Шерстяной Унитаз и малахитный

Кривенко Даниил
ШЕРСТЯНОЙ УНИТАЗ И МАЛАХИТНЫЙ

Действующие лица:

Павел Павлович Малахитный – «маститый» оперный певец (бас), ушедший из театра, как он говорит, «по причине всеобщей зависти». Уйдя из театра он ударился в сольную карьеру и выступает теперь на фабриках и заводах для поднятия энтузиазма.

Птах Васильевич Петушкевич-Рюйский – молодой продюсер Малахитного. Не то чтобы очень молодой, но моложе Малахитного лет на десять. Малахитному под пятьдесят, а Петушкевичу – под сорок. Энергичный человек с бегающими глазками, глядя на него думаешь: «надо серебряные ложки спрятать», а когда он уходит на всякий случай еще раз ложки пересчитываешь.

Даша Пашина – молодая поклонница Малахитного. Вот эта уж действительно молодая, без всяких подсчетов. Малахитный ей нравится не потому что он поет уж очень хорошо, или потому что красив, или еще из-за каких качеств, нет. Ей он нравится потому что он на сцене выступает. Если, допустим, Малахитного начнут тухлыми яйцами закидывать или капустой гнилой, так она непременно бросит и яйцо, и капусту, и помидор еще от себя добавит, потому что ей нравится тот, кто всем нравится. Такая вот она странная девушка.

Бронислав Аполлонович Громогласный – хозяин дома в котором поселился Малахитный. Бронислав Апполонович – человек которому судьбой дана была фамилия как раз противоположная всей его душевной и телесной конституции. Если б его звали Пипик Фавнович Мямлюшкин – это было бы его точным словесным портретом. Он все время выдумывает разные интересные словечки, шуточки и сам над ними смеется.

Журналист – говорит очень быстро, путается в нагроможденных им самим словах и машет руками, будто выпутываясь из перепутанных мыслей и слов. Он торопится, как будто его вот-вот выгонят. Все спешит куда-то, суетится и носится, отчего делает много лишних движений и говорит тоже много лишнего и бесполезного.

Сантехники

Фотограф

Ревущая толпа

Акт I
Сцена 1
  Одноэтажный дом Малахитного. Комната была бы вполне обычной если б не стоял в центре ее шерстяной унитаз. То есть унитаз, на котором, как на животном, растет шерсть неопределенного цвета, то ли коричневая, то ли рыжая, непонятно в общем что за цвет, может вообще серый.
Малахитный сидит на шерстяном унитазе и как-то покинуто смотрит в никуда.
Малахитный‚ сделав свое дело‚ заглядывает в унитаз и говорит удивленно: Ой ты, Господи.
Входит Птах Васильевич  Петушкевич-Рюйский.
Петушкевич-Рюйский. Пал Палыч‚ здравствуйте (увидя положение Пал Палыча). Ой, пардон, пардон (отворачивается).
Малахитный (натягивает штаны). Стучатся ж надо, ох ты, Господи‚ в гроб вы меня вгоните!
Петушкевич-Рюйский (отвернувшись и глядя в стену). Ну вы, Пал Палыч, черт побери, даете прикурить… Я конечно догадывался, что вы личность незаурядная, но чтобы так, в центре комнаты, при всем честном народе…
Малахитный. Да какой честной народ (все повернитесь уже) здесь никакого честного народа нет.
Петушкевич-Рюйский (заметив, что это не ночной горшок и даже не просто унитаз, а шерстяной унитаз!). Черт побери, Пал Палыч, где это вы такую штукенцию себе оттяпали?!
Малахитный (довольный). Шик?

Петушкевич-Рюйский (зачарованно). А то как же… (гладит унитаз) Что это с ним такое?

Малахитный. Шерстяной, представляешь? Шерсть растет как на бурундуке каком-нибудь! Поразительно, правда?

Петушкевич-Рюйский (ошарашено гладит унитаз). Ну, дык… А где вы купили-то такую первоклассную вещь?

Малахитный. Нигде не купил! Представляете? Нигде не купил! Я когда дом этот снимал, мне хозяин говорит: «Вот у нас в этом доме феномен такой имеется, только вы в обморок не падайте», я говорю: «Ничего, я человек не без отваги», а он: «Этот дом у меня никто не снимает по причине этого феномена», я говорю: «Ну покажте, покажте мне свой феномен» и он показал вот эту чудесность мне! Я как увидел! Я как увидел, так сразу же снял этот дом со всеми потрохами! Потому что такая экстравагнщина раз в сто лет бывает!

Петушкевич-Рюйский (гладя унитаз). А как на нем это самое… ну, вы понимаете… дело, это самое,  сотворяется?

Малахитный. О, очень преинтересно! Так мякенько и тепло! Очень приятно. Колется немного, но я слыхал для ягодиц это даже полезно‚ стимулирует кровообращение и функции мозга…

Петушкевич-Рюйский. А можно попробовать?

Малахитный. Почту за честь, Птах Васильевич, почту за честь. Какайте сколько вашей душе угодно, я отвернусь.

Птах снимает штаны и осторожно опускает зад на шерстяной унитаз.

Петушкевич-Рюйский (радостно). Слушайте, как забавно! Я такого ни разу в жизни не пробовал! Все пробовал, а такого не пробовал. Хе-хе. Теперь можно и помирать со спокойной душой‚ потому что более этого (не находит слов)…

Малахитный. Ну а я что говорю! Такая вещь!

Петушкевич-Рюйский. Всю жизнь бы сидел так.

Малахитный. Хо-хо. Солидарен! Во всем с вами солидарен. Я тоже, представьте себе, засижусь иногда до ночи. И не хочется вроде бы, а вот ведь сидишь и сидишь, сидишь и сидишь. Сам себе удивляюсь.

Петушкевич-Рюйский. Черт побери, вот это вещь так вещь. За такую и десяти, да что там десяти, двадцати тысяч не жалко.

Малахитный. Да миллиона не жалко за такую вещь!

Петушкевич-Рюйский. Нет, ну миллион, пожалуй уж слишком, Пал Палыч. Я, черт побери, ценю шик, но не на миллион. За миллион я бы не купил. Я бы за миллион дом себе купил за городом и в красный цвет бы его выкрасил…

Малахитный. Так, ну что вы там, закончили?

Петушкевич-Рюйский. Да, да, Пал Палыч, сейчас, сейчас, чудесная вещица, прямо не оторваться…

Малахитный. Ну вы уж постарайтесь, оторвитесь.

Петушкевич-Рюйский (встает, одевает штаны). Все, Пал Палыч, я окончил.

Малахитный. Ну, так что там с концертами? 
Петушкевич-Рюйский (вздыхает). С концертами-то как раз, Пал Палыч, туговастенько…
Малахитный. Ох ты, Господи, да что ж ты за человек-то такой, Птах Васильевич?!
Петушкевич-Рюйский. Я нормальный человек, я нормальный…
Малахитный. Я не спорю, я не спорю, человек ты прекрасный, первосортный человек ты, Птах Васильевич. И я клянусь я полюбил тебя как брата, но как продюссер, прости меня Христа ради, ты – говно.
Петушкевич-Рюйский. Это я-то как продюссер говно? Да знаете ли вы, Пал Палыч, каково это втюхивать людям такую… такого…
Малахитный (зная что Птах Васильевич боится оскорбить его). Ну, что, что ты мне хочешь сказать?
Петушкевич-Рюйский. Ох, Пал Палыч, очень сложно вас втюхивать народу. Очень сложно…
Малахитный. А ты кто? Ты продюссер или кто? Ты – продюссер, Пташенька, ты – продюссер и это твой священный долг – втюхивать меня народу.
Петушкевич-Рюйский. Ну, Пал Палыч, признайте, вы – не Басков. Баскова все знают и любят, а вас никто не знает, а следовательно, черт побери, и не любят…
Малахитный. Что ты хочешь сказать, что я пою хуже Баскова?! Ты это хочешь сказать?!
Петушкевич-Рюйский. Нет, нет, нет, ну что вы, Пал Палыч, что бы я такое сказал, черт побери! Вы лучше Баскова поете, но… вы не Басков
Малахитный. Ну, все мы, в глубине души не Басковы… И вообще, знаешь чего, Пташенька, Баскова втюхнуть может любой идиот. Любой идиот может прийти и втюхнуть Баскова! А вот меня представить народу – это задача для настоящего профессионала. Это задача такая, недюжинная‚ пупок надорвешь!
Петушкевич-Рюйский. Да уж‚ надорвешь… Вот если б у вас была какая-нибудь особенность…
Малахитный. Хо-хо! Да я же пою, я же новый Шаляпин (выдает какую-то забубенную ноту‚ протяжно и сильно).
Петушкевич-Рюйский. Да что там «пою», сейчас петь все умеют, а вот если бы у вас была такая особенность, которая вас не только среди простых людей отличала, но и среди тех кто поет! Вот это был бы крендель‚ черт его побери! Это был бы фортель, это было бы о-го-го! А так, на одно «пою» зрителя не возьмешь.
Малахитный. Ну какая еще особенность кроме феноменального, божественного голоса нужна зрителю?
Петушкевич-Рюйский. Черт, вы в своем оперном театре совсем отбились от жизни! Вы как мамонт, черт его побери, такой же отсталый и несовременный. Ну какая особенность… Ориентация голубая…
Малахитный. Что-о-о?!
Петушкевич-Рюйский. А что, черт побери, это был бы номер. Представляете афиши: «Малахитный – голубой голос России». А?
Малахитный. Я тебе сейчас морду расколочу, сукин ты сын! Я щас из тебя «голубой голос» сделаю.
Петушкевич-Рюйский. Ладно, ладно, «Голубой голос России» отменяется. Можно вас калекой сделать, будете как Томас Квасткофф.
Малахитный. Впервые слышу.
Петушкевич-Рюйский. Ну, вы что! Это же первейший певец, черт побери, голосина такой что о-го-го! И инвалид к тому же. Ручки вот такусенькие и сам росточком вот такусенький. С виду карапуз, карапуз, а как запоет! Люди падают и плачут!
Малахитный. У меня тоже, падали и плакали…
Петушкевич-Рюйский. Надо чтобы они пришли вначале‚ а потом-то они конечно, черт побери, упадут, и черт побери, заплачут!
Малахитный. Нет, нет… все это не то. Инвалидом я становится решительно отказываюсь.
Петушкевич-Рюйский. А давайте сообщим в газеты, что у вас дома единственный в мире шерстяной унитаз?
Малахитный. Так люди на унитаз придут смотреть, а не на меня.
Петушкевич-Рюйский. Черт побери, сперва-то конечно на унитаз, а потом-то и вас разглядят за унитазом.
Малахитный. Это что же это, они на унитаз смотрят, а я им оперные арии буду петь, так что ли?
Петушкевич-Рюйский. А чем плохо?
Малахитный. Да я тебя‚ сучий ты щенок‚ отколочу сейчас! Ишь чего придумал! Я, оперный певец, новый, можно сказать, Шаляпин, из-за унитаза буду петь?!
Петушкевич-Рюйский. Черт побери, Пал Палыч, вам деньги не нужны что ли?
Малахитный. Нужны, давай.
Петушкевич-Рюйский. Нет, я вообще. Ведь это уйму денег принесет.
Малахитный. Нет. У меня гордость есть! Я – Павел Павлович Малахитный не собираюсь петь из-за какого-то там шерстяного унитаза.
Петушкевич-Рюйский. И вы хотите, чтобы я вас всем втюхивал (загибает пальцы)! Не Басков, не голубой, не инвалид, судьба заурядная, на лицо так себе портретец, унитаз шерстяной дома завел‚ а показывать его никому не хочет. Ну вот что мне с вами делать, а?
Малахитный. Ну хоть где-нибудь хотят меня слышать? Кому-нибудь да нужен ведь новый Шаляпин?
Петушкевич-Рюйский. Эх, Пал Палыч, кое-как, со скрипом, так туго, так нехотя, что мне приходилось умолять (я ведь на коленях стоял), но согласились вас принять на фабрике резиновых изделий…
Малахитный. Где? Ох, ты Господи! Какая еще фабрика резиновых изделий?!
Петушкевич-Рюйский. Такая, обычная фабрика резиновых изделий. Перчатки резиновые, шапочки для душа и бассейна, презервативы, фаллоимитаторы, влагалища резиновые‚ куклы всякие, с фривольными отверстиями… Ну и прочий шурум-бурум…
Малахитный (по мере перечисления изделий, глаза у него выпучиваются). И я должен в таком Содоме выступать? Должен разумное, доброе, вечное, нести среди резиновых (хочет сказать «***в», но осекается, потому что тот кто такое говорит (по его убеждениям) не может нести «разумное, доброе, вечное»)… пиписек?
Петушкевич-Рюйский. Хи-хи-хи! Вы послушайте себя! Хи-хи-хи! «Пиписек», как школьник, черт его побери! Фаллоимитатор, вполне современная вещь, разнообразит интимную близость…
Малахитный. Ох ты, Господи ты Боже ты мой! Послал Бог продюсера мне! То ли дело у мерзавца-Задунайского продюсер. Вот такая борода (раздвигает руки почему-то в ширину) у человека, а какие он ему концерты выбивает! Колбасный завод, мясной цех, хлебобулочный завод и вершина, мечта всякого певца, можно сказать Валгалла‚ побывать и умереть – ликероводочный завод! Дрянцо, казалось бы человек, борода вот такенная (снова раздвигает руки вширь), а какие концерты выбивает! Золото, а не продюсер, я бы тебе ноги целовал будь ты таким же!
Петушкевич-Рюйский. Я бы вам ноги целовал, будь вы таким же как Задунайский...
Малахитный. Я тебя убью, сука!
Гонится за Петушкевичем-Рюйским, надеясь поколотить. Оба выбегают из дома. Через минуту Малахитный возвращается тяжело дыша.
Малахитный. Убежал, чертяка. Ох ты Господи, худеть надо. Вот мерзавец…
Петушкевич-Рюйский (открывает окошко). А над унитазом вы, Пал Палыч подумайте! Прекрасная‚ черт побери‚ идейка!
Малахитный. Я тебе шею сверну, паразит души моей!
Малахитный убегает за Птахом Васильевичем.

Сцена 2
Фабрика резиновых изделий. Малахитный поет «Дубинушку». Среди фаллоимитаторов это выглядит актуально. Под аплодисменты на сцену выходит Даша и дарит Малахитному цветы, целует его в щеку и шепчет что-то на ухо. Физиономия у  Малахитного расплющивается в улыбке, он  кивает Даше. Свет гаснет.
Сцена 3
11 часов ночи. Малахитный  приводит Дашу к себе домой. Оба навеселе, у Малахитного в руках бутылка вина, у Даши пакетик с конфетками.
Малахитный. Сейчас я тебе, Дашуля, такую грациозную вещь покажу, ты с ума свихнешься (включает свет). Вуа ля!
Даша (увидав унитаз, всплескивает руками в детском удивлении). Елки-моталки, это чего ж такое?! Ох ты-ы! Ну, Павлушечка ты умеешь жить!
Малахитный. Да. Жизнь дается нам один раз, Дашок, и прожить ее надо красиво.
Даша (гладит унитаз). А где такие суперские фиговины продаются, Пашечка?
Малахитный. Нигде. Это – эксклюзив. Энди Уорхолл сделал по моему персональному заказу. Двадцать тысяч я в буквальном смысле спустил в унитаз, хо-хо. Спустил в унитаз! Ха-ха!
Даша. Офигеть, Пашечка, какой ты навороченный.
Малахитный. Что есть – то есть (он уже разлил вино по стаканам‚ переходит на торжественный тон). Давай выпьем, Дарья, на брудершафт, за наше с тобой знакомство, которое буквально осветило мою жизнь, будто луч солнца ворвался в старую, запыленную мою душу.

Даша (смущаясь). Ну ты скажешь тоже…
Малахитный. Это не пустой комплимент, моя милая, я говорю сейчас чистейшую правду! До встречи с тобой я был сам не свой. Я ходил по улицам, как рыба, выброшенная на берег жестокой волной, я не видел в жизни смысла, но появилась ты – и весь мир преобразился, вся жизнь моя преобразилась. Давай, Дашенька, выпьем за нашу с тобой встречу, которая, не знаю как тебе, а мне – подарила смысл жить.
Малахитный произнес все это, выставив одну ногу вперед, как поэт, и таким протяжным, раскачивающимся тоном, что Даша разинув рот впала в какое-то гипнотическое состояние. Малахитный обернул своей рукой ее руку с бокалом и только тогда Даша опомнилась и они оба выпили на брудершафт.
Даша. Паша, а можно я попробую на твоем унитазике… ну, это самое…
Малахитный. Ты ко мне пришла или к унитазу?
Даша. К тебе, к тебе Пашечка, но просто это ведь так интересненько, он такой весь волосатый, лохматый… Ну можно?
Малахитный. Нет.
Даша. Ну, Пашечка…
Малахитный. Нет.
Даша. Ну Пашечка-симпампашечка! Ну Пашечка-таракашечка! Ну пожалуйста… ну?
Малахитный. Ох ты, Господи, ладно, ладно. Только отворачиваться я не буду.
Даша. Паша! Ну отвернись я так стесняюсь.
Малахитный. Нет. Или так или никак. Это мое последнее слово.
Даша. Ну Пашечка! Ну Павлушечка…
Малахитный. Ладно, ладно (отворачивается).
Даша снимает трусы, опускается на унитаз. Малахитный поворачивает голову, видит Дашу, радостно хихикает и тут же отворачивается.
Даша. Прикольно, Пашечка! Так прикольно, так интересно…
Малахитный. Ну, дык.
Даша. Паша, а давай ты стол сюда придвинешь я буду вот такая сидеть и винцо пить? Давай?
Малахитный. А мне надо будет отворачиваться?
Даша. Не надо…
Малахитный. Хорошо, давай (хватает стол, тащит его к унитазу с Дашей).  Давай, давай, Дашок! Давай, сейчас мы это дело оформим (ставит стол, разливает вино)! Давай, Даша, за тебя!
Выпивают.

Малахитный (усаживаясь за стол). Ну, Дашочек, расскажи мне о себе.

Даша. Да не, расскажи ты мне о себе.

Малахитный. Да ну, что я! Я – вполне обычный, заурядный человечишка, а вот ты – спасительница, воскресительница моя! Твоя жизнь для меня во сто крат дороже чем моя…

Даша. Ой, да ну тебя…

Малахитный. Нет не «ну» меня! Нет не «ну»! Твоя биография для меня, как Евангелие, расскажи мне, благовествуй мне, пожалуйста, умоляю!

Даша. Да, не…

Малахитный. Не «да, не», а «да, да»! «Да, да»!

Даша. Ну, Павлушечка, ну что обо мне рассказывать, ну сам подумай…

Малахитный. Все, все расскажи мне! Расскажи! Или я умерщвлю себя ядом из перстня‚ как Тристан!

Вцепляется зубами в перстень на мизинце, Даша доверчиво вскрикивает.

Даша. О, сумасшедший‚ остановись!

Малахитный. Расскажешь?

Даша. Ох, ладно, расскажу, так уж и быть, но только ты, Пашечка мне все, все, все, превсе о себе потом расскажешь. Расскажешь?

Малахитный. Конечно, конечно, только говори, говори! Твой голос для меня прекрасней чем иерихонская труба!
Даша. Ну, вот, значит, родилась я в семье. Папа у меня был электрик, он погиб на работе. Да. Отравился одеколоном. Мама у меня пока жива-здорова, но это, я думаю, не надолго. Сама я училась на электро-газо сварщика, но учится на электро-газо сварщика мне было не интересно. Мне было интересно Фимой Цимерманом целоваться и пить портвейн. Училище я все-таки окончила, но с такой характеристикой, что наш усатый мастер, Роман Васильевич Жупел, сказал: «С такой характеристикой тебе только в проститутки идти». В проститутки я не пошла, а пошла на фабрику резиновых изделий фасовщицей. Там не нужно было никакого образования, а нужно было не хихикать когда расфасовываешь по коробкам все эти… причиндалы. Хи-хи. Вот и все, пожалуй.
Некоторое время молчат.
Малахитный (берет Дашину руку и целует). Какая трудная у тебя была жизнь, Дашунчик… Какая трудная… Давай выпьем за твое терпение, за твое смирение (чокаются с Дашей). Тебе воздастся за все твои муки...
Выпивают.
Даша. Ну, Пашенька, я все рассказала – теперь ты.
Малахитный (отмахивается). Ах, да что там про меня рассказывать… Родился я во времена оттепели в семье весьма интеллигентной. Мать – учительница рисования в школе, отец – гробовщик. Говорят сам Ягода заказывал у него гроб, а когда увидал работу, то прослезился и сказал: «В таком гробу и умереть не стыдно»‚ и поцеловал отца братским поцелуем. Дед мой был революционером и умер еще при Николае II, на каторге. Он вечером съел какой-то гриб, а утром лежал уже холодный и мертвый. Поэтому в моей семье никогда не ели грибов, в память о славном пращуре. В отличии от него, во мне  талант обнаружился еще в самом детстве. Как только я начал говорить, я тут же начал петь. Позднее я прочитал у Ницше такую фразу: «Не говори, но пой!» и я понял, что сказано это обо мне. Только я запел, как меня тут же отдали в самодеятельность и я тут же стал солистом в хоре. Мамаши моих товарищей по самодеятельности завидовали и говорили: «С возрастом его голос пропадет. Природа возьмет свое», но природа своего не брала, а лишь добавляла и добавляла мне таланту на удивление моим товарищам и на зависть их мамашам! Вообще зависть всегда рождалась в людях стоило мне запеть, или хотя бы сказать хоть слово. Это меня так угнетало. Юношей я понял, что вызываю глухую зависть у окружающих и старался все больше молчать, чтобы не быть причиной греха. Но, божьего дара не отнимешь и я пел и пел, пел и пел. Это невозможно было заглушить! Потому что, заставьте соловья молчать и он умрет! Я так же, так же, как и соловей не мог держать песню в себе и она рвалась изо рта наружу, как птица!
Позднее я поступил в консерваторию‚ но зависть не покидала окружающих и там. Это был мой злой рок. Да, такова была моя плата за талант – вечное одиночество. Один, как вот эта вот конфетка (берет конфетку, с жалостью смотрит на нее и отправляет в рот). Все, все от мала до велика завидовали мне. Мне завидовали студенты, завидовали преподаватели, завидовали заслуженные артисты, завидовали народные артисты и даже уборщицы с гардеробщицами завидовали мне. Завидовали, а потом и бояться стали, потому что я все говорил людям в лицо! Ну, к примеру случай: мой преподаватель, Иммануил Гаврилович Брючкин, говорит мне на экзамене (изображает преподавателя противным и гнусавым): «По какому праву вы не посещаете занятий! Я за весь семестр не видел вас ни разу! Объяснитесь юноша!». Я не стал опускаться до объяснений, я просто спел ему одну из своих излюбленных арий, арию мистера Икс (поет): «Что наша жи-и-изнь?! Игр-ра!». А он увидал талант мой, и подбородок у него затрясся, слезы заблестели на седых ресницах, волосы последние растрепались на ветру от моего голоса, и я же вижу, вижу, как восхищение распирает его, но гордыня, гордыня не дает ему признать моего таланта. И он распираемый противоречиями кричит мне, новому Шаляпину: «Во-он отсюда! Чтоб духу вашего здесь не было! Чтоб ноги я вашей тут не видел!». И таких случаев, Дашунчик в моей карьере пруд пруди… Всюду люди плели против меня интриги, всюду кляузничали и жаловались на меня, всюду я видел одно презрение и злобу. Что поделать‚ истинному гению подобает только изгнаннический жребий. И я этот жребий несу с гордостью, как спаситель наш нес крест на Голгофу так и я…

Тут вдруг из-под Даши доносится робкое журчание. Малахитный до этого говорил, на Дашу особого внимания не обращая, говорил как-то больше для себя (Даша же во время его монолога гладила и трепала оседланный  унитаз, ласкала и щекотала его)‚ тут же он посмотрел на Дашу и понял, что она его совсем не слушает, что ей интересней трепать удивительный шерстяной унитаз.

Малахитный. Даша, ты что же не слушаешь меня?

Даша. Ты что, Павлушечка, конечно слушаю. Ты так много пострадал в жизни! Давай выпьем за твое терпение, за твое смирение (наливает, налив, поднимает стакан). Тебе, Павлуша, все воздастся за твои муки.

Малахитный. Нет, ты не слушаешь! Ты писаешь в унитаз (звук так и не утихал, он шел редким пунктиром, но все же шел)! Тебе унитаз интересней, да?

Даша. Ну ты что, Пашечка, ты что такое говоришь, мне совсем не интересен унитаз…

Малахитный. Тогда зачем ты писаешь?

Даша. Ну Пашенька, ну хочется писать, ну что я могу поделать…

Малахитный. Терпи.

Даша. Ну зачем же терпеть, когда можно так легко все сделать…

Малахитный. Я тебе совсем не интересен…

Даша. Интересен, интересен, ты что Паша, ты такой интересный, такой весь любопытный! Я даже видишь – обописалась от интереса! Если бы не унитазик твой – вышла бы дикая некрасивость…

Малахитный. «Некрасивость»… чего тебе дался этот унитаз? Чего в нем такого(вопросительно смотрит на Дашу, та сидит, смотрит в глаза Малахитному, как в телевизор‚ ожидая продолжения)? Чего в нем есть такого, чего во мне нет? Чем он лучше меня? Он что умеет обворожительно петь? Или может быть он красив, как олимпийский бог? Может он умен? Или он красиво говорит (все эти качества Малахитный, естественно, приписывает себе)? Нет! Он не говорит, не поет, он некрасив, он глуп, он всего лишь оброс шерстью и все! Да и достижение это разве – обрасти шерстью? Никакой заслуги я в этом не вижу. На мне может быть тоже шерсть растет в определенных местах, так я же не кричу об этом на каждом углу, и ты, Даша, на мне не сидишь, за мою шерсть… Я в тысячу раз прекрасней его, а ты на мне не сидишь…

Малахитный обиженно отходит к окну и становится в гордую позу, спиной к Даше и сложив руки на груди. Даша вскакивает с унитаза, не одев трусов, и бежит к Малахитному.
 Даша (обняв Малахитного сзади). Паша, а пойдем в спаленку…
Малахитный. Сама иди в спаленку. Я тут буду стоять, пока не умру.
Даша. Ну пойдем в спаленку…
Малахитный. Горите вы все со своими спаленками и со своими унитазами. Пропадите вы все пропадом, уйду в монастырь и приму схиму… Посвятю жизнь богослужениям и молитвам, буду за вас, сволочей, Бога молить, чтоб Он не обижал вас, суетных и глупых. Вы там будете жить-поживать, а я буду на коленях стоять в келье перед иконой…
Даша. Не надо в келью, Пашенька, пойдем в спаленку. Я тебе покажу кой чего…
Малахитный (смотрит вопросительно на Дашу). Чего ты мне покажешь?
Даша. А пойдем (берет Малахитного за руку и мелкими шажками (трусы на ногах так и болтаются) ведет его в спальню)…

Малахитный (понимает о чем идет речь). Ну, пойдем.

Даша (ведет его в спальню). Пойдем, пойдем.

Малахитный. Пойдем.

Даша. Пойдем, пойдем…

Малахитный. Ага…

Уходят в спальню.

Сцена 4
Совсем уже глубокая ночь. Малахитный и Даша успешно совокупились. Малахитный теперь спит, а  Даша в это время выходит из спальни и крадется в темноте к унитазу‚ осторожно, тихо, на цыпочках, постоянно оборачиваясь на дверь спальни. Дойдя до унитаза, она бросается к нему, обнимает,  начинает его гладить, шептать: «Дорогой ты мой, шерстяненький, милашка, унитазушка хорошенький» и прочее в таком духе. Вдруг свет включается. На пороге спальни стоит Малахитный и зло смотрит на Дашу.

Малахитный (грустно констатирует). Вот ты‚ значит, какая…

Даша. Паша, Павлушечка, это совсем не то что ты думаешь!

Малахитный (тем же тоном). Это то, что я думаю…

Даша. Да нет же совсем не то!

Малахитный (совсем грустно). То, то…

Даша. Я знаю, Пашечка, в это трудно поверить, но мне захотелось ночью пописать…

Малахитный (неожиданно и фальшиво смеется). Хо-хо-хо! Лживая…

Малахитный начинает ходить по комнате взад-вперед‚ Даша бегает за ним на полусогнутых ногах, как классический халдей.

Даша. Мне захотелось пописать, а потом у меня колечко улетело, закатилось и я искала его…

Малахитный (не глядя на Дашу, по-прежнему разъяренно расхаживая). Ха-ха-ха! Откуда оно у тебя улетело, коварная?!

Даша. С пальчика, с пальчика улетело, Пашенька, я сама так удивилась! Думаю: всегда ведь крепко сидело, а сейчас само собой слезло!

Малахитный. Хо-хо-хо! Вероломная чертовка! Обманщица!

Даша (поняв, что история с колечком не пройдет). Паша, Паша (хватает его за руку‚ тащит в спальню), пойдем в спаленку, пойдем я тебе покажу кое-чего…

Малахитный (вырывает руку). Ха-ха-ха! Ему показывай, лживая (указывает на унитаз)!

Даша (резко меняет тон, теперь она его обвиняет). Ты что мне муж что ли? Ты мне муж, чтобы закатывать сцены?

Малахитный. Да, конечно я не муж, ты очень права, Дашуля. Я всего лишь уставший от гонений человек, которому нужно лишь немного преклонения и подобострастия. Чуточку раболепия и все! Все! Но ты даже этого не хочешь мне дать… Сливаешь все в унитаз…
 
Даша (резко начинает плакать, поняв, что обвинительный тон не проходит). Почему ты мне не веришь, Пашенька? Чем я заслужила такое недоверие?

Малахитный (понимая, что его дурачат, давят на жалость). Ха-ха-ха! Началось…

Даша. Почему ты кричишь на меня? Я ведь всего лишь вышла пописать, а ты устроил здесь черти что…

Малахитный (сдаваясь). Ладно, все. Хватит, пойдем в спаленку и ты мне покажешь, чего ты там хотела показать. Пойдем.

Даша. Не пойду.

Малахитный. Пойдем, пойдем, все (говорит, как с ребенком), утри слезки и пойдем в спаленку. Ты же сама меня звала? Вот теперь пойдем…

Даша. Это я тогда звала, а теперь не хочу звать…

Малахитный. Ну не плачь, ну? Пойдем…

Даша. А ты не будешь ругаться больше? Не будешь ревновать?

Малахитный. Не буду. Клянусь.

Даша (вся преображается, причем сразу, будто маску сняла). Пойдем!

Хватает обескураженного Дашиным преображением  Малахитного за руку и тащит в спальню.

Сцена 5
Утро. Малахитный проснувшись, выходит из спальни и потягивается, кряхтит, зевает, потом, как бы поняв в чем дело, окликает в никуда: «Даша! Даша!» – ответа нет. Он еще раз: «Даша! Даша!» – нет ответа. Он выглядывает в окошко, смотрит под стол, за унитаз – нету нигде…Малахитный пожимает плечами, вскидывает бровями, говорит: «Хм!», и довольно мочится в унитаз.
В окошко стучит журналист. Малахитный поднимает глаза, говорит: «Ох, ты, Господи!», резко прячет хозяйство в штаны (окно прямо напротив мочащегося Малахитного). Журналист приветственно  машет рукой, показывает жестами, что он, мол, сейчас войдет. Малахитный непонимающе наклоняется в сторону журналиста, мотает головой, щурится, силясь понять. Журналист входит в дом Малахитного.

Журналист (пожимая руку растерянному Малахитному). Здравствуйте, здравствуйте!  Я так полагаю, Малахитный Пал Палыч?

Малахитный. Да, это я. А что вы, собственно говоря, хотели? И что вы, откровенно говоря, из себя представляете?

Журналист. О-го-го! Я журналист из местной газеты и очень, очень, очень мне хотелось бы спросить у вас о вас. То есть я хочу сказать, мне бы очень хотелось узнать что вы такое есть. То есть хотелось бы взять у вас интервью. Вот что мне хотелось бы.

Малахитный (оживляясь, начиная по куриному суетиться, бегать по комнате, ища что-то). Ох, ты, Господи, конечно можно взять интервью! Что за глупые вопросы склонны иногда задавать такие умные люди! Можно, можно, конечно можно! Ох-хо! Да, да, да! Конечно, конечно, конечно! Я сейчас (скрывается в спальне).

Журналист осторожно заглядывает в спальню и увидя, что Малахитный занят переодеванием,  чешет и шерстит унитаз, потом выдирает из унитаза волосок и разглядывает его. Журналиста прислала Даша. Она сказала ему, чтобы он у Малахитного осторожней спрашивал про шерстяной унитаз (а именно он и является причиной прихода журналиста), так как Пал Палыч очень уж ревниво относится к собственной персоне. Журналист выбрасывает волосок и снова заглядывает в спальню. Видя, что Малахитный оденется еще не скоро, мочится в унитаз, тихонько хихикая.
Только он заканчивает мочиться и застегивает ширинку, как из спальни выходит Малахитный одетый в концертный фрак (в нем он выступал на фабрике резиновых изделий).

Малахитный. Я готов! Берите у меня интервью, господин журналист.

Журналист. О! Да вы одеты прямо я как не знаю кто! Хосе Корерас  был хуже одет тогда когда выступал в этом самом концертном зале со своей этой песенкой… Прямо налюбоваться на вас невозможно, такой вы прекрасно одетый тенор!

Малахитный. Бас.

Журналист. Да, да! Бас! Разумеется бас! Как это я спутал, прямо удивительно давайте я вас сфотографирую!

Малахитный становится в какую-то наитеатральнейшую позу. Журналист фотографирует.

Журн. Прекрасно! Давайте теперь у окошка, на фоне этого самого красивого неба.

Снова фотографирует.

Журналист. А теперь давайте на унитазе…

Малахитный (подозрительно). Зачем на унитазе?

Журналист. Ну, это самое, чтобы показать какой вы наишикарнейший человек. Показать, что вы не чужды разных разнообразностей. Давайте, давайте, время – деньги, я безумно тороплюсь…

Только после последнего аргумента Малахитный садится на унитаз и подставляет себя под фотообъектив. Журналист фотографирует.

Журналист. Обворожительно! А теперь расскажите мне о себе и обо всем этом что вас окружает.

Малахитный (отмахивается так же лениво, как отмахивался от Даши). Да что там рассказывать…

Журналист. Нет, надо рассказывать! Надо! Быстрей, быстрей, я безумно тороплюсь, расскажите мне о себе, а не то все пропало! Армагеддон, апофеоз, и вообще конец света, редактор меня четвертует! Пожалуйста расскажите, это вопрос жизни и, этой самой, не жизни!

Малахитный (рассказывает, сидя неестественно прямо, сидя, как перед судом, то есть стараясь произвести хорошее впечатление и от этого выглядя еще глупее). А, ну раз такие дела… Я, значит, родился в интеллигентной семье. Мать – учительница, отец – гробовщик…

Журналист. Уж не Ягода ли заказывал у вашего отца гроб?

Малахитный. Да, да! Именно Ягода! Так вот… Ах да, Ягода прослезился, увидя гроб моего отца и сказал: «В таком гробе любому умереть не зазорно».

Журналист. Простите, «гроб вашего отца» – это гроб в котором вашего отца хоронили, или гроб, который сделал ваш отец?

Малахитный. Конечно гроб который сделал мой отец! Моего отца хоронили вообще без гроба… Так получилось, что так хоронили… И, значит, это самое… А я в это время пел, а против меня плелись интриги…

Журналист. Ну, глядя на ваш унитаз не скажешь, что против вас плелись интриги.

Малахитный. В смысле?

Журналист. В смысле, что, это самое, так сказать, у людей против которых плетутся интриги, такие роскошные унитазы не заводятся…

Малахитный (понимая, что его сводят на разговор об унитазе, но не показывая своего понимания, а стараясь незаметно  свернуть на другую тему). Да, не заводятся… Так вот, против меня плелись интриги, меня все, все до единого хотели выгнать из театра. Все от мала до велика ненавидели меня в этом театре, потому что я обладал божественным голосом…

Журналист. Ну, глядя на ваш унитаз, нельзя сказать, что вас кто-то ненавидел.

Малахитный (опять понимая, что его сводят на разговор об унитазе и опять увиливая). Да, не скажешь… Но, все-таки меня ненавидели и в то же время боялись. Обо мне распускали скабрезные, неприличные слухи (все эти слухи – чистая правда), не верьте им, если услышите. Не верьте не единому слову, какое вам скажут обо мне, потому что каждое слово – ложь.

Журналист. Надо же! Странно себе представить, что об таком человеке, да еще с таким унитазом, могут распускать слухи!

Малахитный (устав от толстых намеков). Скажите, вас интересует мой унитаз или моя биография?

Журналист (чересчур бурно, даже обидевшись). Конечно ваша биография! Только биография и ничего кроме нее! Будь я проклят если меня интересует этот вздорный унитаз!

Малахитный. Тогда слушайте про мою биографию!

Журналист. Так я слушаю, слушаю!

Малахитный. Вопросы задавайте.

Журналист. Я именно это и собирался сделать!

Малахитный. Ну?

Журналист. Вот вам вопрос: когда вы въехали в этот роскошный дом?

Малахитный. Совсем недавно, дня три-четыре назад.

Журналист. А унитаз тут был уже или его не было?

Малахитный (недовольно). Был. 

Журналист. А откуда он тут был?

Малахитный. Понятия не имею.

Журналист. Как?! То есть вы взяли этот дом с неизвестным унитазом и даже…

Малахитный (перебивает, выходя из своей «почтенной», выпрямленной позы). Чего вам дался этот унитаз?! Чего он вам дался?! Хотите посидеть на нем? Пожалуйста (встает с унитаза (он все это время сидел на нем), уступает его журналисту), садитесь, можете посрать в него, я даже отвернусь ради такого случая…

Журналист (отмахиваясь и смущаясь). Нет, нет, нет, не надо, ну что вы! Только вы, золотой голос России, новый, можно сказать Шаляпин, являетесь объектом моего интервью…

Малахитный. Ну так и спрашивайте обо мне!

Журналист. Ну и спрошу!

Малахитный. Ну и спрашивайте!

Журналист. Каково это, испражнятся на шерстяном унитазе?

Малахитный. Ну вот вы опять про унитаз!

Журналист. Да причем тут унитаз? Я же о вас спрашиваю, мне интересно ваше мнение, а унитаз тут совсем не причем!

Малахитный. Да как же не причем, когда вы только о нем меня и спрашиваете?!

Журналист. Но я же вас спрашиваю, а не унитаз!

Малахитный. Но ведь об унитазе, а не обо мне!

Журналист. Да что вы все заладили: «унитаз, унитаз! Унитаз, унитаз!». Вы свихнулись уже по-видимому на своем унитазе, ни о чем кроме него говорить не можете!

Малахитный. Это я свихнулся?! Я свихнулся?! Я, золотой голос России, новый Шаляпин, свихнулся?!

Журналист. Да, вы – свихнулись! Совсем с ума съехали от этой шерстяной роскоши! Буржуй.

Малахитный. Это я-то буржуй?!

Журналист. А кто я что ли буржуй?!

Малахитный. Не вы, но и не я…

Журналист. Так уж не вы! Завели себе какую-то безумную унитазину и кичитесь ею, все об ней только и болтаете! «Унитаз то, унитаз сё, унитаз, унитаз!» не так что ли?

Малахитный. Не так, не так! Вы все переврали!

Журналист. Ах я еще и врун?! Это, это самое, того, невыносимо с вами вести рациональную беседу, вы упорно не желаете вести диалог!

Малахитный. Да как же я не желаю…

Журналист (собирает, неизвестно зачем вытащенные из портфеля бумаги, диктофон и прочее. Одевается). А так и не желаете! Я того, этого, это самое, пришел к нему, чтоб спросить о творческих планах, а он только про унитаз про свой болтает без умолку, как заведенный, да еще и обзывается!

Малахитный. Я не обзываюсь без умолку! Я не обзываюсь! Я могу о творческих планах!

Журналист. Да ну вас. Вы знаете кто вы? Вы знаете?

Малахитный. Что?! Кто это я, интересно узнать?

Журналист. Вы, вы, этот самый… эстет! Вы свихнулись на своих шикарных штучках-дрючках! Вам не интересны люди, вам бы только про унитазы…

Малахитный. Да нет же, нет! Я могу о людях! Я родился в интеллигентной семье…

Журналист. Знаем, знаем, «мама – гробовщик, папа – Ягода, плачет над своим гробом», все это мы слышали! Аревуар, скотина! Ничего о вас писать не стану!

Малахитный стоит ошарашенный таким хамством, а потому высовывается из окошка и кричит: «А и не надо ничего об нас писать! Мы сами таланты, пробьемся без ваших статеек говеных! Вали отсюда, утка газетная! Прощелыга!». Журналист за окном показывает Малахитному язык и уходит. Малахитный плюет от досады на пол, делает несколько шагов по комнате, когда на глаза ему попадается унитаз, он грозит ему кулаком и говорит: «У-ух ты, пакость!».



Акт II
Сцена 1
На следующий день. Малахитный спит на диване, в окно стучит Петушкевич-Рюйский.

Петушкевич-Рюйский (стуча в окно, глядя на спящего Малахитного). Пал Палыч, Пал Палыч, проснитесь, умоляю вас, проснитесь! Пал Палыч, такая новостя для вас! Пал Палыч, Пал Палыч! (убегает к двери, пробует открыть – заперто. Снова появляется в окне и стучится) Пал Палыч, Пал Палыч, проснитесь, проснитесь, дорогой вы мой человек! Отоприте мне двери, впустите, я принес вам счастливую весть! (грозно) Пал Палыч! Открывай, сучий потрох, черт тебя побери! Открывай, собачий выродок! Проснись, образина! Я кому сказал, проснись, чтоб тебя черти взяли!

Петушкевич-Рюйский залезает рукой в открытую форточку и отщелкивает  шпингалет сверху и снизу окна. Открыв окно, влезает в комнату и трясет спящего Пал Палыча.

Петушкевич-Рюйский. Вставай, вставай однополчанин! Бери шинель, пошли домой, черт тебя побери!

Малахитный. Ага, сейчас, сейчас…

Петушкевич-Рюйский. Вставай, пузатина!

Малахитный. Да, что такое? Ох, ты, Господи, Птах Васильевич, это ты, а я думал кто дельный пришел…

Петушкевич-Рюйский. Вот именно, черт побери, дельный! Я сегодня самый что ни на есть дельный!

Малахитный. Что такое, Птах Васильевич, чего ты мечешься, как шимпанзе?

Петушкевич-Рюйский. Хо-хо! А то и мечусь, что концерты ваши, Пал Палыч идут теперь на ура! На УРА! Ура-а-а-а!!!

Малахитный. Да ладно, врешь, мартышка!

Петушкевич-Рюйский. Нет, в том-то и дело, что не вру! В том-то вся закавыка, что все это самая чистейшая правда! Сотня предложений поступила сегодня ко мне! Телефон, черт бы его побрал, от перенапряжения чуть не воспламенился! Чуть не воспламенился, Пал Палыч! Вы понимаете, что это все значит, дорогой вы мой?! 

Малахитный (изменяясь в лице, будто воскресая). Понимаю, понимаю, Пташечка, ты мой дорогой, Васильевичушка! Ох, ты, Господи, признали наконец-то, поняли кто есть истинный гений! Кто есть золотой голос России поняли! Прозрели, наконец-то, ослепшие души! Ох, ты, Господи, слава тебе! Аллилуйя (крестится)!

Петушкевич-Рюйский (воздевает руки к небу). Аллилуйя!

Малахитный (крестится). Аллилуйя! Ну, теперь-то мы заживем, теперь-то и на нашей улице будут яблони цвести!

Петушкевич-Рюйский. Да уж будут, никуда не денутся! И ведь нет, чтобы сразу признать, Пал Палыч, сразу сказать: «Ты, мол, Петушкевич-Рюйский, умно придумал про унитаз растрезвонить, твоя идея гениальна!». Вы, черт вас побери, все втихушку, под подушку сделали, пустили новостю, а я, как будто бы и не причем! Ну, да черт с вами, можете эту идею себе оставить, так уж и быть…

Малахитный. Ты о чем, недалекий человек, мне тут буробишь?

Петушкевич-Рюйский. Да все о том же! Черт побери, я же сразу предложил: «Давайте, – говорю, – Пал Палыч, представим вас, как обладателя единственного в мире шерстяного унитаза», а вы: «Я тебе щас шею сверну, я тебя изничтожу!», побежали за мной, побить хотели. А сами значит, пока я дома чай пил, пошли и во все газеты раструбили о своей диковине! Хитро, очень хитро, Пал Палыч, черт вас побери!

Малахитный (строго). Так, слушай, ты, дура, я никуда ничего не раструбливал, не трубил в смысле. Ни в какие газеты, ни в какие эти самые, ничего, ни слова, ни звука, ни-че-го.

Петушкевич-Рюйский. А кто же, интересно знать, раструбил? Уж не я ли, черт меня побери?

Малахитный. Да и не я.

Петушкевич-Рюйский. Ну и не я!

Малахитный. А если не вы, так  и не я тем более.

Петушкевич-Рюйский. А это что такое тогда? (достает из внутреннего кармана пиджака газету) Это как понимать, черт это побери.

Малахитный (берет газету, открывает, некоторое время смотрит непонимающе в буквы, потом начинает  читать в полголоса). «Удивительная, безумная и в то же время экстравагантная штука завелась в доме П. П. Малахитного, оперного певца, сына преподавателя гробовщического дела. Штука эта не что иное как шерстяной унитаз. Да, да, именно шерстяной унитаз. Ваш покорный слуга самолично выдернул волос из этого унитаза и убедился в том, что волос имеет корень и произрастает прямо на унитазном туловище…» (Птаху Васильевичу) Вот скотина! Волос выдернул! (дальше пробегает строчки глазами, едва шевеля губами) «Сам оперный певец притворяется, что понятия не имеет откуда у него в доме завелся подобный феномен. Он категорически отказывается говорить по поводу этого, из чего можно заключить, что унитаз был куплен на нетрудовые доходы или же вообще, был украден господином Малахитным откуда-нибудь из музея.» Черт знает что, херь какая-то! «В личной беседе Малахитный заявлял, что унитаз этот куплен им у Энди Уорхолла за двести тысяч рублей.» Я говорил за двадцать! Двадцать тысяч! «Факт этот мы подвергаем сомнению, потому что кто такой Энди Уорхолл и кто такой Малахитный!  Совершенно разного поля ягоды.» Вот сука! Это еще разобраться надо, какое поле лучше! «Кстати о ягодах. Сам Ягода, рыдал над гробом отца Малахитного. Вполне вероятно, что шерстяной унитаз – это подарок Ягоды покойному отцу нашего героя.» ***тень какая! (рвет газету, разорвав топчет клочки)

Пока Пал Палыч читал, Петушкевич-Рюйский лежал на диванчике с ногами и смотрел в потолок.

 Петушкевич-Рюйский (лежа на диване). А чего вы беситесь, Пал Палыч? Концертов ведь у нас теперь на год вперед! Денег – завались.

Малахитный. К черту! К черту! Отмените концерты, все отмените! Мне такого не надо! Мне эдакого… Нет!

Петушкевич-Рюйский. Ну что вы, Пал Палыч, черт побери, злитесь, как черт побери я не знаю кто? Чего вы рвете и мечете? Кстати, все концерты будут проводиться у вас дома, так что ездить никуда не надо, деньги сами будут приходить к вам, а вы пойте себе и все…

Малахитный (скручивает фигу и тычет ею в Петушкевича). Шиш тебе, шиш! Шиш! Шиш! Шиш! Чтоб я, вместе с унитазом, на одной сцене! Шиш!

Петушкевич-Рюйский (изображая манерного, изнеженного Малахитного). Ой, ой, ой, какие мы нежные, с унитазом на одной сцене выступать не хотим! Ой-ой-ой! Я весь такой талантливый, новый Шаляпин, мне так чужды эти унитазы. Ой-ой-ой.

Малахитный. Шиш! Шиш!

Петушкевич-Рюйский. Я такой весь растакой, так плохо пою, что боюсь как бы унитаз мою публику не отбил. Это и простому-то унитазу проще простого, а шерстяному унитазу так это раз плюнуть…

Малахитный (тычет Петушкевичу-Рюйскому кукишем в лицо). Шиш! Шиш! Шиш! (бьет Петушкевичу-Рюйскому кукишем по морде)

Петушкевич-Рюйский (схватившись за сломанный нос, он не вскрикивает, а говорит, как бы констатируя). Ой, нос поломал, черт побери…

Малахитный стоит и остервенело дышит, все так же сложив пальцы кукишем.

Петушкевич-Рюйский (запрокинув голову, гундосит сквозь кровавые сопли, бегущие по губам). В общем так, Пал Палыч, хотите вы или нет, а деньги за первый концерт я уже истратил (купил двадцать литров красной краски для дома). Люди все равно придут на унитаз поглазеть, так что можете и не петь, если боитесь, что унитаз предпочтут вашему «золотому голосу». Если же не боитесь, если же верите в силу своего таланта – пойте. Заодно и проверка вам будет. Кто кого. Унитаз против Малахитного, битва века! Хи-хи-хи. Ладно, я пошел. (уходит все так же запрокинув голову кверху)

Некоторое время Малахитный стоит в каком-то онемелом бессилии, держа пальцы кукишем. Вдруг он резко хватает табуретку и швыряет ее в унитаз. От удара из унитаза доносится львиный рык. Кажется, что очко унитаза даже разевается как пасть. Малахитный взвизгивает и ныряет под стол или за стул, или за диван, или просто на пол падает, закрыв голову руками. Короче он пугается. Когда рев унитаза успокаивается, Малахитный поднимает голову и выпучив глаза, смотрит испуганно на унитаз. Он смотрит около минуты и поняв, что больше на него рычать не будут, Малахитный осторожно встает, подходит к унитазу, заглядывает внутрь и, естественно, ничего нового там не видит. Он собирает во рту слюну и плюет туда. Только плевок падает в горло унитаза – Малахитный отскакивает взвизгнув. Ничего. Тихо. Малахитный говорит: «Э, нет», разумея тем самым: «Я, мол, на тебя больше не сяду, раз ты такие звуки издаешь. Еще цапнешь чего доброго». Малахитный расхаживает некоторое время вокруг унитаза, как бы размышляя, затем пятится от унитаза к телефону. Косясь на унитаз он набирает номер.

Малахитный. Алло, это Громогласный Бронислав Апполонович? Здравствуйте, это Малахитный вам звонит. Да, да, с пузом такой… который дом снял у вас… ага. Хотелось бы с вами встретится, Бронислав Апполонович… нет, нет, все в полнейшем порядке, я просто хотел бы с вами поболтать так, по-товарищески, тет-а-тет, так сказать… Да, просто хотелось бы с умным человеком побеседовать, поговорить, расспросить кое об чем… Приходите, приходите, будет очень весело… Ага, всего наилучшего, не прощаемся… ага, до свиданья.

Вешает трубку, испуганно смотрит некоторое время на унитаз, потом пятясь, уходит в спальню.

Сцена 2
Стук в дверь. Малахитный выходит из спальни и, не сводя глаз с унитаза, открывает дверь. Входит Бронислав Апполонович Громогласный.

Громогласный. Приветик вам, от старых штиблетик!

Малахитный. Здравствуйте, Бронислав Апполонович (пожимает руку).  Входите. Сейчас чай вскипит, попьем с вами чаю, поговорим заодно.

Громогласный (радостно удивляется, всплескивает руками). Чаю! Удивительно!

Малахитный. Да, чаю.

Громогласный. «Удивительно» я сказал, потому что вот притютюрил к вам огурчиков букетик (достает прозрачный пакет, набитый малосольными огурцами)! А вы как раз чаек мне предлагаете! Не правда ли удивительнейшее совпадение? У вас чаек, у меня огурцы, как все скуксилось вероломно (значит: «как все сложилось удачно»)! У вас товар, у нас купец! Хи-хи.

Малахитный. Погодите, Бронислав Апполонович, кто же чай пьет с огурцами? Вы напутали чего-то…

Громогласный (притворно пугаясь, закрывает ладонь рот). Ох, а ведь и правда! Образцовая правда, чаек-то ведь никто не пьет с огурчиками! С огурчиками водку пьют, а не чаек! Ай-яй-яй, как это я наворотил делов!

Малахитный. Ну, это не страшно! Что вы, ох, ты, Господи, Бронислав Апполонович, так пугаетесь? Вы все верно сказали – огурчики с водкой, так что пугаться совсем нечего…

Громогласный. Ну, конечно же нечего (хитро), но, я покумекиваю, что чаек-то ваш теперь неуместен будет.

Малахитный. Почему?

Громогласный. А вот почему (залезает во внутренний карман плаща). Эйн-цвей-дрей–фир… э-э-э (как там дальше? Ну, не важно). Але оп! (достает бутылку водки и заливается тонюсеньким смехом, как бы радуясь, что так провел Пал Палыча). Хи-хи-хи-хи-хи-хи! А вы думали я совсем «ку-ку кука-ре-ку», да? Чаек с огурчиками? Хи-хи-хи-хи-хи! Думали я такой козюля (значит: простофиля) и не понимаю, что чаек уж лет как двести никто с огурчиками не пьет! Хи-хи-хи-хи-хи-хи! Думали я ку-ку!

Малахитный (смеясь за компанию). Да, да… Хе-хе-хе. Я конечно так не думал, но, хе-хе, кое-что мелькало в голове… хе-хе… Сейчас принесу стопки…

Громогласный. Несите, несите, конечно же! Несите сколько вашей душе угодно! Вы теперь в этом домике полновесный хозяюшка и можете нести хоть стопки, хоть… хоть чего хотите! А стопки конечно вещица нужная и в хозяйстве незаменимая ничем! Разве только рюмашками, но это, согласитесь, совсем иносказательный (в смысле «иной») ингредиент («предмет») и тут тонкий ценитель узыркает разницу в любом ее виде, какова бы она ему не являлась. (Пал Палыч ставит стопки перед Громогласным. Тот всплескивает руками и пискляво восхищается) Ой, какие симпатюлечки!

Малахитный. Да, недурны собой… Хе-хе.

Громогласный. Ну, раз такие богоподобные стопки у вас, то просто грешно не капануть в них!

Громогласный  наполняет одну стопку и наполнив, говорит: «Тюк», тюкнув он искренне смеется над забавным словечком. Точно то же самое со второй стопкой. Опять «Тюк», и опять он хихикает также искренне, как и в первый раз.

Громогласный (поднимая стопку). Ну, давайте, Павел Павлович, клюкнем за такого радушного хозяина, то бишь за вас (выпивает). Ой, какая прелесть, ой какая прелесть (берет из пакета огурец и закусывает). Мм, а огурчик-то какой! Огурчик просто сумасшедший!

Малахитный (жуя невкусный огурец). Да, огурчик действительно сумасшедший…

Громогласный. А раз такой огурчик, то мы еще по одной вписюрим. Хи-хи-хи-хи-хи!

Снова наливает и снова «Тюк» на каждой стопке, и снова он после «Тюк» смеется, довольный своей задушевностью.

Громогласный. Давайте, Павел Павлович, выпьем еще раз за вас. Позвали старика в гости, уважили. Некоторые вот, говняшки, не позовут, а вы позвали не погнушались моей скромной персоной нон грата.

Малахитный. Да ладно, чего уж там…

Громогласный. Вот вам «чего уж там», а мне радость. В кой-то веке приковылял из одного дома в другой дом. Благодарю вас, Павел Павлович, за эдакую… перетрубацию. Благодарю… (плачет и опрокидывает стопку в рот). Ой, красота-то какая! А огурчики, огурчики! Вы кушайте огурчики, я сам их солил дома в канистре!

Малахитный. Да нет, я, признаться, сытоват уже…

Громогласный. Никаких уклонений в вопросе огурчиков! Никаких не приемлю! Скушайте огурчик, а не то я прокляну этот дом (Малахитный запихивает огурец в рот и глотает, не жуя). Ну вот, теперь я счастлив. Правда ведь отборнейшие огурчики?

Малахитный. Вообще-то… да.

Громогласный. А я что говорю?! Таких в магазине же не найдешь. Да что в магазине, весь мир обшагайте – не найдете таких огурчиков, какие Бронислав Апполонович Громогласный солит! Посмотрите на мои руки, нет, вы только посмотрите (выставляет Малахитному на обозрение розовые ладони), этими вот руками я каждый день выращиваю огурчики. Каждый день, вот уже как шестьдесят лет, и никаких жалоб никогда, ни от кого! Ни одной жалобы!

Малахитный. А, простите, на что ни одной жалобы?

Громогласный. О, вы еще молоды и не знаете жизни. Жалобку накалякать – много ума не потребно, а вот огурчик взрастить вот такими руками – тут десять потов с тебя скатится. Да. И ни одной жалобы! Ни от кого! Даже враги мои, на что уж были мерзюки, и те восхищались моими огурчиками! А огурчики взращивать  давайте на шляпных полях с вами дрыгнем за то что вы первейшей души человек (смысл этого предложения непонятен даже самому Брониславу Аполлоновичу).

Снова наливает, тюкает и смеется.

Громогласный. Я пью за вас, Павел Павлович, потому как вы такой человек, такой человек… вы такой… каким вас создал сам Бог, слава тебе Господи (выпивает). Ай, как отменненько все скомпоновалось в жизни (ест огурец)! Кушайте, кушайте огурчик, не то я заплачу! Кушайте, Господь свидетель, ничего прекраснее не создавал Бронислав Аполлонович Громогласный за всю свою жизнь! Кушайте и плачьте, ибо этот огурчик, он с большой буковки огурчик…

Малахитный (съев огурец, понимает, что больше терпеть сил у него нету и надо побыстрее узнать про унитаз). Бронислав Апполонович, расскажите мне про шерстяной унитаз.

Громогласный. Какой шерстяной унитаз?

Малахитный (кивает на унитаз). Да вот этот вот самый.

Громогласный (оборачивается на унитаз, тупо моргает на него, затем просветляется, вспомнив). Ах, этот! Я вам сейчас скажу (переходит на шепот)! Я вам сейчас скажу про него, только по секрету, между нами, тет-а-тет, виз а ви, мон амур, тужур, шер ше ля фам, я ничего не знаю про этот унитаз… Только тсс, это тайна…

Малахитный. Как же так? Вы сдаете дом, с унитазом в центре комнаты, да ладно бы просто с унитазом, а вы с шерстяным унитазом в центре комнаты сдаете и ничего про него не понимаете?

Громогласный (довольно). Представьте себе,  совершенно ничего про него не понимаю! Ни гу-гу. Ни в зуб ногой, ни капли в рот!

Малахитный. Подождите, а если это зверь какой? Вдруг это нечто ужасное? Вдруг это монстр, поедающий людей в самые сокровенные, самые радостные минуты их жизни?

Громогласный. Ну, вы что, боже упаси! Я и сам несколько раз (только это между нами) покакивал в него. Да. И ничего, как можете заметить, живехонек-здоровехонек, хожу и в ус не дую, благо уса у меня нет ни одного, но даже сели бы он у меня и колосился под носом, я бы все равно в него не дул, ибо огурчики первый сорт, а вы их совсем не кушаете! Скушайте, нате-ка вот (сует Малахитному огурец в рот).

Малахитный (равнодушно съедая огурец). Постойте, но хотя бы как он появился, вы знаете? Вы же не совсем еще идиот, правильно?

Громогласный. О, я совсем даже и не идиот, но когда он появился я понимания не имею. Дом этот мне достался от отца, а отцу он достался от его отца, то бишь, от моего деда, а моему деду он достался от его отца, то бишь, от моего прадеда, а моему прадеду он достался непонятно откуда… Но тоже от кого-то достался. Этот дом, можно сказать, наша семейная реликвия. Мы его только сдаем, а произрастаем, как вот эти вот огурчики, скушайте еще один (сует Малахитному в рот огурец, тот съедает его), произрастаем совсем в другом доме, без всяких шерстяных унитазов и прочего барахлишка. Н-да. Давайте пукнем (в смысле «выпьем») еще разочек (наливает не тюкая, затем вспоминает). Тюк! Да, да, именно, тюк! Давайте, вы – первосортный человек и, я не побоюсь этого слова, первосортный гражданин! Я пью за вас, как пил бы за свою маму (выпивает).

Малахитный. А ваши отец, дед, прадед, они не рассказывали вам, каких-нибудь историй случавшихся с прежними жильцами? Ну, там, кто-нибудь неожиданно уезжал, или пропадал без вести? Ничего такого не творилось?

Громогласный. Хи-хи-хи! Ну вы веселый человек, Павел Павлович, такой озорник, люблю вот вас и все тут! Всегда ценил хорошую шутку-прибаутку! Хи-хи-хи! Кто же, интересно знать, пропадет, если никто тут и не жил никогда? Из ничего не пропадет ничего, как говорил Шекспир.

Малахитный. То есть, вы хотите сказать, что тут не жил никто никогда?

Громогласный. Дорогой вы мой Павел Павлович, я не хочу этого сказать. Я это уже сказал! Хи-хи-хи-хи! Как я вас, а?! Подпоясал! Хи-хи-хи!

Малахитный. Что же вообще никто не жил? Никогда? И дом так вот стоял пустой?

Громогласный. Совершенно пустой! Пустой, как ваш животик, Павел Павлович, в котором ни одного огурчика  не обитает! Але оп, скушайте-ка, ну-ка, ать (скармливает огурец Малахитному). Хи-хи-хи! Да, совершенно пустейший был домик, и пылищи в нем, пруд пруди! Мне об этом домике папаня ничего совершенно не говорил, я только после его скоропалительной кончины узнал об нем. То есть не о папане, а об домике узнал. Папаню-то я своего знал очень хорошо, но вот об домике узнал только из завещания. Жить я в нем не собирался (то бишь в домике, а не в завещании, хи-хи-хи). Жить не собирался, потому как у меня один дом уж есть, а в двух домах жить неудобно, потому как я один, а чтоб одновременно находиться в двух домах, необходимо, чтобы вас было двое, а это уже просто неприлично такому пожилому старцу, как я. И решил я этот домик сдать кому-нибудь, и тут вы, такой замечательный человек приходите! Я, конечно, не стал улучать (в смысле «упускать») такой выгодной ситуации и отдал вам домик со всеми унитазами и со всей их шерстью. Думаю, раз такой душевный человек, почему бы ему домик не сдать, правда ведь?

Малахитный. А унитаз вы не пробовали сменить? Ну там или переместить куда-нибудь в подобающее ему место?

Громогласный. А зачем? Это ведь очень по-европейски, делать все эти дела у всех на виду. Да и вы так сразу обрадовались, когда увидали эту дикую диковинку, что я думаю: «Зачем человека огорчать перемещением унитаза туда-сюда? Пусть порадуется, а надо будет, так он сам, если соизволит, возьмет, да и передвинет унитаз куда его душа пожелает». Так и оставил я унитаз вам на потеху, себе на прореху! Хи-хи-хи!

Малахитный. Бронислав Аполлонович, вот вы сказали, что если, мол, я соизволю, то могу переместить или вообще выковырять этот унитаз куда моя душа пожелает. Моя душа сейчас желает. Могу я убрать этот унитаз к едрене фене?

Громогласный. Вы, Павел Павлович, можете делать все, что захотите. Мне для такого задушевного человека не то что унитаза, мне детей своих не жалко. Делайте, что хотите и если вам нужен мой совет, то вот он: огурцы солите только когда месяц растущий, тогда они под влиянием луны набухают, и соками, соками начинают исходить. Да что я говорю, вот ведь огурчик, попробуйте, лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать (сует Малахитному огурец в рот).

Малахитный (довольный, что получил разрешение хозяина и что ему теперь и с унитазом можно разобраться и Бронислава Аполлоновича выпроводить с его огурцами). Ну, Бронислав Апполонович, на посошок (наливает и даже тюкает, чем приводит Бронислава Аполлоновича в дикий  восторг)?

Громогласный (увидев, что водка кончилась и что бутылка поставлена под стол). А что, уже? Ай-яй-яюшки-яй-яй! Какая абортация! Давайте я еще свисну за чекушечкой?

Малахитный. Простите, простите, но у меня завтра очень важный концерт, мне надо соблюдать форму. Да. Давайте, за такого душевного человека, как вы.

Громогласный. Ох, давайте, давайте…

Выпивают

Малахитный. Ну, все, теперь пора баиньки. Да, как это не прискорбно, но режим есть режим (поднимает Громогласного со стула, ведет его к двери)…

Громогласный. Ох уж этот режим, как же я его ненавижу! Давайте с вами еще поговорим об чем-нибудь тривиальном и эзотерическом? Давайте?

Малахитный. Я бы и рад, но концерт, режим, пора спать. В другой раз…

Громогласный. В другой раз, когда?

Малахитный. Давайте послезавтра?

Громогласный. Послезавтра? С утра!

Малахитный. С утра, с утра, с самого, что ни на есть утра.

Громогласный. С утра! Нажремся пьяные, будем песенки орать, а нас потом в милицию заберут, в вытрезвитель, а мы будем ругаться и морды всем бить!

Малахитный. Да, да. Так оно все и будет, прощайте (выпихивает Громогласного за дверь)… Ой, слава тебе, Господи.

В окошке появляется Громогласный, он плачет и машет Малахитному платочком.

Малахитный. До свиданья, до свиданья. Прощайте (уходит в спальню). Вот ведь пристал, убогий человек.

Громогласный провожает Малахитного взглядом, впечатав лицо в стекло и пуская скупую, дружескую слезу. Наконец-то у него появился человек, который его понимает и уважает…

Сцена 3
Ночь. Малахитный спит в спальне. В окно в зале  влезает человек в черном. Осторожно он крадется по комнате, задевает стол, графин на столе звонко  падает на тарелку, вилки-ложки гремят, в общем шум.

Малахитный (из спальни). Что такое?! Я сейчас шею кому-то окручу, сукины потроха!

Человек в черном фотографирует со вспышкой шерстяной унитаз и бежит к окну. Так получилось, что он влезал в окно, близкое к спальне и теперь он бежит именно к нему, а из спальни Пал Палыч выбегает и хватает удирающего фотографа за воротник.

Малахитный. Попался!

Фотограф (дрыгается, пытаясь вырваться из рук Малахитного). Ой, матушки!

Малахитный. Я те покажу «матушки»! (бьет фотографу по морде)

Фотограф. Ой, батюшки!

Малахитный. Я те покажу «батюшки»! (бьет фотографа по морде)

Фотограф. Ой, Христос милосердный!

Малахитный. Вот тебе «Христос милосердный»! (бьет фотографа по морде и вышвыривает в окно) Пшел отсюда, ворюга! Сволота! (закрывает окно, уходит в спальню) Что за люди такие пошли, все стащить чего-нибудь норовят… Эх, Шаляпин, Шаляпин, не жил ты в таком дерьме, как я. Ох не знал ты жизни… (уходит в спальню)

Сцена 4
На следующий день. Малахитный сидит за столом и, хлюпая,  чай. Вдруг в животе у него что-то булькает, гремит и проваливается. Малахитный говорит: «Ох, ты, Господи» и гладит живот.
В комнату входит Птах Васильевич.

Петушкевич-Рюйский. Ага, сидите?

Малахитный. Ну, сижу и что?

Петушкевич-Рюйский. Едите?

Малахитный. Ну, ем. Дальше-то что?

Петушкевич-Рюйский. А то, что вы тут сидите, едите, а у меня еще сто пятьдесят билетов купили.

Малахитный. Дальше-то что? Ну купили, ну и что?

Петушкевич-Рюйский. Двести рублей за один билет.

Малахитный. Да какое мне дело до этого, Птах Васильевич?! Плевал я на вас, с вашими рублями!

Петушкевич-Рюйский. Послушайте, ну не упрямьтесь, ну покажите людям свой унитаз. Заодно и споете. А?

Малахитный. Ни за что! Либо я, либо вот эта вот дурында (указывает на унитаз).

Петушкевич-Рюйский. Кстати, почитайте вот газетку свеженькую (бросает Малахитному на стол газету).

Малахитный берет газету и на первой полосе видит огромное фото своего шерстяного унитаза.


Малахитный (бросает в Петушкевича-Рюйского газету). Даже и читать не собираюсь эту дрянь!

Петушкевич-Рюйский. Зато я почитал, и знаете что я, Пал Палыч, там обнаружил?

Малахитный. Даже и знать не хочу.

Петушкевич-Рюйский. Я обнаружил там… то есть нет! Я НЕ обнаружил там ни слова о вас. Понимаете, что это значит?

Малахитный. И понимать даже не хочу…

Петушкевич-Рюйский. Это значит, Пал Палыч, что вы уходите в тень. В тень от унитаза! Он заслоняет вас! Спойте, Пал Палыч, чтобы люди хоть знали, что вы на свете существуете!

Малахитный. Не буду петь вместе с унитазом!

Петушкевич-Рюйский. Тогда вы нигде петь уже не будете, Пал Палыч.

Малахитный (вскакивает, машет руками на Птаха Васильевича). Буду! Буду петь! Я – талант! Я – новый Шаляпин! Я… Я… А это… Это…

Петушкевич-Рюйский. Да кому нужен-то новый Шаляпин, Пал Палыч, черт побери, вы как дитя малое! Все! Наплевать, сегодня люди придут, хотите вы этого или нет! И вы им, Пал Палыч любезно откроете дверь и впустите их! Понятно? Понятно? Пал Палыч, вам понятно?

Малахитный сидит, сложа руки на груди и молчит.
Петушкевич-Рюйский говорит: «Эх», машет на Малахитного рукой и уходит.
Некоторое время Малахитный сидит молча, потом вдруг в животе у него снова урчит и громыхает, и он говорит: «Ох, ты, Господи», схватившись за живот.

Сцена 5
Пал Палыч ждет сантехников, понос его уже совсем скрючил и он бегает по комнате схватившись за живот. Иногда он садится на стул, но легче ему не становится и он снова встает и ходит по комнате, шепча «Отче наш».
Стук в дверь.

Малахитный (подбегает к двери, открывает). О, здравствуйте! Наконец-то!

В комнату входят сантехники. Один старый, низкорослый и осанистый, с каким-то грустно-философским выражением на лице. Второй молодой, долговязый, ходит на полусогнутых ногах и  сутулится, лицо глупое, он все время облизывает губы и хлюпает носом.

Старый (грустно). Наконец-то то оно, наконец-то, да не совсем…

Молодой. Хы-хы.

Малахитный (подводя сантехников к унитазу). Вот, пожалуйте.

Старый. Ох-хо-хо… Шерстяной унитаз… Ай-яй-яй…

Молодой. Хы-хы, а чё… ни чё…

Старый (смотрит на молодого, грустно вздыхает, затем обращается к Малахитному). Что, удалить его вам что ли, или как?

Малахитный (он теперь говорит сдавленно, скрючившись в три погибели). Да, да, только побыстрей, пожалуйста, если можно… Я доплачу за экстренность…

Старый (разглядывая унитаз). Деньги суть что? Деньги суть есть тлен…

Молодой. А чё тлен? Нормально деньги… ни чё так… я уважаю…

Старый (горько усмехаясь, кивает Малахитному на молодого). Молодой еще, хе-хе (переходит на серьезный тон). Значит демонтировать?

Малахитный. Да, да, и поскорее, хотелось бы…

Старый. Скорость есть вещь относительная (наклоняется к унитазу). Кому быстрое кажется медленным, а кому наоборот. Мм, занятная система…

Молодой (заглядывая через плечо старого). А чё там?

Старый. Подай-ка мне эту самую для вот этой вот (молодой подает какой-то инструмент)… (Старый пробует что-то открутить) Весьма, однако! А если мы вот так (снова пробует что-то открутить)! Любопытно, однако, весьма… (к молодому) А теперь вот такую вот для той, для другой дай-ка мне… (производит неясные действия) Хм, а тут как? Ого! Любопытно… Надо поразмыслить… (садится на пол и смотрит на свои сапоги)

Малахитный. Ну что там?

Молодой. Тс-с! Тихо…

Старый (переводит взгляд со своих сапог на сапоги молодого, потом снова на свои, оживляется и обращается к молодому). А вот дай-ка мне эдакую вот (машет в воздухе рукой)…

Молодой (подавая инструмент). Ну, ты блин, ваще…

Старый (производя неясные действия). А-то как же! Неординарные проблемы требует соответствующего подхода… Феноменально… Весьма феноменально… (встает, собирает инструменты) Поздравляю вас, гражданин.

Малахитный. Что? Что? Все хорошо?

Старый. Я, признаюсь, в такой растерянности, что утратил ясность суждений о добре и зле. Так что сразу сказать не решусь хорошо это или плохо… Но поздравить вас можно, потому как такой феномен происходил… точнее нет, такой феномен никогда еще не происходил в общемировой сантехнической практике. А это уже не худо, потому что расширяет границы нашего знания. Лично я сегодня границы расширил…

Малахитный. Ради Бога, скажите, что такое случилось?

Старый. Случилось то, что ваш унитаз, можно сказать, первое органическое сантехническое устройство! Демонтировать его невозможно…

Молодой. Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Чё, правда?

Старый. Правда… Сегодня, пожалуй, придется напиться, потому как, такой случай! Надо обмыть.

Молодой. А то!

Старый. Что ж, до свиданья…

Молодой. Прощевайте. Наши вам поздравления.

Малахитный. А как же я?! Что мне делать?

Старый. Простите, но это вопрос настолько философский, что боюсь закроем мы его не скоро.

Малахитный. Ну, слушайте, куда же мне в туалет ходить?! Я какать хочу, я огурцов вчера объелся!

Старый. Ну вы же и раньше, я так понял, испражнялись, в этот унитаз?

Малахитный. Да, но мы с ним как бы поссорились, я бросил в него табуреткой…

Старый. О, это совсем было не надо делать! Совсем! Насилие порождает насилие. Хотя, философия непротивления злу тоже губительна, но ваш случай, я думаю, под это не подходит, так что вы не правы…

Малахитный. Но, как же я? Он ведь отнимает моего зрителя! Все хотят на него смотреть, а не на меня! Как же мне, смириться с этим что ли?! Задавить талант?

Старый. Ну, не унитаз же виноват в том, что на него хотят смотреть! Это лишь свойство публики. Прощайте, приятно было побеседовать…

Молодой. Будьте здоровы.

Малахитный. Да, да… И вам всего хорошего…

Сантехники уходят, оставив Малахитного в недоумении. Вдруг старый возвращается.

Старый. Да, насчет того, что вы поссорились с ним. Вы возьмите, да поговорите. Я думаю, он не совсем уж дикий и поймет вас, если вы к нему с душой…

Малахитный. Да? Что ж, спасибо, я попытаюсь…

Старый. Попытайтесь (уходит).

 Малахитный (испуганно глядя на унитаз). Поговорить… Ну, что ж… Э, унитаз? Унита-аз? Ты слышишь? Наверное слышишь… Это самое, извини… Извини, что кинул в тебя табуреткой, обзывался там… Сантехник прав был, ты тут совсем не при чем, это все публика виновата, а не ты. Это они все как с ума посходили и рвутся поглазеть на тебя… давай мириться. Давай ты будешь сам по себе, а я сам по себе. Давай? Вот и хорошо, молчание – знак согласия (расстегивает штаны). А теперь можно я по большому в тебя? Огурцы просто эти вчерашние совсем меня доконали. Живот так и крутит… (садится на унитаз и тут же опорожняет кишечник с оргазмическим стоном) О-о-ох, слава тебе, Господи! Ох, слава! (крестится) Да-а-а… Ну, помучал ты меня конечно да-а-а… Ох, злая унитазина… Напугал ты меня, конечно, когда зарычал-то, это да! Я прямо чуть в штаны не наделал, так ты напугал меня… Нет, как-то все же надо тебя удалить… публика она, конечно, сама выбирает, но если выбора у нее не будет, она станет смотреть все, что ей ни покажут. Так что тут уже, братец, борьба! Да… Либо ты, либо я. А я, если бороться за популярность, несомненно тебе проиграю, потому что ты и вправду удивительная штуковина. А я что? Певец, ну и кого этим удивишь? А ты, да. Ты весьма и весьма… феноменален (снова опорожняет кишечник). Так что, раз ты такая шокирующая штуковина, надо тебя удалить… Надо, братец, надо… Можно было бы на тебе порядочно заработать, Птах Васильевич он прав. Но если я на тебе начну славу зарабатывать, то зачем я все это время колотился, пел? Зачем? Вот и я про то же… Я ж хотел вторым Шаляпиным быть, а не войти в вечность, как обладатель шерстяного унитаза. Нет, мне такой славы не надо… В общем, либо ты, либо я, тут уже борьба…

Унитаз вдруг рычит и впивается зубами Малахитному в зад. Малахитный барахтается, орет, пытается вырваться, а унитаз уже пережевывает его тазовые кости с жутким хрустом, и всасывает Малахитного в себя. Малахитный хрипит и стонет, кровища хлещет во все стороны. Потом вдруг Малахитный замолкает и окончательно уже  погружается в пасть-унитаз.
С минуту унитаз урчит и булькает, как бы переваривая Малахитного. Затем затихает.
За окном поднимается шум, гам, неясные крики, смех – это народ во главе с Петушкевичем-Рюйским идет смотреть унитаз.
Петушкевич успокаивает публику, говорит: «Сейчас, сейчас все будет. В очередь, пожалуйста» и входит в дом.

Петушкевич-Рюйский. Пал Палыч? Где вы? (заходит в спальню) Пал Палыч, миленький, куда вы запропастились, черт побери? Убежал. Ну и черт с ним (открывает дверь и обращается к собравшейся толпе). Так, прошу небольшими группами проходите (входят какие-то бородатые мужики, поглазев на унитаз начинают его гладить и щупать). Так, все, остальные позже. Женщины и дети потом.

Один из мужиков. Начальник, а можно в него это самое дело сделать?

Петушкевич-Рюйский. Даже нужно! Даже нужно, черт побери! (обращается к толпе за дверью). Если кто хочет сходить по большому, то это будет стоит еще пятьдесят рублей.

Мужики довольно  мочатся в унитаз, смеются и хвалят унитаз. Петушкевич-Рюйский собирает деньги у ревущей за дверью  толпы.

Петушкевич-Рюйский (к мужикам). Так, все, регламент, господа, регламент, прошу удалитесь (мужики выходят, Петушкевич запускает новых зрителей). Пожалуйста, входите, входите. Граждане, если кто стесняется, то индивидуальное использование, то бишь тет-а-тет, будет стоить еще сто рублей.

Толпа от любопытства вваливается и вдавливает Петушкевича в комнату, он ругается, но сделать ничего не может. Народ галдит и матерится, заполняет всю комнату, люди лезут в окно, Петушкевич их выгоняет, кричит: «милиция, милиция», дети плачут, у кого-то сумка пропала, кому-то отдавили ногу. Толпа мочится в унитаз, забрызгивая друг друга. Кто-то орет, что стесняется и  купил индивидуальное использование. Петушкевич кричит, чтобы соблюдали очередь, что все успеют посмотреть. Толпа его не слушает и совсем не соблюдает очередь. Через окно влезают новые зрители, Петушкевич взывает к порядку, протискивается в толпу, отталкивает мочащихся от унитаза, вопит, чтобы все предъявили билеты, толпа смеется, кто-то бьет Петушкевичу по морде, он визжит и падает. Толпа наваливает на унитаз и затаптывает Петушкевича. Через окно все лезут и лезут новые люди.  Петушкевич весь в крови выползает из толпы, и, выдохнув, умирает. А людей все больше и больше и они топчут Петушкевича, пялясь на унитаз, подпрыгивая и карабкаясь на спины впереди стоящих.

Занавес…
Кривенко Даниил 15. 04. 2006.