догадок возникало, точно по волшебству, тысяча и одно уже исполненное желание. Беда в том, что ни одно из этих волшебно исполненных желаний по какому-то несчастному, из случая в случай повторяющемуся совпадению не принадлежало малышке, все они были придуманы мамками-няньками, исполнены дядьками-лакеями, и никого, кажется, не интересовало – чего же на самом деле хотелось маленькой наследнице всемогущего господина Джерома К. Джерома.
Вот и теперь, когда кортеж из дядек и бонн, во главе с госпожою Матильдой и ее дочерью остановился напротив самой большой на всю округу крысиной норы, началось то же, что и всегда случалось, стоило малышке задержать свой любознательный взгляд на каком-либо предмете: круглобокие бонны затараторили, перебивая друг дружку в догадках о том, чего «захотелось Котенку», дядьки, шире широкого распушив усы, забасили свое, где перевирая, а где и оспоривая глупых толстух, сама госпожа Джером сложила в задумчивости свой радужный зонтик и произнесла, позевывая:
- Ну, делайте же хоть что-нибудь, и поскорей, поскорей...
Услыхав повеление госпожи, дядьки и бонны бросились исполнять его со всех лап – бонны покатились: одна – к магазину игрушек, другая – к лавке погремушек, третья – к лотку, где сельтерская вода, четвертая – неизвестно куда; дядьки – на счет раз-два-три, - похолодев внутри, усы распушив снаружи, топча по дороге лужи, понеслись, под собою не чуя лап, кто куда – цап-царап, цап-царап!
Госпожа Матильда Джером и не заметила за всею этой суматохой, как ее Котенок, ее тридцать третий ребенок, ее ненаглядная дочь пропала средь белого дня будто в ночь:
- Куда?!
Да в большую нору, где крысы и плесень, и холод в жару.
- Ах!..

4.
Дочь господина Джерома К. Джерома была, как и все дети ее возраста, очень любопытна. Матушка ее частенько жаловалась своей подруге, жене господина начальника главного городского сырохранилища госпоже Маслине:
- Ах, вы и представить себе не можете, драгоценная, сколь невыносимо это любопытство! Неужели и ваши детки такие же?
Госпожа Маслина, мать семерых котят – самых проказливых из нынешних наших сорванцов – распевно отвечала, на минутку оторвавшись от полировки розового коготка:
- Что вы, что вы, маслице мое! Ваш Котенок просто ангел по сравнению с моими чертенятами. Ваша хоть по крысиным норам не лазает!
Именно эти, прозвучавшие намедни «крысиные норы» и вспомнились госпоже Матильде Джером, едва она пришла в чувство после продолжительного обморока. Вокруг и над нею хлопотали-ахали возвратившиеся бонны и лакеи, поодаль в облаке оседающей пыли видно было, как застыли понаехавшие тележки с игрушками-погремушками, леденцами-конфектами, стопкою – новые платьица с кружевами-рюшками, горкою – копилки с золотыми монетками, колесо с дюжиной белых мышек внутри, кадушка, где перламутровые мыльные пузыри, и даже клетка с испуганно притихшим кенаром замечалась поверх всего этого сказочного богатства. Было все, только Котенка не было.
- Ах! - еле слышно выдохнула госпожа Матильда Джером и снова лишилась чувств.
Пропавшее дите тем временем все дальше и дальше уходило в глубь крысиной норы и уже не могло слышать происходившего снаружи. Низкие своды мало-помалу поднимались вверх и все выше, стенки раздвигались, там и сям виднелись отверстия боковых ходов, местами полузасыпанных... словом, это был настоящий лабиринт, где и взрослому коту показалось бы не по себе. Впрочем, взрослый кот вряд ли и попал бы сюда: что делать уважающему себя господину в грязной крысиной норе, пускай она и самая большая на всю округу. Другое дело – сорванцы-мальчишки! Но девочка, к тому же такая маленькая, такая нежная и избалованная...

5.
А всему виной была... муха! Толстая, зелено-прозрачная, изумрудной прелести муха, которая прожужжала перед самым носом малышки и, повисев мгновенье-другое на глазах, нырнула в гулкую темноту крысиной норы. «Жж-жду!» - послышалось оттуда. О, если бы бонны и дядьки не были столь заняты угадкой промелькнувшего в глазах малышки интереса – на свой лад, по своей привычке, по-выученному и повторяемому из раза в раз, ничего бы не случилось. Но тогда, во-первых, дядьки и бонны не были бы дядьками и боннами, во-вторых, не о чем было б рассказывать. В те минуты, когда слуги занялись исполнением невысказанного желания их «Котенка», а госпожа Матильда Джером увлеклась воспоминанием о вчерашних пирожках с лягушачьей икрой, девочка, подчиняясь мушиному зову и природному своему любопытству, сделала первый шаг, за ним другой, за другим третий, и это ей так понравилось, что, будь я поэт, сказал бы, глядя на нее, что-нибудь банальное, например:
«Свобода, друзья, - это крылья детства».
Глупо, конечно, но и не настолько, чтобы не спорхнуть с листа бумаги в жизнь.
... Малышка шла, с любопытством разглядывая новый для нее, внезапно открывшийся мир. Ее нисколько не смущало, что мир этот не очень-то и красив, совсем неухожен, а запахи, обитавшие в нем, тоже, как бы это вам сказать... совсем не мартовский гиацинт и не чайная роза. В одном месте она чихнула: «Ччи-и!», и гулкое эхо тут же ответило ей вопросом: «Ччто-о?» Малышке никогда в жизни не приходилось слышать эха, поэтому она нисколько не удивилась вопросу, а напротив – обрадовалась: наконец-то кто-то выслушал ее и о чем-то спросил! Будучи воспитанной кошечкой, малышка сделала книксен и, стараясь не смотреть в бесконечную черноту норы, сказала:
- И вам не чихать, хотя я вас, признаться, во все глаза не вижу .
- Вижжу, зато я вижжу, - ответило ей жужжливое эхо.
Малышка Джером задумалась немного, но скоро нашлась – девочка она была сообразительная:
- Ага, значит, мы будем играть в прятки? Я иду искать!..

6.
Искать ей долго не пришлось, потому что за первым поворотом открылась внушительных размеров пещера, посреди пещеры стоял обитый железом сундучок, в каких матросы держат разные диковинки, на сундучке сидел огромый черный крыс, одетый в мышиного цвета изрядно обтрепанный по полам халат с сальными пятнами над сильно оттянутыми карманами. Вокруг шеи у крыса был намотан грязный платок с бахромой, а на платке...
На платке малышка Джером углядела ту самую большую зеленую, изумрудной прозрачности муху, что заманила ее в крысиную нору.
- Я вас нашла, - вежливо предупредила муху малышка. - Теперь ваша очередь искать. Вы закройте глаза лапками, а я пойду прятаться.
Если бы у мух, как и у кошек, были уши, я мог бы смело объявить о том, что «муха и ухом не повела». Если бы у крыс были брови, я бы сказал и так, что «крыса не повела бровью». Впрочем, истины ради, признаюсь, что мне ничего не стоит сделать муху ушастой, а крысу – с густыми белыми бровями: на то она и сказка, чтобы в ней встречались разные небывалости. Однако я честный сказочник, и ни слова вранья в этой фантастической истории позволить себе не могу. Итак, ни зеленая муха, ни безбровая черная крыса ничем не отозвались на предложение малышки Джером, словно ее тут и не было.
- Это невежливо с обеих ваших сторон – отмалчиваться, - нахмурила лобик малышка. - Или такое правило игры?
Крыс и муха продолжали молчать. Крыс почесал себе правой лапкой за левым ухом, а муха принялась тереть третьей парой ножек круглые свои, зеленые глазки.
- Если вы заняты теперь, и у вас важное какое-то дело, - извинила крыса и муху малышка Джером, - это меняет дело... Хотя, - прибавила она, подумав минутку, - это не очень-то и складно получается. Не правда ли – правда?
Но и на этот раз крыс и муха смолчали. Крыс почесал себе левой лапкой за правым ухом, а муха принялась тереть второй парой ножек круглые свои, зеленые глазки.
- А знаете ли вы, сударь, и вы, сударыня, - продолжала малышка, которой очень-очень хотелось с кем-нибудь поговорить, - что вы очень похожи друг на дружку?..
Крыс еле заметно дернул плечиком, а муха перестала тереть лапками глаза.
- ... А если взять вас по отдельности, то вы, сударь, чем-то напоминаете мне моего папеньку, а вы, сударыня, булавку, которой папенька застегивает свой галстук. Это его любимая булавка, и она, говорят, очень-очень дорого стоит. Как целый ящик фруктового мороженого, а может, и того больше... как два ящика.
Крыс скосил левый глаз на зеленую муху и проскрипел:
- Она, кха-кха, мила...
- Жжуть!

7.
... - Тетенька Маслина все время говорит очень похожее, только наоборот, - заметила сообразительная малышка Джером. - «Жутко мил;» говорит она маменьке, когда они собираются на бал и вспоминают одну их знакомую даму, которую почему-то неприлично вспоминать. А вы бывали когда-нибудь на балах? Предупреждаю: если вам захочется соврать, скажите честно.
- Жжабавно, жжабавно! Жжлючка дражжнится или жже на жжамом деле жжелает пожжвать нас на жжавтрашний бал? - прожужжала муха.
- Кха-кха-кха! - скрипуче просмеялся крыс, слезая со своего матросского сундучка. - Таких, как мы, не ждут на балах.
- Не жждут, не жждут! - видимо злилась муха.
- Жжря вы, сударыня, так раздражжительны, - передразнила муху малышка Джером. - Если вы так пережживаете, что у вас нет пригласительного билета, возьмите мой – мне не жалко. Только...
- Дражжнится, дражжнится! - раззуделась муха, но крыса шикнула на нее.
- Что – только? - спросил крыс. - Продолжай!
- Продолжжай, продолжжай! - подхватила муха.
- Продолжать дразниться? - прыснула в лапку малышка Джером. - Как смешно вы выражаетесь, хотя вам должно быть не до смеха: на бал все приходят красивыми и разнаряженными, а вам...
Малышка безо всякой опаски подошла к крысу, подергала за полу халата, махнула лапкой:
- Это ничего! Идемте со мной, я попрошу маменьку купить вам, сударь, розовый фрак с малиновым галстуком, а вам, сударыня, - желтую жилетку с голубым бантом. Если у вас нечем расплатиться, то маменька поверит вам в долг под одно только честное слово или, в крайнем случае, под два честных слова, только...
- Она пошла по кругу со своими «тольками», и все без толку, - повел носом крыс. - Так мы никогда ни до чего не дотолкуемся и не дойдем.
- Жжалко, жжилетки жжалко! - подхватила муха.
- Не сойти мне с этого места, что не жалко! - возразила малышка Джером. - Я только хотела сказать что «только нам для начала надо познакомиться, потому что незнакомым нельзя верить на честное слово и давать под него в долг». Так говорит бонна Гертруда Францевна. Она всегда говорит и говорит, и чем больше она говорит, тем меньше я понимаю, что она говорит, хотя она всегда говорит умные вещи, которые все должны понимать. Так говорит маменька. А я не понимаю, как незнакомый может превратиться в знакомого, если ему нельзя верить на честное слово, хотя он все время говорит только честные слова? Неужели обязательно надо дождаться, когда он даст вам нечестное слово и честно признается, что соврал?..

8.
Маленькие девочки, даже если они «всего лишь» «Котенки», к тому же из тех, которым во всю их недолгую жизнь и рта не давали толком раскрыть, эти девочки, когда наконец им находится внимательно слушающий, могут говорить долго – как говорится, без конца, и если мы станем теперь слушать все, что сказала малышка Джером, то никогда до конца не доберемся и не узнаем, чем, во-первых, эта история кончилась, а во-вторых, что же это за бал, вокруг которого не сходя с места мы всё ходим и ходим по кругу вместе с малышкой и незнакомыми ей ее новыми знакомцами.
Слушайте меня: бал – это бал, то есть праздник с музыкой и танцами, с радужными пузырями воздушных шаров в небе пока светло и брызжущим разноцветными звездочками фейерверком когда стемнеет и пора расходиться. Бал этот знаменит на всю нашу округу, устраивается он каждый год в день самой короткой летней ночи, в городском саду в честь праздника Мартовской Кошки. Кто такая эта Мартовская Кошка и почему ее день празднуется в середине лета, а не в марте, все давно позабыли, но разве такая мелочь может стать поводом для отмены замечательного бала? 
Каждый год все до единого жители нашего города получают приглашения на бал – такое правило. Как и всякое правило, это правило имеет одно исключение: на бал никогда не приглашался один только господин Крысс. Вернее, он сначала приглашался, а после вычеркивался из списка приглашенных. Кто таков этот господин, мало кому известно, можно даже сказать, что о нем вообще у нас, как и о Мартовской Кошке, забыли, хотя вряд ли такое высказывание окажется правдивым. Кое-кто из наших обывателей очень даже помнил о господине Крыссе, отчего при всяком удобном и неудобном случае громко заявлял, что «не то что видеть, но и слышать об этом... гм-гм... не желает». Этим «кое-кем» был господин Джером К. Джером – отец нашей малышки. Не зря же говорится, что нет существа более далекого от тебя, чем твой ближайший сосед, а еще – что если ты имеешь с кем-то на пару общие секреты, то лучше будет, чтобы этот кто-то вообще исчез: так для разделенного на двоих секрета вдвойне секретней.
Дом господина Джерома К. Джерома и нора господина Крысса находились в самом близком соседстве, ведь что такое – двадцать пять шагов, плюс вполовину меньше, плюс еще четверть от двадцати пяти шагов вместе с их половиной? А уж водились ли меж ними общие секреты...

9.
Весть о том, что малышка Джером пропала в крысиной норе, мигом разнеслась по округе и наделала немалого переполоху. Обыватели побросали свои дела и со всех лап бросились к месту события. Скопление публики, карет, повозок, велосипедов, самокатов и детских колясок у входа в обиталище господина Крысса превзошло числом и пестротою толчею праздника Мартовской Кошки. Вот только настроение царило совсем другое: дамы своим кружком наперебой утешали безутешную госпожу Матильду Джером, противный пол сам собою сорганизовался в нечто вроде комитета спасения: ораторы, сменяя друг дружку, излагали планы вызволения «невинного младенца из лап коварного грызуна». Гвалт стоял невообразимый. Пожарная команда во главе с бравым брандмайором Кочетом, а также бригада кротов-землекопов с лопатами, кирками и тачками поджидали приказа приступить к делу. Оставленные без дела многочисленные зеваки позевывали и пошептывали. Словом, все приняли в деле самое живое и деятельное участие. Между тем, сам господин Джером К. Джером узнал о происшествии последним, но его можно извинить: он был очень занят.
Господин Джером К. Джером по-своему готовился к предстоящему празднику: он с головой погрузился в расчеты своего настоящего и будущего богатства. (Тем, кто не знает: подсчет богатства и есть настоящий праздник; и еще: настоящего богатства без будущего не бывает в той же мере, как и будущего богатства без настоящего, и это тот еще лабиринт, в который, говорят, лучше не попадать, а если уж исхитрился угодить, то нечего даже и пытаться искать выхода оттуда, где выхода не было, нет и никогда не будет.) Важно ступая, господин Джером К. Джером шел между бесконечных рядов кадушек с маслом,  фляг с молоком и сметаной, между полок, уставленных ледовыми ящиками с мороженым и огромных кругов сыра, уложенных пирамидами. Господин Джером К. Джером пересчитывал кадушки, фляги и круги и называл их точное число. Семенящий следом главноуправляющий Хорь старательно сверял названное господином Джеромом К. Джеромом число с записанным в толстой книге, стучал костяшками счетов и на каждой сошедшейся цифре восклицал, щуря заплывшие розовым жирком хитренькие глазки:
- Хорь-росо!
 Когда до господина Джерома К. Джерома насилу докричались и достучались, он успел дойти только до половины своего богатства. Узнав о деле, господин Джером К. Джером велел главноуправляющему Хорю закончить пересчет не позднее чем к утру, схватил свою пуховую белую шляпу с розовой лентой на тулье, вскочил в карету и приказал кучеру-еврашке гнать во весь опор. В минуту донеслись – поспели в самую, что называется, тютельку.

10.
Всякая толпа в ту меру – толпа, в какую она говорлива. Когда толпа молчит, она угрожающе монолитна, но стоит вырваться первому слову, и будь это слово подхвачено – сначала двумя-тремя, а там и сотней и тысячью голосов, как монолит рассыпается в орущую и ничего не слышащую массу.
Появление кареты господина Джерома К. Джерома было встречено минутным молчанием, но, стоило ему открыть дверку с изумрудным стеклом, как он был схвачен, смят и оглушен. Говорили, кричали, соболезновали, наставляли, советовали и рыдали все разом. Все разом высказывали единственное, по общему мнению, желание господина Джерома К. Джерома – спасти малышку, попавшую в силки, расставленные коварным обитателем крысиной норы. Самого господина Джерома К. Джерома никто не слышал, не слушал, да и не собирался слушать – и без его голоса все было ясно: надо действовать. У всех в ушах стоял стон измученной матери – госпожи Матильды Джером, без конца повторявшей одно и то же слово:
- Ну, делайте же хоть что-нибудь, и поскорей, поскорей...
Но как можно что-то делать, пока не сделано главное – не решено, с чего начать. Начали в выяснения этого вопроса, и к появлению господина Джерома К. Джерома окончательно запутались и в началах, и в концах.
Одни требовали разрыть логово злодея силами кротов-землекопов, а если выяснится, что сил этих недостает, привезти бочонок доброго пороху и поднять подземелье на воздух. Другие возражали на это, что заблудшую в неизвестный лабиринт душу бочонком доброго пороху не только не спасешь, а напротив – погубишь. Третьи указывали на бочки с водой и на силачей-пожарных при помпах-качалках, готовых протянуть к норе пожарные рукава и смыть ловушку очистительным потоком: так, дескать, все само наружу выйдет. Четвертые... четвертые настаивали на вовсе уж небывальщине, требуя, чтобы господин Джером К. Джером самолично выступил героем и сделал похитителю форменный вызов с дуэлью. Вот эти-то четвертые оказались самыми шумливыми среди всех, потому не могли сойтись во мнении – какое орудие следует предпочесть господину Джерому К. Джерому, чтоб наверное одолеть и победить трусливого похитителя невинной малышки.
Сам господин Джером К. Джером никак не мог склониться к какому-либо из предложенных ему проектов, но более всего душа его противилась последнему, четвертому. И кто знает, как долго вся эта история могла топтаться на месте и ходить одними и теми же кругами, и чем, может и не начавшись, завершилась, да тут произошло вовсе даже неожиданное событие.

11.
В паузу минутной тишины, когда собравшаяся у норы господина Крысса публика вдруг, точно по какому-то мановению, умолкла, откуда-то из задних рядов донесся робкий, подрагивающий голосок, и голосок этот вынес на толпу одно-единственное словечко, вот такое:
- Выкуп. Вы не пробовали предложить ему выкуп?
Первое молчаливое изумление тронулось, точно круги по воде – шепотками, голосами, а там и криками к окраинам столпотворения, на все лады утверждая вкрадчиво прокравшееся словечко: «Выкуп!» Скоро в воздух полетели шляпы и кепки, платки и чепчики – восторг неожиданной находки простого и выгодного решения захватил умы и сердца. Но уже следующее мгновение разорвало волшебный сосуд общественного согласия на тысячи мелких, режущих и ранящих осколков: сам собою возник вопрос цены, размеров выкупа – разумного и удовлетворительного. Как знать, до чего бы дошло, но вряд ли до чего хорошего, потому как больно широко раскинулось: от одного подпорченного плесенью сырного круга до запасов главного городского сырохранилища. Увлеченная сведением счетов публика и не заметила, как из норы вышла, волоча за собою матросский сундучок, огромный черный крыс. 
Оказавшись на свету и на краю бурлящей толпы, крыс оставил свой сундучок, заморгал маленькими слезящимися глазками, закашлялся:
- Кха-кха-кха!
Как и следовало ожидать, никто этого кашля не услышал. По чистой случайности оказавшийся ближе прочих ко входу в крысиное подземелье владелец и главный редактор городской газеты «Цена добра» господин Скотофильд – один из самых ярых спорщиков и горлодеров, не разглядев в запале, кто именно оказался с ним рядом, со всего размаху хлопнул соседа по плечу и воскликнул:
- Нет, вот ты, старина, окажись ты на месте этого господина Крысса, согласился бы на такую сделку, а? Скажи этим ду...
Но тут  пришла очередь закашляться газетчику Скотофильду – перед ним стоял лично господин Крысс, в этом у газетчика не было ни малейшего сомнения, ведь именно этот образ он сам, пятью минутами ранее обрисовал на словах своему служащему, мастеру карикатурных изображений, сопроводив словесный портрет похитителя детей указанием немедленно изобразить и сдать в экстренный выпуск «Цены добра».
В том, что облик настоящего господина Крысса совпал до детали и мелочи с тем, что вообразил себе наш газетчик, многие после усмотрели: кто гениальную прозорливость короля жареного факта и неубиваемой утки, а кто – перст судьбы и чудо из чудес. На самом деле, смею заверить, все было гораздо проще: достаточно иной раз выдать желаемое за действительное, и действительное изо всех сил постарается обрести черты желаемого. Таков закон жизни в этом лучшем из миров!

12.
Появление господина Крысса наконец было замечено. Волна покатилась по толпе: теперь уже в обратном направлении – от входа в нору к задним рядам. Минута-другая, и все стихло. Господин Крысс, кряхтя, взобрался на свой сундучок.
Выдерни в эту минуту из толпы любого и спроси его: для чего ты, дружок, или вы, сударыня, поглядели в эту минуту на господина Джерома К. Джерома, - внятного ответа не дождешься, но было именно так – все поглядели и все удивились, что такой важный и такой сыромасляный господин, каким все в нашем городе знали отца пропавшей теперь малышки, снял свою пуховую, белую, с необъятными полями шляпу и часто заморгал.
- Ну вот, мы наконец, все и собрались, - продолжил господин Крысс, видимо удовлетворенный произведенным эффектом. - Кхе-кхе. Я, честно сказать, не собирался к вам в гости, но меня об этом очень просила одна юная особа. Она напомнила мне, что завтра у вас должен быть бал. Так ли это?
Стоявший ближе других господин Скотофильд подтвердил:
- Б-бал...
- Бал в честь события, о котором вы постарались забыть, - продолжил господин Крысс. - О празднике,  названном именем Марты...
Слово господина Крысса никто не решился перебить ни вздохом, ни возгласом. Голоса он не повышал, сидел себе на сундучке, невысоко, но странное дело – все его слышали. Рассказывал он о событиях дней давно минувших, многим неизвестных, кое-кем подзабытых, а кем-то и старательно замалчиваемых. Жила когда-то в наших краях кошка Марта, - говорил господин Крысс, - добрая душа, а в остальном простая кошка. Была зима – долгая и холодная, когда на пороге кошкиного дома нашли корзинку с замерзающим в горсти соломенной трухи черным крысенком. Кошки не любят крыс, а крысы отвечают им взаимностью, но на этот раз случилось почти чудо: кошка Марта приняла черного крысенка в свой дом и выкормила его вместе со своими котятами. Многие показывали на нее пальцем, многие знать ее и слышать о ней больше не желали, но Марта терпеливо сносила и косые взгляды, и брань. «Все дети родились для жизни, говорила она, и не нам решать, кому жить, а кому нет». Кошка Марта вырастила и своих детей, и крысенка, но однажды в дом пришла беда – случился пожар. Самой Марты дома не было, прислуга куда-то отлучилась, семерых котят Марты, одного за другим, вытащил из огня черный крысенок...
Рассказчик на минуту прервался, обвел взглядом первые ряды горожан, посмотрел куда-то вдаль, в сторону потупившегося господина Джерома К. Джерома, откашлялся и продолжил:
- Марта не знала, как ей благодарить спасителя, но весь город восстал на него, заговорили, что черный крысенок принес в город несчастье. Отыскался и свидетель, показавший, что крысенок будто бы намеренно устроил пожар, чтоб стать в глазах приемной матери единственным и любимым, вытеснить из ее сердца любовь к родным детям. Горожане потребовали изгнания преступника, и Марта ничего не могла поделать, ведь ей и самой пришлось скитаться по чужим углам, а приютить ее вместе с крысенком не решился никто. И она вывела его за городскую стену и показала заброшенную нору. И крысенок остался один, совсем один, только добрая Марта каждый день приносила ему молоко и сыр, делилась с ним последними крохами, отрывая их от себя и своих родных детей. Прошло время, и крысенок, и дети Марты выросли, а сама она состарилась. И в свой последний день Марта произнесла страшное проклятие городу и его жителям: «Вы будете богаты и счастливы, будете кататься, как сыр в масле – до того дня, когда от вас уйдет то, о чем вы забыли».
И вот этот день настал...

13.
Из рядов полышались громкие рыдания – господин Джером К. Джером, расталкивая изумленную толпу, протискивался вперед.
- Верни мне мою дочь, умоляю тебя, именем матери нашей, моей и... твоей – верни!
Господин Крысс ни ухом, ни бровью не повел – как сидел на своем сундучке, зябко кутаясь в старый, засаленный халат, так и остался сидеть. Кто стоял ближе и расслышал слова господина Джерома К. Джерома об «общей» с пришельцем из подземелий матери, с удивлением переглянулись: уж больно странным показалось, что у таких разных существ может быть одна мать.
- Все что ты хочешь, все отдам! - восклицал в исступлении господин Джером К. Джером. - Назови свою цену, какая бы она ни была, я заплачу – хоть тысячу кругов сыра, хоть две... целых три тысячи!
Господин Крысс усмехнулся:
- Целых три тысячи, говоришь? Хорошо. Ты не забыл – завтра праздник и бал, и общее угощение, а ты обещаешь мне такую великую цену! Ты думаешь, в этом — мое желание? А подумал ли ты, что после такой мены городских запасов может не хватить на всех. Кто-то останется голодным. Хорошо ли это – оставлять кого-то голодным в такой день?
 Господин Джером К. Джером догадался, что угодил в расставленные силки, что над ним – над ним! – смеются. Но слово сказано, отступать некуда. Он обернулся к толпе, окинул невидящим взглядом тысячное скопление горожан – больших и малых, старых и детей, и выдохнул:
- Пускай хоть все с голоду сдохнут, бездельники! Слышишь, я согласен, – верни мою дочь!
Если бы можно было сказать, что черная крысиная морда побелела, считайте, что я так и сказал. Господин Крысс помедлил минуту и бросил – твердое и сжатое, как камень:
- Имя. Назови имя.
«Имя, он требует назвать имя – чье?» - прокатилось волной по рядам, все заволновалось, поднялось и зароптало. И только господин Джером К. Джером точно окаменел – он понял вдруг, что ловушка захлопнулась: у него потребовали назвать то единственное имя, которое он теперь и сам был бы рад отыскать и вспомнить, но никак не мог. Сколько длилось это мгновенье – минуту или час – никто после не мог сказать, но в это мгновенье кончилось все прежнее и началось новое – таинственное и пугающее. Наконец господин Джером К. Джером дрогнул, страшная гримаса исказила его черты, он швырнул себе под ноги свою белую пуховую шляпу с розовой лентой и принялся топтать ее, восклицая в ожесточении своем:
- Будь ты проклят, будьте вы все прокляты!..

14.
- Кхе-кхе, для этого дня довольно проклятий...
Так сказал господин Крысс и, кажется, он недоговорил – не успел договорить, потому что в это мгновенье с ним что-то случилось: прежнего господина Крысса, каким его увидела малышка Джером, этот котенок с пропавшим именем, и каким его увидели горожане – в  мышиного цвета изрядно обтрепанном халате, в грязном платке – не стало, он исчез, а глазам потрясенной публики предстал...
О, это непросто – достойно и не соврав деталью описать Повелителя Лабиринта Желаний, уж поверьте хоть здесь на слово! Черный камзол и алый плащ с золотой искрой были надеты на нем, высокие черные сапоги были обуты на нем, испанская черная шляпа с золотым пером была на его голове, и сам он был молод и строен, высок и могуч, и властно глядели его глаза, и, казалось, взгляд их проникал насквозь все души как одну. Но не дышала эта власть угрозой и страхом, не хватала сердца судорогой – она была силой и властью в себе, таково было ее желание, и ничто на свете не могло ни пути ей преградить, ни обратить в противное.
И тридцать три крота-землекопа взяли лопаты «на караул», и бравые пожарные во главе с трижды бравым брандмайором Кочетом отдали честь, салютуя Повелителю, и все горожане сдернули с голов шляпы, и матери тихо ахнули, а дети широко-широко раскрыли глазенки. И сказал Повелитель Лабиринта – тихо и ласково:
- Мир, где из живого делают мертвое, мрачней подземелья. Живая жизнь – вот единственное настоящее золото, все остальное, чем наполнены ваши кладовые, - убитая вами жизнь, убитая на молчаливое съедение. Вы живете в себя, а надо – из себя, от себя. Вы говорите и учите, а не знаете имен своих детей. Вы свои имена прячете в кладовые под надежные запоры, а, вынося их на свет, облекаете мишурой и видимостью. Вы не желаете быть самими собою, а требуете от других оставаться с вами рядом, а рядом для вас значит – под запором и безраздельно в вашей власти. Но что есть ваша власть и ваше правило? «Молчание – золото» говорите вы, и не слышите, как ваша власть и ваше правило убивают детский смех. К вам приходит слабый и нищий – вы отделываетесь от него крохами. К вам приходит богатый и сильный – вы стелитесь пред ним в пыль. Если же к вам придет шут, вы позволите ему кривляться перед вами, но никогда не решитесь признать за собою его горькой правды и соли его слез. Вы стали чужими сами себе, и от вас ушло то, о чем вы так счастливо забыли...
Можно было бы сказать, что эти странные слова были встречены «гробовой тишиной», но слишком уж мало в этом надежды. Повелитель Лабиринта прислушался к общему молчанию и расслышал детское сопенье и чей-то всхлип. Он повернулся, по-видимому собираясь уйти в свои владения, но, шагнув, задержался и откинул крышку своего «матросского» сундучка.
- Я оставляю это вам, - сказал он. - Здесь то, что дает если не жизнь, то свободу, а самая малая свобода всегда была и будет больше самой долгой и самой сытой жизни.
«Сокровище, он оставляет нам волшебное сокровище!» - пронеслось по толпе. Ближе других стоящие прихлынули к сундуку, задние двинулись вперед, за ними... «Как же все-таки они любопытны, эти маленькие существа!» - мог бы воскликнуть я и поставить на этом месте точку. Но я воздержусь пока и продолжу – минутку, всего-лишь еще одну минутку, мне достанет...
Тяжелый золотой блеск ослепил успевших заглянуть в сундучок, но мгновенье спустя золото вдруг зашевелилось, начало подниматься, взбухать – сначала над стенками сундучка, потом выше голов, потом поднялось над толпою и городом, обволокло небо ослепительной тенью: мириады и мириады живых золотокрылых жуков, точно смерч, поднятый вихрем, вырвались из малого сундучка. Взрослые в страхе закрыли лица, а дети рассмеялись в голос. И, будто отвечая этому смеху, из карманов и кошельков, из шкатулок и тайно зарытых в землю горшков – отовсюду, где только могли лежать золотые монеты, посыпался к небу золотой дождь точно таких же, весело звенящих блестящими крылышками жуков...
Никто не заметил в этом ослеплении – как и куда именно пропал Повелитель Лабиринта Желаний. Впрочем, кто-то клялся после, что он скрылся в своей норе, махнув на прощанье алым своим, с золотою искоркою, плащом. Также никто, кроме господина Джерома К. Джерома не обратил внимания на совсем уже незначительное происшествие: изумрудная булавка, которою был застегнут галстук на его груди, вдруг превратилась в настоящую зеленую, прозрачную и жужжливую муху. Муха прожужжала в лицо господину Джерому К. Джерому:
- Жжелание, жжелание! Жживое жжолото, пражждник!
Отжужжав свое, муха исчезла. Было ли правдой превращение драгоценной булавки в неприятное насекомое, или это та самая муха из подземелья выкинула под носом у господина Джерома К. Джерома не очень порядочный фокус, мне неизвестно. Неизвестно мне, и чем кончилась эта история, и кончилась ли она вообще. Может, она еще и не начиналась?
Вот только слышалось мне, что иной раз, чаще всего летом, в ночь накануне бывшего праздника Мартовской кошки, жители города видят будто уходящими за горизонт, высоко в исполненных золотых звезд небесах две загадочные фигуры. Одна из фигур – высокая, вся в черном, с легким облачком алого плаща на плечах, другая – поменьше и поизящней, точно в белом бальном платье с длинным светящимся хвостом. Кто эти фигуры и что они желают сказать своим появлением – очевидцы затруднились определить.