Руди

                Ю.Гельман
                РУДИ

                ***

Дождь шел второй день.

Небо будто переломилось, и из трещины, которую не способно было запаять октябрьское солнце, сочилась вода. Капли падали отвесно и тихо, будто кто-то держал над городом огромный дуршлаг – от горизонта до горизонта. Земля давно напилась: все поры, все ее капилляры были заполнены влагой. Мокрая трава улеглась под тяжестью воды, деревья понуро опустили ветви.

"Господи, как же там Руди?"

Весь день Саша думал только об этом. Зеленый троллейбус с номером 3125, разбрызгивая грязь передними колесами, в очередной раз пришвартовался к остановке. Из окна хорошо было видно суетящихся людей, зонты над которыми раскрывались или складывались. "43 минуты", – отметил про себя Саша. – "Задержался где-то. Предыдущий круг был на две минуты меньше..."

С самого утра он прилип к окну и, уцепившись за зеленый троллейбус, отмечал продолжительность его маршрута. Спутать этот троллейбус с другими было невозможно. На его борту большими желто-красными буквами был нанесен трафарет фирмы ULKER, а среднее боковое стекло заменял кусок вздутого наружу картона. "Обидно тому, кто сидит у этого окна, – подумал Саша. – Не видно улицу".

Было около пяти. В комнате становилось сумрачно. Саша оторвался от окна, прошел на кухню, порылся в аптечке. Руки и ноги были будто чужими, голова отяжелела, налитая чугуном температуры. Растворив “Эффералган”, он проглотил стакан пузырящейся влаги, раздавив зубами оставшийся от таблетки комочек.

"Как же там Руди?.."

Пробежав глазами программу, он включил телевизор, дал ему нагреться, и выключил. Старый диван с привычным протяжным вздохом принял усталое, больное тело хозяина, забившегося в угол. Покрывало сползло со спинки, и Саша не стал его поправлять, укрывшись под самый подбородок и сложив ладони на груди. Ломило под лопатками. Было больно и неуютно в теле и пусто, до вакуума пусто на душе. И одиноко...

Саша закрыл глаза, попытался вспомнить, когда он ел в последний раз. Зачем?.. Просто что-то шевельнулось под ложечкой и затихло. "Странно, – подумал он еще, – я совсем не голоден".

В подъезде на лестнице раздались голоса. "Пошли с работы, и опять лифт где-то застрял", – решил Саша.

Вдруг какое-то парнОе облако окатило его с головы до ног, разбросало по телу тысячу иголочек – не колючих, так, щекотных, – и прошло.

"Как ты там, Руди?"

    Эти дни – как созвездие Южный Крест,
                к которому я приколочен разлукой,
       и Судьбою, как бабою близорукой,
       не замечен и брошен...
       Хотя окрест –
       тысячи лиц – чужих, незнакомых –
       снуют в беспокойном хаосе дня,
       не слыша меня, не видя меня.
       Что происходит? – наверное, кома...
* * *
Соседский ротвейлер Фред был грозой всего района. На два сантиметра превышая стандарт по росту, он выглядел худее других кобелей, однако в силе и выносливости не уступал никому. Овчарки, доберманы, даже бультерьер Руф обходили его стороной. Точнее, их владельцы, зная агрессивный характер Фреда и завидев его издалека, уводили своих собак в сторону.

По словам же хозяина, в доме милее и добрее существа нельзя было пожелать. Однако, выходя на прогулку, Фред будто переключал в себе какой-то рычажок, и нетерпимость по отношению к другим кобелям выступала у него на первый план.

– Ты знаешь, – говорил хозяин Фреда Саше, когда они встречались на улице, – ей-богу, лучше бы было наоборот. Гуляя с ним, я испытываю жуткий дискомфорт, поскольку вынужден вертеть головой во все стороны. И стоит мне увидеть чужую собаку позже Фреда, нам уже трудно избежать драки. Другие-то не понимают его и подбегают поиграть, а мой зверь становится неудержим. Ты же знаешь, сколько у меня было неприятностей?

– Знаю, – сочувственно вздыхал Саша. – Однако все равно хотел бы такую собаку.

– Да брось! Ты не представляешь себе, что это такое!

Откуда мог знать хозяин Фреда, что у Саши дома – гора литературы по собакам всех пород: справочники, пособия, фотографии... Откуда было знать хозяину Фреда, что с детства Саша прикармливал бездомных дворняг, часто приводя их в квартиру, о чем сердобольные соседи не раз докладывали его маме. И откуда было знать хозяину Фреда, что много лет Саша мечтает приобрести собаку – именно ротвейлера! – существо, способное скрасить его холостяцкое одиночество.

Родителей у него уже давно не было. Жизнь, как мозаика, сложилась как-то несимметрично, кособоко. А Оля... Что Оля? Это совсем другая история...

Приезжая по выходным на рынок, Саша неизменно сворачивал в "собачьи" ряды, высматривая щенков, интересуясь ценами. И каждый раз все знакомо повторялось. Потом он быстро уходил, покупал продукты и возвращался домой – расстроенный и по-прежнему одинокий. Что тут поделаешь?..
* * *

Саша очнулся, когда за стеной снова начали стучать молотком. "Да что ж ему неймется! – подумал он раздраженно. – Опять новую икону купил, гвоздь забивает..."

Было уже темно. Из окна дома напротив бил резкий, неприятный свет. Много лет там вместо люстры висела всего одна лампочка, но какая яркая, зараза!..

В голове будто посветлело – не от света напротив, нет. Просто появилась какая-то пустота, освободилось место для мыслей...

Саша нехотя поднялся, задернул занавески.

"Как там теперь Руди?"
* * *
Мечта сбылась неожиданно – как все, что случается в жизни.

– Ты еще хочешь собачку? – без тени лукавства спросил как-то хозяин Фреда, встретив Сашу во дворе.

Саша посмотрел на него с подозрением, стараясь уловить насмешку в глазах.

– Я серьезно, – добавил сосед. – Есть щенки от Фреда. Мне, как хозяину кобеля, по неписанным законам положен любой щенок из помета. Я выбрал там одного. Хочешь?

На мгновение у Саши перехватило дух. Еще бы он не хотел! Какую бурю в душе порой вызывает такое близкое, осязаемое осуществление мечты!.. Но ведь... это же не бывает бесплатно...

– С-сколько? – спросил он нерешительно.

– Сто восемьдесят. Ну, как для тебя – сто семьдесят.

Поджав губы, Саша покачал головой.

– Я понимаю, – сказал сосед. – Отдашь не сразу, можно частями. Я могу подождать. Мальчик хороший. У суки, да и у нас, конечно, родословная – что надо. Руководитель породы в клубе считает, что это лучший помет в году. Сейчас им по полтора месяца.

– А когда... можно взять?

– Да хоть завтра.
                * * *

Сеточка тюля растянулась на половину комнаты. Лунный свет фосфоресцировал в каждой клеточке на полу, мягко серебрил коричневую полировку шкафа.

Голова уже не болела, но тело по-прежнему было ватным, тяжелым. Саша опустил ноги с дивана, долго стряхивал с лица остатки рваного сна, потом включил настольную лампу, зажмурился, вывалившись на свет из тьмы.

Было около одиннадцати. Он прислушался, подошел к окну, с минуту постоял, не шевелясь. Дождя уже не было, и оцинкованный лист подоконника молчал, как барабан, спрятанный в чехол.

Пройдя на кухню, Саша поставил на огонь чайник, присел к столу, долго смотрел на струйки голубого пламени, зализывавшего эмалированное дно.

Потом пил чай, и ему казалось, что в полутемной квартире, где можно ходить с завязанными глазами, он был не один. С ним был Руди...
* * *

Войдя в дом, Руди принюхался и решительно направился в кухню. Остановившись между столом и газовой плитой, он поднял мордочку и долго втягивал в себя запах супа и котлет. Затем оглянулся, посмотрел на Сашу, будто говоря взглядом "ну, корми меня, что ли", и, усевшись, почесал себе бок.

Включившийся холодильник щелчком и вибрацией испугал малыша, Руди вскочил и прижался к Сашиным ногам.

– Потерпи немного, – сказал Саша, – скоро я тебя покормлю. А пока пойди, познакомься с комнатой.

Он жестом пригласил Руди, но тот смотрел Саше в глаза и не двигался с места. Детский, не тронутый жизненным опытом взгляд. Тогда Саша повернулся и пошел в комнату, а щенок, как привязанный, потрусил за ним.
* * *

Наверное, есть в этом мире какая-то жуткая несправедливость. Она присутствует во всем, как некая постоянная составляющая в формуле жизни. Чем иначе можно объяснить то, что хорошее, светлое, все, с чем связаны надежды человека, его стремление к гармонии, все это покидает сей мир, увы, безвременно, оставляя пронзительную горечь разочарования, оставляя высосанную пустоту в душе. И тогда в эту душу – опустошенную и малоспособную сопротивляться, – легко проникает едва различимая тень, как авангард зловещей Тьмы, раздающая фиктивные авансы и соблазны вечного благополучия. Не каждому дано устоять, не каждому дано пройти это испытание.

Потеря близких, как веха, несущая в себе колоссальный заряд отрицательной полярности, становится этапом, становится, порой, рубежом, за которым человека часто ожидает Тот, чья улыбка, как правило, бывает фальшивой, а голос, сдобренный елеем, таит в себе двусмысленность и ложь.

Как не поддаться, как не вляпаться в привлекательную ажурную паутину, как сохранить понимание своего истинного места в этом мире – сохранить ВЕРУ? Кто прошел через это – пусть расскажет...
* * *
Ночь втянулась в комнату незаметно и естественно, как всегда. Настольная лампа выгревала круг под собой, и в этом круге суетливо дергалась красная секундная стрелка будильника. А еще были несколько листов бумаги и ручка, бегущая по ним торопливо, наискось.

Саша уже не чувствовал времени. Такое случалось с ним довольно часто и сопрягалось, как правило, с необъяснимым процессом творчества. Приходила ночь, обнимала его теплым, материнским крылом, избавляла от болезненных прикосновений чужих взглядов, давала в руки нить, берущую начало от звезд, – и тогда по ментальным каналам струйками стекали мысли, оформляясь в слова и строки. И в этом было непередаваемое наслаждение, в этом был трепетный момент общения с Космосом, который дарил ему неповторимое чувство полета и возвышения над рутиной и суетой. А может быть, и над собой... И рождались стихи – будто продиктованные Вечностью заклинания.

     О чем стихи?
        Так, ни о чем.
        О том, как медленно тянутся сутки.
        О том, что кто-то навис над плечом.
        О том, как пошлы чужие шутки.
        О чем стихи?
        О крылатом конвое,
        оцепившем ночью письменный стол.
        О шепоте, стоне, о крике, о вое
        склонившихся над листом.
        О том, как всклокочены мысли-паяцы,
        слово в слово жизнь повторив.
        О том, как волосы-протуберанцы
        разряжаются в воздух – искрами рифм.
        Письменно, устно – под напряжением –
        как на ветку,
        на строчку черным грачом
        упаду
        и замру без движения.
        О чем стихи?
        Так, ни о чем...
   * * *

Покормив щенка манкой, Саша постелил на кресле кусок войлока и посмотрел на Руди. С тугим животиком, круглым и сытым, тот превратился в такого себе увальня и бродил по комнате, заметно освоившись и осмелев. Ему уже нравилось у Саши, и Руди оглянулся, чтобы пообщаться с хозяином. Их глаза встретились.

– По полу тянет из щелей. Здесь тебе будет лучше, – сказал Саша, совершенно ясно видя в глазах собаки "человеческое" выражение.

Прислушиваясь к словам, щенок склонил головку набок и приподнял одно ухо. Как примерный ученик, он был послушен и внимателен.

– Тебе не нравится это место? – спросил Саша.

“Конечно, нравится,– подумал Руди.– Я просто знаю, что через несколько месяцев я уже не стану помещаться в кресле, и что тогда?..”

– Я утеплю дверь, – успокоил его Саша. – Потом, если захочешь, будешь лежать на полу.

“Это уже другое дело", – подумал Руди и, подойдя к Саше, потерся головой и бочком о его ногу.
– Мой ласковый песик, ты все понимаешь, да? – сказал Саша, поглаживая Руди по головке.

“И ты тоже, хозяин”, – подумал щенок и зажмурился.
* * *
Так началась новая полоса в Сашиной жизни – полная смысла и покоя. Руди быстро подрастал, набирал вес, и все больше становился похожим на своего отца Фреда.

Со временем он уже научился выполнять все необходимые команды, и иногда Саше казалось, что делает это Руди самостоятельно, не дожидаясь возгласа хозяина. А еще они придумали игру, известную детскую игру – кто кого пересмотрит. Вернее, не придумали, а стали в нее играть, и эти взгляды, замедленные моргания, переломы бровей собаки так хорошо ложились на сердце Саши, что были минуты, когда он вполне отчетливо сознавал себя счастливым.

Но идиллия длилась ровно три месяца. Без дня или двух – впрочем, какое это теперь имело значение?

В начале октября Руди заболел. Его нос стал сухим и горячим, движения вялыми, а глаза подернулись поволокой безысходности и печали.

– Что с тобой, бедняжка? – спрашивал Саша, поглаживая шелковистую головку щенка.

“Не знаю, – думал Руди, грустно вздыхая. – Но кажется, что это серьезно”.

– Что же ты меня огорчаешь?.. – приговаривал Саша. – Что же ты, Рудичка...

Он пролистал свои книги, пытаясь по симптомам определить заболевание, и решил все-таки обратиться к ветеринару.

А Руди, тем временем, становилось все хуже. Вечером он уже отказался от еды, стал рвать зеленой слизью, как-то очень быстро отощал и все время лежал, опустив голову на лапы. Саша заварил ему ромашку, подорожник, еще какие-то травы, но пес даже не притронулся к мисочке.

Около семи пришла Катя. Ей было всего двадцать четыре, но хозяин Фреда говорил, что лучшего доктора для собаки не отыскать. Осмотрев Руди, Катя отодвинулась от него, сложила руки на коленях и вздохнула. Было видно, что ей не хотелось огорчать Сашу.

– Парвовирусный энтерит, – сказала она, поправляя свои огненно-рыжие волосы. – К сожалению, ротвейлеры чаще всего от него страдают.

– У меня есть книга, я посмотрю... – сказал Саша.

– Не надо, я скажу и так. Смертность очень высокая, выживают только одна или две собаки из десяти.

Это уже был приговор – ужасный, нелепый. Но Катя не привыкла раздавать обманчивые надежды. Она была реалисткой. В ее профессии, должно быть, иначе нельзя.

– И что... – голос Саши задрожал, – у... у нас нет шансов?

– Шанс есть всегда, но все дело в том, как его использовать.

– Катя, понимаешь, – сказал Саша, чувствуя, как судорожно искривляется его подбородок, – если Руди погибнет, – это будет катастрофа всей моей жизни!..

– Ну, зачем уж так?.. Я вот для чего пришла? Будем бороться, будем искать его шанс.

– Его шанс?

– Да, его, а не наш, – подтвердила Катя. – Любому, кто болеет, Богом отпускается шанс на выздоровление. Собаке ли, человеку – не имеет значения. И врач – это лишь проводник божьей милости в душу больного.

– Но ведь ты лечишь тело, – сказал Саша, удивляясь направлению, в котором сдвинулся разговор.

– Да, лечу тело,– повторила Катя, – тело, как вместилище Души, которым она, Душа, управляет. И если мои усилия совпадут с движением Души, тогда должно наступить выздоровление. К сожалению, такое случается нечасто, особенно с ротвейлерами. Я-то все делаю одинаково для любой породы, методика лечения одна на всех, однако... Что-то есть, видимо, в роду ротвейлеров, что отличает их от других. Какой-то особый собачий менталитет, что ли...

Она замолчала. Саша смотрел на нее с нескрываемым удивлением, и уважение к этой девочке и ее странной философии росло в нем и укреплялось.

Катя достала из сумки какой-то справочник, долго листала его, задерживаясь на некоторых страницах, бубнила что-то себе под нос. Она будто отключилась, ушла в себя, не замечая присутствия Саши. А он все это время сидел на диване рядом с Руди, поглаживал его головку, и руки Сашины заметно дрожали...

Отложив справочник, Катя быстро приготовила несколько шприцев и капельницу.

– Ты завари пока травы для клизмы, – сказала она Саше. – Он теряет много жидкости, будем восстанавливать баланс.

– Да, конечно! – воскликнул Саша и ушел на кухню.

Он отсыпал по ложке травы из пяти или шести коробок, поставил на газ кастрюльку с водой. Из комнаты доносился голос Кати. Она делала щенку уколы, приговаривая при этом какие-то ласковые слова. Саше казалось, что Катя произносит настоящие заклинания.

– Ты куда это собрался, дружок? – вдруг сказала она.

Услышав вопрос, Саша вбежал в комнату и увидел, как Руди, поднявшись на лапки, проявляет явное желание спуститься с дивана. Он подхватил его под грудку и поставил на пол. В ту же секунду струя жидкости слишком характерного цвета и запаха вырвалась у щенка из-под хвостика, образуя на полу грязно-бурую зловонную лужу.

– Такое уже было? – спросила Катя.

– Нет, первый раз, – ответил Саша в растерянности. – Это что?

– Это кровь, – грустно сказала Катя. – Плохо...

Руди, пошатываясь от слабости, стоял посреди комнаты, виновато подняв глазки на Сашу.

“Извини, хозяин, – думал он. – Мне действительно очень плохо. Будь, пожалуйста, всегда рядом, чтобы в следующий раз я не залил диван".

– Это может повториться? – спросил Саша.

– Ну, в принципе, да, – врастяжку ответила Катя. – Болезнь протекает от двух до пяти дней, и кровавый понос может быть неоднократно.

“Да, вляпался я”, – подумал Руди, и ему стало страшно.

Саша уложил его на диван, подстелив под щенка простыню, сложенную вчетверо, и кусок полиэтиленовой пленки, а под попку подоткнул рукав от своей старой порванной рубашки.

– Сейчас сделаем капельницу, и он должен уснуть, – сказала Катя. Я добавила димедрола. Пусть поспит. Пусть его Душа во сне пообщается с Богом, попросит исцеления.

– Катя, ты верующая? – спросил Саша вдруг.

– Каждый человек верующий – это заложено природой.

– А атеизм?

– Атеисты обманывают сами себя, ибо отрицают Бога в собственной душе. Это всего лишь глупая попытка выделиться.

Они помолчали несколько минут.

– Откуда в тебе все это? – спросил Саша.

– Не знаю, – пожала Катя плечами. – Просто это всегда было моим мироощущением, я всегда так чувствовала, с детства.

– А ты... замужем?..
* * *
Пять дней и четыре ночи Саша не отходил от Руди. Все это время он не брился и почти не спал, его лицо осунулось, потемнело. Только глаза еще хранили живой огонек надежды, но и те тускнели день ото дня.

Катя приходила каждый вечер, делала уколы и капельницы, но состояние щенка не улучшалось.

Руди уже не поднимался. Несколько раз он пытался встать, но лапки не держали изможденное тельце. Глаза его потухли, в них застыла невыразимая боль.

– Чего же ты, Рудичка, – приговаривал Саша, сидя возле него. – Ты уж постарайся, а?.. Борись, Рудичка, борись! Не подведи нас, родненький. Помнишь, как мы бегали с тобой наперегонки в парке? Помнишь, как вместе купались в реке? Неужели этого уже никогда не будет?! Я не верю, Рудичка, не верю! Ведь ты сын Фреда, ты должен быть сильным. Борись, сынок! Я ведь тоже Собака по гороскопу, я понимаю тебя, как никто другой, и я верю, что ты сможешь, ты поправишься...

Руди лежал тихо, вяло – как черная тряпочка. Иногда чуть сдвигал головку, тяжело вздыхал. Он давно ходил под себя, и Саша изорвал на прокладки почти все свои старые вещи.

А однажды – это было четвертой ночью, – Руди вдруг поднял головку со скрещенных лапок и долго смотрел, туманно и отрешенно, перед собой. Будто какое озарение снизошло на него.

“Мой Дог, – думал в эти минуты Руди, – я знаю, что Ты есть. О Тебе мне рассказала однажды большая голодная собака на проспекте какого–то ленина. Мой Дог, я родился в год Человека, это плохая примета для нас, я знаю. Всем собакам, рожденным в такой год, не везет в жизни. Но мне-то повезло. В любом правиле встречаются исключения, и ты знаешь это не хуже меня. Какого хозяина я встретил!.. Мой Дог, посмотри, как страдает и мучается теперь мой человек! Он очень добрый, мне было так хорошо с ним. Мой Дог, разве Ты был недоволен, что один из Твоих подданных счастлив? А иногда мне казалось, что если бы мой хозяин родился собакой, то наверняка стал бы одним из Твоих приближенных. Мой Дог, помоги мне выжить! Я не хочу своей смертью приносить горе этому человеку. Не хочу, понимаешь?.. Он не заслуживает этих страданий. Ты молчишь, мой Дог. Почему Ты молчишь? Дай же мне ответ. Снизойди ко мне своей благодатью, и тогда я, когда вырасту, буду славить повсюду имя Твое и величие Твое, каждому брату и сестре своей по крови расскажу о щедрости и милости Твоей..................... но... почему так? Мой Дог, я не боюсь смерти, но... ведь это несправедливо... по отношению... к человеку....................”
* * *
Руди умер на шестые сутки вечером. За несколько часов до этого Саша попытался положить руку ему на животик, чтобы своим биополем воздействовать не его состояние, облегчить муки. Наивная попытка оправдать собственное бессилие. Самоуспокоение... Впрочем, еще вчера было все ясно. Вчера мог произойти перелом, вектор смерти мог бы повернуться вспять. Мог бы... А теперь щенок, невероятным усилием воли приподняв заднюю лапку, оттолкнул Сашину руку.

“Не нужно, хозяин, – подумал он. – Ты не сможешь помешать моему Догу забрать меня...”

– Он не хочет бороться, – тихо сказала Катя. – Он не хочет жить... Бог не дал ему шанс, и Руди понял это. И я тут уже ничего не могу сделать…

– Не верю, не верю! – воскликнул Саша, и слезы навернулись ему на глаза.

Катя ушла, а еще через какое-то время поведение Руди изменилось. Он перевалился на правый бочок, вытянул лапы, задышал поверхностно и часто. Саша не отходил от него все последние полтора часа. Глаза Руди запали, головка была откинута назад, с каждым выдохом из его легких вырывался сдавленный хрип. Были моменты, когда его дыхание становилось более размеренным и тихим, и Саше казалось, что Руди просто засыпает. Но потом все снова возвращалось, и хрипы усиливались.

Около девяти часов вечера Руди вздохнул в последний раз, дернулся, приоткрыл на мгновение глаза и выдохнул – протяжно, облегченно. Затем его лапки распрямились, губы слегка поддернулись вверх, в смертельном оскале обнажая молодые резцы челюстей, так и не ставших грозными...

Он затих и успокоился.

Саша стоял на коленях возле него и плакал. Через час, завернув Руди в простыню и пленку, Саша вынес его на балкон. Было пасмурно и холодно. Ни одна звезда не маячила в черной бездне октябрьского неба.

Всю ночь Саша просидел за столом, уронив голову на руки. В его мозгу царил хаос, и лишь одна мысль, как милицейская мигалка, пульсировала в нем: как теперь жить?.. как теперь жить?..
* * *
Утром, уложив тело Руди в дорожную сумку, Саша взял лопату и отправился в большой сквер, расположенный в десяти минутах ходьбы от его дома. Там, на одной из полян, где они так часто гуляли вдвоем, он выбрал место возле молодой, одиноко стоявшей березки, и начал копать.

Шел дождь, холодный осенний дождь, ленивый и медлительный, как полет опавшей листвы. Вокруг не было ни души.

Легко подорвав верхний дерновый слой, Саша обнаружил под ним спрессованную годами полусухую глину с вкраплениями известняка. Вскоре ему стало жарко, и он последовательно снял с себя куртку, свитер, и даже рубашку. Он не чувствовал холода, напротив, его тело парИло от выделяемых в работе калорий. Он не чувствовал и усталости, как не ощущал течения времени, которое пришлось затратить на рытье могилы. Его движения были монотонно-механическими, и в то же время в них присутствовала невероятная одержимость.

Наконец, прокопав в глубину на два штыка, Саша остановился и перевел дыхание. Надев на совершенно мокрое тело рубашку и свитер, он постоял еще несколько минут, закрыв глаза и подставив лицо дождю, затем раскрыл сумку и вынул из нее окоченевшее тело Руди. Положив его рядом с могилой, Саша приоткрыл головку щенка и выпрямился.

– Я хороню тебя по православному обряду, лицом на запад и ногами на восток, хотя по происхождению ты, должно быть, лютеранин. Прости меня, Руди, я не смог сохранить твою жизнь. Но я никогда не забуду тебя.

Затем, прикрыв мордочку щенка, он опустил его в яму и засыпал могилу землей. Отыскав неподалеку вывернутую из дорожки бетонную плитку, размером и весом как раз подходящую служить могильной плитой, Саша положил ее сверху на земляной холмик. "Хорошо, – подумал он. – Бездомные собаки не разроют могилу".

Постояв еще какое-то время рядом с Руди, Саша медленно соскреб с лопаты налипшую глину, взял сумку и пошел прочь.

Дома он налил полстакана водки, сделал бутерброд с колбасой и помянул щенка один на один с тишиной.
* * *
За ночь небо очистилось.

Луна, вынырнув из дождливой темноты на сухое место, – будто отряхнулась, как мокрая собака. Улица посветлела, в лужах ярко и празднично отразились умытые ночные фонари; мрак, скуля и поджав хвост, затаился в подворотне.

"Мрак – какое короткое и емкое слово, – подумал Саша. – В четырех буквах спрессована целая бездна..."

Он сидел за письменным столом, и ночь, заглядывая через плечо, заучивала его строки....
Из подъезда грохочет мрак,
из бутылки хохочет змей,
из души выползает враг,
за углом поджидает смерть.
За окном догорает день
и во сне смыкается круг,
по пятам – не укрыться – тень,
и на шею – петлею рук...

* * *
Утром небо на востоке медленно порозовело. Было воскресенье, день обещал быть сухим и теплым.

Позавтракав, Саша отправился в знакомый сквер – слишком знакомый и слишком печальный, особенно после долгого, как целая жизнь, дождя. Он шел медленно, отрешенно, как, наверное, любой из смертных шел бы на эшафот. Торопиться не стоило. Ничего нового и неожиданного не могло открыться ему на знакомой поляне – лишь место траура, место, навсегда отмеченное черным крестиком на карте его памяти.

Мимо прошелестела иномарка. Из опущенного стекла задней двери выглядывал огромный дог – независимый, солидный. Он щурился от потока встречного ветра, но не убирал голову внутрь машины. Для него продолжалась жизнь, и хотелось новых впечатлений. С высокомерной ленцой он посмотрел на идущего по улице человека...

"Ах, Руди! – подумал Саша. – За четыре месяца он прошел путь, который другие собаки проходят за десять лет. Или двенадцать. Или того больше... Что он понял в этой жестокой жизни, что унес с собой?.. Запомнил ли он меня, наше общение, нашу дружбу, как запомнил все это я сам?"

Оранжевый диск неуютного осеннего солнца вскарабкался, наконец, на крышу старой пятиэтажки и брызнул во все стороны лучами яркого, но уже прохладного света. Растекаясь по многочисленным рукавам улиц, в город вплывал день.

...Выйдя на поляну, Саша остановился, как вкопанный. То, что он увидел, повергло его в шок. Все его усилия оказались напрасными, ибо случилось то, чего он больше всего опасался. Бетонная плита, которую он позавчера с таким трудом дотащил до могилы, валялась теперь в стороне, земляной холмик был разрыт, и сквозь грудки мокрой глины выглядывали концы грязно-желтой простыни.

Подобрав отломанную ветку, Саша деревянными ногами подошел ближе, пошевелил просевшую землю. Сомнений не осталось: могила Руди была пуста...

Тяжелый стон вырвался из Сашиной груди, кровь отхлынула от лица, ноги онемели.

"Четвероногие вандалы! – подумал он. – Трупоеды, изверги! Что же вы натворили, как посмели? Господи, почему так?!"

Увидев неподалеку дырявое ведро, Саша перевернул его дном вверх и, подстелив сложенную газету из кармана, присел рядом с разоренной могилой. Две слезы – крупные, искренние – веско ударились о его колено. Обхватив голову руками, Саша застыл, как изваяние.

Погрузившись в себя, он, по обыкновению, снова выпал из времени, – надолго, а может быть, теперь навсегда...

...Очнувшись, Саша почувствовал, что ему жарко. Расстегнув "молнию" на куртке, он огляделся. Рядом, заискивающе помахивая хвостиком, резвился яркий солнечный день. Посреди туманной промозглой осени – он был как бриллиант в потускневшей оправе из мельхиора.

Растерев пальцами влажную пелену, давно застилавшую его глаза, Саша увидел под ногами большого рыжего муравья. Волоча за собой какую-то очень нужную былинку, неугомонный трудяга преодолевал одну преграду за другой.

"Плоскость, – провожая его глазами, подумал Саша. – Плоскость есть уровень жизни муравья. Длина и ширина. Все. Поляна – его страна, сквер – Вселенная. Меня для него нет, я – в другом измерении. Как просто... А ведь часто люди опускаются до уровня плоскости. И снова – длина и ширина, два измерения... Может быть, так легче? Ползти по жизни, не замечая ничего. И никого. Не поднимая головы. Даже не пытаясь открыть для себя небо – третье измерение, высоту... Полет фантазии, устремление мыслей. И еще – время. Как шкала жизни, как индикатор ее уровня. Данное для осмысления, оно всех ставит на свои места. Время... Как оно жестоко порой, что оно делает с нами!.. А еще – связи между живыми существами, тонкие, прозрачные нити симпатии или неприязни. Эти неуловимые подвижки души – тоже, видимо, одно из измерений этого мира. Может быть, даже самое главное, исходное, с которого и начинается жизнь. Данное Богом... Вот! Вот что в основе всего! И вот Кто! А я – всего лишь точка, маленькая, неприметная точка на бесконечной голограмме Вселенной. И все мои координаты – в Нем! Мои успехи и промахи, мое одиночество и моя любовь – все в Нем. Ибо сам Он – Любовь. Да, теперь я понял это. Только теперь, когда потерял... Руди..."

Муравей давно выпал из поля зрения. Появившись перед глазами, пробудив в Сашином сознании волну размышлений, он растворился в своей плоскости. Дотащил ли свою ношу?

Выпрямив спину, Саша расправил плечи, напряг занемевшие мышцы. И вдруг вспомнил о Кате... А потом поднял лицо к небу. И оторопел. До мурашек по телу, до озноба, до остолбенения. Он смотрел вверх, и радость, восхищение и восторг, еще не осознанные до конца, густо и плавно заполняли его душу.

По одинокому белому облаку, утопая подушечками лап в молочной густоте, медленно шел Руди...
                Николаев. Ноябрь 1997 г.