Дела деревенские

  Было мне о ту пору совсем чуть-чуть – лет пять-шесть, не более, но мальчишка я оказался памятливый, а посему всё доныне видится чётко и ярко.

  Времена были трудно-послевоенные, и, несмотря на офицерскую обеспеченность нашей семьи, ваш покорный слуга все-таки умудрился где-то подхватить  туберкулёз, но, слава Богу, хоть с самого краешка.

  Кроме обычного, традиционного в те времена лечения, врачи порекомендовали моим родителям вывезти их чадо, если не на юг, то хотя бы в среднюю полосу на природу, парное молоко и все такое-прочее.

     Вот таким образом пятилетний питерский мальчишка оказался впервые в старинном русском селе Семьяны, близь приволжского городка Васильсурск, где встречаются  размеренные материнские воды Волги и дочерние Суры, которые дальше, втекая друг в друга, образуют общий семейный стрежень, на котором покачиваются лодочки перевозчиков, бакенщиков и шлепают колесами различные пароходы.
    На таком колесном пароходе привезла меня мама в Васильсурск, или, как иcтари его еще называли, - Василь основанный аж в XVI веке на чужой земле Казанского ханства в честь Великого князя Василия III.

     Я не буду увлекаться живописанием берегов Волги то пологих и песчаных, то крутых и лесистых, рассказом о проплывающих мимо парохода деревушках с деревянными, словно игрушечными, церквями и звонницами или краснеющих кирпичными стенами колоколен с ажурными колокольными арками, раскиданных  на всем протяжении водного пути. Наверное, вполне достаточно будет только упомянуть, что в этих местах работали выдающиеся русские живописцы Левитан, Шишкин, Ромадин – и этим, я думаю, всё будет сказано.

   Для городского мальчишки, привыкшего к мощеным и асфальтовым улицам, было неописуемым дивом увидеть широченную Волгу-матушку и первозданную, по колено российскую грязь Лысой горы, от которой до пункта назначения можно было добраться только на попутных машинах, а то еще ди'внее – на настоящей деревенской телеге, запряженной настоящей деревенской лошадью.

    На этом дивы-дивные не заканчивались! Дальше было еще интереснее: в селе на улице встречались самделешние рогатые коровы и быки, погоняемые босым, в закатанных до колена штанах, пастухом с висящим через плечо кнутом, конец которого волочился в пыли улицы, извиваясь, словно змея. Иногда пастух деловито и важно снимал кнут с плеча, взмахивал кнутовищем, описывая над головой дугу, и тогда хвост, который только что волочился в пыли, взвивался в воздух и громко-прегромко щёлкал, показывая всем рогатым и безрогим, кто здесь главный. Через улицу, важно переваливаясь и погогатывая, не торопясь, переходили гуси, а неподалеку от них, деловито похрюкивая,  прямо в середине грязной лужи блаженствовали свиньи. Конечно же такого в столичном городе я не видел и вертел поэтому своей изумлённой головой во все деревенские стороны, засыпая маму подобающими вопросами:
- Мам, а мам! А почему у дядьки штаны короткие?
       - Мамаааа! А почему у этой коровы под животом мешок с сосисками есть, а у этой нет?
- Мам, а мам! А что это за лепёшки на дороге?

     Народ, проходящий по улице, непременно здоровался, а мужики при этом снимали картузы. Некоторые женщины, увидев нас с мамой, с возгласом: «Иванна! Ты?!» бросались к маме, обнимали её,  смеясь, дергали за руки, как бы желая убедиться, настоящая она или нет. Мама, оказывается, была здесь во время войны в эвакуации, работала с сельчанами на разных работах, и её почти все ещё помнили.

    Так, с остановками, обнималками, смехом, прибаутками и недолгими расспросами мы, наконец, добрались до дома, в котором должны были жить всё это, уже начавшееся, тёплое лето.

    Тетя Маша - хозяйка дома - небольшого росточка женщина лет пятидесяти, с добрыми и спокойным глазами, увидев маму, разохалась, запричитала с явным упором на букву «о». Обе женщины обнялись, размазывая слёзы по щекам, повсхлипывали, потом стали вместе распаковывать наши вещи, примерять подарки и рассматривать гостинцы.

     Впечатлений от первых дней пребывания в деревне было море, начиная с того, что по улице можно было целый день бегать в одних трусах и босиком, что вместе с тобой по той же улице ходят коровы, гуси, лошади и свиньи, которых можно потрогать, хотя и страшновато, своими руками. А вечером, нигде не горят фонари, как  в  городе, что в доме нет электрических лампочек и радио, что чай греют не в чайнике на плите, а в странном ведре с краном и трубой, называемом самоваром, который забавно шумит, когда в нем разведут огонь и зальют воду.

     Вечером почему-то здесь не ужинают, а вечеряют, сидя вокруг этого самовара, и делают всё тоже, что и на ужине, а вместо абажура под потолком освещает комнату керосиновая лампа на столе, и забавные сказочные тени от этой лампы интересно и немного страшно плавают по стене.

    Да много чего удивительного было в деревенском  жилище. Но самое удивительное было даже не в том, что животные жили в этом же доме, в пристройке, называемой хлевом, что пол между хлевом и домом назывался почему-то мостом, и жильё называлось не городским словом ДОМ, а каким-то забавным – ИЗБА, но в деревенской печке, называемой почему-то «русской».

    Для городского пятилетнего мальчишки была странной большущая штуковина, занимавшая половину избы, которая и являлась печью.

    Удивительным было и то, что она не только в холод грела избу, но и то, что в ней еще готовили еду, пекли хлеб, сушили грибы, а сверху, на лежанке, среди всяких сохнущих веников, трав и настоящих черных и белых семечек, можно было спать. Вот это свойство русской печки мне больше всего и понравилось, потому что, набегавшись с сельскими ребятами по улицам, оврагам и буграм, пообедав, можно было забраться на её лежанку и, нанюхавшись травного запаха, сладко заснуть на час-другой.

    Быстро спознав вольницу деревенской жизни, перезнакомившись с местными ребятишками через драку с разбитыми носами, я с утра до вечера пропадал с  ними в орешниках, речке и чужих огородах, забегая в избу только для того, чтобы схватить большой ломоть хлеба, сдобрить его подсолнечным маслом и, густо посыпав солью, слопать,  вновь гоняя в запуски с деревенскими пацанами.

    Я помню почти всё из этой вольной деревенской жизни, но особенно помню этот хлеб, выпеченный в русской печке, который не сравнится ни по запаху, ни по вкусу с даже самым вкусным городским хлебом. А деревенские щи, сваренные…, нет, не сваренные, а истомлённые в русской печке, с характерным запахом и привкусом дымка от сгоревших дров?

   А разве можно сравнить вкус варёной картошки, приготовленной на газовой городской плите в алюминиевой кастрюльке, со вкусом той же картошки из русской печки?! Картошки, сваренной в мундире, да в чугунке, наспех выхваченной оттуда, густо посоленной и, обжигаясь, съеденной с подсолнечным маслом или просто с луком, а, может, огурцом или помидором?

    Прожив полмесяца в деревне, я уже мало чем отличался от местных полуголых, обуглившихся мальчишек, носившихся вместе со мной по деревне, игравших в разные, сделанные своими руками, игрушки, ползавших на четвереньках по Акиловскому бугру за земляникой, небезопасно гонявших соседских гусей, а то и телят.
Мама особенно не докучала мне своим вниманием, отлавливая из стаи ребятишек только на время обеда или приема лекарства в виде парного молока, позволяя носиться по деревне целый день до сумерек.

Однако кроме всякого рода устоявшихся сорванцовских развлечений, у меня появились, наполнявшие меня гордостью и собственной значимостью, ответственные дела по хозяйству, поручаемые мне с улыбкой тетей Машей, к которой я успел привязаться как к родной и ласковой тетке.

    Первой ответственной и необычной работой было у меня деланье сливок! Кто-нибудь из городских мальчишек умеет делать сливки? Вот то-то и оно! Они, как и я раньше, умели их только лопать, когда мама принесёт из магазина!
А делались они так: два или три раза в неделю вынимался из чулана сепаратор – хитрая такая штуковина, похожая на мясорубку, с несколькими тарелками, вставляемыми одна в другую и ручкой, крутя которую заставляешь внутри сепаратора что-то урчать. В результате этого урчания, когда заливалось молоко, из одной тарелки вытекало что-то похожее на это же молоко, а из другой – сливки. Мое дело было самым ответственным делом, так как тетя Маша только наполняла сепаратор, а я крутил ручку! Щеки мои при этом надувались от важности и натуги, сепаратор усердно урчал, а сливки лились тонкой струйкой в бидон.

    Получение сливок – очень важная работа, но это только половина настоящего дела! Когда за несколько дней накапливалось достаточное их количество, мне давали еще более ответственное и почти волшебное задание – сбивать масло!

    В городе всё просто – пошёл в магазин, заплатил деньги в кассу и получил кирпичик сливочного масла у продавца. Вы и понятия не имеете о том, что такое масло и как оно получается. Вы берёте его, намазываете на булку и едите. На самом же деле это целое священнодействие, когда из жидких сливок получаются желтоватые комочки настоящего домашнего масла.

    Обычно это бывало по пятницам! В избе на кухне появлялся интересный аппарат в виде деревянного прямоугольного ящика с крышкой, сбоку которого торчала кривая ручка. Внутри ящика к рукоятке были приделаны четыре лопасти, которые крутились одновременно с ручкой, и все это называлось - маслобойка.

   После обеда из подпола торжественно доставались  кринки со сливками, содержимое которых выливалось в этот ящик почти доверху. Затем маслобойка закрывалось крышкой, и я приступал к работе.

    Усаживаясь поудобнее перед ящиком, я начинал неторопливо крутить рукоятку, чтобы в ящике раздавались равномерные шлепки: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп, шлёп-шлёп – это лопасти ударяли по сливкам, заставляя их разбрызгиваться внутри аппарата. Вначале ручка вращалась легко и главной задачей во время кручения было не заснуть на сытый желудок под равномерное шлёпанье внутри, но через некоторое время крутить ручку становилось все трудней и трудней, появлялось желание заглянуть вовнутрь, чтобы увидеть, что же такое не даёт ручке крутится легко. Когда любопытство пересиливало, крышка приподнималась, и я заглядывал в ящик. Из-за простого «шлёп-шлёп» получалось сказочное превращение сливок в кусочки светло-жёлтого плотного сливочного масла, которое приклеивалось к лопастям, - вот оказывается, почему становилось трудно крутить ручку.

    Тут же звалась тётя Маша, которая с заговорщицким видом, подмигивая, ножом аккуратно снимала пластинки с лопастей и укладывала их в миску, и ворожба продолжалась дальше, покуда оставшиеся сливки не превращались в масло. Правда, ведь здорово?! Какая-то белая вода превращается в твердое масло!  А как приятно после этого взять кусок хлеба, намазать сделанным маслом и съесть!

    Все это было ново, интересно и не обременяло моей деревенской вольницы. Однако, наряду со всем остальным, было еще одно дело, которое мне нравилось более всего, которое ожидалось как праздник – это когда пекли хлеб. Выпекание хлеба – целое деревенское таинство, к которому готовятся загодя и на полном серьезе, - это волшебство, потому что только волшебники могут выпекать такой ароматный и вкусный хлеб, который не черствеет за целую неделю, который всегда остается самым вкусным и утром, и днем, и вечером.

    Хлебы пекли, обычно, раз в неделю и на все дни до следующей выпечки, но тётя Маша никогда не могла точно сказать, когда она соберётся это делать – у неё, наверное, был свой особый секрет хлебопеченья.

    Мы узнавали, что скоро будет «хлебопёк», по тому, как наша хозяйка доставала из чулана квашню – кадушку для теста, закваску и призывала меня идти в амбар, где были лари с мукой, различные сита и всякая разная всячина.
 
    Как сейчас, помню запах в этом сарае – мучной с примесью запаха дерева и всяких, тут же развешанных трав, который я более нигде не встречал, кроме как в деревенских амбарах. В одном ларе была мука ржаная, в другом – пшеничная.
    Мы с тётей Машей, открыв лари, специальными мерными деревянными совками набирали муку в холщевые сумы, забирали большие берестяные сита и несли домой, где начиналось наша подготовка к выпечке.

  Сначала мука просеивалась два или три раза через сита при моём непосредственном участии: я  держал противень, а тётя Маша на него просеивала муку. Когда это было закончено, я усаживался на лавку перед окном в кухне и наблюдал за тем, что тётя Маша будет делать дальше.

    Дальше начиналось колдовство с перемешивания мук. Нет – муков. Ну, короче, ржаная мука перемешивалась с пшеничной так, как знала только одна хозяйка.
Потом она выдвигала из угла кухни квашню, насыпала туда муку по одной ей известной мерке, наливала немного воды, добавляла соли, чего-то еще и проделывала это все с какими-то приговорами  и припевами. Потом, крестясь, накрывала квашню полотенцем и приговаривала: «Ну и слава тебе, Господи наш, - начали за здравие!»

    Квашня ставилась в отведенное для неё теплое место, а наша подготовка к хлебопечению продолжалась. Сначала приносились со двора сухие берёзовые дрова и складывались около печи. Потом доставались хлебные формы для формового хлеба,  деревянная лопата для подового и два-три чистых веника.

    Хлебные формы и лопата тщательно чистились и вымывались, формы смазывались каким-то маслом, чтобы не было пригара, и всё это оставлялось до того момента, пока не поднимется тесто. Пока тесто поднималось, с ним колдовалось несколько раз: то кадушка переставлялась в прохладное место и там выдерживалась, то снова в тепло, то тесто перемешивалось, то усаживалось. Когда оно подходило окончательно, то есть вылезало из квашни, как его не осаживай, - можно было выпекать хлеб. Печку топили с раннего утра.

     Я упрашивал тётю Машу разбудить меня к самому началу, и та поднимала меня до первых петухов. В это время на дворе темно, хоть глаз выколи, но к ней на разведку забегала то одна соседка, то другая – как говорили «за огоньком».

    Действо начиналось с загрузки печи. В ее устье закладывались дрова, разводился огонь, и печка протапливалась до углей. Пока горели в печи дрова, тётя Маша наполняла тестом хлебные формы, лепила подовые караваи, готовила полотенца, на которые  должны были укладываться, и чем должны были накрываться хлебы.
Когда дрова прогорали, тётя Маша, открыв печь, расчищала кочергой и вениками под. Красные отблески углей озаряли её устало-доброе лицо, делая  таинственной, похожей на бабу-Ягу, только из доброй сказки. Потом она размещала на поду формы с тестом и подовые караваи, закрывала заслонку и, шумно вздохнув, перекрестившись, говорила:
    - Слава Богу, и высодили хлебушко!  Володюшка, пойди, поспи маненько, а я пока пригляжу. Поспи, сынок, ты, чай, тоже притомился, помогаючи!

    Я, и вправду, притомлялся, крутясь с раннего утра в тепле у печки и с гордостью за будущий успех отправлялся на боковую! Просыпался помощничек уже позднёхонько – после завтрака, а то чуть ли ни к обеду. Во всей избе пахло слегка кисловатым запахом теплого, только что испечённого, хлеба, а на лавке вдоль стены на чистых полотенцах лежали еще горячие хлебные кирпичи и караваи, с аппетитными, призывно манящими корочками сверху. И не было ничего на свете вкуснее этой горячей, только что испеченной корки и нежного ароматного хлебного мякиша.

    - Ну, слава тебе, Господи, мы с тобой и справились, детушко! Я бы без тебя и половины не успела! – приговаривала тётя Маша, ласково прижимая к себе мою голову.
……………………………………………………………………………………………

    Было много другого и разного, но по-своему интересного в моей этой деревенской жизни, которая продлилась в Семьянах почти пять месяцев и которая так резко отличалась от привычной столичной, питерской.
Возможно, дорогой Читатель, я  никогда бы не узнал той русской деревни, её, ещё не совсем развалившегося,  уклада,  если бы не это лето в деревне.
Может быть, я не прочувствовал бы и половины того, что мне посчастливилось пропустить через свое сердце, если бы не простая деревенская труженица - дорогая моя и добрейшая тетя Маша, вечная ей и светлая память на все времена.

    Можно было бы рассказывать ещё долго и много о том, что происходило со мной в то лето, в какие чудеса посвятила меня русская деревня, но, думаю, это я сделаю позже, может быть, в следующем рассказе, а может быть и в целой повести о русской деревне, с которой мне посчастливилось встретиться в пятидесятые годы прошлого столетия.
Кстати, деревенская вольница пошла мне на пользу, и я, а со мной и врачи, забыли о том, с чего началось мое лето в деревне.
      

С-Петербург
25.05.09