Горец

                Ожогин шагнул с табуретки на парапет балкона, рука скользнула по голой штукатурке стены, под ногами пятнадцать этажей небоскрёба, на верёвках полощется бельё, словно белые флаги на крепостных стенах. Глаза невольно закрылись,  годы жизни промелькнули длинной чередой, асфальт кинулся навстречу…
             Вот он попыхивает сигаретой, дым окутал с головой, валит из ушей, порыв ветра подхватил клубы, повертелся так и сяк, выбирая направление, растянул тонкой сизой лентой, уволакивая в сторону. На остановке ещё двое. Женщина, что оказалась на пути дымовой завесы досадливо сморщилась, приоткрыла хорошенький ротик, явно пытаясь что-то сказать, но не сказала, лишь фыркнула и перешла на новое место.
             Валентин рассеянно посмотрел на неё, женщина сжала губы, взглядом ударила, как кувалдой между глаз, полыхнуло, посыпались искры, невысказанные слова пропечатались в воздухе: «Неандерталец неотёсанный, пепельница прокуренная, первобытный гибрид! Весь мир бросает курить, но в нашей стране, как всегда всё шиворот навыворот! Мало того, что все мужское население смолит денно и нощно, так и женский пол туда же.  Начиная от шестилетней пигалицы до дряхлеющей старушки, что осыпается песочком, удобно, кстати, за ними дефилировать по гололёду, как с цепи сорвались, сосут эти палочки, да не за углом, как раньше, а средь бела дня, сосут, пускают дымок. Как будто порядочной женщине больше сосать нечего…» Она искоса бросила взгляд, между лопаток кольнуло, победно припечатала: «Осталось только тело расписать татуировками, как у индейцев, кольцо в нос, да серьгу в ухо».
              «Люди нынче нервные, - думал Валентин, - «И погода мерзкая с самого утра. Не туман, не морось, но земля мокрая, грязные серые тучи нависли над  головой, клюют в темя. Видно и у тех наверху бывает настроение не ахти, когда на всё наплевать, стадами лезут в петлю». Покачиваясь медвежонком, с характерным перестуком подрулил трамвай, двери распахнулись не сразу, будто вагоновожатый раздумывал, а стоит ли вообще открывать, не проехать ли мимо. Ожогин вцепился в поручень, хмуро зыркнула контролёр, дородная на полтрамвая тётка, мол, сейчас встану, мало не покажется, взглядом схватила за горло, залезла в карман, пересчитывая купюры.   
             Он плюхнулся на сиденье, трамвай под весёлый перестук побежал дальше, к окну приклеился двойник вагона, близнец-кондуктор, кровь с молоком, редкие пассажиры.  Единственная разница, что моргая глазищами, через салон пролетают встречные автомобили. А вот и он собственной персоной размазан по стеклу, в тёмной куртке, греко-римский нос картошкой, губы вытянуты в нитку, обычно такие у сотрудников гестапо или НКВД, добрый взгляд сверлит насквозь, проникает в душу, под глазами мешки, лицо крупное, отъевшееся, остатки волос прикрыты кепкой. 
            Ехать минут сорок, Валентин попытался задремать, но, серые мысли атаковали, налетели роем, как пчёлы на цветок. Вонзили жала в мозг, жужжат с проворотом. «Чёртов перекрёсток, пятый, десятый? Он давно сбился со счёта. Жизнь штука многогранная, многоликая, дойдёшь до перекрёстка или до нового уровня, кто любит резаться в баймы, поймут, о чём я, застываешь, как витязь на распутье. Вечная проблема выбора пути: налево пойдёшь – там бабы с водкой, направо – удача хвостом машет, поодаль милиционер радостно потирает руки, можно ещё назад… на печку или на диван с газетой, кому что больше нравится, чтоб никто и ничего. Самое страшное впереди – туман, не видно не зги,  неизвестное далёко.
           Нырнёшь в туман, руки перед собой, как у слепого, бредёшь на ощупь. Глядишь, вроде солнышко показалось, туман рассеялся, дорогу на сотни вёрст видно. Да только на очередной перекрёсток натыкаешься и вновь та же диллема точит червём. Под воздействием  обстоятельств приходится и жизнь кардинально менять и специальность, и взгляды на эту самую жизнь. Есть умельцы, что обходятся малой кровью, меняют лишь жену, старую тёщу на новую, но это уж слишком… слишком, я не экстремал, боже упаси. Когда ещё новая тёща кровушки твоей напьётся, успокоится, лет десять-пятнадцать на догрызку-притирку уйдёт, а жизнь, то одна, одна.
             Коллеги по работе, родственники, друзья, приятели, все считают его белой вороной. Все, всегда и везде. Но Валентин идёт своей дорогой, ведь даже ребёнок знает, что толпа всегда не права, а правы одиночки, что выбиваются из стада, ведут массы за собой на неизведанные сказочные луга, где и кормовая трава в рост человека и хищников на порядок меньше. И только знай себе постёгивай кнутом отстающего для острастки или пряник в зубы вовремя суй, это как обстоятельства сложатся. А кому-то и пряник разжевать нужно. Главное, не оповещать ни под  каким предлогом широкие массы о том, что они всего лишь ведомое стадо, не дай бог когда-нибудь узнают, об этом не гу-гу, запрет под семью печатями.
              Ожогин чувствовал мощь, но не ту неандертальскую, когда под кожей бугрятся валики мышц, а лбом иной умелец с лёгкостью протаранит стену, врежет так, что и череп 
должен бы разлететься вдребезги, ан нет – цел и единственная извилина цела, слава богу,  глубоко спрятана, всё-таки единственная, и хочется, хочется бегать в шкуре леопарда с топором или дубиной за мамонтами, а что-то древнее, яркое, как космос, искромётное и неосязаемое. Вот как летней ночью, когда ароматы кружат голову, звонкой трелью разбивают тишину соловьи, вторят кузнечики, вроде и спать хочется, но отчего-то не спится.
             Поднимешь голову, а в небе тьма тьмущая звёзд, галактик, далёких и близких планет. Кажется, протяни руку и ухватишь за блестящий хвост вот ту, что сейчас сорвалась и летит в тартарары, но не ухватить. Остальные и пытаться не будут, посмотрят эдак с подозрением, ещё и у виска покрутят, звёзд то до чёртиков, хочешь завтра попытаешься, хочешь через год, а те в ком мощь эта странная дремлет не оставляют смешных попыток. Очередная звезда сорвалась с пьедестала, летит, вот сейчас, уже, почти поймал, но опять удача молнией пронеслась мимо и придётся всё начинать сначала. Кто-то вот так всю жизнь мыкается, другому в какой-то момент надоедает мчаться впереди на белом коне, прыгает на протянутые руки в море серых человечков, коих на Земле шесть миллиардов, и тает в набежавшей волне. Здесь свои плюсы, требования то минимальные: посадить печень, построить тёщу, вырастить дармоедов, тьфу ты, - построить дом, посадить дерево, вырастить сына…  Но есть и те, кому удаётся… звезду за хвост… Вот только редко доживают до старости,  толи звезда руки жжёт, то ли заглянув за край, где дух захватывает и ответы на все вопросы по полочкам раскладываются, назад возвращаться совсем не хочется, вот и торопятся домой… за край.      
             Им восхищались, его любили, но не понимали даже друзья. Надолго исчезая из поля зрения, изредка всё же позванивали, обмениваясь дежурными фразами, всё-таки друг - хоть и с белыми перьями. Приятелей и сейчас пруд-пруди, приходите гости дорогие, отсыплю от щедрот своих, добрый я. Выпьет Ожогин - душа человек, тамада и только, не родился ещё тост, что он не знал бы, не создали ведро, что не осушил бы, да и перья в этом случае дома прячёт в укромном месте. Таскать тяжело, да и просто смешно смотрятся… в салате. А то, что после загула трясёт всего по три дня, сердце с печенью и желудком с красными глазами на личной морзянке перестукиваются, о том лишь близкие ведают. Для тех, кто сугубо трезвый образ жизни ведет, поясняю – близкие это те люди, кто в трудную минуту тазик для нескромных нужд и кружку с водой подадут.
             Валентин, когда-то был энтузиастом, куча новых идей фонтанировали, как из рога изобилия, на работу несли, как на праздник, едва сдерживал энергию, что выплёскивала через край. Но жизнь шлифует, обтесывая возрастные грани, с годами стирает желания, заодно съедая и возможности. Кто-то успел, кому-то удалось, другой переключился в совершенно иную отрасль, образование нет, тяму не хватает, но денежки пошли, косяком пучеглазым, сыпятся в карман, позвякивают, и не вернуться к главному, что ещё в юности срослось с душой, для чего может и родился на свет.  Или просто железнодорожник не вовремя переключил стрелку, и скакнул состав по запасному пути, не спрашивая разрешения у диспетчера. Скакнул, понёсся, набирая скорость, в глазах машиниста блеск, смех разрывает лёгкие, тупик вылетел навстречу так неожиданно, что он едва успел вдавить педаль до упора. Спас поезд, где тысячи пассажиров спят сном праведников, хотя половину из них и стоило бы в топку поверх углей или, что я изверг какой - с моста под откос…
             Спас… сам чудом жив остался, но паровоз вдребезги, на запчасти и, то не сгодится.       И вот лежит он на запасных путях, ржавчина грызёт ступни, бок лижет, подбирается к голове, точит незаметно. Ожогин горячится, поднабрался основательно, но всё-таки… нашёл того стрелочника, да и саданул между глаз не спрашивая отчества, как водится между русских людей, добавил разок, ещё и ещё, для верности. Удар под дых, хук в ухо, честный  американский  между ног. Все бьют стрелочника, а чем он хуже других? Не себя же винить? Бей кого видно, чтоб вокруг боялись! Не себя же? Себя жалко!!!
             Пьянь в глаза, Валентин поплакал над избитым, хотел ногами попинать, но в душе что-то дрогнуло, шевельнулось, слишком по-американски получается, всё-таки в России живём, поднял руки, но те, как клешни свинцом налитые, нелегко кулаки подымать, то ли дело стопку...  Да и то дело рискованное,  бывает, прыгнешь с утра в стакан, ждешь, когда вдребезги стекло разлетится или голова треснет, а там ни конца не краю… колодец глубокий, дна не видно, но редко кто захлёбывается, чаще вычерпывают до дна и лицом в салат или под стол. Самые крепкие держатся дольше, под стол падать гордость не позволяет, у тех за спиной бабка с косой верхом на сосновом ящике, поскрипывающем дешёвой доской». 
            Трамвай мягко дёрнулся, вагоновожатый, возвращая к действительности, озвучил остановку металлическим голосом, Валентин кинулся к двери, ноги коснулись ступенек, но снизу пошла тараном старушка, бросила навстречу сумку. Ожогин сложился пополам, губы съела гримаса, но успел перепрыгнуть  через поручень, двери закрываются, он почти на свободе, зато старушка уже на ступеньках, за клюкой следить времени нет, вперёд на штурм. Валентин зацепился за край бабкиной клюки, выпорхнул наружу, как птица, пролетел метра два соколом и приземлился аккурат посредине лужи. Последнее что заметил сморщенное, как печёное яблоко бабкино лицо за стеклом, улыбку Моны Лизы с двумя клыками в беззубой пещере.            
            Валентин поднялся, бабке грозить поздно, трамвай-то тю-тю, смахнул потёки со лба, по рукавам зазвенели ручьи, на штанах грязь собралась в реки. Он как цапля переступил через другую лужу, рассмеялся невесело, зачем выпендриваться – ведь всё равно грязный, как чёрт. По дороге домой избирал безлюдные тропки, прятался от знакомых. Следом увязался щенок, тыкается в пятки, повизгивает, жалкий, мокрый. Перед дверью Ожогин оглянулся, пёс виляет хвостом, взгляд преданный, как накопленные грехи, поднял передние лапы, машет. Валентин махнул рукой, будь что будет, дверь приглашающе распахнулась, щенок проскользнул между ног. В подъезде ни души, слава богу, он поднялся на пятый этаж, выше только крыша, на подоконнике рядком расселись голуби, требовательно косят то одним, то другим глазом. Валентин ковырнул в сумке, в пакете недоеденная краюха хлеба, крошек предостаточно, отсыпал с барского плеча, голуби накинулись, едва пальцы не обглодали.   
            Палец вдавил кнопку звонка, мелодичная трель разорвала тишину на площадке. На  третий звонок за дверью послышались шорохи. Донёсся голос дочери: «Кто там?», потемнел глазок. Не дожидаясь ответа, она распахнула дверь, потянуло теплом, щенок оглянулся на него, хвост заработал веером, опасливо проскользнул в прихожую. Валентин вошёл следом, дочь лениво махнула рукой, ныряя в свою комнату. Жена выскользнула из ванны, горячая, распаренная, как сковорода, глаза - угольки, на голове полотенцем свернулась медуза.   
   - Явился, не запылился, - прокричала Елизавета.
   - Завелась, как не заладился день с самого утра… - произнёс он.
   - А у тебя всегда всё ни слава богу! - сказала она.
   - Опять явился на ночь глядя, - констатировала Елизавета.
   - Какая ночь, половина девятого только, - произнёс Валентин.
           Елизавета подошла ближе.
   - А ты что это в грязи по уши? Нажрался таки сволочь, – не дожидаясь ответа, произнесла она.
   - Да не пил я, ты же знаешь, что завязал я со спиртным, - сказал Валентин.
   - Вы все мужики такие - сегодня завязал, а завтра полон под завязку, знаю я вас, - сказала жена.
   - Не буди во мне зверя, - сказал Валентин.
   - Хомячков что ли? А ну дыхни! – приказала Елизавета.
            Она придвинулась вплотную, нос подрагивает, как у ищейки, недоверчиво принюхалась, брови сдвинулись домиком.    
   - А почему грязный такой? – спросила она.
   - Не поверишь! Задумался в трамвае, чуть свою остановку не проехал, в последний момент к выходу кинулся, а навстречу старушенция прёт тараном, попытался проскользнуть, а она мне клюку между ног и пристроила, спикировал точно в лужу, -ответил он.
   - Ага, не понос так золотуха. А почему так поздно? – продолжала допрашивать Елизавета.
   - Срочный заказ, пришлось немного задержаться, - проговорил он.
   - Осточертело мне всё! Дома почти не бываешь, то на работе, то в гараже. Да ладно бы ещё с машиной возился, как нормальные мужики, так у тебя там художественная мастерская. Толку то от твоей мастерской?! У меня даже шубы до сих пор нет, а годы-то идут, дочь почти невеста, столько всего надо, – сказала жена, глаза требовательно сверлили лицо.
   - Да ладно тебе прибедняться, не хуже других одеты, шкафы от барахла ломятся, а вам всё одеть нечего. Не шуми, на вот возьми, как раз предыдущий заказ окончил, деньги отдали, -   ответил Ожогин, раздеваясь, куртка с брюками полетели в бак для белья.
   - И вот на это ты жить прикажешь?! Цены растут, как на дрожжах, инфляция за горло хватает, – воскликнула она.
   - На следующей неделе зарплата на основной работе, дня через три закончу следующий заказ. А может мне ещё на одну работу устроиться? - спросил Валентин.
   - А может и устроиться, если не можешь семью прокормить. Или я её должна содержать? Я надеюсь, ты ещё помнишь, кто мужчина в этом доме? – спросила жена.
   - У меня и так выходных почти не бывает, - ответил он.
   - Да, а жить-то когда по-человечески будем? Вспомни, когда ты в армии служил, а я тебя ждала беременная, кормили родители, а потом ты кем только не работал, и всегда жили от зарплаты до зарплаты, а сейчас в художники подался, обещал – красную икру ложками есть будем. Ну и что? Где икра красная? – проговорила она.
              За спиной скрипнуло, Валентин обернулся, в дверном проёме показалась дочь, застыла на пороге, глаза отсутствующие, но уши явно участвуют в разговоре. 
   - Прекрати, ребёнок слушает, - сказал Валентин.
   - Что прекрати! Пусть слушает. Правда, видите ли, ему не нравится! А вспомнила! Один раз мы даже устраивали приём на высшем уровне, было такое, помню, а сегодня – загляни в холодильник, там мыши вешаются от сочувствия к хозяевам, - произнесла Елизавета.
   - Ты пойми, когда-то ради вас я уже бросил любимую работу, тебя не устраивала зарплата и все годы, что я мыкался, как неприкаянный, меняя специальности, душу тянуло к краскам, ночами снились холсты и кисти. Вот закончу последнее полотно и выставлю картины в выставочном зале, кто знает, может, и оценят люди, принесу тебе сумку полную денег, - сказал Ожогин.
   - Мечтатель хохол! – сказала жена. 
   - Ну и что с того, что мечтатель? Вспомни юность? Несбыточные грёзы о потерянных в джунглях городах, затерянных кладах, откроешь сундук, а там злато, алмазы, жемчуга и бриллианты. Заказы – это ж для поддержания штанов, главное творчество, - сказала он.
   - Насчёт бриллиантов поподробнее, - попросила Елизавета, глаза осветили комнату. 
   - Тебе всё одно, пойми бриллианты не только в сундучках на дне морском, у кого-то душа не огранённый алмаз, иной с рождения самородок, светит, мир согревает, а кто-то… - произнёс Валентин.
   - Ой, а это ещё кто? – перебила дочь.
   - Отец доченька! Я понимаю, что на клоуна похож, а рассуждения, как у инопланетянина, иногда ведёт себя, как женщина, но это он, - проговорила мать.
   - А за ним кто? – спросила дочь.
               Валентин переступил с ноги на ногу, любопытство взяло вверх, изучая помещение и обитателей, щенок выглянул наружу, тявкнул, лавиной хлынули незнакомые запахи,   мокрый чёрный нос смешно подрагивал.
   - Какой хорошенький! – сказала дочь. 
   - Ты с ума сошёл! Я сколько раз говорила, чтобы в доме не было никакой живности, вам игрушка нужна, а кто за ним убирать будет? А? Кормить, купать, гулять? – спросила жена.
   - Ну, что мы маленькие? Сам справлюсь, вот дочь поможет, - ответил он.
   - Не такой уж он и хорошенький, наверное ещё и блохастый, - проговорила дочь, исчезая  в комнате.
   -  Я не собираюсь жить с несусветной вонью. Выбирай я или псина! – поставила ультиматум жена.
               Щенок поглядывал то на одного, то на другого, хвост взбивал воздух, Елизавета почувствовала, как что-то тёпло-мокрое ткнулось в тапки, шершавый язык облизал кожу. Ожогин посмотрел на жену, на щенка, выбор явно не в его пользу, Елизавету знает много больше, с ранней юности. Он растерянно оглянулся, потоптался с ноги на ногу, но внутри что-то шевельнулось, незнакомое, древнее, в зеркале мелькнуло бородатое лицо, грозные глаза горят, как угли, губы жёстко сжаты, воздух засвистел, рассекаемый булатным клинком. 
   - Пожалуй, я выбираю его, - ответил Валентин.
               В комнате повисла напряжённая тишина, воздух сгустился, завибрировал, наливаясь злобой, взорвался.
   - Ах, так! Тогда пусть он тебя и кормит. Кстати, если чего-нибудь большего захочется, обращайся тоже к нему, - подытожила она, по комнате пронёсся ветер, демонстративно хлопнула дверь спальни.   
               Ожогин покормил щенка, соорудил ему подстилку, тот покорно улёгся, зарылся носом в сухую ткань, сыто рыгнул. Валентин отправился в ванную, контрастный душ освежил, придал сил, он заглянул в коридор, щенок прикрылся лапами, мирно сопит, в гостиной никого, из спальни доносится гул телевизора, в дочкиной комнате тихо. Но тишина обманчива из-под двери струится голубоватый свет, растворяется в полумраке, дочь явно торчит в инете.
   - Можно к тебе? – спросил он, открывая дверь.
   - Стучаться нужно, - ответила она.
                Дочь сорвалась с места, встала так, чтобы монитор оказался за спиной.
   - Дочь я… - сказал он.
   - Пап мне некогда, - сказала она.
   - Я хотел с тобой поговорить, - произнёс Валентин.
   - Но я же сказала, мне некогда, - произнесла она.
   - У тебя никогда нет времени для меня… - сказал Ожогин.
   - Давай завтра, ты меня отвлекаешь, я сейчас в «Контакте.ру», друзья ждут, - проговорила дочь.
               Она вытолкала отца из комнаты, щелкнула защёлка. Дверь в спальню не подалась, закрыто изнутри, донёсся голос жены:
   - Или я или твоя псина.
               Валентин примостился на диване в гостиной, махровый халат послужил одеялом, заснул под монотонное бурчание телевизора. На утро проснулся поздно, за окном давно рассвело. «Проспал», - подумал он, - «И будильника не слышал, совсем заработался». «Вот дурило, сегодня ж выходной», - вспомнил он. Ожогин поплескался в ванной, вода холодная, лицо в раз порозовело.
               В коридоре на коврике никого, на кухне тоже, Валентин заглянул под диван, за кресло и только сейчас обратил внимание, что в квартире тихо, нет ни жены, ни дочери. На глаза бросился листок бумаги на столе, несколько скупых строчек, набросанных второпях: «Я уехала к матери, дочь со мной… Щенок на улице, если хочешь, ищи…». Ожогин побродил по квартире, пытался смотреть телевизор, читать, но изображение расплывалось, мысли отвлекали. На полке семейный альбом, он перелистнул пару страниц, фотографии сделаны лет двадцать назад, ещё до рождения дочери, взгляд жены светится любовью и преданностью. Валентин открыл кладовку, покрытая пылью бутылка водки бросилась в руки, пара солёных огурцов и нарезанная ломтиками колбаса составили нехитрую закуску. Он был уже порядочно пьян, когда разрывая тишину, зазвонил телефон.
    - Валёк, поздравляю! С сегодняшнего дня ты безработный, - раздался в трубке голос Андрея, напарника.
    - Как безработный? – спросил Ожогин.
    - Хозяин разорился, контору закрывают. Ищите, говорит парни новую работу, вот так, дружище, - ответил Андрей.
    - М-м-м… - промычал Валентин…
             Задевая за верёвки, путаясь в белье, он летел вниз. Годы жизни мелькнули
 длинной чередой…  вот ему тридцать пять, следующий кадр, двадцать пять, пятнадцать, песочница, момент рождения, песок…    песок в лицо, на зубах…

                Птицей пронёсся лёгкий ветерок, коснулся лица, невесомые крылья, поднимая рыжие всплески, зацепили верхушки барханов. Песок похрустывал на зубах, оседал под ногами, песчинки-секунды неумолимо просачивались между пальцами, растворяясь в пыльном океане жизни. Земфира спускалась к оазису, песок под полуденным солнцем раскалился так, что можно без труда варить птичьи или черепашьи яйца. Она пыталась идти не спеша, кувшин покачивался на голове, бёдра целовали то запад то восток, песок под ногами, как угли, вот-вот вспыхнет пламя, донёсся запах хорошо прожаренного мяса. 
              Девушка прибавила ходу, невидимое пламя обняло щиколотки, скользнуло по икрам, жаркие руки ухватили бёдра, она даже оглянулась, мурашки побежали к груди, соски сквозь тунику устремились к небу, солнце злорадно улыбалось в спину. Подошвы вспыхнули, Земфира побежала, оставляя позади следы босых ног, хищный океан пустыни, рыча, мчался следом, хватал за пятки, зубы почти вонзались в твёрдую плоть, но жертва ускользала, опережая на шаг, и преследователь жадно, остервенело набрасывался на отпечатки тонких ног, слизывал длинным шершавым языком, полируя поверхность.
              Огонь всюду, под ногами, впереди, тело пылает, как огромный факел, горит даже небо, но до оазиса уже рукой подать. И вот нестерпимой пытке конец. Ласковый шёлк коснулся обожжённых ног, повеяло прохладой, травяной ковёр защекотал икры, облизал кожу, пальмы, отбрасывая спасительную тень, распахнули объятья. Мать земля сжалившись над путницей, на миг приоткрыла недра, но и этого оказалось достаточно, чтобы источник, что тысячелетия томился в материнской утробе, копил силы, ждал своего часа, фонтаном живительной влаги выбился на волю, а хрустальные капли, смеясь и перекрикиваясь, расплескались прозрачным озерцом.   
              Девушка привычным взглядом окинула оазис, изумрудный островок среди пустынных дюн, сумасшедшая, безумная роскошь, словно дворец султана, чтобы лишний раз подчеркнуть его великолепие и убогость серых хижин, построили в квартале бедняков. Врата в сказочный мир, где дивы, ковры-самолёты, птицы-фениксы под ручку с жар-птицами, колдуны погоняют магами, а маги спорят, о том, кто круче с волшебниками.
              Земфира опустилась на колени, наклонилась к воде, рука потянулась к поверхности, там особый не свойственный пустыне мир. Ледяное царство куснуло за пальцы, пожар потух, она брызнула на лицо, покалывая, по коже муравьями побежали красные пятна. Она зачерпнула воду в ладоши, пила не останавливаясь, ещё и ещё, вкусней в жизни ничего не пробовала, зубы заломило. Лицо разрумянилось, жизнь по капле возвращалась в иссушенное тело. По воде плыли круги, рассыпались, разбегаясь к каменистым берегам. Земфира неотрывно смотрела, как исчезает рябь, со дна проглядывают мелкие отшлифованные годами камушки, а поверх них её в упор разглядывает русалка из «Тысячи и одной ночи» или сказок Шехерезады, полная копия её самой. Брови изогнуты полумесяцем, губы как вишенки, прижми и прольётся сок, раскраснелись от ледяной воды, в глазах ночь, таинственная, дикая, непредсказуемая, с лунным мерцанием и блеском загадочных звёзд. Девушка неуловимым движением сорвала с головы повязку, волосы, цвета воронова крыла, вырвались на свободу, горной рекой рассыпались по плечам, как покрывалом скрыли её всю.             
              Месяц назад ей исполнилось пятнадцать, засиделась в девах. Но не по своей вине.  Если верить родственникам, она самая красивая в роду, вот они и выторговывали калым побольше, ждали жениха побогаче. Невеста ходовой товар. Зря, что ли растили? Теперь всё позади, её везут к жениху, начинается новая жизнь. Говорят, жених богат, как шах, драгоценностей, что песка в пустыне, чуть ли не ежедневно отправляет новые караваны, что длинной вереницей уходят к горизонту. Люди жениха расположились неподалёку, близко не подходят, не подобает мужчине глазеть на чужую женщину, тем более, если она женщина господина. Она собиралась набрать воды, чтобы смыть пот и дорожную пыль, когда увидела на верхушке бархана огромного варана, сорвалась с места, что бы рассмотреть ближе, двое-трое двинулись следом, но держались на почтительном расстоянии. 
               Земфира опустила кувшин под воду, в узкое горлышко хлынул хрустальный водопад, руки свело судорогой. Совсем рядом послышался стук копыт, это не ночь, когда слышно, как в километре ползёт ящерка, пробежал тушканчик, она удивлёно вскинула голову. Топот стремительно приближался. Девушка оглянулась, укутанные с ног до головы  несколькими слоями ткани, так что  выглядывают лишь острые глаза, к зелёному острову на быстрокрылых конях мчались  бедуины. Земфира бросилась бежать, кувшин, расплёскивая драгоценную влагу, выпал из ослабевших рук, сзади донеслись гортанные вскрики, первые удары сабель.
              Бой длился недолго, сопровождающие её арабы повскакивали кто успел, сабли тут же оказались в руках, воздух заполнил звон металла, двое так и не поднялись, остались на месте с рассеченной головой, песок окрасился кровью. Арабы понимая, что пощады не будет, дрались отчаянно, но нападавших втрое больше, рубят с верху, с коней, в то время, как её люди, да теперь это её люди, гибнут за неё, бьются пешими. Зловещий свист и в родник летит отрубленная выше локтя рука, дёргается, пытается сопротивляться, всё ещё связанная с телом невидимыми нитями, разорванные сосуды замерли на миг, но тут же взорвались фонтанами крови, окропляя землю. Перед глазами мелькнула змея, шею охватил аркан, она, как рыба хватала ртом воздух, пальцы раздирали верёвку, а вокруг неё гарцевали всадники, пальмы кружились, выплясывая в неистовом танце… 
              Веки открылись с трудом, звёзды пляшут над головой, луна заняла полнеба, хитро подмигивая, свесилась вниз, заглядывает одним глазом прямо в лицо. В памяти ещё свежа бешеная скачка, когда колени бьются о круп, она, как мешок болтается поперёк лошади, запах конского пота разрывает ноздри, а по спине хозяйски скользит рука кочевника. Земфира пыталась вырваться, но привязали умело, не оставив не единого шанса, боролась с дурнотой, пока спасительный мрак не накрыл с головой…
              Она пошевелила руками, ногами, лодыжки и запястья горят, но верёвок нет, сняли, пока была в забытьи.
   - Очнулась? – раздался голос справа.
   - Да. Ты кто? – спросила Земфира, тревожно оглядываясь.
              Собеседницу едва можно разглядеть, хоть и звёздное небо над головой, видно только, что  молода и не уродина. Такие вещи женщины чувствуют сразу.      
   - Такая же, как и ты пленница,  меня зовут Гульча, - ответила собеседница.
   - Меня Земфира. Где мы сейчас? – спросила она.
   - В караван-сарае, завтра нас выставят на продажу и мы окажемся в чьём-нибудь гареме, - ответила Гульча.
   - А если бежать? – спросила Земфира.
   - Ты что с луны свалилась? Над головой решётка, за дверью вооружённая охрана. Надеешься прельстить природой данным? И не надейся, им платят много, достаточно, чтобы при желании купить парочку таких,  как ты или я, - ответила Гульча.   
   - Так что же делать Гульча? – спросила Земфира.
   - А ничего! Мы с тобой всего лишь женщины. Наше предназначение мужчинам прислуживать, - ответила Гульча.
   - Но меня везли к жениху, он заплатил за меня калым и сегодня я бы стала его женой, - сказала девушка.
   - Теперь станешь женой другого если очень повезёт, но не переживай место наложницы уж точно гарантировано, - пояснила собеседница.
   - Тебе не страшно? – спросила Земфира.
   - Так бог повелел. Так какая ж разница кому именно пятки чесать? Хотелось бы конечно юному богатому красавцу, а не толстому борову, с заплывшим лицом и капающей до пола слюной. Хотя иной раз юный сочный красавец, тонкий в стане и широкий в плечах оказывается со временем толстым прижимистым боровом, а толстый хряк – добрым и щедрым толстячком, в силу своей конституции не особо и сексуально озабоченным. А выполнять функции мужа и другим под силу, только свистни, а можно лишь призывно бёдрами шевельнуть или просто стрельнуть глазами, - проговорила собеседница.
   - Всё равно страшно… смотри, звёзды меркнут, - произнесла Земфира.
   - Светлеет, скоро рассвет. Я люблю рассвет, - подтвердила Гульча.
   - И я тоже. Когда впервые увидела это чудо, то была безмерно счастлива. Что удивительно каждый раз небо распускалось по-новому, набухая нежным бутоном, цветок вбирал в себя всё тепло мира, пропитывался соком, а потом оболочка лопалась, капли нектара разбрызгивались по небосклону, таяли под лучами восходящего солнца и
расплывались жаркими потёками. Но теперь… рассвет меня не радует, - сказала Земфира.    
   - А что ты изменишь? Наши жизни прописаны до мелочей, до мельчайших подробностей. Против течения идти тяжело, женщине не под силу, гораздо проще отдаться воле волн, расслабиться и получать удовольствие от самого существования, - сказала Гульча. 
             Теперь Земфира могла рассмотреть помещение. С двух сторон на циновках лежали и сидели юные, как рассвет женщины, у двух одежда разорвана, под головой узелки из нехитрого скарба, лица распухли от слёз. Стены сложены из камня, крепкие, добротные, крыши нет, ажурная решётка над головой лишь с виду лёгкая и воздушная, её и льву не перегрызть зубами.
   - Сейчас придут служанки, будут нам товарный вид придавать, - проговорила Гульча.
   - А ты откуда знаешь? – спросила Земфира.
   - Я здесь второй день, но ты, кстати, здесь надолго не задержишься, - ответила Гульча.      
   - Почему? – спросила Земфира.
   - Таких разбирают быстро, - ответила Гульча.
   - Каких таких? – переспросила Земфира.
   - Как ты, глаза на полмира, грудь, словно спелые дыни, брызжет соком, так и просится на язык, - сказала Гульча...
             Дверь c треском распахнулась, храпяще-сопящий мир вздрогнул и затих, в проём на миг заглянул кровавый рассвет. На входе застыл человек-гора, через плечо фонтаном ниспадают тридцать три слоя ткани, любовно  обнимают талию, прячутся на бёдрах, он шагнул внутрь, солнце, разбрасывая щупальца, спряталось за спину. Лучи-щупальца по-хозяйски скользнули внутрь, выхватывая сонные испуганные лица, поплыли по караван-сараю.
             Гигант ходил по кругу, оценивая будущий товар, одобрительно пощелкивал языком, но отобрал только троих.
   - Ты, ты и ты, встаньте, - повелительно сказал он, указывая на Земфиру и ещё двух девушек.   
             Обошёл вокруг, рассматривая со всех сторон, взглядом вымерил рост, взвесил, вздымая над землёй, так что Земфира хоть и стояла на месте, но почувствовала, будто парит над нею, а ноги беспомощно болтаются в воздухе. Взгляд тяжёлый, цепкий, от такого не увернуться, не спрятаться. Земфире казалось, что под его взором полностью обнажена, почти физически ощутила, как он скользит по телу, проникая везде, вот задержался на груди, изучая, помял, покрутил соски, пополз ниже. Погладил плоский живот, оценил бёдра, провалился между ног, задержался дольше положенного, выполз с явной неохотой, Земфиру бросило в жар, щёки покраснели, проверяя упругость, нагло ощупал ягодицы, оценил форму ног. Кожу покалывало, в тех местах, где жадный взгляд ненадолго останавливался, отпечаталась потная пятерня, расплылись сальные пятна. Соседке он приказал распахнуть рот шире, словно выбирал лошадь, хотя нет, коня арабы выбирали намного тщательней, она раздвинула губы, белоснежные зубы блеснули малым солнышком, одобрительно кивая, гигант страшно улыбнулся.   
   - Вы трое за мной, остальные ждите своей очереди, - произнёс он.
             Ватные ноги не слушались, на лице безучастность, но тело мелко подрагивает, холодный пот мелкими бусинками просачивается сквозь кожу. Земфира беспомощно оглянулась, Гульча подбодрила одними глазами, шепнула: «Я же говорила, что ты здесь не засидишься».
   - Быстрее, - проворчал гигант.
             В голосе послышался звериный рык, гигант треснул по двери кулаком, она испугано распахнулась, набирающее силу солнце ворвалось в караван-сарай, запрыгало по лицам, Земфира шагнула в новый мир…   
               
                Горные пики пронзают небо, снежные шапки, смягчая удар, падают на вершины. Лошадь Варга стремительно несётся вниз, всадник и конь, как влитые, сметая всё на своём пути, режут пространство, так что древние кентавры стонут от зависти. Варг оглянулся. Вслед несутся полсотни таких же, как он, отчаянных головорезов, в глазах молнии, брови, как кусты на горном склоне, к седлу приторочены ружья, на поясе, взрывая землю на полметра, болтаются сабли, кони – огнедышащие драконы. Второй день несутся без остановки, от погони нет и следа, но предводитель, то понуждает верного товарища замедлить на время шаг, давая коням отдохнуть, то вновь без предупреждения уносится вскачь на белом, как ангел коне, по бокам крыльями развивается белоснежная бурка. 
             Ещё немного и даже его железный конь не выдержит, Варг натянул поводья, копыта вросли в землю, он объявил привал. Если бы не проклятые русские, что мчались по пятам двое суток, они бы давно спустились в долину, исчезли из глаз, растворившись среди мирного населения, спасало только знание горных троп. Но проводники из числа предавших Кавказ горцев, умело находили следы уходящего отряда. Но ничего, ещё придёт время, когда проклятые руссы получат сполна, гордые джигиты отплатят им за всё.
             В скале, улыбаясь беззубым ртом, распахнула объятья пещера. Варг выставил боевое охранение далеко на горной тропе, усталые люди и кони вповалку повалились на дне пещеры. Вожак долго сидел, прислонившись спиной к камням, языки пламени, создавая причудливые образы, лизали подошвы. Варг размышлял: «Почему мы проигрываем, да русских большинство, но горцы воюют умело, русские и в подмётки им не годятся. Горцы не знают не жалости, не усталости, руссы другие, они мягкие, как женщины, ругаются между собой, как сварливые бабы, коим место на кухне, напиваются до полусмерти, но надо отдать им должное даже в стельку пьяные с лошади не падают.         
            Он не заметил, как уснул. Снились снежные вершины, родной аул, красавица Гулча. Брови, цвета воронова крыла, ресницы, достающие небес, черноокие глаза, что увидев хоть раз не забыть и на смертном одре. Она танцевала, руки развевались в воздухе, как белоснежные крылья, создавая иллюзию полёта, всё ближе и ближе приближаясь к нему. Гулча улыбалась. Улыбка становилась всё шире и шире, и вот уже вместо улыбки густые казацкие усы, а в каждой руке по сабле. Гулча, что и не Гулча вовсе всё ближе и ближе, каблуки позвякивают на камнях, сабли со свистом рассекают воздух.
              Варг проснулся, отблески костра гуляли по стенам, сабли со свистом рассекали воздух, звон железа холодил сердце. Раздался залп, слева и справа едва успев подняться, падали горцы, пронзённые точными выстрелами. Один, второй, третий…  «А-а-а», - закричал Варг. Он вскочил, тень заполнила пещеру, ноги понесли к выходу, за спиной, сотрясая пещеру, раздался многоголосый звериный рёв. Русских оттеснили от входа пещеры, гнали к краю ущелья, кто-то падал, крик разрывал окрестности, Варг хохотал от дикой радости, рубил без устали, пьянея от вида крови. Он почти поверил в победу, когда последний русский, цепляясь за камни, полетел на дно пропасти, но со стороны тропы дружно раздались новые залпы. Казакам подоспела подмога, всё было кончено, он остался один.
              Горец, цепляясь за камни, кинулся вверх по горному склону, следом раздались выстрелы. Нога вспыхнула огнём, Варг ящерицей взбирался наверх, пока жив, пока бьётся сердце ещё не всё потеряно. Снизу продолжали стрелять. Ожгло щёку, боль пронзила спину, по крупице выталкивая жизнь, горячей струёй хлынула кровь. Варг оглянулся, русские не решились преследовать, опасаясь засады или не считая нужным тратить силы на одиночного беглеца. Он карабкался выше и выше, «пока жив, нужно бороться», - твердил он себе, выстрелы звучали всё реже. Варг поднял голову, солнечные лучи слепят глаза, до вершины рукой подать, облака протягивают руку помощи…

               Грудная клетка разрывалась от переизбытка адреналина, одежда разодрана в клочья, руки расцарапаны до костей, он подтянулся, перила ударили в грудь, процарапали живот, Валентин перевалился через край балкона. Тело покрыто гусиной кожей, ноги трясутся, лицо белее мела. Он оглянулся, клочками тумана к небу уносились знойная пустыня и горные вершины, внизу гордо реяло соседское бельё…   


2009г.