Пашка

          Человек – это звучит гордо? Это еще – как сказать. Хотелось бы, конечно, чтобы в человеке было все прекрасно: и душа, и лицо, и одежда. Но если выйти на улицу…. Или включить телевизор…. Да и в зеркале, нужно признать – не всегда. С одеждой – оно, конечно, попроще, поэтому тут еще как-то; с лицом – лучше не выходить и не включать; а вот с душой…. Поэтому, лучше бы нам гордиться поменьше. Ну, чем, в самом деле, гордиться человек? Ладно бы еще тем, что открыл Америку, или изобрел бомбу; а то ведь и тем, что дальше всех плюнул и больше всех украл.

           Пашка отсидел девять лет и вернулся чем-то гордый. Там – говорил Пашка – он понял жизнь, и будет жить теперь красиво и богато. Кроме того, по его словам, он был каким-то там положенцем: мог под настроение кого-нибудь побить, или что-нибудь отнять; и это тоже было предметом гордости.
            Поскольку Серегина мама – Анна Петровна – имела неосторожность быть дальней Пашкиной родственницей, тогда как остальные его родственники, включая родного брата и двух сестер, отказались таковыми считаться, Пашка у нее и поселился. Первые три дня он лежал на раскладушке под старой вишней, слушал шансон и ел пироги. На четвертый день пироги ему не понравились, о чем он и не замедлил сообщить Анне Петровне, со свойственной ему откровенностью. Присутствовавший при разговоре Серега предложил Пашке задуматься о добыче собственных пирогов, которые, возможно, устроили бы его больше. Недостойное предложение Пашка великодушно простил, и даже задумался. Думал он долго. Три недели он лежал на раскладушке, ругался на пироги, иногда отлучался на несколько часов, с тем, чтобы вернуться невменяемым, но легковозбудимым; пока, наконец, расстроенный Серега, несмотря на протесты Анны Петровны, не вмешался в мыслительный процесс. Тогда Пашка придумал. Он решил стать целителем и взялся за дело энергично и всерьез. Среди собутыльников и просто подвернувшихся под руку граждан стали им широко распространяться чудесные и полные драматизма истории о многочисленных исцелениях им, Пашкой, безнадежно больных сидельцев. Истории были занятными и красочными. С поправкой на скудость сельской информационной нивы они имели успех. К Пашке робко потянулись страждущие.
            Раскладушка под старой вишней опустела. Пашка исцелял. Он таинственно водил руками вокруг пациента, тихо бубнил невнятное, отлучался в туалет, где у него была припрятана бутылка водки, возвращался пьяный и довольный, и снова бубнил и водил руками. Чудесным образом появились исцеленные. Пашкин пиар быстро раздувался и радужно сверкал на солнышке. Раздувался и сам Пашка. Пироги теперь только надкусывались, в манерах появилась покровительственность и вальяжность, бутылка перекочевала из туалета непосредственно на рабочее место, а в загадочном бормотании стали явственно угадываться матюки.
           Но бренна в этом мире слава. После того, как Пашка, исцеляя молодух, пару-тройку раз поводил руками не там, где надо, его не только стали меньше уважать, но даже и побили. И даже сильно побили. После этого целительский дар иссяк. Пашка впал в депрессию. Три недели он изобильно лил в себя агроколу, производимую предпринимательшей бабой Маней на собственном миниспиртзаводе кустарного производства, и совсем не ел пирогов. Бабин Манин продукт оставлял желать лучшего, и у целителя пошатнулось здоровье. Пашку увезла скорая, и Анна Петровна долго носила пироги в больницу.
          
          Вернулся Пашка загадочным и задумчивым. Исчезал он теперь с утра, и возвращался удивительно трезвым. О планах молчал, но вид имел значительный. А иметь значительный вид Пашке было непросто, несмотря на солидные габариты, лысину и отъеденное на пирогах брюшко. Последние девять лет жизни наложили на внешность неизгладимый отпечаток. Походка, жесты и манеры были красноречивы сами по себе, но окончательно выдавали глаза. Волки не поддаются дрессировке. На воле и в зоопарке глаза у них похожие.
           Но, толи Пашка уж так старался выглядеть солидно, толи народ у нас такой доверчивый, но скоро в райцентре появился филиал процветающей московской компании «ДДБ». И народ снова проникся к Пашке доверием. Даже не слишком доверчивая предпринимательша баба Маня солидно проинвестировала Пашкин проект. Хотя и несла из-за Пашки значительные убытки. Ведь пил он теперь только настоящий французский коньяк, поставляемый ему в пугающих количествах одним знакомым грузином. С агроколой он круто завязал. Для пущей солидности он даже, как и положено, купил себе шестисотый «Мерседес», но тут же выяснилось, что немецкие автомобили плохо совместимы с французским коньяком. Такой конструкторской недоработки Пашка от аккуратных немцев не ожидал, а потому уехал недалеко.
           Серега как раз шел в магазин, когда заметил движущееся по дороге нечто особенное. Нечто было необычно широким и низким. Когда оно достаточно приблизилось, то оказалось новеньким, сверкающим, свежеперевернутым «Мерседесом». Крыша у него совершенно съехала на бок, стекол не было, а окно, которому следовало бы быть боковым, располагалось ровнехонько сверху. Из этого-то окна и торчало по пояс Пашкино туловище. Туловище было пьяным и довольным. Остановившись возле удивленного Сереги, Пашка с немалым трудом выбрался из аппарата, достал из него же пластиковую полторашку французского коньяка и предложил Сереге обмыть приобретение, что Серега, с большим удовольствием, и отказался сделать.
            После этого «Мерседес» исчез навсегда, а Пашка надолго. Но слухи о нем доходили регулярно. Говорили, что предпринимательша баба Маня получила в Пашкиной фирме какие-то совершенно невозможные дивиденды, которые, с целью окончательно разбогатеть, немедленно внесла обратно; что дядя Петя Голопузенко, работавший на колхозной весовой, чтобы проинвестировать Пашкину фирму украл столько колхозного зерна, что им можно было бы накормить один раз все население Китайской Народной Республики, за что и был приговорен районным судом к трем годам условной несвободы; что дед Иван Пупко, впервые за шестьдесят два года совместной жизни, побил слегка свою старуху, которая отнесла в «ДДБ» «похоронные» деньги. Словом, было понятно, что Пашка богат и знаменит, и, будучи таковым, не может, конечно, посещать бедную родственницу, которая, несмотря ни на что, по нему скучала.
           Посетил он ее потом, когда некие крутые столичные ребята жестко отобрали у него весь нажитый потом и кровью бизнес, и, очень посомневавшись, отпустили живым.
         
           Депрессия в этот раз грозила принять необратимый характер. И хотя коньяк больше не поставлял никто; предпринимательша баба Маня, увидав Пашку живым и здоровым, от возмущения упала с крыльца и сломала ногу; но не вполне этиловый спирт, реализуемый предпринимательшей бабой Лизой, тоже Пашку устраивал, и был ему по средствам, которые, средства, хоть и в малой их толике, но все же как-то сохранились.
           Но все когда-нибудь кончается; и в один, не для всех прекрасный, день Пашкина депрессия усугубилась все-таки отсутствием средств для ее подавления. С этим нужно было что-то делать; и Серега, пожалев, конечно, не Пашку, а Анну Петровну, устроил бизнесмена к себе на работу, выселив его при этом с раскладушки на жесткую железную койку, которая нашлась на предприятии. Пашка был снабжен старой Серегиной одеждой, необходимой бытовой утварью и жестким условием оставить Анну Петровну в покое. Как выяснилось в дальнейшем, отвращение к труду Пашка имел невероятное – просто на грани с аллергией; поэтому единственным, посильным для него трудом оказался труд сторожа, который хоть и утомлял, но все же был легче остальных.
          Однажды Серегин директор – Пал Палыч Митькин – человек дотошный и въедливый – решил проверить, как именно бдит на посту свежеиспеченный сторож. И пришелся некстати. Банкет был в самом разгаре. Сервировка стола поражала оригинальностью. На столе стояла уже прилично отпитая бутылка денатурата и несколько пузырьков настойки боярышника. Закуски не было никакой. В банкете, кроме самого Пашки, принимали участие Валька Шлепнога и Витька Бык – личности в деревне широко известные. Поэтому церемония знакомств не потребовалась. Директор просто высказал свои соображения по поводу неуместности банкета. Будучи человеком достаточно интеллигентным, он даже не заматерился ни разу, хотя и очень хотелось. Зато Пашка оказался недостаточно интеллигентным настолько, что даже не ограничился виртуозным матом, а взял обрезок толстого арматурного прута и двинулся на директора с явно недружелюбными намерениями. Интеллигентный Пал Палыч предпочел поспешное отступление, после которого, со свежими впечатлениями посетил Серегу. Серегу так поразил эмоциональный директорский рассказ, что он, в свою очередь, пылая всей палитрой родственных чувств, немедленно посетил родственника.
          Веселье в бытовке продолжалось. Пашка с Валькой целовались взасос.
Витька тщательно выбирал место на столе, в которое бы ему хотелось уронить лицо. Серега хотел сказать Пашке много теплых слов, но при виде этой идиллии он остро осознал их суетность. Он просто вывел народ на свежий воздух, запер дверь и положил в карман ключи. Пашка ныл и просился переночевать хотя бы сегодня. Но лимит был исчерпан.

          Прошло два года, и Серега, совершенно случайно, встретил Пашку в городе. На нем были все те же старые Серегины вещи. Добавились только драная шинель и густая черная борода. Под руку с ним брело какое-то грязное существо, предположительно женского пола, с совершенно обезьяньей физиономией. Пашка был пьян и доволен.

          Вот на этой оптимистической ноте и закончить бы наш рассказ, но жизнь этого категорически не позволяет. Волк не может стать бродячей собакой, поскольку собака, даже и бродячая, сохраняет теплые чувства к человеку. А волк нет. Серега никогда не задумывался об этом, пока случайно, мельком не зацепился взглядом за знакомое лицо. Лицо было сытым и довольным. Оно глядело с плаката. Серега банально не поверил глазам. Но это был Пашка. Он выдвигался в депутаты.

           Пашкина депрессия длилась долго. В этот раз жизнь загнала его на свалку в самом буквальном смысле. Правда, за былые уголовные заслуги он был определен не в какие-нибудь «картонщики», а в элитные «металлисты». Здесь всегда было и выпить и закусить. Но порядки были жестокие. Все, что кропотливо собиралось на свалке «картонщиками», «тряпошниками», «стекольщиками», а в особенности металлистами, забирали крепкие и трезвые ребята, оставляя трудящимся только жалкие крохи добавочной стоимости. За попытки наладить прямые поставки в ближайшие пункты приема били жестоко и беспощадно.
           Пашке давила на психику не столько сама система, сколько его место в ней. И он решил стать профессиональным революционером.
          Сперва шепотком и в укромных уголках, а потом все шире и громче он повел пропаганду и агитацию. Пашке как всегда везло: сексотов и провокаторов не нашлось, а революционная ситуация вполне назрела. Все это было, конечно, не Пашкиной заслугой, а скорее плодом крайней самоуверенности крепких ребят; но и Пашка же здесь пришелся кстати. И свершилось – ребятам показали шиш, а поскольку они очень активно обиделись, их еще и крепко поколотили подручным инструментом. Словом, дайте мне точку опоры, как просил Архимед. Хорошо, хоть ему-то не дали.
            А ребята, конечно, помчались за подмогой. Ночью они вернулись. На Пашку они, понятное дело, были злы ужасно. И даже собирались убить. Но вышло прямо наоборот. Пашка был реалистом и не ждал милости от природных существ. При въезде на свалку джип с ребятами был жестко протаранен мусоровозом. Ребятам не дали очухаться и взяться за автоматы. Все было сделано быстро и организованно: оружие перешло к восставшим, помятый джип разобран и сдан в металлолом, а ребята похоронены без всяких церемоний. Революционеры долго пили на средства, изъятые из их карманов. Революция состоялась. Но вождь был мрачен и задумчив. Он понимал, что на его честные плечи легла большая уголовная ответственность. Еще он боялся мести, понимая, что за крепкими ребятами много кто стоит. Поэтому утром земля была передана крестьянам, мир – народам, а хлеб голодным. Пашка ждал мести и нуждался в союзниках. Но месть была в курсе, что в руки восставших перешли пять автоматов, три гранаты РГД и большое количество патронов, и так и не наступила. И у Пашки пошла прибыль. И появились у него крепкие, непьющие ребята. И свои пункты приема. И свои чиновники, и свои судьи, и своя милиция. Потому что все это можно купить за деньги. А деньги у Пашки завелись настолько немалые, что он и решил двинуть в политику, в которой сытнее и безопаснее.

           Дальнейшая Пашкина судьба автору пока неизвестна. Зато известно другое: если вы встретите голодного и оборванного человека, накормите его.
                Это не Пашка.