О книге Г. Шалюгина

«Литературная  газета»,  1 – 7 августа  2007.

Чехов – глубина погружения
Г. Шалюгин. Чехов в наши дни: Записки музейного человека. –
Симферополь: Таврия, 2006.

    Автор, многолетний директор Чеховского музея в Ялте, выбирает тон своего четырёхсотстраничного повествования преимущественно иронический, порой откровенно юмористический, близкий по жанру коротким рассказам своего героя. А ещё он уведомляет, что книга написана по-русски. Но это смешно лишь отчасти, поскольку в каждой шутке лишь её доля. В книге Шалюгина понятие «чеховское» – ему в принципе и посвящён весь труд –постоянно пересекается с языковыми проблемами его восприятия. Ладно бы только с языками пространства бывшего СНГ, в первую очередь украинским. Нет – Япония, Корея, Великобритания, Франция, Норвегия, США... Огромный чеховский архипелаг, его обнаруживает автор, извлекает из мирового пространства – исторического и культурного. Вернее, весь окружающий мир он понимает как протяжённость чеховской идеи, стремится выделить её в воздухе современной культуры. И оттого вы не удивляетесь моментальной переброске рассуждений Шалюгина из его родной, солнечной Ялты, цветущего майского сада музея «Белая дача» – на Сахалин, остров каторжан, несущий в себе и сегодня отголосок страшных, тягостных чеховских впечатлений вековой давности. Или из Москвы с её МХАТом и Чеховской комиссией – в Южно-Африканскую Республику, где «Вишнёвый сад» своеобразно преломлен в фантазии английского театрального режиссёра. Или из Одессы, где решили насадить вишнёвый сад, – в Корею, к тамошним русистам, напряжённо ищущим собственного смысла в  чеховских страницах. Автор объехал много чеховских адресов, но не это даёт ему формальные основания к написанию такой книги. Он осмыслил Антона Павловича Чехова в таком широком контексте жизни, быта, реалий – с её гримасами и прибамбасами, что от самой этой широты в какой-то момент начинает кружиться голова. Это почти чеховский круговорот лиц и типов, его «человеческая комедия», где герои литературы словно перекликаются уже не с далёкими прототипами, а наоборот – со своими воплощениями в будущем времени. То есть в нашем, сегодняшнем, том, о каком мечтали чеховские герои, имея в виду наступление эры прекрасного и благородного человека, алмазных небес и то, что «весь мир потонет в милосердии».
   Нечего и говорить, что мечтания Чехова и сопоставление их Шалюгиным с окружающей его реальностью вызывают странный, пародийный эффект. Шалюгин, повторяю, следует форме короткого рассказа, мимолётной зарисовке нравов, иногда в один абзац – но не это его цель. Книга также и лирический дневник, туда заносится прожитая жизнь, даже процесс её проживания. И в этом случае нам важна личность автора дневника, насколько значимы его заметы, стоят ли они потраченного времени и имеют ли отношение к чему-то или кому-то, помимо написавшего их. Геннадий Шалюгин в этом смысле фигура замечательная. Он писатель, и это понимаешь сразу из самого текста; он – директор музейного комплекса, то есть огромного, проблемного, депрессивного хозяйства, и это понимаешь из публикации конкретных документов, относящихся к финансово-экономической деятельности объекта; он чеховед – и это чувствуешь по «глубине погружения» в чеховские тексты и контексты. В книге он меняет свои роли, и от этого возникает дополнительная игра. Вот он, как дядя Ваня, считает до копейки выручку от продажи сувенирной продукции, вдруг хватит на ремонт. А вот он выступает на учёном заседании и поворачивает его ход в сторону наибольшего благоприятствования музейному делу. А вот он в схватке с депутатами разных уровней. А тут опасно приблизился к мафии, присматривающей ялтинскую береговую полосу и охранную   зону чеховского мемориала. В какой из ипостасей Шалюгин убедительнее? Так вопрос не стоит. Он написал совершенно оригинальную книгу, особенно если учесть, что директора музеев искушены в написании путеводителей. Нет, он создаёт панораму чеховских раздумий, где бы те ему ни являлись – на научной конференции или банкете-пикнике после неё; чеховском юбилее или на пляже в Гурзуфе; в контексте застарелой вражды Лакшина с Солженицыным или в кабинетах Верховной рады Украины, правительства Крыма, союзных или республиканских министерств и пр. Это Чехов без границ и перегородок, свободное обращение мысли о нём, его духа, «который витает, где хочет». Конечно, издательству «Таврия» следовало бы лучше вычитывать тексты. Конечно, я бы предпочёл, чтобы автор не называл Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову словом на букву «б»; не уточнял бы, что актриса Маргарита Терехова во время съёмок «Чайки» всё время пила. Я бы также назвал композитора «классической оперетты» «Чайка» в Московском театре «Школа современной пьесы» не А. Жарковым, а Александром Журбиным; а знаменитого актёра Вахтанговского театра и худрука Театра им. Рубена Симонова Шалевича не Владиславом, а Вячеславом и т.д. Но пусть эти оплошности также «потонут в милосердии», как о том мечтала бедная чеховская Соня. Главное сказано, выстрадано, сформулировано: «Чеховский век оказался для человечества самым драматичным в истории. Распались великие империи, великие иллюзии, великие литературные авторитеты. Однако в Чехове, в его миропонимании, его образности, его поэтике оказалось нечто, что не поддаётся девальвации и разрушению. Период полураспада чеховского гения оказался в сотни, а возможно, и в тысячи лет. Доброкачественная радиация чеховского слова облучает всё новые и новые поколения читателей – и всех тех, кто приходит в стены ялтинской Белой дачи...»

                К.Лесников