Дровосек

Он уже полчаса стоял перед ее дверью не решаясь позвонить. В голове успели вспыхнуть и погаснуть сотни мыслей, но та мысль, которая подтолкнула бы его к принятию окончательного решения войти, не появлялась.

Он, со странным ненашенским именем Шелли, данным родителями-интеллигентами в честь английского поэта, так ими почитаемого, был простым дровосеком. Шелли потом удивлялся, что назвали его не именем поэта, а фамилией. «Хотя, намного лучше, — успокаивал он себя. — Носить имя Перси — это уж полное извращение». Родители пророчили ему карьеру юриста, но он, «маменькин сынок», всегда следовавший наставлениям знающих жизнь предков, в этот раз решил проявить характер и настоял на своем. Он и сам не мог объяснить странности выбора, то ли затравленность классической литературой, историей и этикой, напрочь отбила тягу к гуманитарным наукам, то ли постоянное стремление к идеалам и совершенству выбило его из сил и лишило уверенности в безграничности и величии ума.

Поначалу все устраивало. Зарплата хоть и не оттопыривала карман, но на жизнь ее вполне хватало. Да, Шелли и не особо тратился: жизнь с родителями не обязывает платить за кров и пищу. И в кафе-ресторанах не считался завсегдатаем. Иногда выходил погулять с друзьями, выпить пивка. Правда со временем осмелел и начал водить в дом девчонок, а на одной из них женился.

Это случилось, когда ему было 23 года. Избранницей стала Надежда: славная, милая девушка, без вредных привычек, и не избалованная мужским влиянием. Надежда много не требовала, но, чтобы не скучать сидя в выходные дома, они шли гулять. Растраты возрастали. Положение отягощалось еще и тем, что молодая жена все никак не приживалась: вечно кисла и жаловалась на излишнюю опеку родителей и вмешательтво в отношения. Шелли выслушивал претензии жены и предков, но терпел. «Сынок, у тебя теперь своя семья, а скоро еще и дети пойдут, — точно водила мочалом по ошпаренной коже, поговаривала мать, — мы с отцом уже не молоды и долго помогать не сможем». Он тупил взор и, будто стыдясь своих слов, отвечал, что работа ему нравится, ни перед кем не надо кланяться, лицемерить, пресмыкаться. Вали деревья и все. Мать пожимала плечами и отставала на неделю, а потом все повторялось. Жена при родителях отмалчивалась, но когда оставалась наедине с мужем, то и сама пускалась в советничество, забивая его уши укором и жалобами, что жить в одном доме с родителями невыносимо. Шелли метался меж двух огней и ничего не мог поделать. Мнительность, так свойственная его характеру, никак не давала возможности разобраться в своей жизни.

Шелли с детства рос трусливым и неуверенным в себе ребенком. Он часто замыкался в себе. В школе всегда сидел за последней партой и рисовал. Рисовал, со временем начал писать стишки, а подростком занялся прозой. Получалось неплохо, правда не всегда хватало усидчивости и трудолюбия. Лень была еще одной отрицательной чертой его характера. В литературных кругах маленького провинциального города он не крутился, но пара знакомых имелась, от них он и узнал о существовании в культурной столице литературных курсов. «Вот она, — замечтался начинающий писатель, — вот она возможность кем-то стать, чего-то добиться! Быть писателем здорово. Не хочу всю жизнь сидеть здесь и считать дни до пенсии». Он обговорил все с женой и вечером они уже вместе заявили родителям о своем решении — переехать в северную столицу. Хорошая возможность пожить самостоятельно, отдохнуть от родительского контроля, да и мало ли, вдруг ему светила вершина Парнаса? Родители поначалу скривились в ухмылке, затем почесали затылки, а после не очень длительной беседы, на лицах выступила серьезность. Первым желанием было постараться переубедить, отговорить детишек от глупостей, но посчитали, что молодо-зелено. Помыкаются, посмотрят, как все сложно, и вернуться обратно. «Так уж и быть, — езжайте, — согласились родители». На прощание отец проговорил «Бог в помощь», сдавил что есть мочи устья слезных желез, не дав ни одной соляной капле увлажнить вечно гладковыбритые щеки, и вместе с матерью расцеловал своих чад.

Поезд Ставрополь — Санкт-Петербург отправился со второй платформы третьего пути и уже через двое суток прибыл в Город на Неве. Всю поездку Шелли провел в странном расположении духа. Смешанные чувства клубились в его душе. Радость и ожидание нового мешались с ощущением растерянности, оторванности от насиженного теплого места. «Что делать? Где работать? Жить?»

На вокзале их встретила знакомая, которую разыскала через каких-то еще знакомых, сердобольная мать. Женщина оказалась риэлтором и тут же, с подножки вагона, потащила южан смотреть квартиру. Они кое-как волокли тяжелые габаритные чемоданы, а женщина с желанием помогала, успевая меж тем без перебоя болтать и, тыча свободной рукой в серое пространство, показывать город.

Им повезло: попалась хорошая старушка, которая сразу же, как с ними познакомилась, согласилась сдать квартиру и освободила ее, приговаривая: «хорошие ребятки, хорошие».

С курсами тоже все сложилось удачно. Хотя он и опоздал к началу, преподаватель, просмотрев его работы, утвердительно качнул головой и дал добро: учись. Поначалу он ходил охотно, не пропуская ни одного занятия, а потом, как-то все наскучило: практических сведений не давалось, шла одна история, история русской литературы, иностранной. В общем, он забросил. Каждый раз, перед тем как собраться идти, заставлял себя, уговаривал, но удавалось редко. Курсы неожиданно закончились. Поменялась власть, и возникли проблемы с финансированием. Защитив дипломную работу, включавшую часть недописанного романа и несколько миниатюр, он получил документы и быстро забыл и о преподавателях, и о своих однокурсниках.

Прошло два года. Шелли, как и у себя в родном городе, работал дровосеком, валил деревья, а в свободное время корпел над рассказами и все мучился над еле продвигающимся романом. Иногда в голову приходили стихи. Четыре строчки, на большее не хватало. Скованность рифмой и ритмом — быстро вводила из себя. И хотя свои мечты он задвинул в долгий ящик, не думать о писательстве он не мог. Но, что-то внутри сломалось. Неверие в собственные силы и возможности, терзания из-за собственной лени, что вот он, прибитый амбициями к гранитным берегам могучего города, довольствуется однообразной работой и не может никак закончить этот паршивый, опротивевший романчик, — извели его. Не хватало порядка в голове, одной мысли, одной, но самой яркой и мощной, которая, как звезда, повела бы его по лишь одному верному пути. И вот, как это часто бывает в бульварных романах, да и не только, в сложное, переломное время, он встретил ее, Полину. Она работала в небольшом баре, в который он заглянул  выпить кружку пива, возвращаясь уставшим с работы. Зашел и готов был остаться тут до конца своей жизни. Так он, по крайней мере, выразился, когда увидел ее в первый раз. Творческим людям свойственно преувеличивать. Сидел допоздна, отвечая жене по телефону,  что задерживается, много работы. Когда бар уже закрывался, подошел к Полине и предложил проводить до дома. Колебалась недолго, всматриваясь в его глаза, отдававшие теплым огнем. Они шли по майскому светлоночному Питеру, через гулкие дворики, пустые переулки, и разговаривали. Распрощались, но телефонами не обменялись. Шелли сказал, что будет заглядывать. Она не настаивала, у самой была своя семейная жизнь, да к тому же четырехлетний ребенок в придачу.

Его жизнь усложнилась еще больше. Он старался найти любой повод, чтоб вырваться из дома, придумывал для жены небылицы и спешил в бар.

После рабочего дня бежал туда же. И думал о ней. Когда ее не было рядом — думал, когда шел с ней и сжимал ее руку, — тоже думал. Жена ничего не замечала, кроме того, что он часто стал захаживать с друзьями в бар, а с ней почти никуда не ходил. Муж ссылался на свой мягкий характер, что его приглашают, а не может отказать. Жена оставалась недовольной, но ничего поделать не могла.

К Полине влекло все сильнее и сильнее. Будто в ней заключалась разгадка какой-то тайны, давно его мучавшей, разрешение всех его проблем, сомнений, конец этой и начало новой жизни. Но и к жене продолжал питать теплые чувства, дорожил отношениями. Снова чаша весов, необходимость выбора. Выбор, выбор, выбор. Вечный выбор и вечный его спутник – сомнение. Усиливала всеобщее сомнение и сама барменша, вернее, то, как она вела себя. Держала на расстоянии, и большее, что могла позволить ему — легкий поцелуй в щеку, минутное касание тонких, чувственных пальцев окольцованной руки.

И вот, когда сомненья достигли, казалось, краев чаши терпения, он принял решение:  бросить все, уйти из дома. Оставил жену, работу… объяснив свой поступок кратким сообщением на куске газеты, который положил перед уходом на кухонный стол. В записке было выведено:  «Я ушел, не ищи. Забудь. Я хочу быть другим и хочу другого. Ты не виновата. Это я».
Долго бродил по городу, не выпуская рук из карманов, не поднимая головы, смотря только в мокрую поверхность темно-синего асфальта.

Он очутился перед ее дверью. Ноги сами привели. Стоял, не решаясь войти. Это последнее нерешение, последнее сомнение, перебороть которое уже не составляло никакого труда: одно нажатие на кнопку звонка — и все. И он позвонил.

Дверь долго не открывалась, слышался какой-то шум, суета. Наконец, замок щелкнул, и дверь медленно поехала в сторону. Перед ним материализовалась Полина. Он будто видел ее впервые. С вечно распущенными волосами, доходящими почти до лопаток, грустью в тающем взгляде, комочками щек, смешной ямкой на подбородке и с тонкими, хрупкими ножками, облаченные сейчас в пушистые тапочки, а не в привычные для него лакированные туфли. А губы… Они были не пухлые, как у силикованных красавиц, не тонкие, как у немецких топ-моделей, — в них было все: сочность, чувственность и кроткая нежность. Их вкус, пусть и испробованный лишь единожды наносекундным поцелуем, напоминал не пересыщенное сахарозой сливочно-кремовое раздолье, а походил на дразняще-умеренную сладость чизкейка.

Улыбка была мимолетной и ему не адресованной. Полина держалась за дверь обоими руками: одной за ручку, другой за боковую сторону, будто решаясь закрыть ее, но тут же сопротивляясь самой себе.

Ее губы задрожали и разлепились.
— Ты? — выпало у нее изо рта.
— Я, — замялся Шелли.
Она пришла в себя и завертела головой.
— Что ты тут делаешь так поздно?
— Я ушел от жены.
— Откуда ты узнал мой адрес? — уже шептала она, поглядывая назад.
Шелли ухмыльнулся.
— Я один раз провожал тебя. Вот и запомнил.
— Уже поздно, да и муж дома. Давай завтра увидимся там же, возле бара.
— Ты не слышала? Я ушел от жены. Ради тебя ушел. За тобой.
— Что? Ты с ума сошел! Ты серьезно?
— Да, это мой самый серьезный и правильный поступок. Я так решил.
— Глупости, Шелли, вы с женой хорошая пара. Зачем все это? Все же и так хорошо. Не надо усложнять и мне и себе жизнь.
Шелли молчал, не высовывая рук из карманов, боясь, что она заметит их дрожь.
— Ну, ты наверно, надумал себе разного. Ну, погуляли, поболтали о том, о сем. О книжках, кино. За ручку подержались, чмокнулись. Неужто  ты хотел чего-то большего?
— Да, — только и вымолвил Шелли.
Полина улыбнулась снисходительно, как улыбаются матери в ответ на очередную наивную глупость своего малыша. Она похлопала его по плечу и повторила: «Возвращайся домой…»
— … поздно. У тебя все сложилось, у меня. Зачем все усложнять и делать себе и другим больно?
— Я люблю тебя, — сдерживая подлую слезу, произнес он нерешительно.
Она покачала головой.
— Нет, я тебе уже не раз говорила, что ты любишь не меня, а образ, который ты себе создал. Он почти ничего общего со мной не имеет. Ты не знаешь меня.
— Знаю! — сорвался Шелли, — Знаю.
— Тише. А я говорю, не знаешь.
— Ты добрая, нежная, умная, хорошая…
Она перебила:
— О, я, как и любая, могу быть и несдержанной: срываться, кричать, возмущаться. А доброты во мне столько, что если взять ее у каждого жителя планеты, сложить вместе и разделить на количество этих самых жителей, то полученная сумма и будет той весовой долей, которой я и располагаю. Проще говоря, обычный я человек.
— Я люблю тебя, — снова повторил Шелли, но уже дрожащим голосом.
Полина замялась и долго искала, что ответить. Наконец, взяла себя в руки.
— Нет. Ты путаешь. Ты запутался. Спутал душевное влечение с физическим. И не стоит больше об этом. Я закрываю дверь. Домой. Домой.
Левая рука отпустила дверь и та медленно затворилась под давлением правой.
И снова перед ним — закрытая дверь. Будто ничего и не случилось. Может, он так и не звонил? Палец снова потянулся к звонку, но остановился в сантиметре и попятился обратно.

Жена хотела было наброситься и разорвать его на части, но, заметив на джинсах кровавое пятно, остановилась. Он медленно вытаскивал руку из кармана, а жена так же медленно бледнела а, когда, наконец, вытащил, — потеряла сознание. Дальше запястья ничего не было. Кисть отсутствовала. Когда жена пришла в себя и стала расспрашивать, что же все-таки случилось, его объяснения прозвучали спокойно: «Производственная травма» — «Где был?» —  «Бродил по городу». Причины, побудившие к написанию такой странной записки и само содержание, жена нашла сама: из-за потери крови в голове помутилось, вот и накарябал дурацкую записку. Дровосеку ничего не оставалось, как согласиться.

На этом история плавно переходит в эпилог. Шелли зажил спокойно. Теперь никакого серьезного, способного переломить судьбу выбора перед ним не стояло; все четко и ясно, путь один: самовыражение через писательство, обретение душевного покоя посредством моногамии, с сужением места в сердце до таких размеров, чтобы в нем мог помещаться только одни человек — жена. Дровосеком он уже работать не мог. Медико-социальная экспертиза дала ему вторую группу инвалидности и признала частично трудостопособным. Так что Шелли ничего не оставалось, как трудиться над построением своего мира, замкнутого в пространстве словесности, привнося в него пережитые эмоции, наделяя ими выдуманных героев с невыдуманной судьбой. Он нисколько не жалел, что обрек себя на инвалидность. Нет, он понимал: это было необходимо для него. Тогда, конечно, на этот поступок его толкнули сильные эмоции, но впоследствии, долго анализируя, он пришел к выводу, что сделал все правильно. А научиться набирать текст лишь левой рукой — много времени не заняло.
 
Через три дня после позднего визита дровосека, Полине пришла посылка. Открыв крышку, она тут же схватилась за нос: от обнаруженного внутри тряпичного свертка жутко воняло. Развернув его брезгливо, лишь касаясь кончиками пальцев, она обнаружила в нем знакомую, правда, уже начавшую разлагаться, человеческую кисть. «Странно, что без обручального кольца», — заметила Полина и тут же удивилась самой себе, что при виде такой жуткой картины первое, что приходит в голову, это полное цинизма замечание. «…А может и разочарование», — добавила она и снова осеклась.