Тайга

Заякин Б. Н.

                Повесть.

                “Тайга”.

В тайге еще стоит зима. Тусклы рассветы. Мутно небо. Редко проглянет холодный луч солнца. Под зимним  пушистым  снегом  уютно спят  корни  растений,  насекомые,  ручейки,  реки, цари-медведи.
Спят белоствольные  березы,  угрюмые сосны и ели  -  спит вся тайга. Лишь изредка в ней  кто-то, точно пробудившись от долгого сна, пробормочет невнятно и смолкнет, уйдя в тишину.
А  тайга зовет. Мои мысли давно там, далеко в горах,  у  бурных потоков,  у птичьих озер. То почудится, что ты у ночного костра, и тело пленит привычная усталость дневного перехода,  то вдруг плеснет  в  лицо смолистым запахом хвойных лесов, отогретых полян, свежестью первой зелени.
И, пробудившись, ты с болью поймешь, что это всего лишь обманчивое забытье. День солнечный, теплый. Потянет к вольным,  близким сердцу просторам с хвойным воздухом, с лопнувшими почками берез, с птичьим криком и затяжными весенними закатами. Сегодня резко  похолодало. 
На окнах мороз выгравировал замысловатые узоры. С  неприветливого  серого  неба падают  невесомые пушинки снега. Они копятся на остывшей земле, сглаживая шероховатую поверхность белизною. Опять зима.
Так нередко бывает после теплых,  по-настоящему весенних дней:  ударит нежданно  трескучий  мороз,  завоет  пурга  - это зима, собрав остатки  сил, напоминает о своем грозном могуществе.
Хорошо поразмяться на лыжах в тайге!  Меня  захватывает   радость  предстоящих  приключений.  Чего только  не  услышишь,  не  увидишь  в тайге  за  день!  Я истосковался  по  лесу, по стуку  дятла, даже по усталости.
За рекою дорога  свернула влево, прорезала  степь и глубокой  бороздою, виляя по береговым  перелескам, вывела нас на водораздельный перевал. Дальше узкой  прорезью начиналась  лощина. 
Она, раздвинув холмы, уходила в глубину лиственничной  тайги  широкой  падью.   Необозримый   простор,  завороженный тишиною, ожидал  там меня.
По  синеющему  небу  плыли  легкие облака,  облитые золотистыми  лучами заходящего солнца. Навстречу лениво летели вереницы ворон.      Вечерело.
Тихо догорал холодный пасмурный день. Солнце, вырвавшись из-за нависших туч, облило прощальными  лучами  холмы,  на  какое-то  мгновение  осветило лежавшую позади равнину и потухло, разлив по небу багряный свет.
Минуты  потянулись  медленно. Все тише становилось  в  лесу.  И уже  не верилось, что кто-то живет в этой тишине, что меня ждет  тут удача.
Холодной  волной дохнул ветерок,  освежая  лицо.  Жду, напряженно всматриваясь в густеющий сумрак. Гаснет  у  горизонта  заря.  Темнеет  лог,  и  где-то  на  холме ударил последний раз дятел.  Вдруг, словно в пустую бочку,  кто-то ухнул -  заревел козел.
Далеко  внизу  мелькнул  табун  коз  и остановился,  как  бы  выбирая направление. Гляжу, идут на  меня. С какой легкостью они несутся по лесу  и, точно  охваченные недобрым предчувствием, бросаются из  стороны  в  сторону, перепрыгивают через кусты, рытвины, валежник!
Но на бегу козы забирают левее и проходят мимо меня, к соседней седловине. Еще не смолк шелест пробежавшего по снегу табуна - вижу, оттуда  же, из глубины лога, невероятно  быстрыми  прыжками  несется одинокий козел.
Быстро мелькает  он  по  лесу,  приближается  ко мне.  Вот он уже рядом. Козел  неожиданно замер  в последнем прыжке возле меня, глубоко засадив все четыре ноги в снег. Он стоит в профиль, всего лишь в двадцати метрах, смело повернув ко мне голову и показывая всего себя: дескать, посмотри, полюбуйся, каков я вблизи!
Я поражен его красотой. Какая точность линий,  словно точеные ножки, мордочка  - весь литой! И какая  удивительная симметричность во всей его окраске. 
Кажется,  ни  одной шерстинки на  нем  нет лишней и ничего  нельзя добавить, чтобы не  испортить красоты. Большие черные глаза светятся непонятной доверчивостью.
Он осматривает  меня спокойно,  вероятно приняв за пень. 
- Если  бы  ты знал,  какой страшный  враг по имени человек стоит перед  тобой, - подумал я, не двигаясь  с места и не отрывая глаз от него.
Потом  козел вдруг поднял голову и,  не трогаясь с  места,  посмотрел в глубину  лога,  медленно  шевеля  настороженными  ушами.  Тревога  оказалась напрасной. Козел, не  обращая на меня внимания,  вытянул  голову  и принялся срывать листья  сухой травы.
Хмурые  тучи нависли над холмами.  Ночь  в тайге  наступает  быстро. Не успеет солнце скрыться за горизонтом, как в лесу сразу становится сумрачно и тесно. Тьма незаметно  окутывает землю. 
Иду,  тороплюсь, с трудом  различая след козла, который привел меня  не на седловину, а к глубокому ключу. Совсем стемнело, и  я потерял след козла.
На небе не осталось ни единой звездочки,  не  видно  стало  и  холмов  на  горизонте.  В  темноте  исчезли ориентиры. А места мне  тут незнакомые. Куда идти?
Надо бы возвращаться на стоянку своим следом, так нет, почему-то решаю идти напрямик, по ключу. Иду  по  глубокому снегу. Валежник, кочки,  местами  непролазная  чаща.
Сразу  обнаружилось, что я давно не  ходил  по лесу, - быстро устал. Но хочу верить, что где-то близко люди. Ключ неожиданно раздвоился. Да что это за напасть! Не знаю,  куда идти.
Сворачиваю вправо. Ничего не понимаю, где я; кажется, заблудился. Жалею, что из дома  не  взял лыж, на  них идти было бы куда легче. Но кто же знал,  что такое случится.
Пришлось повернуть назад. Иду долго. Знаю,  что меня  ищут, мне  кричат, но  я брожу  где-то  по незнакомой кочковатой равнине, по-прежнему тороплюсь  и в этой спешке больше запутываюсь. 
Ноги быстро устают, плохо повинуются. Все чаще останавливаюсь, чтобы  передохнуть.  Никакой  седловины  поблизости нет.  Мною  окончательно овладевает чувство одиночества. 
Прокричала  испуганно птица,  и стало невыносимо жутко  в наступившем молчании. Из-за туч проглянула  луна и щедро залила  холодным  светом все  вокруг меня.
Лес раздвинулся. Ко мне вернулась бодрость духа. Теперь я шел на север незнакомыми местами, но верил, что выйду к людям. Вижу  впереди взбитый  снег. Подхожу  ближе  -  это лыжня.  Наклоняюсь, ощупываю  рукой  край  -  он  рыхлый:  человек  только  что  прошел. 
Холодный ветер принес снег. И вдруг набросило дымком. Я  остановился.  Еще и еще глотнул  воздуха. Сомнений  не  было: где-то близко,  за косой сеткой снегопада,  - костер. Ноги несут меня во всю прыть, боюсь, как бы незнакомец не ушел.
На опушке  леса лыжня оборвалась, снег  притоптали сапоги.  Еще десяток шагов - и я  увидел  толстую сухую  сосну, сваленную ветром и подожженную  у корней.  Припадаю  к огню, дую на него и с минуту, забыв обо  всем на свете, отогреваю закоченевшие руки, жадно глотаю тепло.
И тут соображаю: ведь человек, идущий впереди, развел огонь для меня, но, не дав ему как следует разгореться, ушел дальше. Что могло помешать ему погреться?
Снова  иду, мну обессилевшими ногами  свежий снег и  все  больше устаю. Обнадеживаю  себя  тем,  что  лыжня неизменно приведет  меня  к  людям.  Мне представилось,  что слева, где-то недалеко, должна быть  колхозная заимка, а справа - золотой прииск, до которого сотня километров наберется.
Ветер налетает холодным шквалом, потрясает гулом бор. Опять  пахнуло  дымком. Подхожу к  костру.  Та же картина:  подпаленная толстая сосна,  но человек и  на  этот  раз  ушел от  огня  раньше,  чем  он разгорелся.  Ничего  не  могу понять.
Незнакомец, видимо,  устал,  поджигает толстый  валежник,  хочет  заночевать,  но слышит мои шаги  на своем следу и уходит. Иначе, зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня пропадает желание догонять его.
Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю. По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья  снега.  И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране, и как легко человеку погибнуть.
Решаюсь развести костер, бросить  бесполезное мытарство  по лесу.  И  в поисках  подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонек.
Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца.  Вот уж  близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь:  передо мною, как в  сказке,  вырастает  маленькая  избушка-зимовье,  старенькая,  низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору.
В узеньком окошке - свет. Отлично переночевал, но незнакомца не встретил. Выхожу из зимовья. Неведомо  куда исчезли  тучи.  Над тайгою взошло солнце, и  на заснеженную землю легли  замысловатые тени старых сосен. Каким величественным  кажется  лес  после  ночного  снегопада! Все  принарядилось, посвежело.
Лошадка  лениво  шагает по  занесенной  ночным  снегопадом  дороге.  В морозном  воздухе  тихо; точно  зачарованный,  стоит  бор,  облитый радужным светом уже поднявшегося солнца. В углу широкой  прогалины на вершине сосны-исполина,  о чем-то  мечтая, сидит мрачный, с вытянутой шеей и печальным взглядом, коршун.
Удивительное ощущение испытываешь, вернувшись домой из тайги, побыв там хотя  бы день и вволю  нахлебавшись хвойного воздуха.  В  доме  все  кажется обновленным; все, что еще вчера надоедало, как будто радо твоему появлению.
Южные ветры слизывают с крутых увалов снег, поднимают ржавые болота. По широким падям стелются ленивые туманы. Все дольше задерживается  солнце;  в  его  ослепительных  лучах синеют громады лесов; все доступнее становятся потеплевшие дали, и кажется, никогда они  так не манили к себе, как в  эту  весну.
Выйдешь из  дома  взглянуть на зарю; вскинешь голову к небу и долго ждешь: не закурлыкают ли журавли? Но  зима не сдается.  Нет-нет  да  и  завьюжит непогодица по горам,  по лесам, и снова спеленает землю белым саваном. Вершина зимы - самое обманчивое время.
Я тороплюсь. Иду  без отдыха. Хочется к  вечеру добраться до верховья речки и там заночевать. Лыжи легко  скользят по отполированной  поверхности  снежного наста.  Встречный ветер обжигает лицо, стынут руки, и я с трудом отогреваю их на ходу.
За последним подъемом показалась черневая тайга. Я прибавил шагу и через час уже скатывался к реке. По северным  склонам еще нерушимо  лежала зима в легком румянце заката. На  ровном снегу  легкие вмятины - следы белок, соболей, горностаев.  Сам же лес в непробудном покое, в синеве угасающего дня.
У реки меня встретила густая  кедровая тайга  мощными стволами  в густом сумраке и сказочной тишиною. С трудом пробираюсь по еле заметным просветам.
В такой тайге  приют найти  не трудно. Почти  под каждым старым  кедром можно укрыться от непогоды. Разбиваю палатку, развожу  костер в переносной печке, нарубил хвои для  постели,  сделал заслон из веток от ветра.
Перед сном  выхожу из палатки. Трепетно и робко  мерцают звезды. Луна в голубоватом тумане  выбирается из-за  лохматых  кедров,  окутанных  морозной мглою.  Воздух чистый, звонкий,  ни единого шороха. Все спит. В молчании - величие таежной ночи.
Неужели никто не живет в этой лесной тиши? Гаснет свеча. В  палатке  полумрак. Тихо  потрескивают дрова  в  печке. Лес в морозной мгле, в дремотной лени, обласканный утренним светом. Из глубины его, обжигая лицо, тянет сиверок. А вдали дымятся  сиреневатые  скалы в  темных хвойных папахах. 
Изредка в  застойную тишину наступающего  дня врывается стук дятла, или  стон  уставшей  стоять  в строю старой лесины. Пробегаю первый  ложок. Всюду  нерушимая  белизна зимнего покрова.  На вывернутых корнях, на валежнике, на  пнях причудливые надстрой  из снега.
С деревьев свисают ватные гирлянды. Под буграми дотлевает сумрак ночи. Лес тишиной встречает нарождающийся день. Я стараюсь идти тихо, но, как коршун, шарю глазами по просветам между елями.
Маралы  шли густым кедрачом по  глубокому  снегу  и,  кормясь  на  ходу, срезали острыми зубами  молодые  побеги берез, тальника;  местами разгребали острыми копытами  снег и  срывали  нежные верхушки бледно-желтого  ягеля.
Маралы,  почуяв  опасность,  удирают  по  глубокому  снегу,   в  страхе бросаются то  вправо, то влево, ищут спасения  в чаще  и  уходят  от встречи с человеком, от приближающегося к ним шороха.
Солнце  встало над  тайгою.  Не  осталось  блеска в  сугробах.  Потухли фонарики.  Зима  под  солнцем лежала одряхлевшая,  усталая. Но  в  воздухе - удивительная свежесть и смутное предчувствие пробуждающейся жизни.
Быстро  разгорается костер.  На  лес  сходит  теплынь.  Сижу  на валежнике,  обхватив  руками колени, и наблюдаю,  как пламя жадно  пожирает сушняк.
Прохожу   гарь.   Солнце  палит   по-настоящему.   Миллиарды  каких-то малюсеньких,  еле  заметных глазу сороконожек ползут по  снегу  к  источнику тепла.  В  лунках  звериных  следов  они  кишат  чернотой,  скапливаются  на освещенной стороне сугробов, ползут дальше, неизвестно куда и зачем.
Мир пробуждается.  Разгреби  снег, разбей  трухлявый  пень,  отдери  на сушине кору - и можно убедиться, что ростки травы, личинки насекомых, жучки, даже почки уже пробудились,  но еще  таятся, будто дожидаясь,  когда зашумит по-весеннему лес.
Чем  круче  становится подъем,  тем глубже  снег и  тем медленнее  идут маралы. Солнце  минует  полдень.  Тайга редеет,  мельчает.  Все  чаще  слышится голосистый перебор зимующих птиц - для них наступает пора отлета на север.
Звери выбрались к краю леса, задержались. Я увидел их на расстоянии не более ста метров. Сбившись в кучу, они со страхом наблюдают за мной. Позади  стоит  крупный  бык.  Его  голова  украшена   толстыми  черными вздутиями рогов.
Он, как изваяние, стоит  неподвижно, весь поглощенный моим появлением. Раздувая гневно ноздри, бык угрожающе бьет по снегу копытами. Рядом  с быком самка высоко подняла настороженную голову со сломленными ушами  -  признак  усталости. 
Из открытого  рта  свисает длинный  язык. Она топчется на месте,  вот-вот  упадет.  Из-за  ее  спины выглядывает  теленок. Помахивая  маленькой головой,  он,  кажется, больше  всех  возмущается моим преследованием.
За краем  леса, за  низкими дупляными  кедрами, растущими  по склонам в одиночку, или небольшими стайками,  начинается  подъем  к гольцу, прикрытый пологом  сверкающих  на  солнце  снегов. Тут  зима - ни единой проталины, ни единого пятнышка.
Идут звери от меня на расстоянии не более, чем двести  метров. Я  вижу, как, утопая почти до полбока, бык расклинивает  грудью  снег. Он  горячится, прыгает,  падает,  но тотчас  же вскакивает,  поворачивается ко мне, угрожает головой. 
Иногда, охваченная  страхом, вперед пробивается самка;  тогда  еще медленнее  идут звери. Бык злится,  бьет ее  передними ногами, а если это не помогает, отталкивает, выскакивает вперед.
Но вот звери, как будто  поняв, что дальше  еще  труднее будет  уйти от врага, все разом  повернули  назад  и  замерли.  Я  подошел  ближе  и  тоже остановился.
Это  была  незабываемая минута  готовности к поединку.  В  застывших  позах животных,  в  их   напряженном   ожидании  и  особенно  в  бычином   взгляде чувствовалась  звериная решимость сопротивляться до  конца. Я крикнул и маралы убежали в глубь чащи.
Внизу  тайга.  За  ней  равнина,  усеянная  стылыми  блюдцами  озер,  В спокойном небе пара воронов.  Кругом тишина. День угасает на лохматых вершинах старых кедрачей, в  морозном  румянце заката. Дали прячутся в тумане. Неумолимая темень сползает с гор,  окутывает дремучее царство хвойных лесов.
Месяц огненным бубном виснет над темными кудрями сосен. Чуть посветлело в лесу. Вот и закончился долгий и трудный  день.  Отбивает поздний  час  дятел. Настывает снежная  корка. Только  высоко  в небе чуть заметный отблеск давно скрывшегося солнца.
Вот и солнце. Горы уж не в силах  заслонить его. Лучи ярким светом бьют в лесные просветы, гонят прочь остатки  ночи. Слышатся  птичьи переклички. А там, куда лежит наш путь, серебрится рыжий туман.
Вот и пришла весна, дружная, звонкая, многоголосая. Потекла  чернота по увалам. Зазеленели холмы на равнинах. Лес забурел. С каждым днем становилось светлее. Выйдешь на улицу и пьянеешь от свежего воздуха.
У  речушки меня встречает веселый хоровод берез, умытых теплыми дождями. Рядом благоухает багульник, выбросивший свои ярко-зеленые липкие листочки. А ниже, у крутого берега и по буграм на солнцепеке, - подснежники, первые дары весны.
Меня  всегда  тянет  в темные дебри тайги,  в  сумрачную  синеву, где в вековом покое только ровный шум столетних сосен. Как это с годами становится все ближе, все ценнее!
За  мокрой болотистой  лощиной  пошел смешанный  лес.  Комелистые  ели, великаны лиственницы, березы заполнили мир. Сквозь них, по просветам,  бежал яркими полосами солнечный свет.
Ветерок доносит до слуха шум лесного ручейка. А  вот и грибок на сучке, славно подсушенный белкой еще с осени. Вступаю  в  темный  ельник.  Как  же  он  захламлен,  как  сыро  и неприветливо в нем! Всюду на земле  гниющие деревья, преграждающие мне путь, и полосы топей, замаскированных зеленым мхом.
Долго петляю, ищу проход, пробираюсь узким коридором между колючих сухих и острых сучьев. Затем опять меня окружают живые колонны стволов, чаща первобытной тайги.
Нахожу охотничьи затески, и они уводят меня в  глубину  сыролесья, в лесной покой, где только шелест деревьев и шепот хвои. Тайга начинает редеть. Просторнее становится под ее крышей, меня встречают широкие просветы.
За ними неожиданно лес обрывается стеною.  Глазам открывается печальная картина:  от  хребтов  до заболоченной равнины  голая  земля. Только пни, бесконечные пни, тысячи тысяч пней, и  ни одной живой веточки.
Меня останавливает  это чудовищное  зрелище  оголенной  земли,  контраст жизни  и  смерти. Шальная тучка прикрыла солнце, и пейзаж стал еще более мрачным. 
Стайка за  стайкой  проносятся  мимо  лесные  птицы,  спеша  миновать  безжизненное кладбищенское пространство.  Налетевший  ветерок качнул позади меня темные ели, прошумел по вершинам и как бы подчеркнул зловещую тишину мертвого царства пней.
Какая тайга была, - кондовая, не деревья, а свечи стояли. Зайдешь, бывало, в ней, что в храме, а теперь, погляди, что стало: деревца живого не оставили, молодняк уничтожили,  сучья, как водится после  порубки, сразу  не убрали.  Осенью  пришел  пожар -  и  все подчистую. Лопается земля после огня, от бесплодия старится.
А что бы она дала, если бы ее не оголили.  Рубишь  дерево, так  умей  и  вырастить  замену,  иначе  глумление получается над землей. Вековой кедрач  тут  стоял  вместе  с  пихтой,  неспроста его у  нас материнским  деревом зовут -  кормилицей.
И  его под  топор!  А ведь законом запрещено  рубить  его. У всех на глазах  беззаконие творят  лесорубы.  Мне говорят, что польза от сплошных вырубок наукой доказана.
Вот оно  доказательство. О завтрашнем дне не думаем, В этом деле человек нужен  с материнской заботой, с любовью  к лесу, А ведь можем,  разрази меня гром, можем с любовью. Вон за тем синим хребтом, на северо-восток, - делянка другого леспромхоза.
Там  тоже сплошные вырубки, но  делалось все по-хозяйски: кедрач не тронули,  оставили  по всей   площади  сосны-матки   для  обсеменения,  сберегли  больше   половины молодняка, и  сейчас любо  посмотреть, что твоя рожь, поднимается  хвойный лес. Там люди о будущих поколениях думали, а этим главное - план,  а после них хоть трава не расти.
Надо  было  и  тут  оставить  матки-деревья,  на  вырубках сохранить молодняк, сразу сделать посадку. Это упущение леспромхозов, что  и говорить! А теперь осинник лезет,  места захватывает, значит,  не скоро хвойному лесу тут быть,  а  кедрачу  после пожара совсем не расти.  Упустили  время.
Солнце висит над горизонтом, над белыми весенними облачками причудливых очертаний. От них веет покоем уходящего дня. Мой путь  идет  вкось  по  пустынному  склону  к  равнине,  исписанной замысловатыми узорами болот. За ними  ельники, прорезанные узкими  полосками озер.
А  дальше синева леса, накинутая  на отроги  высоких гор. Оттуда бежит непрерывными  струями  легкий ветерок.  Он  сушит  волосы,  пробирается  под телогрейку, приятно щекочет тело. В нем холод снегов, и шепот ветра. Вечер быстро надвигается. По ясному небу плывет молчаливый караван казарок.
Меня опережают  плотные стайки уток  и одинокие,  видимо,  отставшие от своих табунов, болотные птицы. Журавли  расклинивают небесную синь. Над ними сдержанно  плывут  два беркута.  Журавли  начеку,  отклоняются то вправо, то влево, но хищники не отстают - сторожат момент.
Так, в напряженном поединке, они и растворяются вдали. Болота начинаются сразу, как только я спускаюсь к  равнине. Иду напрямик к ельнику. Ноги проваливаются в оттаявшую грязь чуть  ли не по колено. Долго петляю, обходя рытвины, залитые водою.
А  вот по этой  обмежке,  по ельничку, обойду первое озерко, оно не кормистое, птицы на нем  не бывает, дальше увижу озеро узкое, серпом изогнулось, далеко ушло. Птица курлычет - дело к ночи. Легкой вечерней  тишиною дышат озера.
Крики и драки  водоплавающих птиц не нарушают, а как  бы сгущают этот покой весеннего дня. Великим покоем веет даже от хищников, озирающих с высоты пространство озер.
Миную мелкое болото - благодатный приют голенастых. Тороплюсь выйти  за ельник. Как быстро гаснет небо,  рушатся  в  облаках огненные  скалы, тухнет  в пропастях закат, и чернота накрывает притомившийся под закатом лес.
В ельнике обитают пучеглазые совы.  Ждут ночь, а пока что  восседают на сучьях, на пнях, рассматривают меня желтыми огромными глазами.      Впереди видна  мутная  сталь воды. Это -  таежное озеро. Посередине  зеленый троелистовый   островок.  Всюду   ржавая  ветошь   осоки,   грязные  отмели, истоптанные   куличками,  да  дерущиеся  в  воздухе  селезни.  Вижу,   слева старенький охотничий скрадок. Беззвучными шагами удаляюсь от него.
Следом за  гусями, тоже с молчаливым протестом, улетели в ночь три пары белоснежных  лебедей,  напуганных  выстрелами. В  их медлительном полете,  в мерном  взмахе  крыльев,  в  этой  девственной  белизне -  непримиримый укор человеку.
Первым  не  выдерживает напряженный  чибис.  На  высокой  ноте  он  посылает  свою  жалобу  миру.  С невероятной быстротою уносятся в мутное пространство стаи уток.
На  воде  серым комом  маячит гусь. Услышав мои  шаги, он выпрямляет шею.  Дико смотрит на  меня,  торопится  к зеленому островку посредине  озера. Долго  взбирается на него и  уже  не оглядывается - равнодушен к опасности.
Вижу,  гусь  топчется  на жестком троелисте, как видно, хочет поудобнее устроить свою  последнюю сидку на  этой  беспокойной  земле.  Потом вдруг вытягивает  шею,  прислушивается, кричит в потемневшее небо еще и еще и роняет краеноклювую голову на спину.   
Стихает   прощальный   шелест   троелиста.   И   только   теперь  с непростительным опозданием с  высокого неба падает  на остров ответный крик. В жуткой  темени  исчезает старый  беспокойный мир.  Черное небо чертят огнистые метеориты, да сквозь ночь костер зазывно моргает, зовет.
Какая  притягательная сила в этом ночном огоньке. Человека всегда тянет к нему, и жизнь его  в  лесу была бы безрадостной, если бы он потерял такого чудесного спутника, как костер. Из тьмы обозначилась стоянка. На огне бушует чайник, гремя крышкой.
После  утомительного  перехода, после стольких впечатлений ужин у костра под охраной дремлющих елей кажется самым желанным. Ярче  и сильнее разгорается костер, заполняя синим светом все большее и большее пространство вокруг.
А дальше, за  освещенными елями, еще гуще,  еще плотнее встает тьма  и пеленает  мраком  оживший  после долгой зимней спячки лес. Холодный ветер пробежал по ельнику, тревожа темные кудри  старых сосен. Пробежал и смолк. А деревья еще долго качаются надо мной.
Неправда, что лес  шумит одинаково. У каждой породы дерева своя песня. К примеру сказать, сосны, они не любят  тесноты, вот и шумят  разноголосо. Только прислушайся. Налетит ураган, ну и запоют каждая  в  свою дудку.
Жутко  бывает в ветреную ночь  в  бору. Опасливо окидываю  ночной  сумрак. Другое  дело ельник, ничего плохого не скажешь. В нем ветру тесно  -  нет  разгона,  ни  свиста,  ни воя у него  не получается.  Шумит ельник всегда ровно, что слаженная песня. Любо  спать в нем в непогоду, за мое почтенье убаюкает.
 А  у осины тоже своя песня. Совсем отменная. Осина  больше  растет на  лесных кладбищах,  на старых гарях. Она первая непогоду чует. И уж  как  залепечет листва, будто ребенок ручонками захлопает,  так  и знай - к ненастью.
В бурю такого  наплетет, такого нагородит, что и лешему не придумать,  а ночью того пуще,  до  смерти  напугает,  адово  дерево,  будь  оно  проклято!  Лучше не связываться с ней.
Опять  ветерок   растревожил  сонный   покой  ельника.  И  опять  долго прислушиваюсь к шелесту  крон.  Я  думал  о том,  как  велик  и разнообразен мир природы, окружающий человека, как  плохо мы знаем его, и как мало  используем  на  благо  свое,  чтобы  богаче, прекраснее было  жить  на земле.
Спать устраиваюсь  у костра, подостлав  пахучие и  мягкие  ветки  ели. Вдруг показался рогатый зверь, вскидывает высоко голову, ворочает  тяжелыми  рогами.  А  кругом непостижимое спокойствие, в котором малейший шорох покажется  ревом трубы.
И только  тяжелая  вода,  стекающая  с губ  лося в  болото,  булькает, будто кто-то полощет горло. Налетевший ветерок  погнал  настывший за ночь  воздух,  развеял вонь  болота.
Сохатый, точно ужаленный, перемахнул лужу и, широко  разбрасывая задние ноги, метнулся в ельник, налетел на лесину и исчез в потревоженной тишине. Где-то вода  из почвы просочилась на  поверхность, мятежно зажурчала  и смолкла, точно устыдившись.
Кто-то на болоте вскрикнул во сне. С лиственницы упала шишка. На  моих глазах  бледнеет  сумрак. В  розовой мгле раскрывается сонная земля. Прорезаются чаши настывших озер. А небо ширится, все больше голубеет, и в нем чистой каплей дрожит последняя звезда.
- Дзинь, дзинь,  -  точно в жесть, бьет ворон в перелеске, и, как по сигналу, все сразу оживает.
Пернатый  мир пробуждается тысячами голосов. Стонут  чибисы. На отмелях дразнятся кулики. Кричат растерявшиеся  кряковые. И какая-то  лесная  пташка настойчиво пытается вставить  в этот разноголосый  гомон  свой  однообразный мотив.
За озерами  начинается дикий  край.  Слева  -  безрадостные  мари,  они заворачивают на  запад, уходят  в  голубые туманы.  Летом  на них  комариное царство и глушь. Впереди же,  по широким падям, по холмам и отрогам, лежит в синеве бархат весенней тайги. Она всегда загадочная, опасная.
Путь долго  вьется  по равнине. С  болота сорвалась вспугнутая моим появлением  стая  черных уток. Тотчас с лиственницы живой  ракетой взвился в небо сапсан и на миг  замер  в высоте,  будто рассчитывая кратчайший путь для нападения.
Затем рывок вперед -  и под сапсаном  в паническом страхе забилась стая удирающих  уток.  Какая дьявольская стремительность у  этого  пернатого хищника! Утки  бросаются  из стороны в сторону, уносятся со страшной быстротой, но сапсан бьет  точно, и жертва, кувыркаясь в воздухе, летит вниз.
За болотом  -  кочки,  залитые водою.  Иду напрямик.  Ветер,  сырой  и ершистый, сечет лицо. Останавливаюсь, тревожно смотрю на свинцовые с огненными краями  тучи, неизвестно откуда появившиеся надо мной,  и начинаю забирать вправо - тороплюсь к лесу.
Тучи  гасят  свет  солнца. Еще мрачнее  и  неприветливее  становится на топкой  равнине.  Болота  вздымаются,  темнеют.  Неприветливо  шумит  на них прошлогодняя  осока. Смолкают  птичьи  голоса.  Все  замирает,  приглушенное надвигающейся непогодой.
Каким-то зловещим кажется этот печальный крик среди кочковатых марей. А вот и гуси  беспорядочным  табуном летят,  послушные ветру. За ними - две черные цапли. Все спешат укрыться от ненастья. А небо молчит, темнеет, дышит холодом.
Дождь барабанит  по  палатке.  Не успел я  еще  расположиться,  как ветер  стих, смолкла гроза, и дождь перестал. Выбираюсь  наружу. Солнце еще  в  тучах, а  без него вокруг холодно  и скучно. Быстро развожу костер, стаскиваю с себя мокрую одежду, развешиваю ее вокруг огня.
На небе  заголубели проталины.  Выглянуло солнце. Радостным гулом ожила природа. Все ярко запестрело. Воздух наполнился тяжелым смоляным ароматом.
Земля парит, возвращая небу  влагу. В логах темнеет хвойный лес. Над холмами в промытом дождем воздухе кружатся коршуны. До чего же вкусна горячая картошка в мундире! Мне вспоминается детство, поездки  с  мальчишками  в ночное,  костры.  Бывало,  раздавишь  обугленную, испеченную в золе картофелину, тебя обдаст горячим ароматом, и не  знаешь, что приятнее - этот аромат, или сама картошка?
В тайге свои неписаные  законы.  Костер надо обязательно залить. Привычку надо иметь  не бросать огонь в лесу даже зимою. Он может уйти в глубину и в торфе жить годами, а потом вдруг выплеснет на поверхность и пошел гулять по тайге.
Меня  проглатывает чаща первобытной тайги. Лес после дождя  поблескивает на солнце. Пахнет свежим папоротником. Под ногами зеленый  ковер из векового мха. Деревья-великаны заполняют весь мир,  и кажется, что вся  земля обросла зеленой щетиной.
В таком лесу  мало  птиц и не  бывает зверя: их всех пугает застойная тишина  и вечный сумрак. Эта тишина и сумрак  навевают уныние и на человека, когда он  попадает  в таежные  дебри.  И я  тоже  вступаю  в эту загадочную лесную чащу и непробудные дебри с чувством необъяснимой тревоги.
Неожиданно  сумрачное  и темное,  как  джунгли,  сыролесье  обрывается. Дальше старая гарь перехватила мне путь. Огонь уничтожил высокоствольный лес на огромном пространстве: на склонах гор, на холмах, на равнине,  передо мной -  лесное  кладбище. 
Часть  погибших  деревьев  еще  стоит  без  вершин,  с обломленными сучьями, удерживаясь на обнаженных корнях.  Остальные  лежат на земле в чудовищном  сплетении, точно после битвы.
Кое-где видны темнохвойные кедры, чудом уцелевшие от пожара. Останавливаюсь, потрясенный картиной мертвого леса. Вот пример того, что  огонь может натворить в лесу, ежели халатно  с ним обращаться. Какой-то  ротозей не залил костер, или бросил спичку наземь в  жаркий день,  пустил пал  по лесу. Глянь, какую красу погубил!
История пожаров в тайге это жуткая лесная трагедия. А битва продолжается.  Нет слов описать  это  чудовищное зрелище, как, падая, еще раз умирают мертвые стволы.
На земле уже  нет места для могил, обугленные великаны ложатся тесно друг на друга, точно сцепившись в предсмертной агонии. Ураган наваливается  на кедр, давит грудью, качает  непокорную вершину, ломает сучья.  Жутко  смотреть,  как, сопротивляясь, старый  кедр  поднимает корнями податливую землю, как все труднее ему одному удержаться стоя.
А ветер еще пуще ревет. Кедр качнулся больше, чем следовало, и в испуге замер, будто увидел под собою бездонную пропасть. И все же устоял. Но у него уже не осталось прежней твердости, что-то внутри молча надломилось.
Еще  один,  второй,  третий  напор  урагана, его последний  безудержный порыв, и у кедра подломилась воля, В глубине земных пластов лопнули корни. Я замер, ошеломленный случившимся.
Вижу, кедр неестественно  качнулся,  пытаясь  найти  опору, удержаться стоя. Но ветер  беспощаден в  последнем напоре,  и живой,  многовековой кедр сдался. Он  стал  медленно  клониться к земле,  как бы  выбирая  место для могилы.
Потом вздрогнул от  корней  до вершины  и,  отбросив  кверху, словно руки,  сучья,  старик, казалось, прощался с небом и жизнью. Со стоном рухнул он на землю, подняв огрызками корней гигантский пласт  земли и разломившись пополам.
А вот медведь хоть бы повернул свою лобастую голову в мою  сторону, хоть бы осмотрелся вокруг. Но зачем ему беспокоиться? Ведь у него, кроме человека, нет врагов в лесу, а человек  сюда заходит редко. Медведь  тут полновластный хозяин,  владыка. 
Все  его смертельно боятся.  Поэтому он спокоен,  уверен. Вижу, как зверь кладет на слегка разворошенный муравейник лапу, держит ее с полминуты и затем с наслаждением облизывает.
Потом кладет другую.      Потревоженные  муравьи полчищами выползают из своих  подземных  убежищ, липнут к его обслюнявленной лапе и прямехонько попадают в медвежью пасть.
Три года назад  я ходил на большое озеро.  Было это в июле,  гусь  линял. Подхожу к стоянке геологов, душным воздухом  меня  окатило.  Спрашиваю у начальника:
- Опять лошадь пала?  Откуда вонь?
Он молчит.  Я за палатку прошел,  вижу  куча гусей,  не  соврать бы  -  более  пяти  десятков,  уже провоняли.  Ах,  думаю,  анафема вас  раздери,  беззаконники! 
Гусь во время линьки  летать не может, так они их палками всех  порешили, а съели-то всего двух,  остальные  сгнили, стухли.  Верите,  им пришлось на два километра  лагерь  перенести, дышать  нечем  было.
Уж как я их  стыдил,  мерзавцев,  говорю им:
- Росомаха - хищник, и то меру  знает: убьет, что может, съест, остальное  припрячет, зря не  бросит. А  вы же люди.
-  Это, - говорит один из  них, - у нас  получилось сгоряча.
Придумали оправдание!  И  откуда  у  человека  такая  безрассудная жадность? Скоро под ногами появился пунктир звериной тропки.  Тропа переводит меня через ручей, и я шагаю вверх по его травянистому берегу.
На самой середины равнины, лежит огромная площадь вырубленного  леса. Но пней  не видно, они утонули в поднявшемся молодняке, густым хвойным ковром прикрывшем землю.
И над этим зеленым хвойным миром всюду стоят купы темных кедров, оставленных заботливыми  лесорубами для продолжения рода. И тут сразу  представилась мне печальная  картина   бесконечных  пней,  что  видел  я  вчера,  и  черной, обугленной после пожара,  земли. 
А ведь и тут и там хозяйничал  человек для одной,  общей   цели,  но  хозяйничал  по-разному.  Тут  проявилось  все:  и достижение науки, и любовь к лесу, а там - слепая беспощадность.
Тропа забирает влево, вьется змейкой по крутизне, выводит меня по отрогу на  седловину,  сдавленную с  двух сторон  каменными  россыпями  и  поросшую кустами приземистого стланика.
Солнце уходит в мягкую глубину горизонта. Медленно погасает день. Тайга дремлет в бледном вечернем сумраке. В провалах скал уже покоятся синие тени.
Подо мной глубокая лощина. Протекающая по ней речонка  тут,  у равнины, обрывает свой бег, стихает под  еловыми навесами. За ней  низина,  затянутая продолговатыми пятнами болот, утыканная редкими лиственницами.
Миную одинокий холм, бурый от  прошлогодней и свежей травы. При  моем приближении с  него сорвался ястребок, взвился надо мной и застыл в синеве на одном месте, быстро-быстро работая крыльями.
За холмом показалась марь - безликая земля, еще не просохшая  от вешних вод. А дальше виднелась свинцовая  гладь болот, обставленная кочками, точно горшками  с  зеленым  черноголовником. Солнце  угасает за  далекими увалами. Сизая мгла окутывает вечереющую тайгу.
Иду по редкому перелеску. Лес стоит заглохший,  деревья растут вкривь и вкось, иные скрестились друг с другом, многие упали на  кочки,  но  и  полулежа  продолжают  жить.  Изредка увидишь прямой ствол, но и он, как и все остальные, прострелен дырами.
Корни этих деревьев,  напоминающие  спрута, лежат на  поверхности  почвы;  ни один корешок  не смеет  углубиться  в мерзлоту  - там  смерть.  Деревья  питаются плавным образом за счет постоянно влажных мхов.
Болота тянутся до самых гор и своею витиеватой линией напоминают  давно заброшенное русло реки. Возможно, еще в древние времена, когда  в творческих муках  дооформлялся  внешний облик  земли,  сюда  была  сдвинута часть русла какой-то исчезнувшей реки.
Дно  этих болот затянуто густосплетенными водяными растениями. Всюду на прозрачной  поверхности  виднеются  плавучие острова  из пышного  троелиста, удерживающегося на  толстых донных стеблях.
Берега же  болот атакуют высокие кочки, упругая, как  жесть, осока и ярко-зеленые мхи. Вода в них спокойная и кажется тяжелой, как ртуть. Мертвая тишь окутывает болота.
На  тропках,  что сбегают со всех перелесков  к болотам,  следы зверей, кое-где свежий помет. Над  равниной  меркнут  последние   отблески  солнца.  Стылая  вода  не шелохнется. Стоит лес, впаянный в  сумрак.
Уходит на покой  долгий  весенний день. Нельзя сказать, чтобы в скрадке  можно было  удобно расположиться.  Подо мной земля вся в шишках; трудновато будет просидеть на ней всю ночь.
Выстилаю  под собою еловым лапником пол, усаживаюсь.  Остается затолкать нижний край накомарника под ворот телогрейки,  надеть перчатки, и можно  отдаться блаженным  минутам ожидания.
Первыми меня  обнаруживают комары, по таежному гнус.  Вначале появляются дозорные, за ними батальоны,  полки,  армии, легионы. Я  таюсь,  стараюсь  не  шелохнуться. Изображаю собой пень.
А комары злобятся, наседают. По  болоту  плывут  маленькие  обрывки  бледно-пунцовых  облаков.  Тени становятся все гуще и все менее прозрачными. Я не шевелюсь - нахожусь во власти загадочной тишины.
День  уходит. Еще воркуют влюбленные горлинки, еще  поет конек вечернюю молитву и посвистывает дрозд, а козодой - большеротый ночной крылатый хищник -  уже  овладевает  лесом,  наполняет  окрестности  болот  однотонными,  как журчанье ручейка, звуками и носится черной бесшумной тенью по перелеску.
Стучат дятлы, над болотами  кружится пара  ястребов,  гудит комар. Но все это лишь жалкая попытка  удержать день. Ему на смену с гор уже сползает прохладная весенняя ночь. Еще несколько минут - и густой сумрак окутает тихие болота.
А вот и кусочек степи. Удивительное растение ковыль. Не ест его скот, не клюют семена птицы, не нужно оно вроде бы человеку. Только поется о ковыле в грустных песнях о войне, да о потерях-утратах.
В одной старинной казачьей песне поется про тяжкое татарское иго на Русской земле. Конями ее басурманы топтали, огнем жгли, людей секли да резали, в слезах народ захлебывался.
Но собрался, наконец, весь люд с силами, поднялся на битву небывалую, вышли воины русские на бескрайнее поле степное, разноцветьем укрытое, начали с ворогом биться, да и полегли почти все. Но многих басурманов побили, остальные вспять повернули.
А когда пришли снова люди на потоптанное да разрытое копытами поле, то насобирали врагов мертвых и в речку покидали, что во вражий стан текла. А своих похоронили, но не стали могильных холмиков делать - разровняли все поле, чтобы ромашки на нем выросли, другие цветы вешние.
Только чудная какая-то трава стала прорастать на поле - жесткая, стеблистая. А под осень каждая травинка выбросила белые волосы.
Поседело, выходит, поле от горюшка великого. С той поры и повелось: погибнет казак в сече за землю родную, ляжет в нее костьми - и вырастет еще одна седая травинка, стоит да плачет под ветром.
Теперь только на небольших островках, на непригодных для вспахивания местах, сохранился ковыль Лессинга, да ковыль волосатик.
Неожиданно  в  перелеске зародился  и смолк  непонятный  звук. Я  обрадованно  насторожился:  то ли кто-то, сожалея о минувшем дне, вздохнул, то ли это был один из необъяснимых звуков засыпающей природы.
В  тишине  отчетливее и  ближе гремит  речка.  За болотом  в  перелеске перекликаются пеночки, карауля покой земли. И вдруг  длинная  тень  колонка прошмыгнула мимо  шалаша, прилипла к кочке, замерла.
Да, это он,  рыжий бесстрашный  хищник, вышел на охоту.  Наверное,  считает тихие болота своей вотчиной. Я радуюсь появлению живого существа и уже не выпускаю его из поля зрения.
Колонок вытянулся всем длинным тельцем из-за осоки, явно почуяв добычу. На  кочке,  у  самого  болота,  сидит  кряковая.  Утка  не  чует  опасности, занимается нарядом,  клювом взбивает  перья на  спине, на  груди  и  изредка прерывает свое занятие, чтобы посмотреть на беспокойное семейство сородичей, плавающее там же, возле бережка. Какая беспечность!
А колонок  уже  близко.  Его соблазняет утиный  запах.  Бесшумной тенью пробирается он сквозь  осоку - ближе, ближе к добыче.  Вот он  становится на задние лапы  и замирает  рыжим пенечком.
Перед ним весь утиный поплавок.  Но какое-то  досадное   препятствие  заставляет  хищника  повернуть  назад.  Он изгибается, ползет змеей, в его шерсти глохнет шелест травы. Отползает метра полтора. 
Снова  поворачивается  усатой  мордой  к утке. Подбирается к ней слева. Добыча уже близко от него. Он пропускает задние ноги далеко вперед, пружинит спину, готовясь к прыжку.
А утка  продолжает  прихорашиваться, кокетливо вытягивает то  одно,  то другое  крыло,  роется  красным  носом в  хвосте и,  видимо, от удовольствия что-то шепчет на своем утином языке. 
Но в самый последний момент она все же обнаруживает  опасность. С оглушительным  шумом  отрывается от кочки. Хищник чуточку  запаздывает, виснет на крыле и срывается  в воду с  пучком перьев в зубах. Поодаль падает и утка.
Утиный крик, хлопанье крыльев по воде, панический взлет! Колонок  видит  упавшую утку и  снова  бросается  к  ней.  Тут  я становлюсь свидетелем  трогательного  зрелища.
Видимо, где-то близко утиное гнездо,  и, защищая его, утка  ведет себя героически, она беспомощно бьет по воде, якобы, сломанным крылом,  и этим  ей удается отвлечь внимание врага на себя.
Обрадованный колонок налетает на  утку. Та успевает увильнуть. Это его злит, он бросается вдогонку. Все повторяется снова. Утка уводит его  все дальше  и, наконец,  улетает. 
Колонок, видно, теперь только  догадывается,  что обманут старой кряквой, и поворачивает назад. В густом  лиловом  сумраке растворились за болотом  купы деревьев.
Слух ловит тревожный шорох стеблей троелиста, всплеск воды: колонок выбирается на берег,  стряхивает  со  своей  полуоблезлой  шубы  воду, и  слышно,  как  он торопливо идет по осоке.
Совсем  темнеет   синее   небо  в   белых   барашках.  Все  как   будто успокаивается, не слышно и колонка. Только осока будто шепчет, предупреждает всех - не верьте тишине!
Еще какая-то тень появляется возле шалаша и исчезает. Присматриваюсь: это лиса. Она, вероятно, слышала крик уток, догадалась, что это разбойничает колонок,   и  решила  проучить   своего  конкурента,  напомнить   ему,  кому принадлежат тихие болота.
Лиса идет  следом колонка, подкрадывается  к воде. Вот  она затаилась. Долго ждет. Знает, хитрая бестия, что конкуренту может  повезти в его ночных похождениях.
Вдруг хруст яйца, еще и еще. Слышно, как колонок от удовольствия сладко чмокает. И тут колонка накрывает лиса. Писк, драка, возня, короткая погоня. Колонок позорно бежал. Но не смирился с потерей добычи. В наступившей тишине слышно,  как  острые  лисьи  зубы  дробят  яичную скорлупу  и  как  в бессильной злобе фыркает на нее маленький разбойник.
Опять все стихает. В весенней  тишине болот живет  только едва уловимое эхо ночной  жизни. Пробудившиеся  бесчисленные корешки трав,  цветов,  деревьев  и днем и ночью всеми  своими  мочками  жадно сосут  влагу из земли.
Миллионы ночных жучков, пауков, букашек, оживших после зимней спячки, торопятся насладиться короткой жизнью. Они кормятся,  преследуют друг друга, торопятся  заполнить мир своим потомством. Но от  всей  этой ночной  жизни  доносится лишь  слабый  отзвук, уловимый только напряженным слухом.
Появляются летучие мыши. Они вылетают из дупла лиственницы, под которой я сижу,  и  бесшумно  исчезают   в  густеющем   сумраке.  Потом  начинают беспрерывно носиться  над болотами,  звонко  перекликаться. 
Оживают  ночные крылатые хищники.  Их много. Они наполняют  шорохом таинственный  мир болот. Суматошно мотается по редколесью в погоне  за  насекомыми козодой.
Следом за ветерком прошмыгнула сова, вторая, третья. Пробил их час. Тысячи светлячков, больших  и  малых,  блуждают  по  болотам,  точно  фокусники  вдалеке  играют огнями.  Раздается звонкий  всплеск, шелест прошлогодней  травы,  и  вдруг пронзительный крик кряковой у разоренного гнезда.
А вот  кто-то невидимой  рукою тронул  ртуть  болот, растревожил осоку, качнул  вершины деревьев  и как будто на минуту  утихомирил этот  враждующий ночной мир. В ласковом дуновении ветерка - покой. Как темна и черна эта ночь?
Казалось, все  замерло. Исчезли летучие  мыши, убрался  козодой, даже  речка притихла. Все-все смолкло. И только сердце в груди стучит тревожно, громко. Встреча с  сохатым на  болоте  редкость.
- Шлеп, шлеп.
Зверь близко. Слышу,  как глубоко грузнут его ноги в тине и как он, с силой вырывая их, не спеша идет ко мне. Вижу, как в  полосу горизонта, где  сливается  лохматый  край  осоки  с небом,  впаивается  темный  силуэт рогатого  зверя. Теперь  даже шепот может выдать меня.
Сохатый долго стоит вполоборота, испытывая мое терпение. Уткам, видно, привычна близость зверя. Они полощутся, ныряют, то и дело встряхивают перья.
Низину накрывает волна теплого воздуха. Земля начинает потеть, и легкий туман  заволакивает  болото  вместе  с  плавучими  островками,  хлопотливыми утками, рогатым зверем.
Густея, туман подступает к шалашу, заслоняет от меня последние  метры пространства. Какая досада! Надо же было появиться ему в то самое время, когда лось совсем близко!
Сижу,  терпеливо  жду  -   не  появится  ли  ветерок.  Ухо  ловит   в предутренней тишине знакомый журчащий  звук.  Он зародился в вышине и, падая на  землю,  делается  похожим  на  нежное  блеяние. Через  две  минуты  звук повторяется еще и еще. Это бекас.
Вдруг резкий крик чирка, торопливый взлет, и удаляющийся шепот крыльев. Кто вспугнул уток? Что это значило? Туман  качнулся,  оторвался  от  влажной  земли,  приподнялся  и  повис плотным, непроницаемым сводом на метровой высоте.
Какое великолепное зрелище открылось в  этой свободной от тумана узкой полоске! Болото лежит в тяжелой, свинцовой синеве,  впаянное  в  зелень.  А окружающие  его  кочки похожи  на маленьких  гномов, охраняющих богатство  сказочного  водоема. 
Кажется,  вот сейчас  из  воды  появится добрая фея, раскроет  белые  кувшинки  на воде  и начнется сказка. В просвете появляется что-то живое,  но это не  добрая  фея, а какое-то длинное, несуразное существо, напоминающее крупную птицу с откинутыми кверху крыльями.
Ба, да ведь это наш сохатый! Его огромная туша скрыта под водой, видна только рогастая голова, да иногда всплывает темная полоска спины. Кто бы мог поверить, что  это  грузное на суше  животное  так ловко и  быстро плавает в воде. 
Как легко шныряет он по зеленым закоулкам болота, срывая  припотевшую листву. Ни  разу не прислушался,  не осмотрелся, будто  купается под охраной надежных сторожей.
Где-то  над  болотами  луна,  но  под  туманом  сырой  сумрак.  Сохатый обшаривает  противоположную кромку  болота  и, когда его  нога касается дна, поворачивает назад, к глубине.
Вижу, как  он пытается подняться  на плавучий остров, подминает его под себя и неожиданно исчезает вместе с ним под водой. Заметна только едва движущаяся по поверхности полоска спины. Не часто такое увидишь.
В  воде   сильно   булькнуло,  и  на  поверхности  появилось  множество пузырьков:  это зверь сделал выдох под водой. Еще несколько секунд, и вместе с островком всплывает голова сохатого  с охапкой водорослей  во рту. 
И даже теперь, когда шумно стекающая с  головы вода выдает его присутствие, лось не осматривается, не прислушивается. Он спокоен, видимо, тишина болота никогда его не подводила.
Застыв на одном месте,  зверь долго жует, тихонько причмокивая толстыми губами. Хорошо ему ночью в прохладной воде, под плотным сводом тумана.
Но вот ветерок налетел  на  болото с моей стороны. И мгновенно сохатый насторожился,  почуяв присутствие человека. Его охватывает  страх. Он гребет изо всей силы всеми четырьмя ногами к противоположному  берегу и шумно дышит.
В зеркале болота потухают звезды. За горами властно нарождается день, а с  ним  пробуждается природа. Свет  гонит с земли ночную истому и все больше озаряет мир, наполняет его суетою, криками обрадованных  птиц, запахом хвои, цветов, влажной земли.
Над  нами,  встречая  восход,  кружится черный коршун, изредка роняя на землю свое  грозное:  "Кью, кью". Лесной  ветерок доносит  из-за болот стон кроншнепа: "Кулик, кулик".
По самому краю  бережка,  хватая  на бегу  букашек, шныряют трясогузки, важничают  турухтанчики.  У  шалаша  танцуют  две рыжие  бабочки. С  каждой минутой  воздух  наполняется  новыми  голосами,  жужжаньем, писком,  дракой, шелестом травы - утро входит в свои права.
Туман редеет, клочьями ложится на болото, жмется к осоке. Пора и мне возвращаться на стоянку. На кромке  болота, в прозрачном  клочке  тумана  вырисовывается  силуэт  рыжего  козла.  Он  весь насторожен,  в страхе пялит на меня  свои огромные черные глаза, готовый вмиг броситься наутек.
Солнце заглянуло в лощину.  В  лесу, прохваченном  ночной сыростью, еще лежали  густые   тени,   а  я   уже  пробираюсь  по  чаще  все  в  том  же северо-восточном направлении.
Белый холодный туман  сползал по лезвиям  отрогов и таял: к ведру.  Под ласковыми  лучами  солнца тайга наполнялась неукротимой  жизнью.  Все  живое торжествовало, и каждое существо  на свой лад славило наступающий  день.
Но вот  раздался какой-то загадочный звук.  Прислушался. Кто-то в  чаще то свистнет,  то будто  стукнет в  сушину, то  забулькает, точно полощет горло. Звуки  чередовались,  звучали то громче,  то  нежнее, тише и  вдруг полились звонкой  трелью.  Все  замерло  вокруг.  Никто  не  смел  перебивать лесного певца.
Иду   еле   заметными   просветами,  обставленными  кедрами,  пихтами, лиственницами.  Перешагиваю  через   могилы  лесных  великанов,   прикрытые ярко-зеленым  мхом.  Мну одряхлевшие  пни.  Кое-как  протискиваюсь  сквозь колючие заросли и наконец попадаю в непролазную чащу.
Стали попадаться заплесневелые болота. Кругом глушь,  ни единого  следа  пребывания человека:  ни  порубок, ни остатков огнища, ни затесок.      Вдруг  слева  раздается  пугливое  цоканье  белки. Зверек спешит по стволу  толстой березы к  вершине, липнет к сучку и с любопытством осматривает меня сверху.
Родник  в березе.  Дятел  пробил  клювом кору, напился  медовушного  сока, потом,  вишь, белка  прибежала,  может, и бурундучишко  уже  наведывался  и, охмелевший от  сладости, где-то на солнышке дремлет.  Запомни:  конец  мая - самое время соков. Чуть задень кору - и он брызнет, польется сладкой усладой.
Иду дальше. В вершине распадка лес поредел, измельчился. Я неожиданно вышел к озерку, покойному, грустному, как все лесные озера. В его прозрачной глубине  лежит  чистая синева неба, проткнутая  по краям отраженными  в воде вершинами  береговых  елей. 
Дальше местность  меняется,  с  двух сторон меня сжимают горы. Я иду по дну глубокого каньона. Надо мной нависают угрожающие стены скал, прикрытые  лоскутами синего  неба. Место дикое.  Ни тропинки, ни следа человека.
Ущелье уводит в глубь гор. Я вижу впереди них заснеженные  пики и зубчатые  гребни,  урезающие  темные  провалы. Тут, в ущелье, иной  мир. Нет задыхающейся растительности, буйства природы, птичьих песен.
Сюда не заходят теплые  ветерки, не заглядывает  живительное  солнце.  На  крутых  гранитных стенах и в расщелинах лежат вечные тени. Ухожу в самую глубину ущелья. Здесь еще теснее. Непродуваемая сырость.
Под хребтом еще утро. Прозрачные  облачка плывут над горами и бесследно тают в далекой синеве. Ветерок наносит весенний  аромат  посвежевших хвойных лесов, рододендронов, набухающих почек багульника, мхов и отогретых  камней.
Зеленые лужайки окаймляют россыпи, на влажной почве первые цветы, и над ними уже  крутится обольщенный шмель.  Только березки  стоят  раздетые,  не верят теплу, птичьим песням, ручейкам, боятся - обманет их капризный май.
Долго  петляю по  косогору. Забираюсь в непролазную  чащу  стлаников. Обхожу скалы и выбираюсь на крутизну. Я останавливаюсь,  поворачиваюсь к пройденному  пути. У моих ног лежит огромное пространство беспредельных лесов, полных романтики, загадочности,  прошитых  серебристыми  лентами извилистых рек.
Наконец-то я выбрался из безотрадной лесной чащи и смотрю на нее с высоты. Справа  и  слева седловину урезают  скалы, убегающие узкими  грядами  в поднебесье.  Лес  обходит их, устремляется по склону к  солнцу, но  каменные потоки,  стекающие  с  вершин  гор, преграждают ему  путь,  а зимние  обвалы отбрасывают  назад,  чтобы лес снова  начинал свой  трудный и долгий  путь к солнцу.
Скалы зубцов уходят в нежно-ласковое небо. На  самой вершине утеса, кто-то живой замер резным силуэтом на фоне  густой синевы. Рогач - снежный баран. Как далеко до него и как волнующе близко кажется этот живой комочек. Зверь поворачивается  ко мне, шагает к краю пропасти и снова замирает.
Какое это   великолепное   зрелище!   Как  здорово  устроила  природа,  поселившая круторогов на этих мертвых вершинах, чтобы и на них была жизнь.
Поднимаюсь  по  заповедному  гребню. До  скалистых  вершин  не так  уж далеко. С нами на  вершину  бегут  лиственницы.  Они  цепляются  обнаженными корнями за камни,  лезут по скалам,  нависают над чудовищными пропастями.
Но выше лес редеет, выклинивается,  уступая  место более  приспособленному к суровому климату высокогорья кедровому стланцу. Давным-давно, здесь, на хребте не было ни леса,  ни травы, ни даже  лишайников,  только камень? Лес поднимался сюда очень долго. Много тысяч лет, а то и миллион.
Когда   сформировались  эти   горы,  тут  был   только   камень,  и растительность постепенно поднималась снизу. Там она появилась раньше. И  еще долго будет подниматься до верха. Там, видишь, всюду россыпи, нет почвы, да и россыпи все время движутся, еще идет процесс разрушения.
Я взбираюсь к верхней зоне леса.  Тут он растет мелкий, жалкий, чудом удерживаясь на шаткой каменной подстилке, или припадая стволами к скалам.
Лес остается  позади,  но  еще  изредка  попадаются уродливые  деревца, совсем  карликовые,  распластанные  по россыпи.  Они  прячутся за  камни  от смертоносного  холода,  не  смея  выглянуть,  не зная  солнца, точно  тайком пробираясь в  стан врагов, чтобы  отвоевать у  них полоску земли для  своего потомства. 
На них лежит неизгладимый след извечной борьбы  жизни  и смерти. Когда  смотришь  на  эти  лиственницы,  не  поднявшиеся  и на сантиметр выше россыпи,  состарившиеся над  камнями, тебя  захватывает  чувство восторга, какая жизнестойкость у этих  изувеченных  борьбою деревцев, поселившихся  на открытых склонах гор.
На изломе меня поджидает единственная лиственница. Непонятно, какие силы удерживают ее на кособоком камне? Она еще молодая, но ее ствол голый, весь в трещинах.  Нутро  дупляное.  И только  на солнечной  стороне  тянется  узкой полоской живая кора  от  корней  до вершины,  питающей единственную веточку, обращенную кверху, как бы зовущую на штурм россыпей. В этой позе она кажется богатырем.
Ущелье с  трех сторон окантовывают неприветливые стены  скал,  врезающиеся в мощный отрог.  Они  стары,  со следами  былых разрушений.  На  дно цирка никогда не заглядывает  солнце. Тут вечный  покой, разве  камень сорвется с  утеса, или ворон, древний  житель этих гор, прокричит  на закате. В затхлом, никогда не продуваемом воздухе запах заплесневевших камней.
Ветерок проносится  вперед  и  вдруг грохот  россыпи потрясает  тишину. На белую полоску снежника у озерка выскакивают  два  крупных  барана-рогача, видимо только что прибежавших в седловину. Они пересекают снежник и начинают подниматься по скале.
Животные скачут с уступа  на уступ, липнут копытцами к шероховатой поверхности стен, мелькают  над  пропастями, уходят ввысь и  там задерживаются, выкроившись резными силуэтами на фоне голубого неба.
Иногда  пересекаем впадины,  покрытые зарослями  полярной  березки,  или карликовыми стланиками. Попадаются тут, в поднебесье, и  заболоченные площадки, с яркой  зеленью только  что  пробившейся  травы,  уже истоптанной следами снежных баранов.
А день в полном разливе. И сюда, к этим угрюмым вершинам, пришла весна. Там, где есть среди обломков хотя бы горсточка земли, гордо поднялись ростки жизни.  В  кустарниках  птицы.  Их  очень мало  здесь.  Надо  слишком любить одиночество, это каменное  безмолвие,  чтобы  считать своей родиной  заросли уродливых рододендронов, выросших на развалинах скал.
Выхожу  к небольшой  котловине.  Под  ногами тропка. Она вьется  между крупных обломков, ведет меня к гребню, сбегающему с отрога куда-то вниз. Вдруг до  слуха доносится  стук потревоженных  кем-то камней.  Я разом останавливаюсь. Стук повторяется. Там  же,  за гребнем, но как будто ближе.
Впереди небольшая изложина, у ее противоположного  края пасется крупный баран.  Зверь  подвигается  ко мне.  Он на таком расстоянии,  что его  легко рассмотреть. Баран  приземистый, длинный, на коротких  ногах.
По  внешности трудно в нем угадать чудесного скалолаза. Узкий, с белым родовым  пятном лоб увенчан устрашающими рогами. На пригорке дремлет самка, отбросив голову с маленькими рожками  на камень, а рядом ягненок. 
Он забавляется: то бросается в сторону от матери  и, угрожая невидимому врагу, трясет  лобастой головкой,  то  начинает упражняться  в прыжках,  подскакивая  на камнях, как мячик.  Но  одному ему скучно. Он замечает ниже по склону барана,  мчится  к нему.
Тот поднимает величественную голову,  и их взгляды встречаются. Один - огромный зверь, в расцвете сил, а второй - еще  крошечный, только вступающий в жизнь. Меньший робко подвигается  вперед,  вытягивая  любопытную мордочку, явно   намереваясь  обнюхать  незнакомца. 
У  барана  пропадает  царственное спокойствие. Он  начинает  пятиться назад, подставляя ягненку  могучие рога. Тот  удивлен.  С  опаской  обходит  рогача  снизу  и  опять  вытягивает свою любопытную мордочку, чуточку курносую, хочет обнюхать его.
Ягненку всего несколько дней, может, два. Вероятно, он ничего не видел, кроме этой каменной  разложины, где  родился, да  двух-трех манящих  к  себе вершин.  Возможно,  и этот круторог первый из собратьев встретился ему в его еще крошечном поднебесном мире.
Он  как  будто  в  восторге  скачет  обратно  на  пригорок,  будит мать крошечными  копытцами. Та  поднимает  голову,  долго, пристально смотрит  на пасущегося  рядом  барана.  Затем  чешет  задним копытом  возле  уха  и  опять засыпает.
В этот момент с воздуха доносится потрясающий свист крыльев - с неба на ягненка  падает  белохвостый орлан.  На помощь  малышу поспевает  вскочившая мать. И  я вижу, как выброшенные вперед когтистые лапы хищника, не  достав ягненка, чесанули по спине самки.
Баран, отскочив в сторону,  замирает на  камне, подняв высоко  рогастую голову. В воздухе снова  приближающийся свист  крыльев. Орлан повторяет  удар, стремительно, с  пугающим криком, падает на ягненка, но отец баран с мощными рогами начеку.
Молчаливая тайга под низким солнцем.  Впереди же, там, куда  идет  мой путь, вздымаются  заснеженные  вершины гор.  До них километров  сорок,  но  сквозь прозрачный  воздух они  кажутся рядом. Эти  горы  с одной  стороны  освещены солнцем, а с  другой  на  них лежат густые  тени.
В таком  освещении  хребет обнажается   всеми   своими   многочисленными   изломами,   выступами  скал, извилистыми  линиями  отрогов,  зияет  черными  отверстиями  горных  цирков.
Несколько  левее  видны  лесистые  увалы,  перевитые  овражками,  падями  со сторожевыми  маяками  из  белых  мраморных  утесов. За ними  снова  тайга, С перевала она  видна  отчетливо: вырубки  на ней  лежат  огромными заплатами.
Видна и глубокая лощина - кедровый ключ. Наконец-то  я  у  цели! У спуска я  был  приятно удивлен, увидев  вдали,  где сливались два верхних  истока  кедрового ключа, одинокую струйку  дыма.  Тропа бежит по косогору, падает в глубину  боковых  ложков, проводит  нас сквозь густую чащу.
Здесь  в сырых местах попадаются на глаза следы медведя. Иду на стук топора. Перебредаю мутный от тающего в горах снега ручей, выхожу  на поляну. Северный олень удивляет: черные мягкие вздутия будущих рогов,  и слишком  широкие  для  небольшого  роста северного оленя  копыта,  хорошо  приспособленные  для  ходьбы  по  топким болотам,  и чрезмерно длинная голова по  сравнению с головой его собрата  - благородного оленя.
Постепенно  смолкает  пернатое  племя  певцов.  Синий  сумрак  неслышно ложится на  землю.  Появляются облака,  подбитые снизу всеми цветами радуги. Они,  как  снежные  корабли,  плывут  за  скрывшимся  солнцем. 
Тайга  стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли ее жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от  ее  таежных  богатств  останутся  лишь  пни?  Чутко  сторожит  лес  шаги приближающегося человека, будто хочет угадать - друг это, или враг?
Таинственно манит к себе, под густые кроны деревьев ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка. Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул.
Я долго стою, слушаю лесные  шорохи,  пока густой  мрак не окутывает всю землю. В  сплошной темноте возвращаюсь  к стоянке.  Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной.
На стоянке  полыхает  огонь,  обнимая  концы лиственничных  дров.  Тихо качаются над  костром  тяжелые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.
В тучах гаснут звезды. Пробуждается ветер. Пахнет дождем. Пора спать. Поздний час  ночи. В тишине стоит лес  со своими  тяжкими вздохами.  Он стал еще  прекраснее  оттого, что  взошла луна  и  ворвалась  в его  ажурные просветы.
Луна необыкновенно  белая и  кажется такой близкой, что хоть рукой бери. Навстречу ей, точно  из  глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в них буйствует гром.
Над тлеющими головешками костра вспыхивает и  потухает синее пламя.  Но вот  в  тучах  погасла  луна, и  угольно-черный мрак окутал  стоянку. Ветер, обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.
Крепко  спится в тайге уставшему человеку. Но вот  какой-то  звук задел уснувший слух, что-то тревожное донес он.
Надо  проснуться, прийти в себя. А я  никак  не  могу  очнуться. Странное  забытье! Но  тревога  и  во сне не рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо.
Опять смутно ловлю какой-то  шум,  еще  и  еще. Что-то творится  вокруг меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.
          Уже утро. По светлому небу плывут  редкие облака навстречу багряной зорьке. Мирно падают капли влаги с  хвои. Стоит безмолвный туман над рекою. Молча пролетают кедровки. У птиц самые  грозные и  сильные - это  орлы, а среди таежных  зверей царем  слывет медведь. В этом году я встретился с этими лесными хозяевами. 
Мясо медведь предпочитают протухшее, вот он накрыл свою добычу  мусором, чтобы быстрее приготовить себе  лакомство. Если зайчонка поймает, и  того сразу  не съест: под  мох  его,  подождет день-два,  потом лакомится. 
Рядом  с  холмиком молодая лиственница стоит  со  сломанной вершиной, а  на  стволе следы когтей большого медведя и медвежонка.  Я помню, как тут дело было.   Крупный самец  увидел  медвежонка,  тот  -  на лиственницу, он - за ним, но  до вершины, куда  забрался медвежонок, ему не добраться - слишком тяжел.
Тогда он перегрыз ее, и вершина упала на землю  вместе  с медвежонком. Но тут на помощь подоспела мать. Они и схватились. Но мать оказалась проворнее. Медведь с позором бежал.
Старый медведь ест своих медвежат. Старый медведь - самый страшный враг  медвежат.  Это злой, всеядный хищник не  щадит ни своих,  ни чужих  зверят  - всех под себя подминает, Зря  ему приписывают добродушие. Несмотря  на то,  что он  с виду неуклюжий, косолапый, этот  зверь в схватке самый сильный, ловкий и быстрый.
Всходит солнце. Тает  в прохладном утре  позолоченный туман. Тайга, еще не успев просохнуть от ночного дождя, уже хмурится. Над ней, там, где синеет небо, плывут гонимые ветром  легкие облака, холодком тянет от этих воздушных громад. Они навевают уныние на лес, на птиц, на людей.
          По черной шерсти груди  и  по знакомой  хитрющей морде  узнаю прирученного в экспедиции медвежонка. Медведь  бросается  ко  мне,  жмется, лижет  горячим языком мое лицо и обрадованно  мычит.
Чувствую - рад, косолапый,  встрече со мной. Я обнимаю его, но все еще не могу прийти в себя от пережитого страха.
Медведь,  деловито  обшарив стоянку и подобрав  языком  все,  что  считал съедобным, улегся поодаль от костра и занялся своим туалетом.  Он  тщательно вылизывает  мокрую  шерсть  на  лапах,  на  груди,  на  боках.  На   морде беспечность. Вволю наигравшись со мной и вылизав плошку сгущенки, медведь уходит в заросли кедровника.
Глаза слипаются. Хочется спать. У меня это всегда после пережитого страха. Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит  над  пустынной равниной,  почти  голой  в  матовых  лоскутках  застойной  воды и  утыканной дупляными лиственницами-уродами.
Мох под ногами рвется; я мокрый по пояс. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда  как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.
3а  сопочкой попал  на кочковатую непроходимую  марь,  залитую  водою. Стал забирать  вправо  к ельнику,  наткнулся  на  зыбун.  Назад  не  стал возвращаться, полез напрямик.
Тут  уж не до голода, не до лямок. В любом сухом месте,  если ты устал, можно сесть и отдохнуть. Но здесь, на болоте, весною это  невозможно -  все вокруг  под водою.
В вечернем лесу постепенно глохнут  звуки. Редеют стайки мелких птиц. В небе  уже  ни  одного коршуна. Изредка пропоет комар да  ветерок  безнадежно качнет вершину. Вышел к глухариной поляне.
Неужели опоздал? Какая досада! И вдруг потрясающий грохот над головой: огромный  глухарь, хлопая  тяжелыми крыльями,  сорвался с сосны и,  неуклюже виляя между - деревьями, скрылся в лесу. Правее взлетел второй.
Все  чаще  попадается  на земле  глухариный помет,  сложенный  кучками, похожий  на  спящих гусениц. В  просторной  синеве  неба прокричал и смолк беркут. Пронесся какой-то жук.  Вдали заурчал  козодой. А вот и  запоздалые дрозды облепили рябину, устраиваясь на ночевку.
Я прислоняюсь плечом к  сосне, стою молча и  жду. Маленькая  пташка  в простеньком сером оперении, усевшись на сучке против меня, без  умолку поет. Откуда столько задора у этой  крошки? Я  вижу, как дрожит ее  приподнятый и слегка  распушенный хвост, как что-то переливается в ее раскрытом клюве.
Она не сводит с меня своих черных, маленьких, как бусинки, глаз.      Солнце уходит в бездонную глубину вселенной. Где-то  над вершинами  сосен в последний раз перед сном грустно  пропел лесной конек.
Неслышно в бор  крадется  мрак. Старые сосны, о чем  вы мечтаете в  эту тихую вешнюю ночь? О чем грустите? Я тоже погружаюсь в думы. И  вдруг где-то  впереди слышу странный, отменный  звук, будто  тяжелая капля  воды упала на жесть. Что бы это значило? Стою жду. Умолкает пичуга.
Я чутко  прислушиваюсь: не  повторится  ли  этот  загадочный  звук? Вот  снова щелкнуло, но уже громче, потом еще и еще, и  полилось глухариное пение сразу по всему  сосняку, по всей засыпающей тайге,  наполняя ее могучим, страстным призывом.
Среди полной тишины глухарь пел громко, торжествующе. А  я,  забыв  про все на свете, жадно слушал, как он неистовствовал. Но вот птица смолкает.
Точно посвежело  в воздухе. Я глубоко  вздохнул. Где-то далеко пронесся по  лесу ветерок, ласково коснувшись вершин своим крылом. Сосны качнулись не пробуждаясь, и все опять замерло.
Слышу позади шорох тяжелых  крыльев, какая-то  большая птица пролетела надо  мною,  с   треском  свалилась  на  вершину  сосны   и  застыла  черным настороженным силуэтом.
Вот он,  гордый красавец лесов! И так  близко, что я даже  различаю пестринки в  оперении, белый кант на хвосте и  лохматые ноги. Птица топчется на ветке,  как бы устраиваясь поудобней, вертит головой, и я  вижу,  как  она,  поднимая веером  хвост, вся раздувается,  слышу,  как упругими зубцами крыльев нервно чешет сук - вот-вот запоет.
Раздается  резкое: "Чок, чок,  чк-чк-чк".  Глухарь  поднимает к  небу краснобровую  голову и, захлебываясь, бросает в потемневшую синеву бора свой дерзкий вызов.
Будто  пробудившись, ему  сразу со всех сторон отвечают  певцы. Изредка слышатся то там, то тут тяжелые взмахи крыльев. Птицы шумно  усаживаются  на облюбованные вершины сосен и пропадают в темноте до утренней зари.
Осторожно, чтобы не вспугнуть  смолкших в  ночной передышке птиц,  шагаю  по бору. Еще больше сгустился мрак. Слышу, кто-то невидимый ходит по лесу,  осторожно пробираясь между стволов.
Вот сухая ветка звонко треснула, точно подломилась под  лапой медведя.  Я  останавливаюсь. Часто-часто бьется сердце.  Чувствую, кто-то из темноты пристально следит за мною. Кажется, сделай шаг - и мы столкнемся.
- Да  нет  же, это  мне  чудится, - вслух успокаиваю себя.  -  Глухой, неведомой  тайгою, -  запеваю  тихо,  и  неприятное  чувство  неловкости пропадает.
Вот  и  огонек  блеснул.  Синий  дымок  костра,   медленно  поднимаясь, окутывает тяжелые кроны деревьев. Освещенная пламенем стоянка  между золотых стволов  сосен  кажется самым желанным приютом на земле. Я  прибавляю шаг. И только теперь чувствую, как холодна ночь.
Вокруг  мертво  и  пустынно. Иду не  спеша по еле  заметным просветам. Твердой походкой я шагаю  по захламленному  лесу  и, не глядя под ноги, обхожу пни, колоды, рытвины.
Присаживаюсь на валежину и жду. Луна прячется за тучи. Тьма-тьмущая встает в таинственной глубине бора. Еще нет  признаков рассвета. Еще ничто живое не проснулось, не выдало своего существования. 
Но по каким-то  неуловимым  признакам уже  чувствуется,  что просыпается старый лес  от  сладостных весенних грез,  что  вот-вот  там, на востоке, за невидимыми хребтами появится победный свет утра.
С  какой-то внезапностью  сквозь  немую тишь дремлющего леса  прорвался громкий гортанный крик.
-  Куропатка. Теперь  скоро, - шепчу я. 
Где-то далеко-далеко слабо зашумело - то ветерок несет по лесу беспокойство. Опять тягостная тишина - будто в заколдованный лес попал я.
- Неужели утро проспало свой час?
Каждый звук, долетающий до слуха, тревожит воображение. И вдруг знакомое: "Чок". Я вздрагиваю,  точно  от удара, замираю. Где-то снова повторилось: "Чок-чок".
- Глухарь? - не веря себе, спрашиваю себя шепотом.
Но  вот  слева,  обжигая слух, неистово  запела  птица. Она  пела среди полной тишины, бросая в пространство жгучий призыв. А на востоке, за густыми кронами сосен, просыпалось утро - там уже отделилось небо от земли.
В лесу еще больше сгустился предрассветный мрак ночи. Слышу, и справа зачокал глухарь. Другой  запел сбоку. Сзади  застонала куропатка. Лес захлебнулся. Песня не стихает: то уходит от меня, то  слышится рядом,  и тогда  я замираю, долго всматриваюсь в темные силуэты  вершин деревьев.
Но глухаря увидеть еще невозможно. Стою.  Не могу унять  стук сердца.  Все  исчезает,  не  остается  иных ощущений,   кроме  напряженного   ожидания. А  мошник  поет. 
Сквозь  мрак отступающей ночи, сквозь синие  просветы крон, сквозь тишину  разливается по всей громаде лесов его зовущий клич. Он  умолкает  в короткой  передышке  и снова  бросает  в  пространство: "Чок, чок, чк-чк-чк".
Бор оживает, все больше и больше наполняется глухариными песнями. Самцы поют наперебой друг перед другом, спеша насладиться короткой весенней зарею. Отовсюду доносится шум сильных крыльев. Это опоздавшие.
Они с треском падают на вершины сосен и с ходу бросают в лесное пространство свой горячий призыв. Мой глухарь не  обрывает  строчки.  Он  где-то тут,  рядом, в густых  ветках старой сосны.  Слышу, как  в азарте  он  чертит упругими  концами  крыльев о сучок, как шелестит, падая на землю, сбитая им кора.
Ищу  глазами  глухаря в темных кронах  сосен,  заслоняющих нежный  свет зари.  Нет,  не  вижу. Опять тягостная  тишина,  слитая  с мраком. Надо мной испуганно  зацокала  белка  и  смолкла,  будто схваченная кем-то. 
В траве протяжно  стонут  глухарки-копалухи.  Я все смотрю  в густое сплетение  вершин - ищу певца. Наконец-то вижу его, но не  там, куда так  напряженно смотрел, а рядом. Вот оно, живое, угольно-черное пятно.
Торопливо  зашагал  к осиннику. Какая-то слепая надежда  ведет  меня  все дальше  по посветлевшему бору. Впереди  низкорослый,  густой ерник.  Дальше, метрах в полуторастах, на вершине маленькой сосенки  - глухарь, впечатанный черным силуэтом в небесную голубизну.   
Слежу  за песней.  Отмахиваю  огромными  прыжками. Иногда  мне  удается скакнуть раз пять за песню.  Когда глухарь поет, он ничего не слышит. Все ближе и ближе. Остается  метров двадцать.
Еще две песни -  и уж теперь-то ты мой. Но тут какая-то сухая веточка попала мне  под ногу, треснула, и глухарь, точно сбитый волной, взмахнул  крыльями, шарахнулся в сторону.
Завилял между стволами деревьев, еще раз показался над вершинами сосен далеко за током и исчез. Досадую  на  свою  неповоротливость.  Но     счастье наблюдения,  видимо, подкарауливало  меня  именно  тут,  за ерником.
Слышу, как справа надвигается на меня песня. Не чудо ли  - глухарь токует на  току. Я бесшумно поворачиваюсь в сторону  звука,  жду. Жду, а сам думаю,  что уже день, что  скоро смолкнут певцы и останется на душе горечь неудачи.
Вижу,  что-то  черное, огромное  высунулось из-за ерника и исчезло  за толстой  валежиной.  Дожидаюсь, когда зашипит.  Прыгаю. Еще  и еще.  Пытаюсь нагнать  певца,  но он,  кажется,  сам торопится к  развязке: поворачивается влево,   обходит   чащу,  направляясь   ко  мне. 
Сколько   важности  в  его медлительной, слегка покачивающейся  походке! Шея убрана  в туловище, как  у индюка, хвост  раскрыт,  сам весь  раздулся.
А ветер не  на шутку  разгулялся над бором. Косматый тяжелый туман, как снежная лавина, ползет низом по всему лесному пространству, обшаривая  мари, лога, пытаясь  взобраться на верх гребней, но ветер прижимает его к земле, гонит дальше.
Кладу на огонь последние два кряжа - сноп искристых брызг взметнулся по ветру. Страшно  медленно тянется время. Вдруг ветер  стих, будто разбившись о стену. Застыл  разлохмаченный  бор. Туман, редея, ползет вверх, сливаясь с быстро несущимися тучами.
С мутного неба падает пушистый снег. Чудны,  непостижимы  дела  твои,  великая  Природа!  Только  что   было солнечное  утро,  пели птицы,  весело  шумели  ручейки  -  и  вот снег! Чего доброго, вернется зима.
В бору тихо - только шорох падающего снега. Он  сыплется сильнее, гуще. Уже не  тает на  охлажденной земле, покрывает  ее пушистой белизною. Снег заслоняет мир,  прячет под  собой  только  что  народившуюся зелень и редкие цветы, разбуженные первым обманчивым дыханием весны.
И все-таки  зиме уже не заглушить  пробудившейся жизни,  нет в  ней той силы, что чувствуется в осенних снегопадах. В  три  часа  посветлело. Снег прекратился.  На  небе появились голубые проталины.
Стукнул  дятел.  Защебетали птицы. Природа осторожно сбрасывала с себя оцепенение. Налетает  холодный  ветер.  Он  шумно проносится  по  вершинам  сосен и стихает где-то за бором, оставляя позади себя всеобщее смятение.
Потом снова прорывается, раздувает огонь, рвет и мечет огненные лоскуты. Надвигается буран. Он зародился где-то в тревожных просторах  холодного Ледовитого океана и, налетая на материк, обжигает его ледяным дыханием. 
И в этом  буйстве  разгневанного  ветра,  в  упрямстве  леса есть непримиримость великанов.
- Ну зачем остался? -  начинаю я терзать себя.
Не очень-то приятно  так вот, один на один, встретиться в тайге со снежным ураганом. Густой  сумрак   непогоды  уже   окутывает  землю.  Ветер  усиливается, врывается в бор могучим прибоем.
 Заполошный  ветер  переходит  в  ураган:  ничего не  видно  вокруг, все сливается  в  общем  вое  неба  и  тайги,  в  стоне  падающих деревьев.  Мир взбунтовался. Резко похолодало. Настоящая зима.
Нет, надо хотя бы несколько раз в году выходить всем народом в лес, на природу, да помогать ей.  Какая бы польза была для страны: враз бы поднялись леса, появилась бы всякая живность, звери и птицы, и  браконьерству  конец. Надо, чтобы у каждого из нас  в сердце  жила  любовь к лесу,  к зверю,  к  птице. 
Все  лето  я бродил по  таежным  просторам, взбирался на скалистые вершины гор, пересекал топкие мари, бурные реки. За это время  я  побывал  во  многих  полевых  подразделениях  геодезистов  и геологов,  помогал работать, жег с ними  ночные  костры,  топтал тропы, разделял  невзгоды кочевой жизни. 
И сколько бы  я ни бродил по безлюдным просторам, куда бы я ни направлялся, всегда меня  впереди ждали загадочные, манящие дали.
Очень часто в этих  путешествиях мне вспоминалось старенькое зимовье  в глухом  логу,  покосившееся,   с  заросшей  бурьяном  крышей,  с маленькими оконцами. 
Незаметно уходят  последние дни лета.  Стынет земля,  Прозрачней и чище становится воздух. Синеет безбрежная лазурь неба. Лес приумолк, и по низинам потекли жидкие туманы.
Я не  успел  за короткое  лето  согреться. Свернул на юг, где было еще много  тепла и солнца. Шел напрямик, торопливым шагом,  через  пади, холмы,  залесенные  равнины. На плечах  природа несла с севера первые признаки осени. Шел долго.
С мною  топчет немереные  тропы Балуй. Без этой зверовой лайки мне было бы  скучно в тайге. Он великолепно сложен,  обладает сильным чутьем,  предан мне, неутомим в своих таежных приключениях.
Он предупреждал меня  о близости медведя, с которым у него давнишние счеты, о жировках сохатых и маралов, и в тяжелые  дни, когда у меня кончались продукты и их неоткуда было взять, Балуй помогал мне добывать для пищи зверя.
Где бы я ни  был, но когда вспоминаю осень, в памяти невольно возникают скалистые  горы, подбитые  снизу могучей  кедровой  тайгою, одетые в  легкий пурпур,  с  ярким  солнцем  и  белыми туманами,  нависающими над  бездонными пропастями, где осенними зорями ревут маралы.
Воспоминания обычно цепляются одно за другое, и сила  привычки тянет  в эти сказочные горы, в эту волшебную тайгу, чтобы еще и еще послушать брачную песню марала. Еще несколько  дней пути,  и  я  доберусь  до  поселка, откуда начал весною свое путешествие.
Сегодня  восьмое  сентября. Осень в полном разливе. Остается всего лишь два  дня, и  заревут маралы. Я тороплюсь,  мне надо  непременно  добраться завтра до знакомых гор, они уже много дней перед глазами, надвигаются на меня своими  зубчатыми вершинами.
В этих горах я сделаю однодневный привал, Чтобы на заре подслушать осеннюю песню марала. Иду  тайгою. Под  ее  сводом  вечный  сумрак.  Сюда  не проникают лучи солнца,  не  доходят  порывы ветра, здесь  не  живут  звери, и крик случайно залетевшей птицы  не  оживляет ее, а  еще  больше подчеркивает глушь.
В этом лесу постоянная сырость,  нет  ни трав, ни цветов и  в  мертвой тишине гулко отдаются мои шаги. В это осеннее время зверь держится главным образом в верхней зоне леса, вблизи  альпийских лугов.
Там, под  сенью скал, они находят себе  прохладу и корм. Именно  во второй половине  сентября у маралов наступает бурный период их жизни, когда откормленные на горных травах самцы вступают в поединок друг с  другом, в жестоких схватках меряют - свои силы.
Тогда от их  нескончаемого рева, кажется, поют и тайга, и ущелье, и скалы. Быть в это время в обитаемых зверем  горах - счастье, а увидеть их схватку натуралист  может разве только мечтать.
В это брачное время  вообще  все виды  оленя имеют самый  красивый наряд. Шерсть на  них  густая,  хорошо  прилегает  к спине и бокам. Может, мне повезет, и я вдоволь ими налюбуюсь.
Солнце ушло за полдень. Я перебрел  быструю речку, вырывающуюся из гор,  чтобы в  тихих  заводях,  под охраной береговой тайги  передохнуть. Теперь до поселка оставался один день пути, но я свернул в ущелье и там затаборился. Палатку  ставил без  лишнего стука  - зверь  далеко слышит посторонний звук, боится его.
Я же должен был свое появление здесь держать в секрете.      Навалилась мошка.  Пришлось развести  небольшой  дымокур. Поставил палатку  на тот  случай, если меня застигнет здесь ненастье. Заготовил дров.
Поднимаюсь к  верхним гребням и  там  в скалах заночевать, чтобы не прозевать утренней зари. Взбираюсь на крутизну. За плечами только котомка да фотоаппарат. У меня к поясу привязан Балуй.
Лес постепенно мельчает, выклинивается, не выдерживая натиска россыпей, стекающих  серыми,  ноздреватыми  потоками  сверху.  С  небесной высоты  меня заметили беркуты.  Они кругами  ходят  по  бездонной синеве, роняя на  землю пугающий крик.
На минуту я задерживаюсь  передохнуть. Весь горизонт  справа и слева от меня загроможден взмахами вершин, уже чуточку поседевших от снега. Между мной в провалах  копятся вечерние  тени. А  внизу,  в  глубине  ущелья, у озерца беснуется Балуй.
На его берегу видна палатка и одинокая струйка  дыма.  Это мой лагерь. Еще небольшое напряжение, и я у скал. Спокойным взглядом ощупываю  местность  и открытым ртом  хватаю воздух, напоенный прохладой снежников и пряным запахом разнеженных на солнце рододендронов.
Усевшись на камень, отдыхаю. С каждым новым вдохом слабеет усталость, будто пьешь живительную влагу, пьешь и не можешь напиться.      Вдруг  Балуй вскочил и повернул  морду  к  соседнему отрогу. Я смотрю туда. Что-то серое мелькнуло внизу по кедрачу и быстро поднялось на гребень.
Я  смотрю в бинокль. Верно, марал! Бежит он легко, ноги вразмет, гребет ими широко, во всю звериную прыть. Вот он  выкатился на открытую седловину с болотцем в середине и, откинув  назад рога, замер, видимо, прислушиваясь.
До него  метров  четыреста, но  в  бинокль  он кажется рядом, и  я, как завороженный, любуюсь им. Как чертовски он напряжен! В его застывшей позе  - угроза. В  широко расставленных ногах, в гордо откинутой голове,  в  ноздрях что-то властное,  непримиримое. 
А какие изящные ноги, как все  в этом звере пропорционально, точно, гладко! И  кажется он  творением  великого  мастера, вылитым из светло-бурого металла.
 Бык делает несколько торопливых прыжков, трясет головой и с ходу падает в болото. Столб мутной  воды окутывает зверя. В каком-то бешеном припадке он разбивает  грязь   копытами,   падает  в   нее,  вскакивает,  снова  падает, выворачивает рогами пласты земли и угрожающе стонет, бросая вызов невидимому противнику.
Я, затаив дыхание, наблюдаю: не часто приходится видеть марала в  таком драчливом  состоянии. Он ищет  соперников,  чтобы в  первой схватке испытать свои силы.
Через минуту  марал выскочил  из болота весь  в грязи. С  рогов свисали клочья  тины. Не задерживаясь, даже не стряхнув с себя  прилипшую  грязь, он махом бросился вверх по отрогу и скрылся за густой грядой кедрачей. Его путь в тишине дремлющих скал можно было проследить по глухому протяжному стону.
Какое-то  время  я  нахожусь  под  впечатлением виденной  картины  и молчу. Балуй, после неоднократной попытки сорваться с поводка, повернулся ко мне, и в его умных глазах можно было прочесть упрек.
Самку найдет  угомонится  и заревет, Тогда-то  я и подберусь к  нему ближе. А сейчас уйду отсюда, чтобы место не одушить и не засветить.      Отхожу влево  через ложок, немного поднимаюсь по ольховой  чаще.
Иду бесшумно, как тень. Тут на склоне не так просто найти место для ночлега, тем более мне, привыкшему к таежному комфорту. Меня приютил старый кедр, росший рядом со скалою. Под ним уютно,  сухо и можно укрыться от непогоды.
Быстро организую ночлег, готовлю ужин, а затем с  Балуем  отправляюсь на верх  скалы  встретить вечернюю зарю и послушать, о чем шепчет старая тайга в эту осеннюю пору.
Поднимаюсь по  узкому гребню, усеянному обломками гранита. Все  шире и дальше уходит горизонт. Мутнеет синева далеких гор. Вот мы и наверху.
Я присаживаюсь на камень  у  края  глубокого обрыва. Достаю  кисет и  с каким-то никогда  не испытанным  наслаждением  закуриваю:  отрываю  бумажку, насыпаю махорки, уравниваю и начинаю крутить цигарку. А сам не  свожу глаз с полян, что лежат подо мною.
Кобель, усевшись на задние лапы, прислушивается, лениво  шевеля  ушами.  Где-то  за зубчатой грядой  гольцов  еще  не  угасли последние  лучи солнца. День ушел. Над дикой рекой копится прозрачный туман, окутывая  ущелья  сумраком. 
Ни  звука, будто здесь  нет  ни единого  живого существа. И эта тишина создает впечатление первобытности и беспредельности. Наконец,  вижу:  из  перелеска  соседнего  отрога,  словно  привидение, выходит  бык-марал, небольшой, но рогастый. Бесшумными шагами он поднимается на  выступ  скалы  и  настороженно  замирает  над пропастью. 
Я  забываю про фотоаппарат, про Балуя. И вдруг  от скал, что нависают над рекою, в мертвую тишину  наступающей  ночи  врывается рев. В  этой  первой песне, еще робкой, звучит с неповторимой силой и призыв, и угроза.
Вздрогнула тайга, ожили скалы, нетерпеливо взвизгнул Балуй. Тотчас же с далеких-далеких мысов,  прикрытых вечерним сумраком, долетает ответный  рев, строгий  и  басистый. 
А  бык, что на соседнем  отроге,  продолжает  стоять, прислушиваясь, как бы пытаясь разгадать  по звуку силу ревущих  противников. Он вытягивает шею, приподнимает  голову, хочет сам зареветь, но из открытого рта у него вырывается только тихое мычание.
Снизу, из темных   лощин,   неслышно,  воровски   подкрался  туман, неотвратимый, как ночь, и все вокруг нас утонуло в белесоватой мгле.      Где-то  за туманом погасала заря. Темень холодная, густая  свалилась на горы.
Спускаюсь  к лагерю.  Ноги  скользят  на крутых  склонах, поросших  поблекшей  травою,  срываются  камни, уносят в  невидимую  глубину ущелья грохот обломков. Откуда-то наплывает протяжная песня марала.
Под кедром  горит  костер, оттеснив от  стоянки  мрак наступившей ночи. Рядом с  огнем ворох хвои для постели. Пахнет кашей,  вяленой сохатиной, но ужин все еще не готов.
Туман незаметно исчез. Все уснуло. Надо мной дремлют каменные сторожа да мутится тучами  небо. Какое блаженство костер!  Сядешь так вот, возле  него, обнимешь сцепленными руками согнутые в коленях ноги  и смотришь,  как  огонь пожирает головешки,  как в синих вспышках плавятся угли. Кажется,  ничто так не располагает к раздумью, как костер.
После ужина спать. Но разве уснешь? Неугомонное воображение рисует одну за  другой  картины.  То  я  слышу  рев,  то лай  Балуя,  то бегу  наперерез удирающему  маралу.  Промучился до  полуночи и встал.
Я поправил костер, повесил чайник. Никогда утро не было таким желанным, как в этот раз. Но, что случилось? С  мутного  неба повалил  белыми  хлопьями  снег.
В природе  все оцепенело в ожидании чего-то  неизбежного. Неужели  так страшны эти невесомые пушинки, хрупкие создания облачного мира?      Пушинки  не тают на  остывшей земле, они копятся, сглаживая шероховатую поверхность. Под их покровом исчезают бугры, россыпи, зелень.
Перед  утром тучи свалились  на  запад,  поднялась  запоздалая  луна  и какая-то ночная птица крыльями потревожила настывший воздух. Молча покидаю стоянку. Балуй  идет со мною. Еще властвует  ночь, и  не верится, что когда-нибудь наступит  день.
Луна освещает наш путь. Взбираемся выше  и  выше.  Как  тут  свежо  в  этот  предутренний  час,  как  заманчиво долгожданное, полное волнений  утро! Ни  единый звук  не нарушает покоя гор, только скрипит под ногами свежий снег.
Мы выбрались на верх отрога. Под последним  кедром задержались. Ниже - обрыв,  за  ним  длинной полоской вытянулась  поляна,  оконтуренная  старыми кедрами. Тишина и покой властвуют над этой высотой.
Вот-вот народится заря.  Хотя  восток еще мрачен, но уже чувствуешь ее, вестницу приближающегося утра. А за  зубчатыми грядами  гор, за прозрачным  туманом, из бездны сочится скупое утро.
Гаснут звезды. Уходит ночь, снимая  с сонных кедров свой черный полог,  И в этой убаюкивающей  тишине слух ловит  чьи-то торопливые шаги под обрывом. Балуй, сбочив  голову, смотрит вниз.
Вижу: из чащи выходит крупная маралуха, мягко  ступая  по  зеленому мху. Она вся  насторожена, что-то ищет возбужденными глазами и, вытянув шею, поворачивает голову к скале.
Самка, как будто удивлена, не понимает, почему  ее никто не встречает, куда делся бык - ведь он только что ревел, звал.
- Мы, - тянет обманутая маралуха.
А я стою, сливаясь с тишиною,  забыв про свое существование.  Только Балую невмоготу выносить молча этот молчаливый поединок. Один прыжок, и он повис на поводке.
Самка,  откинув   голову,  ловит   шорох,   смотрит  выжидающе  вверх.  Она, несомненно, видит нас, однако что-то затуманивает ей глаза, не может понять, почему желанный шорох не приближается. Но, вдруг ее охватывает страх. 
Один, два пугливых прыжка, грохот камней, и самка исчезает в тени старых кедров. Опять жду.  Вдали медленно и  широко  разливается по небу  нежный свет осеннего  утра.
Белые космы тумана мирно дремлют  по утесам. К югу торопятся стайки мелких птиц. Где-то за  ближним отрогом  нетерпеливо  взревел бык,  и послушное эхо разнесло по горам грозный вызов.
Теперь дорога каждая минута. Ведь с  наступлением дня самцы угомонятся, почти перестанут реветь и дадут о  себе знать только перед закатом солнца. А если обнаружат меня, то и совсем уйдут.
Вот я  и  на верху отрога. Осторожно подбираюсь к краю и  заглядываю вниз. Там лог, усеянный мелкими  скалами и старыми  кедрами. Где же  бык? Не так просто заметить зверя, одетого в серый  брачный наряд, среди россыпей и поблекшей  травы.
Хорошо, что со мной бинокли, и пока осматриваю  лог, из-за соседнего отрога доносится тоненький голос быка, неуверенный, почти детский. Но он меня не соблазняет.
А в это время на седловину, освещенную утренними лучами солнца, выходит зверь с  роскошными  рогами, статный,  белесый,  тот  самый,  который  вчера купался  в  грязном болоте и с кем  я  сегодня искал встречи. 
Это у  него оказался  такой  писклявый  голос.  Бык  ни  на  минуту  не  задержался,  не осмотрелся и с ходу, тяжелой рысью, бросился в лог. По поведению противника, по его раздраженному  реву он, видимо, догадался, что с ним самки, и теперь, казалось, никакая сила не могла задержать его на полпути.
Дальнейшие  события  развернулись  неожиданно и  быстро.  На  скале  не осталось  марала. Спустившись  к  самкам,  он  пугнул их  вперед,  навстречу сопернику, и все скрылись в разложине. Я  схватил котомку и тоже бросился туда.
Теперь было ясно, что поединок неизбежен, что только сила решит, с кем должны остаться эти две самочки, виновницы осенних ссор и жестоких схваток. Припадаю к  толстому кедру.  Выглядываю. 
Справа  на  косогоре  стоят настороженные  самки,  смотрят  на  склон отрога. Быков не видно, но  где-то впереди слышится треск. Я бросаюсь вперед. Скатываюсь в лог. В такие минуты забываешь про все, бежишь, не замечая рытвин, валежника, пней, не замечаешь, как сучья хватают  одежду, как  ветки хлещут по лицу.
Добираюсь  до открытого  места.  В  двухстах метрах от  меня по крутояру медленно   поднимается  навстречу  сопернику  бык,  чьи  самки  остались  на косогоре. Он угрожающе потрясает рогами, рвет копытами пухлую землю  и тихо, злобно стонет.
Какая уверенность  в силе, в его медлительном шаге! А сверху, сокращая расстояние саженными прыжками, на него надвигается  другой бык, еще более  решительный,  еще  более  гневный.  Он даже не  остановился,  чтобы рассмотреть противника, так, с ходу, всей своей тяжестью, навалился на него, сбил с ног, и оба покатились вниз.
Балуй мечется, ходит  на  дыбках, не  могу  унять. Сбрасываю  рюкзак, привязываю к пню кобеля,  угрожаю  расправой, если он не успокоится,  и  для убедительности  даю ему легкого шлепка. 
С  крутояра  скатываются  ко мне  сцепившиеся в  смертной схватке  быки. Мелькают рога, ноги, едины,  слышится приглушенный стон. Клубы горячего пара окутывают морды  дерущихся.  Потрясающее  зрелище. Треск кустарника и грохот камней наполняют долину.
На снежных вершинах гор дотлевал теплый осенний день. В кедровой тайге то тут, то там щебетал дрозд, подчеркивая звучность воздуха. Высоко в синеве плыло одинокое облачко, подбитое снизу ярким пурпуром.
Я так и остался сидеть, погруженный в свои  тяжелые думы, одинокий, не понимающий, почему мы так безжалостно относимся к природе. Иду по гребню наверх скальных утесов.
Чем выше, тем шире открываются горы и леса, уже погруженные в печальное ожидание ночи. Зыбкий вечерний полусвет поднимается к вершинам и там медленно  тает, сливаясь с  синевой низкого неба.
Вечером сижу у огня. Думаю. Костер, распавшись  на  угли,  дышит  синим  пламенем.  Тревожит меня неуемная боль за родную природу. И как  трудно мне сознавать, что кроме сочувствующих у меня почти никого нет, будто только мне одному нужны красота и богатства нашей природы.
Законы по охране  природы у нас есть строгие, да выполняем  мы их плохо. Вот и дождались: раньше за рекой зверя было несчетно, в это время маралы всю ночь  хором пели,  не  давали  уснуть, а  вчера  сам  слышал,  как  трое деревенских мужиков ревели в обманные берестяные трубы.
Выходит, подчистую истребили маралов, самок, телят не жалеют. А  все оттого,  что  не  уважаем законы. Если бы одни только деревенские шкодили - полбеды, а то ведь и от образованных городских людей  спасенья не  стало  ни  зверю, ни птице.   
Хорошо человеку из города  в лесу побывать, походить по  горам, по речке спуститься на плоту, или лодке. Полезное дело для молодежи. А в кого же они стреляют, ежели  не  сезон охоты?
Летом молодь растет, а ее под корень. Через тайгу много троп проложили туристы, все лето партия за  партией,  да все  с  ружьями,  и  теперь  там ни  рябчика, ни кедровок,  ни зверушек,  даже  певчих  птиц  повыбили. 
Да на  что это годится? С них бы и спросить. Ан  нет, никто не остановит их, не  устыдит, зачем они  носят летом  ружья, будто так  и надо. В правилах  туристских обществ вы найдете все: как  костер развести, как  переправиться через реку, как укрыться от непогоды, но как охранять окружающую нас природу от насилия и грабежа  -  этого  ничего  нет,  или  есть  только  между строк. 
И все, от чиновника до рядового туриста, знают, для чего берут ружья  в тайгу, знают, что по тропам туристов местами все живое истреблено, но делают вид, что это их не касается. Но природа отомстит нам за это.