***

                Есть страна

  Татьяна Николаевна работала в фирме, точнее – подрабатывала. Глагол настоящего времени «подрабатывать» стал общеупотребительным, сменив глагол прошедшего времени «доставать». Когда-то научный и когда-то исследовательский институт, где она числилась, издавал, как крейсер «Варяг», последние предсмертные взбульки, не освещаясь и не отапливаясь. На его почти затонувшей палубе оставались лишь горстка старших научных энтузиастов, убеленных сединами, да преданные лаборантки в возрасте «ни туда ни сюда»: ни на пенсию, ни в секретарши, к ним Татьяна Николаевна всегда испытывала чувство «пополам-напополам» – горечи и восхищения. Впрочем, фирма с гордым названием «Юниверсико» пребывала тоже не в лучшей форме. Таких бледненьких поганок на тонких ножках наплодилось после перестроечного дождичка предостаточно. За счет чего они существовали – непонятно. Что-то арендовали и сдавали, покупали и продавали, благо ругательство «спекулянт» сменилось комплиментом «бизнесмен». Обзавелись визитками, охранниками, компьютерами, и дело пошло-поехало. На неискушенный взгляд Татьяны Николаевны, все они занимались в основном тем, что старались укатиться, подобно колобку, от налоговой инспекции. А та не дремала и все совершенствовала налоговую пилу, чтобы пилить сук, но – не до конца.
Фирму «Юниверсико» возглавлял старинный приятель Татьяны Николаевны, Данечка Суровин. Сотрудников было всего двое: он сам – директор, и бухгалтер, ибо, несмотря на отсутствие прибыли, приходилось что-то считать и в чем-то отчитываться. Жидкие бухгалтерские ведомости напоминали пульс больного, впавшего в коматозное состояние, а главным делом директора являлся поиск дела. Как-то раз, в момент отлива бухгалтерского моря, он случайно набрал номер телефона Татьяны Николаевны.
– Ты жива еще, моя старушка? – услышала она знакомый голос. – А что делаешь? Нет, не в данный момент, а вообще.
Узнав, что она, сама не ведая как, сочинила книжку «Дешево да сердито», где собрала рецепты бабушкиных пирогов, Данечка загорелся идеей – книжку издать, а всем разбогатеть. Так Татьяна Николаевна стала получать от Данечки кое-какую зарплату. На нее она могла сходить в скромный магазинчик пять раз, а добавив деньги «от науки», увеличить количество ходок до семи. Правда, оставалась квартплата и прочие мелочи. Но об этом ведь лучше не думать.
Данечка давно стал Даниилом Сергеевичем с седоватой бородкой в пегих от постоянного курения пятнах.  Но Татьяна Николаевна звала его Данечкой по старой институтской привычке. Когда-то, в неправдоподобно далеком прошлом она безответно влюбилась в Данечку, любила его целый семестр и плакала сладкими слезами по ночам. Страдания придавали трагическую окраску ординарным закатам в окне студенческого общежития и борщам в студенческой столовой, делая жизнь содержательной, точно  телесериалы. Впрочем, их тогда еще не  придумали.
С великими не спорят. Однако утверждение о пользе страданий для развития души не казалось Татьяне Николаевне безусловным.
– Да что вы понимаете?! – пеняла она портрету, чуть криво висевшему над бабушкиной кроватью. – Хорошо  говорить афоризмами! А если сердце  болит? – и горестно всхлипывала.
Слезы лились так часто, что ей пришлось полностью отказаться от туши для
ресниц. Она стала симпатичнее своих подружек, походя на скромный златоглавый лютик. И параллельно у нее развивалась душа. Двойная выгода! А потом прошло столько лет! Портрет канул в небытие, как и многие окружавшие Татьяну Николаевну люди. Лютик потерял часть своих лепестков. Изречение же о развитии души приобрело бессмертие в вагонах метро, и страдания от духоты и толкучки стали выглядеть осознанной необходимостью. Хотя оно могло быть и правдой.

  Кто его знает, не безответная ли любовь в ранней юности выплеснулась у Татьяны Николаевны в виде кулинарных рецептов! Однако от идеи пирогов до их, так сказать, выпечки было ох как далеко. Основным камнем преткновения являлось отсутствие «первоначального капитала». Страшные слова! Прямо из учебника диамата. Никогда Татьяна Николаевна не поверила бы, что капиталистические термины, презираемые и заклейменные, станут будничной реальностью.
А капиталистическое изобилие, все эти банки, бутылки, наклейки, тряпки, упаковки... Такое обязано было произойти лишь при полной победе коммунизма, а случилось прямо сейчас. И нахальные огни в ночном небе возле Белого дома – «Мальборо» и «Филипс». Даже грустно становилось от такой краткости, сестры таланта. Может, лучше бы звучало, к примеру, «Да здравствует «Мальборо» – самое передовое «Мальборо» во всем мире!» Такой оборот, возможно, облегчил бы моральный переход от развитого социализма к внезапному капитализму и позволил бы философски воспринимать окружающее. Потому что Данечка, например, видя, как превращается в пыль план обогащения, мрачнел на глазах. А Татьяна Николаевна, ощущая себя нахлебницей, продолжала брать Данечкины деньги и раз в неделю проводила благодарственную уборку: выносила на помойку компьютерные варианты бабушкиных пирогов и протирала маленькое зеркало, хотя с некоторых пор полюбила туманные отражения. Ей было стыдно брать пусть небольшие деньги ни за что. Но ее желудок быстренько объяснил ее совести, что деньги Татьяна Николаевна получает на охрану памятников старины (уж если Данечку она знала сто лет, то что говорить о бабушкиных пирогах!), и что нынче это модно.               

   Поэтому дважды в неделю она ехала на метро до станции «Тверская» и проходила мимо бронзового худосочного Пешкова, целомудренно прикрывавшего «срам» тем, чему он был обязан лучшим в своей жизни, и смятенно отвернувшегося от нищих и бомжей. Его растерянность легко объяснялась. Ранее везде царили симметрия и порядок. В центре литературы – Литературный институт имени Горького.
В центре столицы – улица и станция метро с тем же названием. А теперь Алексей Максимович чувствовал себя не в своей тарелке и, казалось,  подумывал – не взять ли псевдоним «Тверской». Затем Татьяна Николаевна неторопливо шла к фирме. Здание, в полуподвальчике которого она размещалась, лезло в глаза издалека яркой многометровой рекламой: ковбой с туго обтянутыми джинсовыми формами и неизменной пачкой «Мальборо». Этот, в отличие от страдающего отца соцреализма в метро, не стеснялся, а, напротив, хозяйски расставил ноги, у которых простиралась коленопреклоненная Москва. Стены здания пестрели надписями, их смывали, закрашивали, а они как птица Феникс возникали вновь. По ним прослеживалась хронология политической жизни страны. Фамилии всех политиков подряд, даже подзабытых, а через тире – ругательство. У настенных монументалистов явно вырос интеллектуальный потенциал, а затертые для российского глаза идиомы приобрели новое звучание.
     В комнатушке висел сизый туман Данечкиной сигареты и деловито поскрипывал старенький компьютер.  Из-за тоненькой перегородки доносился смех. Это в ожидании господ клиентов главный охранник соседствующей фирмы Федор и секретарша Верочка играли в шашки.
– А я за фуку возьму, лапуля!
И в ответ женственно и с растяжкой:
 – Убери руки, дебил!
«Дебил» у Верочки звучало маняще, как французское «дезабилье».
«Дебил» продолжал наступление, что-то горячо бормоча. Его монолог смутно напоминал сентенцию о Быке и Юпитере, при условии, конечно, что жители Олимпа изъяснялись на «фене». В роли Юпитера выступал генеральный директор фирмы, себе же разобиженный Федя отводил место менее везучего Быка. Лучшим в своей жизни Федор был обязан рекламе на телевидении. Оттуда он твердо усвоил, что обязанность образцовой секретарши не перелопачивать скучные бумажки, а очаровывать и соблазнять, обливаясь с головы до пят одеколоном. Жаль, в рекламе ничего не говорилось о пользе мытья рук. Вот и сейчас Федя, фальшиво насвистывая, проследовал в туалет и обратно, минуя рукомойник. Туалет был единственным на всех соседей по бизнесу и, соответственно, неповторимым. Сколько ни старалась Татьяна Николаевна, туалет словно хотел доказать, что в этом мире существует и что-то постоянное.
– Вот паразит! – желчно прошептал брезгливый Данечка, – сейчас на кухне будет все хватать…
И хмыкнул раздраженно – Федя обожал рукопожатия.
   
      Сию мирную картину в учебнике физики охарактеризовали бы термином «состояние неустойчивого равновесия»: все могло рухнуть и полететь в тартарары в одно мгновение. Оптимистами, по убеждению Татьяны Николаевны, являлись люди, страдающие приятной формой склероза, позволяющей забывать прошлое.
«Ну, теперь все уже наладится и образуется, – улыбались они, – трудности мы преодолеем и по своей дороге выйдем на проторенный путь. Полно вам ныть…  Военный режим?! Да никогда! Весь мир на нас смотрит».
«Дай Бог! Дай-то Бог!» – отвечала Татьяна Николаевна и умолкала.
Это мы уже проходили. О, спиральное, диалектическое развитие! И весь мир смотрел, а братья по партии приезжали порадоваться, многие даже оставались, чтобы радоваться вместе и дальше. А человек с трубкой говорил что-то между двумя затяжками – и где оказывались радостные интернационалисты?!
От таких мыслей на душу Татьяны Николаевны навалилась муторная тяжесть. Но, конечно, кошки там у нее скребли так отчаянно еще из-за утреннего разговора с дочерью. Обвиняя ее в безделье, Татьяна Николаевна стращала дочь сценами Страшного суда – картинами будущего: дочь без специальности, но с яркой краской на губах, щеках, ресницах, в чем-то коротком, блестящем и обтягивающем торгует на Киевском рынке. Дочь в ответ безотрывно глядела в телевизор, где сутками стреляли, а настрелявшись всласть, укладывались в постель, и всем видом давала понять, что не возражает лишь потому, что плетью обуха не перешибешь. А так, скажите на милость, что страшного в отсутствии специальности?! Вон Аллочка из соседнего подьезда – зарабатывает в десять раз больше, чем Татьяна Николаевна, проучившаяся всю жизнь. И что плохого в голых девках, орущих с экрана: «Ох, Леха, Леха, Леха!». Они вовсе не вульгарные, а очень классные, во всяком случае, приятнее мамы с вытаращенными от возмущения глазами.
Кого Татьяна Николаевна могла взять в соратники?! Разве только книги, теснившиеся в старинном шкафу. Но они равнодушно взирали на семейные баталии: все это было, есть и будет...
Поэтому-то Татьяна Николаевна не распознала сразу, что состояние духа Данечки колеблется ниже отметки «оч.серо». 
– Здравствуйте, Данечка, – сказала она привычно.
– Никакой я вам не Данечка уже сто лет, – взорвался он, – мне надоело это идиотское имя!

   Татьяна Николаевна обиженно замолчала, уткнувшись в свои кулинарные шедевры. Каждый раз она давала себе слово не реагировать на его выпады, но ничего не выходило. По ее мнению, Данечка – несомненно хороший человек – получил в наследство от какого-то предка дрянной характер. И именно он, в зависимости от погоды, наличия денег, общего самочувствия, определял четыре Данечкиных состояния.
Очень редко Данечка бывал весел. В такие моменты он шутил и смеялся так заразительно, что Татьяна Николаевна хохотала до слез, вспоминая его прежним, юным, худым, с нежно розовеющей кожей на скулах. И все ему прощала, даже то, что нескончаемой темой его шуток служили ее пироги.
– Послушай! – говорил он серьезно. – Мы непременно разбогатеем, если станем продавать твою книжку в наборе с аптечкой первой помощи при пищевых отравлениях.
– Не остроумно! – отвечала обычно Татьяна Николаевна, но уже не могла удержаться от смеха, не утратив с годами способности смеяться ни от чего; в институте ее дразнили «Палец покажи».
Иногда на Данечку нападал стих порассуждать, чаще о политике. Говорил он, словно плел кружева на коклюшках. Высказывал мысль, затем возвращался к ней, повторяя с вариациями, затем снова – украшая и расцвечивая ее, и опять, и опять. Получался словесный кружок-паутинка: в центре, похорошев от вдохновения, полуприкрыв веки и слегка раскачиваясь, токовал Данечка, а Татьяна Николаевна билась в тенетах осенней мухой.
Чаще, однако, Данечка мрачно зевал, не замечая Татьяны Николаевны, и яростно общался только с Камиллой (так звали компьютер):
– Ну, дура! Что ты мне пишешь? – стучал он кулаком по экрану. – Совсем сдурела баба!
  Камилла, как истая женщина, сносила недовольство повелителя терпеливо, загружала все в память, тихонько урчала, словно себя успокаивая:
«Потерпи пока, когда-нибудь и припомнишь...»
Такое состояние предвещало четвертую стадию, грозовую. Переход к ней совершался постепенно, как распад ядра: нейтрончик, еще нейтрончик, потом протончик, а потом, бац, неуправляемая реакция – и уже висит грибообразное облако.
   Татьяна Николаевна сидела, надувшись, словно мышь на крупу, ощущая всей кожей наэлектризованность атмосферы.
– Может быть, вы, Татьяна Николаевна, не откажете в любезности сходить за булочками? – Данечка говорил  с отвратительно вежливыми интонациями.
– Дел  у вас, видимо, особых нет, только оставьте свой кошелек, вот деньги! – и добавил ехидно: – Все равно вы живете за мой счет!
Данечка не был жадным, вовсе нет. Просто плохое настроение лихорадочно искало дырку, чтобы вылиться и облегчить душу, а для этого годились любые способы. Татьяна Николаевна подчеркнуто не реагировала.
– Так что же вы, не хотите идти что ли?! – театрально изумился Данечка. – Это же рядом, одели куртку, и готово!
Задумывая свои разнесчастные пироги, Татьяна Николаевна готовилась к яростной атаке редакторов, а потому штудировала разнообразные справочники по синтаксису, морфологии, орфоэпии. Но, во-первых, дело до этого так и не дошло, а во-вторых, все редакторы, судя по ошибкам в новых изданиях для новых русских с призывными, бюстастыми обложками, перековались в рэкетиры. Ненужные знания переполняли ее, давя изнутри – что закисшие огурцы на крышку. И она скрипучим голосом, до крайности противным ей самой, ядовито произнесла:
– Одевают любовницу, а куртку – надевают!
В подобные моменты литературные герои багровеют, а затем их хватает апоплексический удар. Но Данечка только слегка порозовел, потому что участки его лица, свободные от растительности, отливали никотиновой желтизной. Он открыл рот, закрыл и открыл его уже окончательно. Из Данечки стало выходить все подряд, вперемешку. Чаще всего он выкрикивал странное слово «надыбать».
 – Я геморрой заработал, стараясь денег надыбать, а ты тут литературщину разводишь, – кричал он, – умных много! Долго вы все будете сидеть на моей шее?!
При этом он свирепо пропилил ребром ладони кадык.
Недолго, – мысленно ответила Татьяна Николаевна, – там не усидишь.

   Ее уже тошнило от рецептов пирогов, видимо, «переела», и чтобы не втянуться в Данечкину истерику, она стала листать справочник «Желтые страницы». Он ей страшно нравился, поскольку мог удовлетворить любопытство любого ударника капиталистического труда. К примеру,  Правительство Москвы не гнушалось одной строчкой и шло вслед за «Пошивом театральных занавесей», а список Министерств занимал скромное местечко, с гулькин нос, между «Минеральными веществами» и «Мозаичными работами». Поэтому казалось, что страна вовсю уже шпарит по капиталистическим рельсам, позабыв-позабросив успокоительные для сердца ведомственные ЦУ. На самом деле  министерский Курилка, живехонький и здоровехонький, крючкотворствует теперь в объятиях какой-нибудь из процветающих компаний, в изобилии усыпавших страницы справочника.
    Татьяна Николаевна задержалась на телефонных кодах городов и стала их читать, даже шевеля губами, чтобы заглушить Данечкины синкопы. Пробежав глазами весь список, она наконец сообразила, что города в нем идут по алфавиту, без деления на «наших» и «не наших». Разница была, конечно – отечественные города имели более длинный телефонный код и пропорционально более плохую телефонную связь.
– Агра, – читала она, – Адамовка, Аддис-Абеба...
Чудо! Всего строчка отделяла Великие Луки от Великого Тырново. Между Девенпортом и Дели расположились уютные, домашние Дедовичи...
Маленькая голубая планета, хрупкая, как елочный шарик, висела на тонкой космической ниточке, обернутая ватой телефонных шорохов, тресков, прощаний и прерывистых гудков, и каждую точку на ней можно было потрогать пальцем. Взять и перешагнуть из надменного Зальцбурга в мирные Залещики, из далекой Мавритании – в отдаленный Магадан, а из теплого Симферополя – в жаркий Сингапур.
Татьяна Николаевна завороженно начала путешествие вокруг света из конца в начало. Почти каждый город звучанием своего имени задевал какие-то струнки памяти, неведомые ей самой, как в игре «тепло-холодно».
– Оденсе, – произносила она неслышно, – Неаполь, Льеж...
У нее закружилась голова: так ясно, вплотную, возникли вокруг обрывки чьих-то иноязычных разговоров, очертания иных домов и улиц, и она перебежала глазами в начало, пролетев, должно быть,   полпланеты. Неизвестные названия звучали сказочно и странно. Вааса-Васа, Вагга. И вдруг – Валенсия!
«Валенсия! Есть страна, где жизнь бедна, где по камням течет вода. Валенсия!» – запел давно угасший мамин милый голос. И сразу запахи детства защекотали ноздри Татьяны Николаевны: моря, влажного серого песка с нефтяными размоинами и вянущих роз. Ее мама перекладывала белье маленькими батистовыми мешочкам с розовыми лепестками и варила розовое варенье.
   
   Это было неожиданно, как подножка, и у Татьяны Николаевны свело скулы. Она с усилием вытащила себя из этого полусна. Разве можно сейчас позволить себе вспоминать?! Затопчут, как на эскалаторе. А надо – локоть острием вбок, сумку –
наперевес, улыбку – во весь рот, и вперед, в рукопашную с жизнью.
   Ей стало противно, и она вновь опустила глаза. Господи! Она или перепутешествовала по земному шару, или переслушала Данечку. Разве такое бывает?! В списке городов, сразу за Валенсией, стояло имя, определявшее когда-то всю ее жизнь. Она прочла еще раз: Валера. Да, Валера! И можно набрать короткий код и сказать: «Доброе утро, Валера! Как твои дела, Валера? Я желаю тебе только счастья, Валера!».
Валера, а может Валера/? Имя со сдвинутым ударением набок приобрело легкомыслие, а потому и чужедальность. Наверное, над городом Валера дули теплые ветры, занося плетеные кресла на пляже, а во влажных ямках у самой воды светились узкие длинные бутыли с белым легким вином. И беспредельное море с далекой линией горизонта, голубое вблизи, темно-зеленое вдали...
– Валера, – повторила Татьяна Николаевна. Имя это, величайшее сперва ее счастье, обернулось затем величайшим горем, а потом она его старательно забывала и столько лет обманывала всех и себя, что оно ей безразлично. Но ложь во ее спасение не спасала –  никакие другие сочетания букв не превратились в главные.
Конечно же, история ее любви походила на многие. Но ей тогда казалось, что все происходящее с нею – необыкновенно интересно и символично, а слова, поступки Валеры исполнены глубокого смысла.
  Татьяна Николаевна подумала с раскаяньем о своей подруге, на которую выливала переживания, похожие на регулярные военные сводки: «Он сказал, я ему ответила...»  Далее этот действительный материал подвергался обработке – трактовался ею и окрашивался в зависимости от того, обижалась ли она на любимого или уже успела простить. Используя любую зацепку в разговоре с подругой, а частенько и без нее, она по десятому кругу возвращалась к захватывающей истории своей любви. Подруга с редким мужеством терпела все и пыталась Валеру защищать, олицетворяя правосудие, хотя про любовь-пташку известно, что «законов всех она сильней». Подруга выдержала даже период, когда Татьяна Николаевна, обзывая себя бабой, все же не смогла удержаться и чисто по-бабьи начала винить во всех грехах новую любовь, а затем и новую жену Валеры.
– Что это значит, увела его?! – риторически вопрошала подруга. – Он что, козел что ли, переставили колышек, и все!
Татьяна Николаевна обижалась за любимого, представляя его с бубенчиком на шее, мирно мекающим на новой лужайке.
– Ты не права, – справедливо возражала подруга, – она не лысая вовсе, а коротко стриженная, головка гладкая, как у ласточки.
– И мозги, как у ласточки, – добавляла, вконец разбабившись, Татьяна  Николаевна.
И действительно была кругом не права! Новая жена обладала рядом таких достоинств, о которых Татьяне Николаевне приходилось лишь мечтать. Среди них, к примеру, совершенно  замечательная талия и такая же замечательная грудь. Она умела зябко и беззащитно передергивать плечиками в кружевном платке и умилительно морщить вздернутый носик. Но более всего Татьяна Николаевна завидовала замечательному окрасу новой жены на морозе: щечки у нее алели, как дымковские розанчики, носик бледнел. А у Татьяны Николаевны все происходило как раз наоборот: нос краснел, а щеки покрывались синеватой гусиной кожей. Вообще-то при комнатной температуре она выглядела даже очень ничего –хорошенькая блондинка, к тому же кудрявая. Но от долгого ожидания милого на морозе ломкие пряди, выбивавшиеся из-под непритязательной вязаной шапочки, распрямлялись и серели. Это происходило оттого, что она была переполнена любовью до краев, та из нее выплескивалась, унося наружу тепло, необходимое для жизнеобеспечения. Но она этого не замечала, и если новая жена походила на кошечку, то Татьяна Николаевна – на лампочку, бесполезно расходующую все свои сто ватт при свете дня. А это, во-первых, никому не нужно, а во-вторых, наказуемо. Так что же жаловаться!
Город Валера медленно погружался в шуршащий песок. Наверное, это превращались в песчинки воспоминания, а, скорее, измышления и фантазии. Татьяна Николаевна вздохнула. Да, она придумала свою главную любовь, выстроила для нее дворец из ничего, как и город Валера. Поэтому не смогла  разглядеть Валеру живого, настоящего, загоняя беднягу в придуманные рамки. А ведь все время ходить в смокинге невозможно, хочется поваляться перед телевизором и в халате... Интересно, как ему там сейчас, в халате?
 
     Размышления ее прервались звонком в дверь. Обычно открывать шел Данечка.
И не столько из-за галантности, сколько потому, что водился грех за нею – не спрашивая, впускать кого ни попало. А в эпоху, когда бизнесмен бизнесмену – друг и товарищ, делать этого не следовало. Но сейчас Данечка сидел, глядя на экран Камиллы, и спина его выражала глубокую обиду.
Татьяна Николаевна машинально повернула целую серию хитроумных запоров, вытащила из паза самодельный штырь  и распахнула дверь.
– У нас умеренные цены и отличное качество! – с этими словами непринужденно улыбающийся мужчина перешагнул порог.    –  Посмотрите и убедитесь сами! – он сделал еще шаг.
   Видимо, коробейная практика научила его, что залог успеха – опередить дверь, норовящую обычно захлопнуться перед носом. Однако она и не слышала и не слушала его, а лишь смотрела, застыв на месте. Потому что перед нею стоял Валера, материализовавшийся, очевидно, со страниц справочника, но не в халате, а в лихой курточке не по сезону и не по размеру. Сколько лет тому назад он уехал из Москвы? Десять или пятнадцать? Он совсем не изменился, хотя, быть может, за счет тусклой лампочки в коридоре.
– Посмотрите же! – коробейник счел молчание знаком согласия и поспешно тянул какую-то коробку из портфеля. Узнав, наконец, ее, он замолк.
– Боже, Таня! – промолвил он севшим голосом, но мгновенно овладел ситуацией. – Живая, и даже лучше.
    В коридор выглянул Данечка с непередаваемым выражением на лице. Наверное, так смотрел бы Ной на тварь, лезущую без Божьего мандата в его свежеокрашенный и любовно прошпаклеванный ковчег. Увидев кого-то, стоящего уже посреди коридора, Данечка решительно направился пресечь безобразие, буркнув недовольно: «А в чем дело, Татьяна Николаевна?».
  Внезапно он замедлил шаги, и вдруг Данечка и Валера кинулись обниматься и похлопывать друг друга по нешироким плечам с радостным воплем: «Сколько лет, сколько зим!».               
– Да! – сказала Татьяна Николаевна, – меня уже удивить невозможно. Мемориальный день. Так вы знакомы?
– Не то слово! – откликнулись дуэтом Данечка, тянувший гостя в комнату, и сияющий, стряхивающий снег Валера.
– Откуда ты свалился? Как твои дела? Давай рассказывай. – Данечка нетерпеливо усаживал Валеру на самое удобное место.
– Сей секунд, только в себя приду.
Валера протер запотевшие стекла очков и оглядел комнатушку.
– Красиво живете, – взгляд его задержался на прошлогоднем календаре, где голая рыжеволосая девица прижимала к груди автомат. Одобрительно рассмотрев ее, Валера с удовольствием прочел надпись: «Меня не застать врасплох!»               
– Ну, молодец, – прокомментировал он, – хотя одеться все же не успела! Так и я – не думал не гадал, а пришлось за семь верст киселя хлебать. Жизнь застала врасплох! Ладно, об этом потом.
Он поднял глаза на Татьяну Николаевну.
–  Вы-то тут как? Таня, расскажи ты о себе!
Теперь пришел черед изумиться Данечке: «Так вы знакомы?!»
– Не то слово! – бодро отрапортовал Валера, а Татьяна Николаевна хмыкнула и, не желая вдаваться в подробности, ринулась на кухню, схватив чайник, выполнявший в этот момент ту же спасательную функцию, что и автомат у красотки.

    Наливая воду, ставя чайник на плиту – совершая этот антихаосный ритуал, она прислушивалась к своим ощущениям. Что она испытывала? Смятение? Да! Но лишь от внезапности появления Валеры, от того, что ее фантазия неожиданно приобрела осязаемую форму. Радость? Пожалуй, да, но не более, чем от встречи с любым бывшим сокурсником. Печаль? Болезненный, лихорадочный интерес к его мельчайшим делам? Ревность? Ни один из этих шипов, постоянных прежних спутников ее любви, не кольнул в сердце.
– Наверное, они самоликвидировались, словно политическая группировка при потере лидера, – она покачала головой, – надо же!  Данечкины беседы застят все горизонты, даже любовные!
Она так мечтала раньше о внутреннем освобождении, а сейчас ей невольно взгрустнулось.
– Лучше бы головную боль забрали, – саркастически обратилась она к кому-то, заведующему любовью, – голова сейчас лопнет.
Кухонька, как водится, на акустику не жаловалась. Татьяне Николаевне всегда казалось, что отечественные архитекторы твердо усвоили принцип: «Секретничать в компании неприлично!»,  либо все, как один, специализировались на постройке оперных театров. Зато, не отходя от плиты, она уяснила, что Валера процветает – сам изобрел прибор, правда, сам же его и продает. Прибор, по словам Валеры, мог спасти  Россию разом от рака, облысения, бесплодия и ожирения. Почему-то пока его, однако, не покупали.
– Не понимают ничего! – с презрением пояснил Валера. – Экстрасенсы и гербалайфщики все заполонили!
Скептически настроенный Данечка возразил:
– В стране и без облысения дел по  горло.
Пока что перечисленные проблемы его не трогали. И с шутливой важностью изрек:
– А что говаривал Карл Маркс? «Подвергай все сомнению»! Хотя ты гигант по части всяческих изобретений...
И они засмеялись чему-то своему. Татьяна Николаевна, коря себя за нерадивость, механически отскребала чайные наросты с парадных чашек и раскладывала парадные, а потому слегка замшелые конфеты.
Ничего удивительного, что Валера и Денечка знакомы – один институт, только разные курсы. И вообще мир тесен! Они и похожи: оба с бородками, оба пели под гитару незамысловатые студенческие песни, ибо когда-то это ценилось выше, чем, к примеру, ученая степень. Оба носили внесезонные куртки «под кожу», и оба были «под бизнесменов», несдающиеся неудачники. Для бизнесменов им не хватало лихости, а точнее, наглости и жестокосердия, зато через край били мечтательность и российская вера в счастливое будущее. Да и Татьяна Николаевна походила на них. Именно это неосознанно и заставляло ее держаться за Данечку. Ведь они родом из страны прошлого, где жизнь бедна, но зато беспредельна, что русское поле, а они только-только собрались его переходить. Иди себе – хочешь направо или налево, хочешь – прямо, с легкой душой, не задумываясь еще, что где-то непременно потеряешь коня или жизнь...
Татьяна Николаевна слышала, не вслушиваясь, гудение голосов, состоящее в основном из междометий «А помнишь?», и поймала себя на том, что давно пребывает дома, где дочь то ли уроки готовит, то ли сидит перед  телевизором.
– Ничего не поделаешь, – грустно  улыбнулась Татьяна Николаевна, – вода  всегда, и в сказочной Валенсии по  камням, течет только в одну сторону.
Валера из прошлого интереснее ей Валеры, сидящего на Данечкином стуле.
И вдруг она поняла самое главное, то что чувствовала раньше, но не могла  или не хотела додумать до конца. Было бы ужасно, если бы она, не дай Бог, его не встретила. Какая разница – придумала, не придумала... Главное, что это было, а это и есть счастье. Счастье, что и на нее упал благодатный, гипнотический луч, высвечивающий и усиливающий хорошее, завораживая влюбленных, как золотые пылинки, и рождая самый прекрасный обман – чувство, что тебя понимают.
 
   Неужели же отсутствие любви иссушило мою душу? – спросила она у себя с горечью и стыдом.
Ведь Данечка боролся изо всех сил, еще и старался ей помочь, а она и тут не поняла ничего, и даже не пыталась понять его или хотя бы дать себе труд узнать – а он, как он-то живет?!
– Тоже, Елена Молоховец выискалась, – пробормотала она еле слышно.
  Но Данечка или услышал, или умел читать мысли:
– Ну как, Елена Молоховец, чайник не весь выкипел? – спросил он, появившись на пороге. И добавил тихо:
– Ты уж прости меня, Таня, за сегодняшнее...
– Чай уже готов, – ответила она слегка дрогнувшим голосом, – ерунда, Данечка, я ведь тоже не подарок!
И, помедлив, добавила:
– Вы начинайте...  мальчики, а я схожу за булочками.
Ну чем еще могла она порадовать Данечку?

                Н.Невская

(Опубликовано в «Панораме» №812, 1996 г., США. В России не публиковалось)