Судьба писателя Иванова

Эту свою любовь он в шутку, про себя, называл «романтической». Была она пятой или шестой. В то время, когда он познакомился с этой девушкой, Владимир заканчивал четвертый курс одного из крупнейших городских вузов. Родители воспитали молодого человека спокойным, умным, рассудительным, целеустремленным. На первом курсе казалось, что ему не может быть 17-ти лет, и что он намного старше сокурсников по своему характеру. В нем не было импульсивности; зная его, нельзя было поверить, что что-то может сильно его захватить и снести ему башню. Великолепно, намного лучше других усваивая знания, Владимир не имел какой-то творческой жилки. К девушкам он тоже относился спокойно. Во-первых, в отличие от многих других, он прекрасно налаживал контакт и не комплексовал. А, во-вторых, никогда не влюблялся сильно, причем это не было его задачей, а получалось как-то естественно. Влюблялся, ухаживал, даже не мог прожить без кого-то, но, все же, это оставалось некоей частью его в целом размеренной жизни. 
То же самое произошло и с этой девушкой – звали ее Наталья. Она была небольшого роста, с длинными черными прямыми волосами, красивой фигурой и лицом. Девушка как девушка, на первый взгляд, не хуже и не лучше других очаровательных девушек, но когда Владимир с ней познакомился, она его заинтересовала. Ее душа показалась Владимиру, если можно так сказать, неиспорченной, что его и привлекло. Наталья была скромной, честной, умной, у нее была добрая улыбка. Из нее «не валились» матные слова и модные выражения, во рту у нее никогда не было жвачки, речь она строила правильно, не соединяя предложения посредством «ну вобщем…», «э-э-э-э-э», она не рассказывала Владимиру о журнале «Отдыхай», о «Доме-2» или о каком-нибудь сериале. Владимир был в восторге, он даже не знал, что такое еще бывает, и они стали встречаться. Нельзя, правда, сказать, что оба они сразу же свихнулись друг от друга. Им было приятно вместе проводить время – встречаться в кафе, ходить в театр или кино, на выставки, просто гулять по городу.
Однажды – это было летом, в июле – Наталья пригласила его к себе на дачу в Ольгино на ужин. Ольгино было довольно дорогим пригородом. Пятнадцать минут езды на автобусе – и Владимир уже был на месте. Ольгино ничем не отличалось от других дачных поселков такого рода – неасфальтированные дороги, двухэтажные дома, по большей части, старые и ветхие. Когда Владимир вышел из автобуса на остановку, пошел дождь. Как всегда, теплый июльский дождь после долгой жары вызывал на лицах людей улыбку. Молодой человек раскрыл зонт, постоял немного, полюбовавшись картиной летнего дождя, накрывавшего небольшую площадь с магазином, и пошел искать нужный ему дом. Он шел не спеша и ни о чем особенно не думал. На дорогах и поворотах, которыми он проходил, почти никого не было.
Наконец, он достиг своей цели – перед ним стоял старый сруб в один этаж, почерневший, но еще не кривой. Со стороны, которая была ближе к дороге, в доме была типичная стеклянная терраса, в ней горел свет, и за тонкими короткими занавесками были видны две женские фигуры. Это были Наталья и ее мать. Владимир улыбнулся. Знакомства с матерью он не боялся, наоборот, ему было любопытно, и все они понимали, что это просто знакомство и ничего более. Студент открыл калитку и подошел к террасе, которая имела свой вход. Дверь на крыльце уже открывалась – Наталья выходила его встречать.
- Привет, Вова, - сказала она, широкой улыбкой выражая свою радость.
- Привет.
- Проходи.
Он прошел в террасу. Обстановка была скромной, совсем небогатой, но чистой – круглый деревянный стол с белой скатертью, стулья, какой-то совсем старый шкаф, чуть ли не довоенный, диванчик у стены. А у стола стояла мама – тоже, как и Наталья, невысокого роста, лет сорока с лишним, полная, такая кругленькая, маленькое лицо, короткие черные волосы, крупные улыбающиеся губы, умный взгляд. Наталья их познакомила.
- Проходите, пожалуйста, - говорила Елена Павловна уверенным тоном, гостеприимно разводя руками, - у нас тут все скромненько.
- У вас хорошо, - отозвался Владимир и сел за стол.

Первый час визита пролетел совсем незаметно. Всем троим было очень интересно разговаривать друг с другом. На столе стояли жареная курица, пара салатов, хлеб, вино, торт, испеченной Еленой Павловной. Сама она время от времени убегала на кухню, потом опять прибегала и все в шутку – как это обычно делается – заверяла студента, что она скоро оставит их одних. Однако Владимир совершенно серьезно заверял ее, что ему очень интересно с ней беседовать. Это, кстати, была правда. Владимир чувствовал, что эти две женщины живут, варятся в своем мирке и редко общаются с мужчинами. То, что отец Натальи с ними не жил, стало ясно для Владимира еще раньше, в их первые встречи с Натальей, он понял это по некоторым оговоркам.
Взахлеб разговаривали, шутили, перебивали друг друга. Поговорили о науке (Владимир учился на физика), об образовании, естественно, о политике (Елена Павловна голосовала за СПС и молодые посмеялись над ней; Владимир голосовал за «Справедливую Россию», Наталья – не голосовала, чем вызвала всеобщее шуточное неодобрение), о медицине (мать Натальи была врачом), о погоде в это лето (слишком жаркое, «глобальное потепление») и прочее и прочее.
Час спустя первый виток общения пошел на убыль, шутки стали слышаться реже, и Елена Павловна уже серьезно собиралась покидать молодых. Она, при этом, придумала какое-то важное дело на кухне, хотя никто ей, конечно, не верил. Владимир сидел с бокалом вина в руке, уже немного охмелевший, и смотрел куда-то вдаль в потолок и вдруг увидел на стене за шкафом портрет мужчины XIX века. Чтобы поддержать беседу, Владимир спросил:
- Чей это портрет?
Наталья и ее мать оглянулись на стену, как будто они не знали ответа и без этого.
- А, это… - ответила Елена Павловна, - это Мусоргский.
Мать и дочь как-то странно переглянулись.
- Да, Мусоргский, - зачем-то подтвердила девушка, - Надо бы уже знать на пятом-то курсе!
Владимир улыбнулся:
- Твой любимый композитор?
Наталья пожала плечами:
- Наверно. У меня много любимых.
- Это любимый композитор моего мужа, - сказала Елена Павловна.
- А-а-а-а…- кивнул головой Владимир и тактично не стал продолжать эту тему.
Однако, как ни странно, ее продолжила сама хозяйка:
- Мой муж, отец Натальи – писатель Алексей Иванов.
Владимир продолжал молча кивать головой.
- Не слышали о таком, Володя? 
- Нет… К сожалению, нет.
- Это неудивительно. Он имел некоторую известность, но давно, в 70-х годах. Вас еще тогда и не было.
Владимир слушал с большим интересом и одновременно видел, что Наталья как-то странно изменилась, напряглась всем телом, лицо у нее стало бледным, глаза уставились в мать. И было непонятно – то ли это радостное волнение от воспоминаний, то ли какие-то противоположные чувства. При этом Елена Павловна прекрасно видела это изменение своей дочери, но она продолжала говорить, как будто ничего не происходило.
- А в каком жанре он писал?
- Это была фантастика. Тогда это было модно. Ну и потом, сами понимаете, в то время это был почти единственный жанр, где можно было выразить себя более или менее свободно.
Все немного помолчали.
- Простите меня, Елена Павловна, если я буду невежлив, но я хотел спросить, – Вашего мужа потом не стало, да?
Елена Павловна вздохнула.               
- Ну, как Вам сказать…
«О черт, - неслось в это время в голове Владимира, - он не умер! А я-то был уверен, таким траурным тоном она о нем вспомнила. Значит, - не умер, а ушел! Зачем же я спросил это?! И ясно, почему Наталья так относится к упоминаниям об отце!»
- Одним словом… - все никак не могла досказать она.
- Одним словом, он нас бросил, - отрубила Наталья разгневанным голосом.
- Простите меня… простите, что я влез в это…
- Да ничего, ничего. Все нормально, - откликнулась хозяйка.
- Ты ни в чем не виноват, - ответила и Наталья, по поводу которой Владимир испугался, что она ему этого не простит, - просто мы с мамой до сих пор не можем пережить этого события…
Тут на глазах у обеих появились слезы. Они стали тихо молча плакать. Так продолжалось с минуту. Владимир думал, как теперь повернуть разговор в другое русло. Однако Наталья неожиданно сказала матери:
- Мама, знаешь, может быть, мы расскажем Володе, что у нас произошло?
- Ты думаешь?
- Да. Может быть, он нам поможет?
Владимир терялся в догадках и не знал, почему он может что-то понять в чужом для него деле. На миг он испугался, что сейчас будет рассказана история развода или ухода мужа\отца, с ревом, криками, проклятиями, объяснениями, оправданиями, со сваливанием вины на другого и т.д. Но, все-таки, он был заинтригован.

- Дело в том, Володя, - начала Елена Павловна, - что Алексей Сергеевич ушел от нас не просто так, не так, как уходят тысячи других мужей. Если бы он бросил нас, развелся со мной, то это было бы, тяжело, смертельно тяжело, но все-таки нечто другое. Может быть, я бы даже не пережила этого развода, сломалась, или даже наложила на себя руки, все равно – это уже другое. Даже если бы он с нами развелся, все равно он был бы здесь, мы бы его время от времени видели. И мы бы знали, что он живет, работает, что у него есть семья…Пускай это даже и не мы.
Елена Павловна вдруг опять замолчала. Владимир недоумевал – что же мог сделать такого особенного писатель Иванов? Этот вопрос был написан в его глазах. Ответила на него уже Наталья. Она спокойно сказала:
- Папа стал бродягой.
- Кем? – не понял Владимир.
- Бродягой. В буквальном смысле. 23 июня 98 года он ушел из дома, никому ничего не сказав и не объяснив.
- И что дальше? 
- Ничего. Мы обратились в милицию и те нашли его спящим на поле недалеко от одного пригородного шоссе. Они установили его личность и потребовали вернуться домой. Папа отказался. Больше мы о нем ничего не знаем.
Елена Павловна плакала, слушая свою дочь, – на этот раз нервы не выдержали у нее. Наталья продолжала: 
- За все эти десять лет он не прислал нам ни одного письма и ни разу не позвонил. Мы не знаем, жив он или умер.
- Ни фига себе…
Первая мысль, которая пришла в голову, – «сумасшедший, больной». Подумав об этом, Владимир поймал на себе взгляд Натальи, которая понимала, о чем он сейчас думает. Ему стало стыдно.
Все сидели молча. Слышно было, как кто-то за окном напился и орал песню. Владимир осушил свой бокал. Затем опомнился и предложил вина дамам. Те согласились и тоже выпили. Мать и дочь обе вспоминали что-то и плакали.               
- Почему он так поступил с нами? – задавалась вопросом Елена Павловна.
- Сейчас уже поздно об этом думать, - машинально ответила ей Наталья, хотя сама думала о том же. 
- Знаете, Володя, мы с дочкой после этого злосчастного 98 года передумали, кажется, все, что только можно, все варианты. Мы пытались понять причины его поступка. Но так и не смогли. Мы перебирали всю нашу жизнь, еще начиная с моего с ним знакомства, когда еще и Натальи не было. Ничего. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться. В этот год, перед его уходом, он ничего нам такого особенного не говорил, не выражал какого-то недовольства. Но, впрочем, это неудивительно, он был очень закрытым.
- А Вы можете рассказать о нем? – спросил Владимир.
- Да вобщем и рассказывать-то нечего. У него довольно стандартная биография. Родился в 49 году, в нашем городе, хорошо закончил школу, хотя и не был никогда круглым отличником, потом учился в Консерватории…
Владимир слушал и кивал головой, потом спросил: 
- По какому классу?
- Фортепиано.
- Любил музыку?
- Конечно, любил. А как можно учиться и не любить? – удивилась Елена Павловна.
- Да можно, - ответил Владимир и улыбнулся. – Я просто подумал – может быть, родители настояли.
- Да что Вы, что Вы?! – возражала Елена Павловна, - Все как раз было совсем наоборот. Родители хотели отдать его в технический ВУЗ.
- Да?
- Да-да-да! У него действительно были и такие способности. Но нужно было выбирать. Родители у него были довольно простые люди, они были уверены, что здесь и думать-то нечего. Технический ВУЗ – все просто и ясно, какая работа, какая оплата. А консерватория для них – это что-то слишком культурное и непонятное – кем будет их сын, неужели он всю жизнь будет на рояле играть, и какие ему за это будут платить деньги? Так они рассуждали.
Наталья усмехнулась и с какой-то хитринкой в глазах посмотрела на маму. Та заметила:
- Что? Что? Ты хочешь сказать, что и я так же тебе говорила, когда ты поступала?
- Да, точно так же, мамочка.
- Ну, может быть, - вздохнула она, - все родители одинаковы.
- Да, Леша любил музыку. И тогда, в тот момент, он пошел напролом. Он вообще в жизни это делает. Он делает то, что он хочет. Так вот по первому разу посмотришь на него – кажется, он такой скромный, даже, может быть, забитый, не высовывается. И это, в принципе, действительно так. Не высовывается. И уступит, и много раз уступит. Но – там, где он считает возможным уступить, в том, что для него не очень важно. А что важно – туда не залезай, прибьет, и слова даже не скажет… Да, красивый он был. Вот так, помню, когда мы уже знакомы были, он на последнем курсе учился, я – на предпоследнем, приду к нему на занятия, сяду, чтоб он меня не видел. Пусто в аудитории, темно уже, только Лешенька и учитель его сидят. И Леша играет. Как он играл…
Елена Павловна снова заплакала.
- Как он играл… Вот знаете, Володя, Вы мне скажете, что я пристрастна, потому что он мой муж. Да. Но я все равно Вам скажу – я никогда не слышала, чтобы так играли… Никогда. И до сих пор, вот я включу телевизор или радио – передают концерт классической музыки, и я слушаю, слушаю… и не знаю почему, но мне кажется, что этот человек не играет, а притворяется, что играет. Не могу я этого доказать, но мне так кажется. Так вот Лешенька – никогда не притворялся в игре. Он играл и ты понимал, что вот, сейчас эта музыка происходит, сейчас здесь что-то происходит. Играя, он как бы ставил тебя лицом к лицу с самой истиной, понимаете? Он показывал эту истину и словно говорил слушателям – вот она, истина, можешь ли ты ее принять, не боишься ли ты ее? Когда я смотрела на его лицо, когда он играл, мне всегда казалось, что он обладает каким-то особым знанием.            
- Мусоргский был его любимый композитор?
- Нет. Он любил Мусоргского. Но больше всего – Бетховена.
- А сам он не сочинял музыку?
- Нет, не сочинял, - ответила за мать Наталья.
- Нет, сочинял, - поправила она дочь, та удивилась, - Да, сочинял, но это было только один раз. Он сочинил какую-то симфонию. Это было уже когда он пошел работать в музыкальное училище.
- Вы слушали это произведение?
- Да. Он мне его играл. Правда, я была единственной. Больше он этой симфонии никому не показывал.
- Как она называлась?
- Она называлась странно – «Смерть игрока». И сама музыка тоже была какой-то странной, но мне она понравилась. Это было похоже на проникновение в какие-то глубины, в бездну. Помню, он мне сказал тогда, что, наверное, не сможет больше сочинять, потому что боится, что сойдет с ума.
- Что это значит?
Она пожала плечами, помолчала немного, потом продолжила:
- В училище он проработал около десяти лет. В принципе, ему все нравилось. Он, правда, когда говорил об этом со мной или со своими друзьями, выражался так, что в училище ему слишком нравится. Примерно в это же время он начинает писать, а потом и печататься.
- О чем были его произведения?
- Как Вам сказать… Во-первых, он никогда не писал больших произведений. Всегда только рассказы. Во-вторых, о чем они… Советская цензура его никогда не любила, потому что чувствовала, что он – чужой. Хотя, с другой стороны, естественно, никакой крамолы Леша никогда не писал, поэтому формально придраться было не к чему. И его печатали. Но печатали редко, не всё – некоторое запрещали – и в разных второстепенных изданиях. Но он все равно был известен, в нашем городе, в Союзе, его рассказы нравились. Только уже в 84, когда он уже писал довольно давно, вышел его сборник рассказов. Ну, конечно, когда пришла перестройка, еще напечатали.
- Как назывался сборник?
- «Возвращаясь к началу».
- О чем он все-таки писал?
Елена Павловна снова напрягла память:
- Ну вот, например, у него был такой рассказ - «Проигранная планета». Сюжет в нем такой, что три инопланетянина, которые летят в своем корабле мимо Земли, играют во что-то наподобие наших карт, т.е. в азартную игру на то, что будет существовать Земля или нет.
- И кто выигрывает?
- Выигрывает тот, кто был за уничтожение.
Владимир усмехнулся.
- Да… ничего… забавно.
- Или вот еще на ту же тему. Рассказ называется «После конца». Рассказ о том, как будет выглядеть Земля после того, как человечество исчезнет.
- И что там написано?
- Все написано. Что происходит, что меняется…
- Да… Интересно.
Все замолчали.
- Вы меня простите, можно я выйду на улицу, покурю? – спросил разрешения Владимир.
- Да-да, конечно, - отозвалась Елена Павловна, - А я пока соберу со стола и принесу чай. Ты со мной? – обратилась она к дочери, но та хотела выйти вместе с молодым человеком.
Они вышли. На улице было хорошо – темно, тепло, мокро (дождь уже прошел) и тихо. Они встали на крыльце, - Владимир закурил, Наталья взяла его за руку и прижалась к нему боком. 
- Ну что, перегрузили мы тебя с моим папой?
- Да нет-нет, почему, интересно. Я как раз думаю о нем.
- Да а что здесь думать? Я уверена, что отец и сам не знал, почему он это сделал.
- Да?
- Конечно. Если бы знал, никогда бы не ушел. Но в том-то и дело, что он не мог ничего себе сказать об этом. Это его и погубило.
Владимир молчал. Потом заговорил:
- А ты читала его книги?
- Да, конечно.
- Ну и как?
- Знаешь, первое впечатление такое, как будто отец узнал что-то такое страшное, что его очень напугало и что он теперь не знает, как жить дальше. И сказать об этом кому-либо он не может. Может быть, только намеками. У него в первом сборнике был такой рассказ, назывался «Специальное задание». Дело, естественно, происходит в будущем, вся галактика уже заселена людьми. И вот по ней ездит некий государственный чиновник, которому дано задание найти одну книгу…
- Книгу?
- Да, книгу. Потому что в ней написана истина. И вот отец долго описывает, как этот чиновник ездит по разным планетам, как он ищет эту книгу – в библиотеках, в частных собраниях – и нигде не находит. Он с кем-то спорит, добивается, с кем-то воюет, чуть ли не погибает. А потом выясняется, что этой книги нет, и никогда не было.
- Почему твой отец был таким пессимистом?
- Нет, он никогда не был пессимистом. Для него это вообще было смешно – пессимизм\оптимизм. Все это слишком поверхностно. Дело не в пессимизме, а…
- А в чем?
- В реальности. Такой, какая она есть. Впрочем, тебе, может быть, это будет понять сложно.
Они замолчали, а потом вернулись на террасу. Елена Павловна уже ждала их, на столе стояли чайники, чашки на блюдцах, сахар и торт. Все сели и стали пить чай.

- А знаешь, Наталья, я вот подумала… когда сейчас это рассказывала… Все-таки он предал нас.
- Да.
- И мы тоже должны предать его. Мне сейчас неважно, что у него там было в голове. В моих глазах он не имеет оправдания. Оставить жену, дочь, которые его любили и сейчас любят. Вот так, ни слова не сказав… Это… Бог его накажет.
- Да, мама.
- А мы должны жить своей жизнью, какая бы она ни была.
Владимир подумал, что рассказ об отце закончен. Но он ошибся.
- И все-таки я Вам расскажу до конца, Володя. Да вобщем уже и рассказывать нечего. Так все и шло – популярность Леши росла, его приняли после выхода сборника в Союз писателей, и он стал профессиональным писателем. Потом пришла перестройка… Поначалу он радовался свободе, но потом настроение быстро изменилось. Ну это со многими так было. Все рухнуло, смешалось, - СССР перестал существовать, Союз писателей тоже начал разваливаться. Денег стало не хватать. Леша у нас вдруг, неожиданно, может быть даже и для самого себя, стал патриотом. Как это тогда говорилось, красно-коричневым.
- А Вы, значит, были демократкой? – улыбнулся Володя.
- Да, - засмеялась Елена Павловна, - ругались мы с ним, конечно. Некоторые его друзья-писатели организовали какое-то общественное движение… не помню, как оно называлось, но вобщем, «за Родину». Леша туда вступил. Чем они там только не занимались, - обращения к власти с протестом составляли и подписывали, газету какую-то выпускали, на митинги даже ходили.
Елена Павловна и Наталья засмеялись.
- Это уж совсем было на него не похоже. Леша – и митинги. Он, кстати, в это время стал очень интересоваться православием. Да. Сначала как-то так издалека все началось, как экзотика такая, как увлечение русской историей, а потом, глядь, – и представляете, он нам с Натой вдруг предлагает крещение принять. Вы представляете? Всю свою сознательную жизнь прожил и даже слово такого «бог» я от него не слышала. А тут – крещение? Мы, естественно, отказались, а он покрестился. Но только увлечение его недолго продолжалось.
- А он писал в это время?
- Вот знаете, Володя, интересно – в 90-е годы он уже не писал. В 70-е и в 80-е – да, всего четыре сборника вышло. Это все в перестройку. А в 90-е – молчок. Как будто сказать нечего. Он, правда, писал, но – статьи в эту их газету. Все обличения власти. Знаете, в то время многие интеллигенты этим занимались – все плохо, денег нет, работы нет, и изменить-то ничего нельзя, так хоть дай душу отвести, плюнуть власти в лицо.
- А где он в это время работал?
- Он вернулся к музыке. Просто выхода другого не было. После 92-го, когда совсем все рухнуло, мы поняли, что Леша больше не может нас обеспечивать, работая как писатель. И он ушел обратно – в музыкальное училище, даже в то же самое, где и раньше работал. Еще он стал давать частные уроки, халтурил постоянно. Так и выживали. И эта его организация патриотическая и православие его – все это исчезло, испарилось, когда он вернулся к прежней работе, потому что времени просто не было. Нужно было кормить семью. И он это понял. Вот, собственно, и все. Так мы и жили до этого рокового 98-го. Мы с отцом крутились-вертелись как белки в колесе, Наточка – росла, училась.
Владимир поколебался, а потом все-таки задал вопрос:
- А Вы помните тот день, 23 июня?
- Помню, конечно. Весь этот день Леша провел с нами, у него в тот день не было занятий. И мы тоже были дома. 
- Как он себя вел?
Елена Павловна развела руками.
- Да никак. Ничего такого особенного я не заметила. Вот не поверите мне, – а мне кажется, что у него утром и днем еще и в голове-то ничего не было поводу того, что он сделает. А ты как думаешь?
- Да, это странно, но мне тоже так кажется. Он не был молчаливым или мрачным. Но, правда, и веселым не был. Он был таким же, как всегда. Разговаривал с нами, шутил даже иногда.
- А о чем он говорил?
- Да о чем только не говорил. Знаешь, он снова власть ругал. Это у него была такая привычка. Включит телевизор и – ругает!
- И что дальше?
- Ничего, – ответила хозяйка, - Поговорили, дела всякие поделали и легли спать. А он, где-то в двенадцатом часу, взял и ушел. Мы-то уже спали – нам соседи рассказали, что видели его.
- Он взял что-нибудь?
- Взял деньги, да пару книг.
- Каких?
- Не знаю.
Чай уже был выпит, а разговор подходил к концу. Чем больше слушал Владимир рассказ Елены Павловны, тем больше он убеждался, что ничего не понимает. Для него было ясно, что Иванов болел какой-то психической болезнью. Но что это за болезнь такая, было непонятно. «Обычная жизнь… обычного человека… и вдруг такое». Было уже поздно. 
- Ну что, есть у Вас какие-нибудь мысли? – спросила Елена Павловна, видимо, не особенно надеясь на успех.
- А у Вас нет мыслей об этом как у врача?
- Как у врача – нет. Медицина не знает такой болезни. Я всю жизнь прожила с Алексеем Сергеевичем, и я категорически могу сказать, что он не был болен.
- Но ведь он же говорил на счет сочинения музыки… что может сойти с ума.
- Но это была метафора. С ума он не сошел.
- Может быть, то, что он был вынужден оставить писательство ради преподавания музыки, так на него повлияло?
- Тоже вряд ли. Да и потом, я Вам говорила, что он уже и писать к тому времени перестал.
- Да, верно, - Владимир вздохнул, - сдаюсь, Елена Павловна. Ничего не могу сказать.
- Да вобщем Вы и не обязаны, - улыбнулась женщина, - спасибо вам, что хоть выслушали нас. Это тоже много. Простите нас.
- Да нет, нет. Мне, правда, было очень интересно.
Тут в разговор вмешалась Наталья:
- Мама, а ты не хочешь кое-что дать Володе?
Елена Павловна нахмурилась:
- Зачем? Ему это не будет интересно.
Владимир недоумевающее смотрел то на одну, то на другую.
- Почему ты думаешь, что неинтересно? Володя, - Наталья обратилась к нему, - мама не сказала тебе, может быть, самого главного.
- Да?
- Дело в том, что у нас есть дневник отца.
- Так что же вы?
- Но, правда, этот дневник отец сжег. Это остатки, отдельные фразы. Понимаешь?
- Да. Вы читали его?
- Нет.
Владимир опешил.
- Видишь ли, Володя. Это кажется странным, но если бы ты был на нашем месте, ты бы нас понял. Нам слишком страшно читать его. Мы боимся узнать что-то такое, что мы уже совсем не сможем пережить.
У Владимира мелькнула догадка, но он не знал, как о ней сказать.
- Ты имеешь в виду, что там может быть какая-то новая информация о жизни твоего отца?
Наталья думала мгновенье, потом догадалась.
- А-а-а-а. Да нет, нет, не в этом дело. У него никого не могло быть. Он был другим человеком. Нет, я говорю тебе о какой-то внутренней жизни отца.
- Я понял.
- Володя, мы тебя плохо знаем. Но мы тебе доверяем. Ты – хороший и умный. В то же время, ты как бы внешний наблюдатель и поэтому нам интересно, что ты скажешь. Понимаешь?
- Да.
- Но мы тебя просто просим. Если ты не хочешь…
- Нет, я очень хочу. Очень. Все, что вы мне рассказали, - очень интересно, но все это не объясняет, почему он так сделал.
- Да, это верно, - отозвалась Елена Павловна, - Наталья, принеси дневник.
Дочка встала, вышла и вернулась с какой-то небольшой проржавевшей металлической коробкой белого цвета в руках. Наталья положила коробку на стол и осторожно открыла ее. В коробке лежало несколько полусгоревших бумажных фрагментов, когда-то это были листы в линейку. На них было что-то написано фиолетовыми чернилами.
- Здесь десять кусочков бумаги. Отец вел дневник еще со школы. Держи.
Она пододвинула коробку Владимиру, тот дотронулся до нее рукой. Елена Павловна улыбнулась и сказала:
- Наверное, Вы, Володя, думаете, что попали в семью сумасшедших.
- Нет.
- Ладно, хватит обо всем этом. В конечном итоге, если Вы окажете нам эту услугу, мы будем Вам благодарны. Вот и все. Хватит об отце.
Они еще немного посидели и поговорили. Потом Владимир собрался домой. Было уже десять часов. Он со всеми распрощался. Молодой человек заметил, что и мать и дочь теперь смотрели на него не как на чужого, а как на своего, человека, которому они доверились. И он хотел оправдать их доверие, независимо от того, как сложатся в дальнейшем их отношения с Наташей.
Он ехал в пустом автобусе, а потом в столь же пустом метро. Коробка лежала в пакете. Владимир думал: «Вот, был человек – впрочем, почему был, может еще и есть – писатель Иванов и больше от него ничего не осталось – только 10 сгоревших кусков бумаги. Да нет, осталось, - еще книги (кстати, их тоже можно почитать), статьи, дочка. А, все равно, мне почему-то кажется, что это – единственное, и что его больше нет на свете». У Владимира было такое ощущение, что он вез в коробке не бумажки, а прах Иванова. «Вот и я проживу, и от меня останется что-нибудь такое. Какие-нибудь остатки, следы, бумажки, мыслишки, вещички… Архив какой-нибудь. И будет его кто-нибудь разбирать после моей смерти. Блин, что же это все значит? Почему жизнь человека похожа на какую-то длинную тоскливую песню, которую сначала затягиваешь, тянешь, горланишь, а потом она исчезает, и никто ее и не вспомнит? Наша судьба, наша биография похожа на какой-то росчерк пера, индивидуальный и непонятный».
Приехав домой, Владимир лег спать. Когда утром он проснулся, то у него было хорошее солнечное настроение, но как только он вспомнил о своей миссии, оно сразу сменилось страхом. «Ну а я-то чего боюсь?» - удивился он и стал умываться. Зазвонил телефон.
- Алё, это Володя? Привет.
- Привет, Наташа.
- Ты уже прочитал?
- Да нет еще.
- Ну и хорошо. Знаешь, мы здесь с мамой подумали, думали всю ночь и решили, - если ты не хочешь во все это ввязываться, то и не надо. Мне кажется, мы к тебе навязываемся.
- Нет-нет, все нормально. Я же сказал вчера.
Он повесил трубку. Дома никого не было. «Сейчас я позавтракаю и начну читать». Позавтракал. Закончив с чаем и бутербродами, он осторожно взял в руки коробку, положил ее на свой стол, который предварительно освободил от всего, что на нем было, и открыл ее. Он начал читать.
   
10 отрывков из дневника писателя Иванова

01.02.1964.

Сегодня я ходил на концерт, как всегда, один. Играли Бетховена. Больше всего меня поразило то, что люди, которые сидят в зале, видимо, не понимают того, что они слышат. Я все время смотрел на людей – почему они сидели с такими спокойными лицами и слушали? Неужели они не понимали, что эта музыка разрушает весь их мир? Что она вообще все разрушает? Когда я слушал, у меня все клокотало внутри, я еле сдержал слезы, мне было так тяжело, я хотел уйти из зала. Музыка открывает что-то такое, что абсолютно не вмещается в наши головы. Мы можем сколько угодно называть это какими-то словами – бог или вселенная или материя, но разницы-то никакой, это всего лишь слова. Я удивляюсь, почему люди допускают существование музыки и даже строят специальные здания для того, чтобы ее слушать. Музыка – это дырка в бытии, через нее вытекает что-то, а люди этого даже не замечают. Музыка побуждает меня…

31.05.93.

Итак, я все понял. Это судьба. Это моя судьба. В молодости, когда я учился в консерватории и работал в училище, я познал это. Это было страшно, но неотвратимо. Потом я всю жизнь пытался бежать от этого, только теперь я это понимаю. Я бежал в писательство, бежал в патриотизм и даже в религию, но все это были лишь перчатки, которые я одевал и сбрасывал. И жизнь сама вернула меня к этому. Что ж, значит, я не виноват. Я должен это сделать…

14.07.96.

… и тогда он спросил меня, должен ли молодой человек заниматься самореализацией? И я ему ответил – должен, конечно, должен. В этом главная цель. Все люди хотят, чтобы мы были похожими на них, но мы должны отстаивать свое право быть собой и выражать себя. Это великое дело. Правда… В этом вопросе тоже есть свои сложности, добавил я. Он спросил – какие? – Вам пока еще рано об этом знать. – И все-таки? – Видите ли, проблема в том, что самореализация – это обоюдный процесс, двойной процесс, понимаете? – Нет. – В ходе самореализации Вы выражаете себя, т.е. как бы завоевываете общество собой, или, скажем, распространяете себя на общество. Так? – Так. – Но ведь происходит и обратное – и общество в ходе этого процесса завоевывает Вас и распространяет себя на Вас. Посмотрите, почему великие творцы под конец жизни интересуют общество все меньше? Потому что общество их завоевало, освоило их как материал. Они обществу больше не интересны, потому что они ему полностью принадлежат. И потом, реализуя себя, Вы себя же и ограничиваете. – Чем? – Тем языком, который общепринят. Вы не можете реализовать себя без языка. Но язык – это тоже ограничение. В результате, Вы уже и не знаете, Вы ли это, или язык. Единственная сфера, в которой эти ограничения меньше дают себя знать, - это музыка. – Музыка? – Да…

08.07.1975.
   
Сегодня я сыграл Ленке свою симфонию. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Смысл симфонии в том, что человек свободен, но большая часть людей своей свободой не пользуется. Поэтому я не буду больше играть никому эту симфонию и сочинять, наверное, тоже не буду. Все это бессмысленно.    

Общество – это всегда ловушка. Причем ловят человека на то, что «растет» из него самого. Работа – ловушка, творчество – ловушка, семья – ловушка, религия – тоже ловушка. А где же сам человек, сам по себе?

09.01.78.

Уйти из ловушки.

23.06.96.

Единственное, что меня останавливает, - это Лена и Ната. Я не могу без них жить. И я знаю, что и они без меня – тоже. Этого я не выдержу. Но в то же время я знаю, что то, что я задумал – неотвратимо. Меня затягивает в эту воронку уже давно, еще с детства, с тех пор как я впервые в своей жизни услышал музыку. Это – некая Бездна, то, что выше добра и зла, глубже, чем бог и человек. И открывается она только в музыке. А чтобы войти в это состояние, нужно немного – стать свободным, уйти из ловушки, оставить свое «имя», свою «работу», свою «семью». Пойти по Земле пешком, как нормальный человек. Разговаривать с другими людьми. Жить. Умереть. Я знаю, что как только я шагну за порог своего дома с этой целью, реальность изменится, преобразится. Все станет другим – я, люди, жизнь и смерть.   
Простите меня, родные мои. Я хочу вам сказать…

11.04.92.

Сегодня ночью был на службе. Как всегда, на душе светло и спокойно. Когда я молился, я подумал о том, что все мои прежние – доцерковные – противоречия, мысли уйти куда-то – все оттого, что я не знал бога. В боге, в православии все это разрешается. Есть люди, которым от бога суждено жить в миру. Есть люди, которым от бога суждено жить вне мира. Возможно, я принадлежу к последним. Но нужно еще подождать, поставить на ноги дочь. А мечтать об этом мне никто не мешает. И жить, как сказал отец Назарий, монахом в миру – тоже.

08.09.93.

Вчера опять спорил с отцом Назарием. Я доказывал ему, что в Библии есть места, в которых отрицается вечная жизнь. Читал ему отрывки из моего любимого Экклезиаста. Он ругал меня и не допустил до причастия. Впрочем, я, наверное, и сам уже не хочу. Прощай, Христос.
Как, все-таки, поразительно устроено общество. Оно упаковывает всего человека, все его желания и даже желание уйти из этого общества – тоже. Хочешь уйти? – пожалуйста, в монастырь. Мы знаем, как это называется, мы знаем, что это за люди, что они должны делать, вот что они должны верить, какие слова произносить.
Я спорил с отцом Назарием по поводу известного места про то, что человек умирает и от него ничего не остается. Но в Экклезиасте есть и другое место, намного более важное для меня, и оно более известное, это самое начало: «Суета сует, сказал Экклезиаст, суета сует - все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Обычно эта мысль воспринимается как некое выражение бренности жизни человека. Все это уже стало банальностью, никто в это не вдумывается. Речь же здесь идет не просто о бренности, а о бренности тех трудов, которые совершает человек в качестве «официального» члена общества. Да, суета, да, «ничего нового под солнцем», но почему? – да потому что общество вертится как замкнутый круг, как колесо и что бы человек ни делал, он – часть этого колеса. Даже когда он занимается свободным творчеством, - о ужас - все равно, это выполнение некоей функции и это повторение того, что уже когда-то было. И единственное, что можно сделать, - это покинуть этот замкнутый круг. Уйти. 
Правда, тогда появляется мысль, не есть ли этот уход тоже…

23.06.98.

Сегодня утром я проснулся и понял одну простую вещь, это было так ясно и просто – никуда уходить не надо, все это бред сумасшедшего, мой бред юности, вдруг возродившийся в эти последние годы. Я вдруг интегрировался и понял, что эта моя «неотмирная сущность», которой все неймется и хочется свалить – она здесь, во мне, всегда и никуда не денется. Ты хочешь быть больше, чем человек-работник, человек-писатель, человек-муж, человек-отец? Пожалуйста, никто тебе не мешает, будь больше. А убегать для этого куда-то – совсем не нужно. Глупость.
И вообще, - я счастлив. Я люблю свою жену, свою Наточку, свою работу, хотя ее наверно – слишком люблю. Я все люблю – быть частью и быть целым. И я и являюсь одновременно частью и целым.   

10.05.65.

Гулял сегодня по городу один. Ни о чем особенно не думал. Просто медленно ходил по улицам, заглядывал во дворы. Я люблю эти старинные выцветшие ветхие дворы. В них есть что-то такое. Какая-то своя реальность. Проходя мимо них, я думал, что вот, там живут люди, разговаривают о чем-то, думают, спешат куда-то. Проходя мимо одного из дворов, мне так страшно захотелось войти в него. Но я почему-то решил, что если я это сделаю, то я сумасшедший. Зачем входить-то? Ничего там с виду примечательного нет. Так, картинка обычная. Я стоял и долго удерживал себя. А потом вошел, стал смотреть, сел на скамейку и просидел целый…

Дочитав последний фрагмент, Владимир аккуратно положил его в коробку и потом долго сидел, задумавшись. Трудно было сказать, о чем он думал. Главное впечатление заключалось в том, что раньше Володя, вступая во взрослую жизнь (и уже почти вступив в нее), был уверен, что взрослые, в принципе, разбираются в этой самой жизни. Теперь эта уверенность навсегда пропала. Владимир подумал, что вот, он тоже получает профессию и скоро начнет работать, женится – на Наталье или еще на ком-нибудь – и что будет дальше? Где гарантии, что он тоже не уйдет в сорок с лишним лет из дому и не пропадет навсегда?

На следующий день он снова поехал в Ольгино. Его там ждали. Когда все сели за стол на террасе, на котором стояли чайные приборы, Елена Павловна нетерпеливо спросила:
- Ну, что Вы скажете, Володя?
Молодой человек только пожал плечами.
- Я ничего не могу Вам сказать, кроме того, что вы должны прочитать это. Немедленно.
Поколебавшись немного, мать и дочь поддались, наконец, на уговоры Владимира и прочитали фрагменты. Уже открывая коробку, они обе заплакали и не прекращали во все время чтения. Кульминация плача наступила, видимо, как решил Владимир, во время прочтения фрагмента за 23 июня 98-го года. Прочитав его, мать уронила голову на руки, а потом вскочила и убежала на кухню. Владимир почувствовал себя неудобно, и попрощался с Натальей – та закивала головой, попытавшись улыбнуться, хотя и сама ревела. 

Примерно через две недели Наталья позвонила Володе сама. Они поговорили. Об отце девушка сказала, что, прочитав дневник, они с матерью, наверное, еще больше запутались и что скорее всего у него действительно была какая-то психическая болезнь, еще неизвестная медицине, но что им все равно стало намного легче и они благодарны за это Владимиру.
Потом Наталья сказала:
- А ты помнишь, куда мы с тобой завтра идем? 
- Нет, - молодой человек действительно ничего не помнил.
- Мы же вместе с тобой брали билеты. Что, не помнишь?
- Слушай, ничего не помню, вылетело из головы.
- Мы завтра идем в филармонию. Концерт Бетховена.
- А-а, ну да, припоминаю.
- Ну что, ты идешь?
- Да, конечно, - послушно ответил Владимир.

конец февраля 2008 года,
Санкт-Петербург