Забыть белую обезьяну

   – А видать, и впрямь человек сам себе – вечный сфинкс. Как ни тщись, а всех загадок про себя вовек не разгадать.  Вот уж не ждала-не гадала, что вдруг поманит на аплодисменты. Ведь всю жизнь к ним равнодушна. И вот, значит, возжелала напоследок, перед смертью… Да ладно вам, не перебивайте! Успокаивать меня без надобности. Я же не бьюсь в истерике. Но и не кретинка уж совсем, чтобы не понять, что к чему. Сколько нас оперировали в один день? С десяток покромсали, не меньше. А в онкологию только мои потроха вырезанные отправили. И после ещё чего-то из меня выщипывали – туда же отсылали. А мне вроде как невдомёк – к чему бы это? Да нет, это только пока официально мне приговор не объявили. А и без того всё ясно-понятно. С чего бы это вдруг все возлюбили-то меня? Прямо не дышат в мою сторону. Будто я рюмка хрустальная, да ещё и – с трещинкой. За какие-такие, спрашивается, коврижки, меня в эту вот люксовую палату перевели, а?

   Да бросьте вы – «актриса»! Понятия здесь  не имеют, кто я. Вот даже уж вы – и пишете о театре, а меня ведь не узнали… Не надо, не  извиняйтесь! Думаете, я в обиде? Да боже избавь! Вам же и фамилия моя ничего не сказала. Её ведь и в программках не печатают. Хотя я там всегда есть. А очень просто. Помните, на последней строчке: «Горожане или там Рабочие завода, Слуги, Толпа – артисты театра?» Вот это как раз я и есть. Какая же фамилия у толпы? Возможно, вы её никогда и не встречали. Да я сама за двадцать шесть лет в театре уже отвыкла от неё. И если когда-то вдруг поставят её против какой-нибудь там Женщины с улицы или Служанки, мне вроде как-то не по себе. Не верите? Зря. Вы верьте, мне уж врать-то – резона никакого. Меня, конечно, можно бы узнать по цвету волос – больно уж я масти примечательной. Да обычно в спектаклях на мне – парик. Своей-то красной гривой шибко бы уж выделялась. А это негоже – толпа ведь должна быть безликой.

   Настоящие роли? Ну отчего же – были. К сожалению. Каждый новый режиссёр считал своим долгом «открыть меня». Я подчинялась. Память у меня отменная, самые трудные тексты усваиваю играючи. И все режиссёрские идеи ухватываю на лету. На репетициях все от меня в восторге. До самой премьеры. А там сразу – и финал! Скоренько-скоренько меня заменяют, слава богу. Почему? Долго объяснять. Впрочем, нас никто не подгоняет…
Видите ли, сцена привыкла к чему? Чтобы из глаз – искры, из ушей – дым столбом, чтобы «в зобу дыханье спёрло». От восторга, горения-упоения. А мне, знаете ли, не интересно на сцене. Ску-учно! Да, да! Не округляйте глаза. Именно – скучно. Ну просто смертельно! Вот, скажем, вы – взрослый умный человек – смогли бы вы всерьёз возиться, к примеру, с куклами? Или же с упоением-вдохновением складывать кубики? Совсем другое? Да нет, театр – те же забавы, только – для взрослых. Ведь обе же стороны – и сцена, и зал – чётко знают: всё здесь сплошной обман и надувательсто. Одни пыжатся что есть мочи – жизнь, страсти изображают. Другие изо всех сил притворяются, будто верят и жизни этой липовой, и страстям суррогатным…

   Ах, точка зрения дворничихи тёти Маши? Да нет, это точка зрения нормального человека. Уж я-то знаю, что говорю. Четверть века с лишком в эти бирюльки играю. Как? А вот так, очень даже просто. Передвигаюсь по сцене, куда велено. Делаю, что приказано. Слова заданные проговариваю. А чтобы уж вовсе не уснуть ненароком, зал изучаю. Это, знаете ли, куда интересней! Порой прелюбопытнейшие экземпляры там встречаются. К сожалению, довольно редко. Меня ведь трудно удивить. Я же всех их за эти годы наизусть изучила. То есть лица-то, конечно, разные. А по сути – один к одному. Со сцены все – как голенькие. Намётанному глазу сразу ясно: кто в театр пришёл, зачем?

   Ну, в первых рядах – начальство местное. По обязанности на премьерах скучают. Дремлют с открытыми глазами. Не привыкать: на собраниях-совещаниях тренированы. Дальше, ряда три-четыре – дежурная премьерная публика. Театрохлёбы. Скушают что угодно. Ради птички: «был, смотрел». Для самоутверждения: мол, культурно поспеваю, не в отстающих. Каждый новый спектакль – пренепременно. Ритуал, вроде обязательной субботней ванны, чтоб не опаршиветь.

   Так, кто там ещё пожаловал? А, старая знакомая! Эта дамочка сегодня, может, –  главная героиня в театре. Она себя в новом платье демонстрирует, или точнее – платье на себе (оно-то важнее). Как только пополнила гардероб – скорее сюда. Неважно, смотрела этот спектакль или нет. Пожалуй, она и названий-то не запоминает. Сцена ей вообще – дело десятое. Тут главное – променад в антракте. Чтобы освещение было хорошее да побольше глаз вокруг.

   Парочка в уголок забилась. Эти вообще на сцену не сморят. Что им спектакль? Они сюда от дождя спрятались. Три часа в темноте и рядышком – благодать! Девчонок вон кто-то контрамарками осчастливил. Сидят, млеют: в высший  свет попали! Себя  на сцене представляют – в нарядах пошикарней да в окружении артистов помоложе  и  покрасивше. Какая-нибудь дурочка теперь театром заболеет, сценой бредить станет, бедная.
Вот десятиклассники со своей классной. Ну, эти-то ясно, зачем приведены: им сочинение писать. Вы неподалёку. У вас своя забота – вам рецензию сочинить надобно.

   В последнее время свеженький зритель вылупился – «новый русский». Вот уж кому весь ваш театр – до фени! Ему важно нужным людям на глаза попасть. Чтобы показать, что он выше табуретки, тоже, стало быть,  «при культуре». Ну и жену заодно прогулять, проветрить. Чтобы дома её моль вместе с мехами дорогущими не сожрала подчистую. С любовницей сюда не больно-то походишь: глаз много лишних. С любовницей уж он – в ночной клуб. С отдельным кабинетом. Этого-то «нового», как  бывало раньше завмага, сразу узнаешь. По сиянию золотому. Да по обязательному сотовому. Ему на все наши увещевания – глубоко начхать. Он «на связи» – и всё тут! У нас теперь все спектакли – со звуковым оформлением. И ещё: он что-то всё внимательно изучает в зале да в блокнотик свой заносит. То ли вычисляет стоимость всех украшений на зрителях. То ли подсчитывает, сколько этот зал дал бы прибыли, распорядись им по-хозяйски. К примеру, если открыть тут казино.
Настоящие театралы? Истинные любители? Есть, конечно. Самые несчастные, я скажу вам, люди. Это те, кому жизнь на настоящие эмоции поскупилась, за их подделкой в театр таскаются. Им, бедным, в реальной-то действительности ни порадоваться, ни пострадать по-настоящему не выпало. Вот в зрительном зале-то душу и отводят, «переживают» на полную катушку. Уж у них вот платочки – всегда насквозь – хоть на трагедии, хоть на комедии. Жаль их!

   Ну, есть ещё критики. Эти уж, конечно, в театре – как рыба в воде. Но их же зрителями числить нельзя. Они ведь, кстати, как и вы, журналисты, за каждую строчку о театре деньги получают. А это уже, извините, – работа.
Да не деликатничайте, не подбирайте слов! Какого чёрта я, такая-то, да в актрисы полезла? А я не полезла – я родилась актрисой. И, должна вам сказать, со-овсем даже неплохой. Да, да, представьте себе. Теперь уж я могу это сказать (вот видите, жаждет душа оваций, жаждет!). Не бойтесь, не бойтесь. Я не пытаюсь выжать из вас хвалебную статью. Больше того, я просто за-пре-щаю вам (запомните!), запрещаю упоминать моё имя где бы то ни было… По крайней мере, пока я жива.

   Поверьте, мне и самой ну очень странна эта моя неожиданная навязчивая идея. Ей-богу! Ну вот никак не ожидала, что перед смер… ладно, скажем так – напоследок во мне вдруг прорежется зуд на аплодисменты. Да ведь у меня на них всю жизнь – аллергия. Я и на поклон-то после спектакля никогда не выходила. Благо, этого никто не замечал. Подумаешь – толпа на одного человека поредела! М-да, и вот, значит, теперь хоть чьё-то «браво» – вынь да положь. Загорелось – невмоготу. Чтобы, значит, оценил кто-то. Зритель, знаете ли, потребовался срочно. Хоть разъединственный за всю жизнь. Да, да, – единственный! А, вы об этих чудаках в зрительном зале? Бросьте! Что они могли увидеть? Как взрослая, но не вполне нормальная (как и они сами, впрочем) тётка, словно заводная кукла, на сцене передвигается по заученному маршруту. В кем-то указанном месте вдруг останавливается, таращит глаза, гримасничает, автоматически жестикулирует, исторгает вызубренные слова. И это – игра? А быть может, тётка–то эта на настоящую игру способна, а? Да вот не выпало ей зрительского признания. Потому как в том, настоящем-то театре, никакого признания и быть не может. Там даже догадаться никто не должен, что ты играешь. Чем талантливей актёр, тем незаметнее его игра.

   А душа-то, оказывается, всё же ждёт аплодисментов. Ну хоть однажды. Словом, не откажите в милости – будьте моим единственным зрителем! Спешить нам с вами всё равно некуда. Глядишь – может, лежать не так тошно будет. А надоест – только зевните тихонько или глаза чуть прикройте – мы театр этот мигом прикроем, занавес-то опустим. Договорились? Ну вот и славно. Только должна вас предупредить, что будет очень много «от автора». Придётся во многом верить мне на слово. Но, как вы понимаете, врать мне – ни малейшего резона, не тот момент. И про овации, пожалуйста, не поймите буквально. Вам совсем не обязательно отбивать ладошки и кричать «бис». Просто слушайте – и только. Однако же признаюсь: всё же я тешу себя надеждой, что когда-нибудь потом… ну, совсем-совсем потом вы как-нибудь хоть про себя скажете: «Браво, Рита!»

   Вы как-то написали, что талант – величина абсолютная. Или он есть, или же его вовсе нет. И скрыть его, даже если очень стараться, невозможно. Он живёт независимо от воли самого владельца. Должно быть, это так. Только вы имели в виду, конечно же, исключительно фиглярство: а ну-ка посмотрим, что сможет этот паяц перед почтенной публикой? Но – при чём же здесь талант? Паяц… простите, актёр сам ведь ничего не может. Если даже на что-то и способен, то продемонстрировать это у него нет никакой возможности. Он же весь – на ниточках. А дёргают их кому только не лень. Автор. Режиссёр. Вы – критики. Даже кассир: «Билеты не раскупают, этот спектакль плохой. То ли дело…» А уж сами-то зрители стараются! И доярки-свинарки, и сливки общества. Все дёргают, да ещё и в разные стороны. Это как же приходится дёргаться бедному паяцу, чтобы всем-то угодить! Выходит, чем послушнее, тем талантливее? Возможно. Но как хотите, а вот мне смертельно скучно на сцене. Вы знаете, ну никак не вдохновляет конечная цель: выдавить слезу из чувствительной дамочки, которая и в театр-то для того явилась. И это – критерий моих способностей? Ну уж нет, пардон, увольте!

   Да знаю я, знаю, что вы скажете. И спорить с вами не стану. Профанация, вы правы. Но вот – чего? Вот здесь-то мы с вами явно говорим о разном. Представьте, я ведь считаю себя актрисой. Да, да, после всего, что наговорила. Бросьте, никакого парадокса. Просто мы театр понимаем по-разному. Послушайте, неужели обязательно устраивать балаган с кривляниями?! Да разве вся наша жизнь – не сплошной театр, а все мы не актеры в нём? Наш спектакль идёт непрерывно, без антрактов и выходных, без замен и репетиций, без глупых драматургов и бездарных режиссеров. И никаких вам жанровых границ. Здесь всё замешано: водевиль оборачивается драмой, трагедия переходит в фарс. И нам приходится быть то героями, то клоунами.

   Да, хочешь-не хочешь, а в спектакле этом участвуем все. От самого своего первого и до самого последнего денёчка. И как развиваются в нём события, в каком жанре – зависит только от нас, от того, какие мы актёры. Ведь порою стоит только чуток подыграть, слегка изменить мизансцену и – глядишь, рассыпалась, исчезла, казалось бы, неизбежная трагедия. Всё, нет катастрофы, срочно изменён страшный финал. Или же проще: не напоролся на острый угол, чудом обошёл, кому-то помог обойти, смягчить удар. Глядь – и уже сюжет не тот, и жанр изменился. И вместо слёз да скрежета зубовного улыбка прорезалась. Только старайтесь, играйте!

    Вот, правда, труппу собираем не мы – это точно. Кто окажется рядом на сцене – бог его знает. С кем придётся играть? Что за партнёры? В каком они амплуа?  Талантливые или бездари? Ничегошеньки не известно заранее. Ни единой репетиции не дано. Даже разыгрываемый сюжет – полный секрет. Всё – сплошная импровизация. Это ли не мечта любого актёра? Абсолютная свобода! Включай на полную катушку свою фантазию, демонстрируй свои таланты! Покажи, на что способен. Играй, лицедействуй! Сгорай от страстей. А где надо – замри, затаи их напрочь, надень непроницаемую маску. Прикинься, притворись, помоги себе и другим чуток задобрить, перехитрить судьбу. Давай, вперёд!
 И что? Где всё это? А нет этого. К чему? За всем этим ходим в зрительный зал, на сцену таращимся. Там нас и нашу жизнь «представляют». И мы ахаем, охаем, смеёмся и плачем – «переживаем»…

   Вы не заснули ещё? Знаете, я столько думала над этим, столько накопилось! А высказать вот ни разу не довелось. Обидно, если так и не удастся. Так что уж терпите. Вы – слушатель подходящий. Да и время нас с вами не поджимает.
Вряд ли я давно стала умом понимать то, что наговорила вам. А вот, мне кажется, ощущала это всегда, с самого детства. По крайней мере, с тех пор как помню себя, значит лет этак с пяти. Ходили тогда мы с бабкой побираться. Она-то просить не умела. Станет у порога истуканом и улыбается глупо. Зато уж я – и за себя, и за неё! Пока по улице идём – я вприпрыжку да ещё с песней. Только в дом к кому зашли – меня как прорвёт. Глаза заплывут, губы дрожат, ручонками старую бабкину кофту на груди рву. И ни за что не остановить меня, не заткнуть, пока в котомку мне что-нибудь не кинут.
– Ну ты артистка, Ритка! – восторгалась бабка.
А я просто-напросто к тому времени уже чётко уразумела: меня за просто так никто нигде не накормит. И навыплакать мне надо не только для себя, но и для бабки-неумехи, и для матери, вечно пьяной, и для братика малюхонького (он-то, пожалуй, меня особенно вдохновлял на актёрские подвиги).

   Иной день ходим-ходим с бабкой, уж ни ног не чую, ни глаз зарёванных разлепить не могу, а котомка всё пуста. Но домой так вернуться ни за что нельзя. Напоследок, в сумерках уже, затащу её в дом побогаче (у меня уж на это чутьё было). И только заведу своё «Пода-айте Христа ради!» – бух в обморок! Научилась. Правда, мне нетрудно было. У меня – истощение, малокровие страшенное. Темнота в глазах да голова кругом – в привычку. Да я уж приловчилась, умела с этим сладить. Прислонишься скорее к стеночке потеснее, подышишь поглубже – да и ничего, и дальше. А тут, значит, наоборот: головой туда-сюда мотать начинаю, дыхание  приостановлю (тоже уже приловчилась) – и всё, отключилась. По-настоящему. Бабка пугалась. После – всё в красках: «Во весь росточек свой хлобыстнулась, аж головёнка от полу отскочила. Лежит – ни кровиночки в ей, бела, как смертушка. Глазёнки закатила. И губёшки вмиг вылиняли». Рассказывает – а у самой голос перехватывает. То ли от жалости, то ли от восторга.
Вот тогда ещё, должно быть, твёрдо усекла навсегда: жизнь – это театр. А все люди – актёры, только очень-очень разные. Я всегда играла хорошо. Не ухмыляйтесь! Как там, в ваших рецензиях, высшая похвала актёру? Что-то вроде этого: «Зрители забыли, что они в театре». Так вот, мои зрители никогда и понятия не имеют про какой-то там театр, часто даже не подозревают, что сами играют в моём спектакле.

    Не верите? А  помните утренний скандальчик у процедурного? Когда я этому гнусавому психопату порекомендовала держать себя в руках. Что он мне выдал в ответ? «Тебе хорошо рассуждать – ты бесчувственная. А для меня каждый укол – пытка!» Да ведь это же мне – прямо овации. Выходит, я уже тут знаменитость. С моей, разумеется, подачи. Это когда мне швы должны были снимать, сестра так долго запугивала меня, мол, дико больно будет, и так нудно уговаривала потерпеть, что мне стало тошно. «Да ладно вам, – говорю ей, – не тратьте время зря. Я всё равно почти ничего не чувствую. У меня, знаете ли, с детства после какой-то болезни притупление болевых ощущений».

   А должна вам сказать, что я просто панически боюсь даже мало-мальской боли. Вы, наверное, заметили, что я после каждой еды чищу зубы. И так всегда и везде. У меня щётка зубная вечно в сумочке рядом с помадой. Это – чтобы избежать встречи со стоматологом. Всю жизнь коротко стригусь, чтобы расчёсываться не больно, волосы не рвать. Обувь размером больше покупаю, чтобы не жала. Много у меня ещё всяких заморочек, чтобы уберечься от боли. Но ведь здесь–то её не избежать. И кому, спрашивается, было бы хорошо, если бы я стала орать или ныть без передыху, нервы всем на кулак мотать, как этот утренний психопат? А так-то всем и ладно. Сестра не боится, что я её укушу. Больные вокруг в обморок заранее не валятся от страха. И мне – кайф: посматриваю на всех со своей сцены. И тихонько себе аплодирую: «Браво, Рита!» Кстати, боль в этот момент действительно становится меньше. Значит, играю хорошо, если её, проклятую, перехитрила. Однако же и окончательно убедилась: боль – не для меня! И предстоящих страданий теперь не боюсь. Потому как точно знаю: себя до них не допущу. Ни за что! Есть способы…

   Не окончательно ещё я вас уморила? Прекрасно! Итак, что у нас за сим, какая роль? Н-ну, скажем, машина. О, тут – настоящий водитель. «Восьмёрка» у меня. Это мне подарок к сорокалетию. Муженёк у меня с бзыком. Втемяшил себе осчастливить меня. Да так уж тайно, что я и не смекнула что к чему. А он лет пять, однако, копил. Над какими-то рационализациями ночами корпел. На курорт не ездил. Даже пиво пить почти перестал – экономил. Свою обожаемую коллекцию марок продал. Да ещё и занимал – не хватило. И преподнёс! С шиком – это уж он умеет. Голубенькую – под цвет моих глаз. Ну, они, естественно, как и положено, излучали в тот день безмерное счастье.  И  разумеется, продолжают излучать его до сих пор.

   Мы с моей «голубкой» вот уже седьмой год неразлучны, прямо-таки срослись. Муж даже часто обращается к нам обеим разом: «Заскочите за мной, я буду вас ждать». Или ещё чище: «Что-то у вас явно не в порядке. Срочно покажитесь мастеру». Подруги мне завидуют: «Вот счастливая!» В театре говорят: «Да что ей сцена? У неё теперь любимая роль – водитель». Про мою прямо-таки патологическую любовь к машине ходят анекдоты.
Но, боже мой, если бы вы знали, как люто ненавижу я это скопище вонючего гремучего железа! Всю жизнь техника – моя заклятая вражина. Всё-то у меня вечно заклинивает, коротит, перегорает. Да всё норовит долбануть меня побольнее. Интереса у меня ко всякой там механике – в гробу бы её видеть. Я же гайку с болтом путала. Лампочку в торшере сама не меняла. И вдруг – все эти спидометры-манометры, карбюраторы-аккумуляторы! Каждый раз, когда капот откидываю, как крокодилу в пасть голову сую: того и гляди – оттяпает. Я с детства резких запахов не выношу, даже духами не пользуюсь. А теперь вот бензином насквозь провоняла. И вместо обожаемой тишины – днями напролёт грохот, лязг и скрежет.
Знаете, какой у меня самый счастливый сон? Что я открываю утром гараж, а машины-то тю-тю, украли! С каким наслаждением швыряю я эти проклятые ключи на цепочке и как резво бегу к автобусной остановке! Но наутро я снова – придаток к машине, фанатка помешанная, готовая прямо-таки молиться на неё. И за семь лет я ни разу, понимаете, ни разу не провалила эту роль. Ни один зритель ни на минуту не усомнился в моей искренности. Ни муженёк мой разлюбезный, что осчастливил меня этим подарочком. Ни подруга моя лучшая, знающая обо мне больше, чем я сама. Ни гаишники бесчисленные. Да за одно это мне можно дать “заслуженного”. И ведь, заметьте: играю без всяческих расчётов на звания, награды, славу. Исключительно из любви к искусству. Одна отрада: никто не неволит. Сама и  выбираю роль, и веду её от начала до конца.

   Без главного-то режиссера, конечно, никогда не обходится. И с ним не больно-то поспоришь. Потому как это – жизнь, обстоятельства. А  они таковы, что сегодня я просто приговорена на верность своей “голубке”. Муж её водить не может: близорукость минус двенадцать. Завод его – в пригороде, у чёрта на куличках. Квартира же у нас – в новом микрорайоне, на таких же куличках, только в противоположную сторону. А у него ноги больные – артрит. Ему ли на остановках часами стоять, в автобус переполненный втискиваться! К тому же завод его – химический. Дышит он там тем, чем тараканов впору морить. Хоть в выходные-то должен кислороду вдохнуть. А у нас с ним как раз дачка крохотная в лесу – голимый озон-кислород. И не далеко она вроде, а доберёшься не вдруг: на электричке с пересадкой, да ещё от станции порядком топать. Раньше мы туда лишь изредка наведывались. А теперь – никаких проблем. Тем более, что ведь мне порулить – только в удовольствие.

   Конечно, можно было выступить в другом жанре – трагедию разыграть: ах, ах, бедная я, несчастная жертва, приговорённая быть жалким придатком к ненавистной машине! Бесспорно, эта роль удалась бы мне лучше. И играть её уж точно было бы значительно проще, потому как ближе к истине. Но знаю наверняка: муж – мой главный зритель – подобного  спектакля не принял  бы и тут же опустил занавес. А уж вот такого-то финала  я допустить и не могу. И вот – сплошная благодать! Кручу себе баранку, песню тихонько мурлыкаю, ему в зеркало подмигиваю, улыбаюсь. Хо-ро-шо играю! Так хорошо, что порой сама себя переигрываю. Вдруг чувствую, что мне езда -  и на самом деле в удовольствие. И что улыбка у меня самая что ни на есть натуральная. А это, знаете ли, – пик лицедейства. Тут уж я ладошек не жалею, прямо овацию себе устраиваю: “Браво, Рита, браво!”

    И всё же лучшая моя роль не эта. Я, кажется, уже говорила вам, что муж у меня – золото? Нет? Ну, это из опаски: у него и без вас поклонниц - безмерно. Так вот, повторяю: он у меня – золото! Это не красное словцо. Знаю, что говорю, у меня есть с кем сравнивать. Законных-то у меня до него всего два было. А вот, так сказать, внезаконных… боюсь ошибиться в счёте, но, в общем, предостаточно. И каких! Убогой серости рядом не терпела. Эх, каких только мужиков у меня не было! И мудрецы-философы, и самородки-таланты, и весельчаки-острословы, и сама нежность. Каждый – оригинал, со своей изюминкой.

   А вот в нём одном всего этого – с лихвой. Да и ещё что-то такое, чего у тех, прежних, и в помине нет. Магнетизм какой-то, что ли. К нему притягивает каждого. Бабы поголовно в него сходу влюбляются. И всё это в нём – при абсолютной порядочности. Что, не верите? Не бывает таких, да? Я и сама пол жизни своей  так считала. Оказалось – ошибалась. Есть такие, есть! Только вот встречаются больно уж редко. Я его, такого-то, до тридцати трёх лет искала, с ног сбилась. А уж как отыскала – ухватилась, не оторвать.

   Да тут сразу – и закавыка. Вообще-то я на кайф от любого мужика с пол-оборота завожусь. А тут – ни в какую! И вот что странно: мне это ну нисколечко не в расстройство. И даже наоборот: вроде сама же и тормоз какой-то в себе включаю. Не то чтобы специально, сознательно, а вот какая-то автоматика внутри срабатывает, предохранитель от перекала. Всегдашнего, вечно же вожделенного взлёта-падения, затмения-светопреставления мне вдруг и не надо. Всем нутром своим чую: да излишество это, чрезмерность! Знаете, вот как ложка сахара может испортить напрочь вкус самого прекрасного изысканного чая. Конечно, примитивную низкосортную бульку лучше подсластить – без этого её и проглотить-то невозможно. А вот настоящий, классный сладостью только загубишь.

   Да мне же с этим мужиком всё в кайф! От одного только его голоса в телефонной трубке до сих пор шалею. Каждый разговор с ним – мне в подарок. Только прикоснулся – шок. Погладил – сгораю. Поцеловал –  умираю от блаженства. Всё – вершина, пик! А дальше… Да не надо мне этого “дальше”! Там же только вспышка, взрыв и – затмение. Как всегда, как у всех. Не хо-чу затмения! Не же-ла-ю как у всех! Да мне же и без того с ним – вечный кайф.
Жаль мне других баб. И себя ту, ранешнюю, – тоже. Считать, что миг затмения – это и есть высшее наслаждение, – всё равно, что уверять: самое вкусное на свете – карамель. Значит, слаще карамели ничего в жизни пробовать не доводилось…

   Но это – мой расклад. А вот новоиспечённый мой супруг тогда понял всё совсем даже иначе. Быстренько зачислил себя в неполноценные, запаниковал и, по-моему, навострил от меня лыжи. Я не сразу, но, слава богу, смекнула всё же, что к чему. Мой милый, так ты хочешь быть секс-гигантом? Да ради бога – будь!
Мгновенного триумфа я ему не подарила – это было бы слишком вдруг и могло  его озадачить. Э, нет, я позволила ему пробуждать меня постепенно, по малой малости. Надо признаться, вместе с ним я открывала себя сама. И открытия эти порой ошеломляли. Впрочем, почему в прошедшем-то времени? Мы до сих пор открываем друг друга. Вот уже без малого восемнадцать лет.
Он абсолютно уверен в своих суперспособностях и упивается этим. Меня ценит за неисчерпаемость, однако считает во многом своим произведением и относится ко мне чуть снисходительно, как и положено настоящему мужику. Выходит, удалась мне роль. А ведь это – не зритель с улицы. Он же знает каждый мой мускул, каждый нерв и как они связаны между собой. И здесь уже не игра, а высший пилотаж. За двадцать почти лет он ни разу ни в чём не усомнился. У него никогда не возникло даже крохотного подозрения. Значит, я вправе рукоплескать себе: “Браво, Рита, браво!”

   Впрочем, снова должна признаться: и здесь я порою переигрываю себя. Вдруг в накрепко закрытые глаза тьма полыхнёт ослепительно – то ли молния средь ясного неба, то ли солнце в ночи. А, да это же его глаза – ещё распахнутые, но уже отсутствующие, нездешние. Сияют! Мне! Это же я, я их зажгла! И такая волна блаженства захлестнёт, что никаких сил ей противиться. Я задыхаюсь, почти умираю от восторга. Не знаю, не знаю, кто из нас тогда глубже рухнул и выше вознёсся. Обычно-то слёз из меня выжать непросто. Но вот в такие мгновения я плачу. И слёзы у меня – совсем не театральные. А это, знаете ли, куда дороже любых аплодисментов…

   Ой, только не надо мне про законы физиологии, которых не провести! И про книжки шибко умные, учёные – не надо! Их писали бабы, у которых такого мужика, как мой, не было. А что до законов физиологии, то… Подайте-ка мне, пожалуйста, градусник. Стряхните как следует. Спасибо! А теперь посидим спокойно пару минут, помолчим… Ну вот, пожалуйста, возьмите. Только, ради бога, не пугайтесь и не вздумайте вызывать сестру. Да нет, нет у меня температуры – то есть сейчас её снова не будет. Это – просто так, кстати о законах физиологии, которых ни перехитрить, ни переиграть…

   Ну что вы! Какая там «театральная школа»! Да все эти хвалёные актёрские способности – они же исключительно для сцены. Их оставляют там вместе с костюмом и гримом. В натуральной-то жизни они хождения не имеют. Как монета одного государства на территории другого. Актёр вышел за порог театра – и будто на другой планете очутился, где всё иначе. Даже законы притяжения другие. Там он летал. А здесь еле ноги от земли отдирает. Знаете, какой самый точный анекдот про актёра? Вот.
– Милая, я буду любить тебя так, как бесстрашный Тристан любил нежную Изольду.
     И любил. Точно так, как обещал.
– Теперь я буду любить тебя, дорогая, как доблестный Руслан свою прекрасную Людмилу.
И снова любил. Так, что любимая шептала: “О, это потрясающе!”
– А сейчас я буду любить тебя, как пылкий Ромео юную Джульетту.
– Милый, всё это восхитительно! А теперь люби меня просто так, как любишь ты сам.
– Извини, дорогая, но это невозможно. Ведь я – импотент.
Не смейтесь. Это вовсе не смешной – это трагический анекдот. Вы представить себе не можете, насколько он правдивый. Пылкий герой-любовник часто на самом-то деле и в любви объясниться не может. Не всегда додумается даже просто слова из своей роли повторить. Да ведь он, когда не на сцене, – серее серого. А чего вы хотите? Он же – не в образе! От мужей-актёров жены, как правило, сбегают. Ведь это он на сцене перед женщиной на колени падает да серенады ей поёт. А в жизни-то своей единственной и словечка доброго сказать не сообразит. Даже цветы, что от зрителей, не преподнесёт ей, а сунет: «Поставь в вазу!»

   Наша прима, знаете, как погорела? На улице нежданно-негаданно с мужем нос к носу столкнулась. А рядом с ней – любовник. Ах, ах!.. Но ведь – белый же день. Кругом – толпа. Да мало ли кто рядом-то оказался! Так ведь она даже мало-мальски притвориться не смогла. Мужик всё по её роже понял. Вот так! А вы говорите «актёрская школа»!

   У вас, критиков, какая высшая-то похвала актёру? Что-то вроде: «Он не играет, а живёт на сцене». Простите великодушно, но глупее в данном случае не скажешь. Чушь собачья! Да если бы ему, хваленному-перехваленному артисту, вздумалось показать себя на сцене в натуре, в тот же вечер театр испустил бы дух. Да ни один зритель не пожелал бы это зрить. Потому как зрить-то не-че-го. Убожество и скудость! Без театральных бирюлек король-то оказывается голый. То есть – абсолютно голенький! В настоящей жизни он сразу – пшик и нет его, как шарик продырявленный. Воспетая вами «искра божья» гореть может лишь на сцене. В жизни она сразу же гаснет.

   Да театр начисто вырублен из жизни. Недаром же совсем ещё недавно хоронить актёров можно было только за кладбищенской оградой, вдали от людских могил. Ведь не хоронят же рядом с нормальными людьми сломанную куклу. Даже если и была она довольно-таки забавной…
Вот как вы считаете, кто величайший актёр на свете? Да не морщите зря лоб, не напрягайтесь – всё равно не угадаете. Я вам скажу. Величайший актёр на свете – опоссум. Даже не слышали о таком? Жаль. Так вот – это небольшой пушистый зверёк. Водится в Америке, точно не помню – в Южной или Северной. Потрясающий актёр! При явной угрозе его жизни он падает на землю и притворяется мёртвым. Да нет, не просто глазки зажмуривает и лапки раскидывает. Он почти полностью останавливает дыхание. У него даже кровоток замедляется и резко падает температура тела. И этот фокус он проделывает так ловко, что настигший его хищник брезгливо воротит нос от дохлятины. И даже умник человек за хвост отшвыривает с дороги падаль. Вот это  я понимаю – класс! Это вам не кривляние на сцене ради чьей-то забавы. Вот какая игра стоит свеч! И оваций. И премий всяческих. И наград. Потому как цена ей – жизнь. Кстати, не обязательно – своя. Особенно талантливо играют опоссумы-мамаши, у которых где-то в норке остались беспомощные крохотные детёныши…
Ну ладно, уморила я вас окончательно. Вон скоро уж светает. Давайте-ка хоть чуток поспим. Много-то не дадут – здешние ангелы ни свет ни заря растолкают, чтобы градусник сунуть. Но вздремнуть ещё успеем. Пусть нам приснится что-нибудь тёплое, доброе и ласковое. К примеру – море…

                ХХХ

   – Ну, наконец-то! Что, ваши друзья спятили совсем, что ли? Это надо же – столько держать больного человека в коридоре! А я тут извелась совсем, думала: придётся одной всё шампанское выхлебать. Простите, ведь и не дождалась – уж приняла чуток. Разве не понятно,  по какому поводу? Что, по мне не видно? Ну конечно! Пришли результаты анализов. Да, да, да! Всё нормально! Слава богу! Спасибо, спасибо! Как же не отпраздновать-то! Эх, наклюкаемся! Да не бойтесь вы, завтра же воскресенье – ни врачей, ни процедур. Так что – два дня свободы. Я нянечку попросила – она в магазин слетала, вот сумку шампанского приволокла. Обожаю его! Напиток богов. Всегда говорю: человечество можно уважать за одно только то, что изобрело шампанское. Не знала, что вы предпочитаете, на всякий случай и водку заказала. А, вот и чудненько, значит собутыльницами будем. А водяру нянечке отдадим. Пусть тоже за меня выпьет… порадуется.
Нет, знаете, сама я ещё как-то до конца не осознала. Пока всё вроде как во сне – смутно и туманно. Уж слишком резкий переход от трагического к комическому. Я ведь была уверена в самом худом. Потому и не сказала никому, что в больницу ложусь. Вы, конечно же, заметили, что у меня ни разу никто не был. Для мужа я сейчас – с театром на гастролях. А для всех других – с мужем в командировке. Я ведь частенько с ним езжу, не люблю одного отпускать. Скороварку с собою вожу, кофеварку. Домашнее ему готовлю, чтобы столовским не травился. Так что я сейчас – с ним в Омске и одновременно – с театром на Алтае. Кстати, барнаульский поезд с артистами (значит, и со мной – тоже) прибывает завтра раным-рано. Муженёк мой это знает и, конечно же, сразу примется мне из своего Омска названивать. Я должна ему в красках взахлёб расписывать наши алтайские гастроли.
Из данного расклада следует, что мне просто необходимо сегодня отсюда сбежать. Ждать понедельника не буду, всяческие врачебные выписки мне ни к чему. Так что уж сделайте милость – не выдавайте меня здесь до понедельника: гуляет, мол, где-то здесь, поди  в мужскую палату завихрилась. Спасибо вам заранее! И вообще…

   Господи, как неловко! Сколько на вас вылила! Уж простите, бога ради! Честное слово, не понимаю, как всё так вышло. Вот уж чего от себя не ожидала. Накатило – такой, значит, момент грянул. Не дай вам бог даже похожего. Простите меня и постарайтесь как-нибудь забыть всё, чем я вас тут изводила. Понимаю: такое, конечно, забудется не вдруг. Но вы уж постарайтесь! Мне ведь и самой придётся пыжиться изо всех сил, чтобы не проговориться  как-нибудь ненароком. Тут главное – не вспоминать про белую обезьяну… Не знаете? Шикарный анекдот, ужасно смешной. Меня сегодня всё на комическое заносит. От радости распирает, через край перехлёстывает. Но анекдот и впрямь хорош. Слушайте.

   Ну, значит, так. Приводит тебя всесильный маг-волшебник в свою колдовскую комнату и говорит: «Проведёшь здесь ночь – любое твое желание исполнится, даже самое-самое». В комнате тепло, светло, диван мягкий. Хоть спи, хоть так сиди. Желание только загадать не забудь – и всё. И когда ты уже на диванчике устроился и даже слегка задремал, дверь приоткрывается и маг между прочим добавляет: «Да, чуть не забыл – есть одно условие. Так, ерунда, пустяковина. За всю ночь тебе нельзя вспоминать про белую обезьяну. Ни разу! Ни в коем случае!» А утром с укоризной качает головой: «Слушай, ну на кой сдалась тебе эта самая белая обезьяна?! Что, тебе не о чем было больше думать, что ли? А теперь уж – не обессудь: какое же исполнение желаний? Ну, знаешь, сам виноват. Предупреждал же тебя!»
Очень смешно, правда? Так вот у меня теперь тоже одна-единственная задача: напрочь забыть про эту самую обезьяну. Никогда и ни за что, ну вот ни разочка не вспомнить её, проклятую! И вы тоже уж как-нибудь постарайтесь про неё не думать. Ну на что, спрашивается, сдалась вам эта дурацкая обезьяна? К тому же ещё и белая – выродок какой-то… А в театр вы больше не ходите – глупая, ей-богу, забава, ребячество! Но если всё же придёте когда-то, не узнавайте меня, пожалуйста! Мне так будет проще. Да и вам – тоже…

                ХХХ

   – Ну, Нин Васильна, да не отдавала я этой рыжей лахудре ничего, ей-богу, не отдавала! Вот же они, эти бумажки, все до единой. Только прочитала она – и всё.  Сказала – вы разрешили. Откуда я знала…
– Хватит! Уходи от греха подальше! Господи, с кем приходится работать! Ведь за бутылку не то что анализ – себя с потрохами продадут! Выгнать бы всех к чёртовой матери! Да где других-то взять?.. А зря ваша подруга так решила, зря! Третья стадия – ещё не последняя. Могла бы сколько-нибудь  пожить. Конечно, тут мужество необходимо, терпение.  А эта её расписка, отказ от лечения – минутная слабость, позиция страуса. Вот когда припрёт, когда боли начнутся, – прибежит, конечно, умолять станет. Но тогда-то уж точно будет поздно…
               
                ХХХ

 – Из массовки, говорите? Рыженькая? Маргарита Ив… а, Рита! Нет, не уехала. И не уволилась. Похоронили мы её, почти уж полгода как. Да, да, представьте себе! Нелепейший, знаете ли, случай. Кофе варила. А перед тем, видать, чуток выпила. Бутылка из-под шампанского рядом стояла. Ну и уснула в кресле. Кофе сплыл, огонь загасил, а газ-то шёл. Ну, и – всё! Так и не проснулась, да!..
   
   Нарочно?! Да что вы! Ни-ка-ких причин. Абсолютно счастливая женщина. Всё было: муж на руках носил, работа – в удовольствие, квартира, машина… Нет, нет, «нарочно» категорически отпадает! А что – «здоровье»? Всем бы такое! В прошлом году нас чуть не под конвоем на профосмотр отправили – так у неё, представляете, даже карточки в поликлинике не оказалось. Нет, здоровье здесь ни при чём. Ядрёная была баба, в полном соку. И нервы – стальные. Ничем из себя было не вывести. На поминках вспоминали: представляете, оказалось – ни с кем никогда не поссорилась. Это в театре-то! Вечно была с улыбкой. Говорят, это – свойство всех ярко-рыжих. Солнечные люди!..
 
   Для театра? М-м, ну как вам сказать? Человек она была в театральном мире редкий: никому не завидовала, ролей себе не рвала – всё больше в массовках, её это устраивало. Но, если уж честно, – актриса-то она была никакая. Так что, для театра… Но жаль её, очень жаль…
 В последнее время? Нет, нет, абсолютно никаких проблем. До самого последнего дня была – как всегда. Спокойная, весёлая. Смеялась много. Анекдоты любила рассказывать. Знала их массу. Один – ну просто блеск! Про белую обезьяну…
Браво, Рита, браво!