Встреча

Эпиграф.

… где… где… сука? Я найду, найду тебя, мне хватит маленького кусочка, крошечного. Давай попадись мне на глаза, пожалуйста, просто сил уже нет… ты гибкая, я растяну тебя…
Ба! Да вот же она, милая, совсем крошечная, беззащитная…
Проткну себе вену – пусть глюкоза течет!!!! Пусть течет по венам что-нибудь еще кроме крови одной. Глюкоза… как мало… как мало… лучше сдохну на хер. Яду! Яду мне, чтоб сдохнуть.
Но не так торжественно и чинно – нет.
Я желаю так заснуть, чтоб не знали обо мне.
Я желаю опуститься на самое дно
Я хочу чтоб грудь поднялась на секунду
А потом под кайфом сдохнуть.

Написано Казанцевым Михаилом, учеником 11 класса средней школы. Михаил увлекается поверхностным изучением сайтов про декаденс. Михаил уже успел попробовать «травку», пьет иногда пиво и три раза «в муку» напивался водки. Михаил хорошо учиться – без троек, у него есть девушка, с ней он целовался. Недавно Михаил пошел на урок литературы и там учительница советовала всем читать Лермонтова. Михаил прочитал, а потом переделал и разместил на сайте наркоманов, куда он пишет под ником … не важно… не важно ведь Михаил не наркоман, да и ни при чем он тут этот Михаил…

Город.
 
Про свет фонарей искусственных говорят: что мусор это, что лишнее, что темнота - истинная владелица - ночи не довольна ими, что природу нарушают они.
Позволю напомнить про закаты, напомнить тем, кто романтик в жизни, кто в смерти смысла жизни не видит. Закат(ы) видим, как известно, благодаря пыли – отмершим эпидермисам, отмершими частям нас. И вот, свет фонарей, свет неоновой рекламы, свет витрин магазинов – свет искусственной жизни, свет радости, коль скоро вы эпикуреец – этот-то свет и дал возможность разглядеть черты красивые в лице потертом, усталом, потерянном, опухлом.
Разглядел их мужчина не старый, не юный, но бритый так, что плесень мелкой порослью развилась на подбородке, не умный, не эрудированный, но смышленый до того, что мозг оброс нервными окончаниями, закрывая собой извилины от любого вооруженного глаза. Мужчина этот, стремящийся «по жизни» занять топовые позиции на своем комбинате по производству аутсайдеров, заметил в свете неона, привычно пьяному от корпоративов  глазу, что есть в ней красота. Но не особенная, которую описать не возможно, не та, что во снах снится, не та, что есть субъективное ощущение красоты на основе собственного эго, а самая простая красота – милая и приятная. Вот овал приоткрытого рта, вот бутылка, возникшая на месте клыков, отбрасывает тень и прорисовывает прелестные ямочки щеках, а вот и самое главное: глазики щенячьи, наполненные смесью первосортной: грустью девичьей и отборными концентрированными томлениями отчаявшийся женщины. В одежде все просто: много серого из основной одежды и плюс несуразные элементы, как то шапка визуально вытягивающая ее череп до размеров черепа классического бесполого инопланетянина или сапоги ассоциирующиеся исключительно с Диким Западом и говорящие нам как бы, что дочка фермера и владельца мужского журнала и сама не прочь позировать. А тот факт, что три сантиментра ее обнаженных ног, от того места где заканчиваются сапоги до начала широкой и длинной юбки, открыты, в наш век моралистов, подчеркивает, что она вполне подходит для роли стриптизерши.
И она видит его взгляд, и он видит взгляд ее нежный, трогательный. И он говорит: «Хороша, пусть не так… но в ночи… она видит меня, мои подбородки, мой галстук… это так современно». И она говорит себе: «пусть неон, виновник красоты моей – неважно, никак он любовь не контролирует, не контролирует ОН мою любовь… отдам ему любовь свою, пусть тешится, резвится – мне что, мне хорошо! Пусть тешится, пусть резвится – любовь моя запростотак, любовь моя ради любви, любовь не ради НЕГО, а ради любви моей к нему…. Люблю уже его….»
 И поезд так поздно его в город другой отправляется и делать ему нечего и денег так мало на ресторан, и денег так много на киоски. Идем, же, крошка, туда, где ярче, я проведу тебя через дорогу!!! Моя милая, мой милый – нет, нет, не скажем этого! Машина, сука, чуть не сшибла тебя. Машина… моя лучше.
Смотри: мой магазин там продают мне по потребности и угощают по возможности, моя забегаловка, накормят там меня, когда голодна, клуб, где переночую, когда без крова я, мужчина, что рядом… ах… мужчина, что рядом!
Ну что им внешность! Известно им по новостям, кто в Лондоне на смотре красоты второе место занял! Да что ему внешность («лишь бы не уродина»): ведь дороги и прихотливы так барышни с «обложек», гораздо проще мимо них пройти, оставить горевать одних, чтоб не повадно было мнить себя красавицами! А ей то, что до внешности когда поток любовных чувств ей мазу даст вечности коснуться. Они не молоды уже, хоть седина и не сверкает.
Какие дивные узоры история ее жизни плетет воображению мужчины. Не восхищает, не поражает, не удивляет ничего его, но жалость, какую вызывают ее страдания. Как страстно и легко готова вмиг пожертвовать себя ему. Но не до этого ему он жизнь ее домыслить старается, чтоб ярче было. И до того дошло, что он готов ее просить, чтобы откровенностей, как и деталей, впрочем, не добавляла впредь. Ему все нипочем, он только понимает и не сопереживает – все это далеко. Ему б на миг себя вернуть лишь, вспомнить, в какие безрассудства подростком он пускался, каким смердящим девушкам осиную талию он измерял, кому частичку себя он отдавал. Но нет, он стер из памяти все прошлое: он цепкой хваткою вперед бежит и, спотыкаясь на гладком камне, взлетает вверх, он забывает. Ну что ж, он создает кирпич ячейки, строительство фундамента он контролирует, о нем не будет записей в учебнике истории, но руины комбината оставят потомкам память.
Но как прелестно забывать! Как чудно, дивно в один момент застыть и оглядеться: ах, как все вокруг знакомо, как все давно забыто. Его жизнь насыщена! Он экспериментирует, у него друзья!
«Эй! Продавец мне самого дешевого пойла» - кричит, пьянея от смелости и дерзости своей. «Ах, это декаденс… возьми вон ту бутылку – там смерть с косой на пробке».
Что жизнь моя… пустое… жизнь, где ценится всего дороже густое и тягучие, холодное и легкое дыхание вечности. Любовь любви лишь ради - таким путем себя мумифицировать смогу лишь я!
Он смотрит на нее анфас при самом ярком свете: нет, ни манекен, одежда у совсем другая. Одеть ее по моде, свиного коллагена залить в морщины, на фитнесс поводить, а там уж рада будет  вся родня, коллеги засмеять выбор не посмеют.
Он и Она в центре города, под звуки сирен, под лозунги молодежи, под пьяный ор, под звуки треснувших носов, очков и стуки сломанных каблуков, под волчий рев из овечьих квартир. Он лихо, с прыжком, с  переворотом, одним ударом раскрывает упаковку с пойлом. Стаканы полные, вокруг все кружится, поет, мелькают огоньки. Как трогательны истории ее…
В тюрьме сидела: предатели и негодяи упекли. Была иконой в стане геев: любила их, взаимности же ноль. Как жизнь подобная близка ЕМУ! Но принципы не позволяют в тюрьме сидеть – там нет карьеры, быть лучшим среди геев не мог бы тоже стать – мужик он вот и все и в рожу может двинуть за подобные предложения.
Проходит всплеск веселья, проходит интерес: их руки сцеплены, их губы жара не таят. Нет желания говорить, есть потребность выплакаться. И нет раскаяния у НЕЕ за эту вспышку, благодаря которой любовь свою ему хотела навязать: их много, ему подобных было и будет еще много… одна она и странная привязанность к вечности. Быть может все же вечность одна источник поэзии души? Быть может остальное лишь понты и похоти порывы?
И это она рассказала ему, рассказала по-простому без витиеватостей, как город научил. Сказала, что устала любовь искать, устала от формального, банального необычного, что хочет формальной, банальной бытовухи. Слова ОН эти ее разобрал и не ослышался нигде. «Ах, хочет бытовухи! Ах, она какая! Я отказался в силу мудрости и проницательности от той суеты, что она ведет, юнцом я знал, что не по мне на грани жизнь, я добиваюсь, я беру у жизни все, что надо. Жизнь моя сегодня – бытовуха, устал Я от нее, но я приду к другому. Я приду, пускай не скоро к тому, к чему придти она уже и вовсе не успеет». Других не мог он мыслей себе позволить: ОН и ОНА простые и где-то по верхушкам нахватались и слабость эту признают (как тот дурак, что умным стал наполовину, когда узнал, что он дурак). Но слабость эту скрыть они хотят и даже от себя и уж тем паче от остальных. Никак они не могут строить отношения на этом. Но пылкая душа ее решилась предложить ему единственное решение – бытовуха, что незаметно, но плотно так «подсаживает», бытовуха такая простая и безмятежная. Бытовуха вдвоем как символ неизменного, как архетип современного мира: «а вот у нас соседи телевизор смотрят, «душа в душу» живут».
Хотел от бытовухи разговор он увести, но она продолжала, что-то там банальное о пустоте, о крове, о чае с пирогами…
Почувствовал мужчина, что намеки она странные пытается делать, показалось ему, будто хочет она прознать через него про бытовуху. Страх глупенький девичий его пронизал – не понял он истинного значения ее слов, не понял широкого размаха ее. Ему же показалось, что вот сейчас она попросит хотя бы два дня пожить в его квартире, за которую по ипотеки деньги платит он. Он вдруг представил, что предложит она мусор с пола собирать, что станет завтраки готовить и предложения в ресторан вечером сходить охотно примет… . Я через месяц рассержусь, скажу дома засиделась. А что она, девица с улицы? Конечно, наркотиками торговать начнет, продемонстрирует инфантилизм, протест и своеволие!
«Какой кошмар!!!! - подумал он. А где любовь???» Но от любви он отказался, ее уж больше не вернешь, она готова полюбить ведь что угодно, хоть червяка лишь бы любил ее, страдал бы «по указку». Но все ведь быстротечно и если любила, а через секунду разлюбила, то все уж чувства не вернешь!
«Ну, впрочем, стоп! А с кем же жить в квартире моей? Любовь мне, что ли ждать? Или поселится с той, у которой гардероб уже забит вещами, с той у которой работа хорошая… - но ведь банально!» - загнал он в ступор сам себя. И мыслями себя пугает, стращает понапрасну, ведь ей уже и на него плевать давно.
А свет вдруг перестал так сильно полыхать и не мерцает больше, а плавно растекаться начал по волосам ее, на плечи ниспадая и дальше по телу растекаясь. Неон весь силуэт ее как будто отточил и в темноте ей памятник воздвиг.
«Ну эта с гардеробом, она считается глупа и не уместна… да, впрочем как и эта… все манекены…» - ход мысли тек его не спешно, пока он чудом не заметил, что памятник сидит с ним рядом.
«Вот манекен, вот манекен, пойдем тебя одену» - вырвалось вдруг у него. Конфуз, она все слышала.    
«Кого увидел ты во мне?! – испуганно как зверь спросила – ведь в этот миг я расстелилась у ног вечности!».
Она не сумасшедшая. Она несчастна, одинока, возьму ее к себе.
… дождь с градом по крыше затараторил, светать стало постепенно, хоть небо и затянуто тучами и время пришло свет уличный выключать. И из пабов пьяный ленивый и крайне не собранный люд стекаться стал к метро. Машины стали все чаще выныривать из-за углов и проноситься мимо. И стала голова болеть немного и глаза то ли слипаться, то ли разлипаться. Из рук упала емкость с дешевым пойлом, в руке лишь крышка с рисунком смерти…
И что было сном, а что явью не ясно. Вот мимо машина скорой помощи проносится и он смотрит на часы. Поезд уехал и он опоздал на очень важную встречу, у него сильно болит голова. Он медленно встает и оставляет мобильный телефон на скамейке, не потому что пафосно, а потому что, наверное, заметил волос седой на рукаве…

А Михаил тот вовсе молодец – подрос и возмужал. Стал топ-менеджером, работает активно. Не так как раньше… эх, раньше, трудились ради труда! А сейчас весь труд карьеры ради. И с девушкой он той расстался, которой в школе восхищался – продавщица она сегодня… помыкался, помыкался, да и один совсем остался. Честолюбие – это, говорят, называется.
Так отзывается о своем сыне мама Михаила Казанцева.
Сам же Михаил как-то сказал:
«Боюсь работу потерять, потому что одиноко будет, боюсь девушек смертных, потому что умирают…»
Все, больше ничего.