Королева Виктория

               


                Тяжело в учении – легко в бою.
               
                Генералиссимус  А. В.  Суворов


  Я, ерзая за тесной партой, откинув крышку и прижимаясь спиной к стенке, торопливо запихивал книги, дневник и тетрадки в свой потрепанный коленкоровый портфель и с нетерпением посматривал на стрелки часов, слишком медленно ползущие к цифре одиннадцать, означающей конец третьего урока.
– Ты опять грохочешь и ширшикаешь? –  услышал я голос Евгении Лукьяновны, нашей учительницы русского языка и классной руководительницы. –  Сиди спокойно, пять минут осталось. Опять сорвешься с уроков? Дождешься, что выгонят тебя из школы. В учительской слышала, что директор решил вызвать твоих родителей. Нагоняй тебе обеспечен.
 Евгению Лукьяновну мы называли нашей классной мамой. Из ее рассказов знали, что она еще до революции закончила в Тифлисе заведение Святой Нины, была сельской учительницей, боготворила Льва Толстого и не раз ездила в Ясную Поляну. Мне она напоминала мою бабушку. Не мог же я признаться доброй Лукьяновне, что с русским у меня нелады, ботаника меня не интересует, а во французском дальше «Бонжур, анфан! –Бонжур, Иван Богданович! – так звали нашего учителя-«француза» и «Келеретиль» –  «Который час?» я не продвинулся. Что мой папа мобилизован, а мама недавно родила мне сестренку, и я должен присматривать за ней, кормить жидкой манной кашей, сваренной на молоке, так как мама, как на грех, серьезно приболела и слегла в больницу.
Долгожданный звонок срывал меня с самой дальней парты, я на ходу напяливал на себя пальто, сшитое мамой, и с портфелем в зубах несся к двери, успевая промычать «дошмыданя», слыша вдогонку: «Какой шалопай, совсем от рук отбился».
Надо признаться, я иногда выкраивал и для себя время, удирая с двух последних уроков. Мне удавалось перехитрить дежурившую у дверей старенькую тетю Катю, нашего школьного «звонаря», и, выбегая из школы, я мчался, как оголтелый, в ближайший кинотеатр «Пролетарий», чтобы не пропустить фильм про Чапаева и смешные короткометражки о бравом солдате Швейке, которому всегда так здорово и весело удавалось разделывать «под орех» лютого страшилу Гитлера.
Мама поправилась, освободив меня от варки манной каши и ячменных отваров для беспокойной сестренки, которой я, видимо, изрядно надоел: на маминых руках она быстро успокаивалась, хотя я всегда старался баюкать ее, напевая все известные мне песенки от «Баюшки баю…» до «Спи, мое солнце, усни…», правда, иногда забывая слова и нещадно фальшивя. Папа прислал письмо и сообщил, что вернется не скоро, что его перебросили на строительство другого оборонительного рубежа.
Время шло. Мне удалось с грехом пополам перейти в следующий класс. Мама начала работать в филармонии и часто задерживалась на работе: пела песни и романсы в госпиталях для выздоравливающих раненых бойцов.  Я старался, как мог, помогать ей: убирал квартиру, стоял в очередях за хлебом, помня мамины напутствия «только не потеряй хлебные карточки», присматривал за маленькой, непоседливой сестрой. Сестренка смешила нас своим непонятным пристрастием к Александру Сергеевичу Грибоедову. Его портрет она увидела в газете, и с тех пор эта плохо пропечатанная картинка на серой газетной бумаге служила ей утешением и даже успокоительным средством на ночь. «Дай, дай Асидада Гевича», – требовала она, едва научившись говорить, и получив свой замусоленный талисман, спокойно засыпала.
Если в этом перечне дел появлялся промежуток, я обычно вытаскивал из книжной полки альбом для марок, подарок к моему десятилетию. Альбом мне попался удивительно интересный.  Во-первых, на его больших страницах помещались ряды отпечатанных изображений марок, так что начинающий филателист мог представить, какую бы он хотел собрать коллекцию, и постепенно закрывать изображения подлинниками. Во-вторых, сам альбом был издан каким-то товариществом аж в 1893 году и выглядел потертым: лицевая обложка подсказывала мне, что он часто переходил из рук в руки и, как мне казалось, путешествовал со своими бывшими владельцами по странам и континентам. В- третьих, альбом почти полностью заполняли марки европейских стран, колоний Британской империи, Голландии, Германии, Португалии, конечно, марки царской России и многие другие, мне неизвестные.
Я разглядывал альбом, мысленно перемещаясь из одной страны в другую, тогда у меня как раз наступил период запойного чтения книг Жюль Верна, рассказов о Магеллане, Васко де Гама, Куке и русском землепроходце Афанасии Никитине. Пробовал и сам собирать марки, иностранные мне не попадались, только марки РСФСР, и я наклеивал их с помощью узких бумажных полосок и конторского клея «гуммиарабика».
Как филателист я далеко не продвинулся, зато в школе  козырял названиями стран мира, поражая учителя географии. Тот, правда, говорил, что я, как  попугай, зазубрил одни названия, а уроки забросил, пустил побоку географию, и, усмехаясь, ставил в моем дневнике жирный «неуд», добавляя, что на Жюль Верне далеко не уедешь.
В новом учебном году я продолжал по привычке удирать с уроков, но теперь увлекся собиранием старых монет, или, по-научному, нумизматикой. А все началось с того, что однажды во дворе школы, в самом его дальнем углу, где обычно собирались отъявленные лоботрясы и школьная мелкота для игры  на деньги  в «отскок», я с интересом смотрел, как «дважды второгодник» Колька Удальцов, прозванный «шалманом» за свой длинный рост, руководил игрой, зазывая желающих. Он аккуратно укладывал на кону столбики медяков и, победоносно оглядывая собравшихся,  простуженно призывал:
–  Ну кто следующий? Ставлю на кон два рубля против одного. Кто рискнет?
Я вытащил бумажный рубль, на который должен был купить хлеб, положил на кон и прижал ногой, чтобы не сдуло поднявшимся ветром.
–  Реветь не станешь, если проиграешь? Вот два пятака, выбирай, каким бить будешь. А вы все смотрите и учитесь, как Удальцов щелкает. 
 Взяв протянутый пятак, я, не примериваясь и глубоко вздохнув,  стукнул им о стенку. Монета, звякнув, отскочила и, крутясь, упала за черту у самого кона.
– Вот это киданул! – раздались голоса. Колька долго смотрел на мой рекордный «отскок» и, зевнув, прохрипел: – Горло болит, сеанс кончился, – он сгреб свои медяки, забрал мой рубль и тихо проговорил: – Валяй отсюда, пока не схлопотал.
И тут я услышал:
–  Ах ты сучара! Отдай малому его рубль и медяки, что он выиграл. Выгреби из карманов все, что набрал за сегодня, и положи на кон. Ну, быстро! А вы,  пацанва, что молчите? Разбирайте свои проигранные копейки. Только честно! – я оглянулся и увидел  незнакомого мужчину в выцветшей гимнастерке с тремя красными нашивками. – Я ваш новый школьный военрук. Бардак закончим, а тебе, дылде длиннорукому, уши надеру, если опять увижу, что на деньги играешь. И другим тоже попадет. Все разбежались!   
Михаил Иванович,  бравый вояка с лихими буденовскими усами, демобилизованный после ранения и контузии, не просто занимал должность военрука в нашей школе, а близко к сердцу принимал все школьные заботы и, как мог, по своему разумению, а может, по законам воинского братства, восстанавливал справедливость. Я, не веря удаче, поглубже запихнул рубль в нагрудный карман, а горсть медяков ссыпал в карман брюк и в очередной раз удрал с последних уроков смотреть новый фильм «Парень из нашего города» с известным трактористом Николаем Крючковым. Дырка в кармане чуть не подвела меня: шагая, я услышал, как из моей штанины начал звонко выскакивать мой неожиданный выигрыш. Собирая монеты, я обнаружил, что Удальцов пытался надуть меня, сложив в стопки несколько «ненашенских», то есть не советских медяков. Я даже остановился, разглядывая их, решив дома рассмотреть получше. В кино я не попал, новый фильм пользовался успехом и все билеты на дневной сеанс были уже распроданы, наверно, таким же, как я, прогульщикам и лодырям. Возвращался домой, размахивая портфелем и авоськой, с нашей дневной пайкой хлеба, чувствуя себя героем, что не проиграл выделенный мамой рубль. Дома ждал меня обещанный Лукьяновной нагоняй. Мама, волнуясь, спросила, где я пропадал, почему она не могла найти меня в школе,
– Хорошо, что встретила милую Евгению Лукьяновну, она все рассказала, – мама грустно взглянула на меня, – как ты постоянно удираешь с уроков, совсем забросил учебу. Тебя же собираются оставить на второй год! Конечно, я во всем виновата, но ты-то о чем думал?
Врал, говорил, все в порядке… Как же тебе не стыдно?  Досиди уж этот класс, дай
слово, что постараешься нагнать упущенное…
 Мама заплакала. Что можно было ответить маме в свое оправдание? Я молча ушел на кухню, забрав с собой, чтобы окончательно не расстраивать маму, свой дневник, засеянный жирными двойками и многочисленными обращениями к маме с просьбой посетить родительские собрания. Разложив на кухонном столе учебники, я с тоской смотрел на них, соображая, за какой из них взяться в первую очередь.
Зайду вечером к нашему отличнику Ваське Уварову, решил я, и впишу в свой дневник все задания за последнюю неделю. Надо начинать заново грызть науку, а пока посмотрю, что за монеты мне сегодня подсунули. Советские медяки я сразу отложил в сторону, кроме одной трехкопеечной, чеканки 1924 года, в год смерти Ленина. В сторону были отложены американский цент с Вашингтоном, немецкий пфенниг и британская монета с королевой Викторией, профиль которой мне показался знакомым. Такую же королеву я видел на марках в своем альбоме.
Вечером мне дополнительно влетело, когда я решил похвастаться своим выигрышем. Мама не на шутку рассердилась и потребовала, чтобы завтра я немедленно вернул грязные, как она сказала, деньги, воскликнув: «Этого нам еще не хватало!»  Когда я возвращал Удальцову деньги, он вместо «спасибо» пренебрежительно сплюнул. 
– Ну ты фраер. Я бы не отдал, игрой я набираю медяками до трех рублей и отношу их мамке. Знаю, что подличаю. Трудно ей, двое нас у нее: я, дылда, помнишь, как военрук обозвал меня? Да братишка маленький. Она днями стирает, копейки зарабатывает. Отца нет, похоронку получили. Школу брошу, работать пойду. 
И Кольке помог как раз военрук, Михаил Иванович. Похлопотал за него и устроил учеником токаря на механический военный завод. А мне помочь мог только я сам, но до этой мысли я, верно, еще не дорос. Маме пришлось здорово краснеть на последнем, годовом родительском собрании. Лукьяновна, обращаясь к ней, деликатно успокаивала:   
– Мальчик ваш способный, в конце четвертой четверти подтянулся, не пропускал уроки, стал гораздо серьезней, внимательней и доказал, что может учиться значительно лучше, заслужив похвалу военрука, по образному выражению которого даже  «перестал крутить шарики». Однако общий средний годовой балл оказался ниже тройки и, по решению педсовета, ваш сын оставлен на второй год. 
Моя, уже тоже совсем взрослая сестра уверена, что остался я на второй год именно по ее вине, во всяком случае, так рассказывала ей наша мама. Может, это и так, а может, всё просто наложилось друг на друга: мамина занятость, мальчишеский возраст, заботы о маленькой сестренке, с которой я с удовольствием возился, и, конечно, война.
Как бы там ни было, я ничего хорошего от маминого посещения школы не ждал, и не ошибся. Вернулась мама очень печальной, но ругать меня не стала, а только тихо сказала: «Второгодник ты мой!» и поинтересовалась, с интонациями моей классной руководительницы в голосе, что еще за шарики я крутил в школе. Мне пришлось, смущаясь, рассказать, как однажды на урок литературы пришел с проверкой дисциплины наш Михаил Иванович. Увидев стоящего у доски длинного и худого Вовку Барсукова с руками в карманах, военрук, желая помочь учительнице, гаркнул по-военному:
–  Что шарики крутишь? Руки из карманов, быстро! 
И наша Лукьяновна, надев пенсне, согласилась:
 – Да, да. Шарики крутит и молчит, не отвечает. 
В классе раздался дружный мальчишеский хохот. А Евгения Лукьяновна не поняла причину смеха, вызванного этой репликой, и вежливо поблагодарила его за помощь.
Наступили каникулы и развеяли мои грустные думы об учебе. За лето мне удалось пополнить мою растущую коллекцию монет. Набралось их уже более полусотни. Были среди них тяжелые медные пятикопеечники Екатерины Второй, серебряный  рубль Павла Первого с надписью «Не нам, не нам, а имени твоему», четверть копейки с серебром Николая Первого и полтина того же Николая с пояснением «Чистого серебра 2 золотника 10 долей» , французские франки с профилем Наполеона Третьего и пенни со знакомой мне королевой Викторией. Я стал заядлым менялой, толкаясь среди коллекционеров и торгашей, обменивая марки британских колоний на монеты. В последние дни августа мама в категорическом тоне предложила мне сменить школу, считая, что я не смогу удержаться от соблазнов и продолжу вести разгульную жизнь.
–  Надо сделать «заячий прыжок» и сменить протоптанную дорожку. Завтра вместе пойдем к моему знакомому профессору консерватории, он проверит твой слух и посодействует, чтобы тебя приняли в музшколу. Занятия музыкой благотворны. Ты скоро убедишься в этом, – объявила она твердо, не принимая моих возражений.
– О, Ирочка, здравствуй, – приветствовал нас Антон Моисеевич. – Что, сына привела знакомиться? Ушла из оперы и пропала. Ты звонила, просила, чтобы я проверил, как у него со слухом. Что-то ты запоздала с просьбой. По виду тянет он лет на пятнадцать.
– Только тринадцать с половиной. Не суди меня строго.
– А выглядит старше. Высокий у тебя малый. Давай-ка повернись ко мне спиной, глаза можешь не закрывать, – пошутил профессор, обращаясь ко мне. –  Теперь слушай внимательно. Я буду нажимать клавиши рояля, а ты определишь по звучанию, сколько клавишей я нажал. Ну, сколько?
Я услышал растянутое звучание одной ноты и, не задумываясь, бодро ответил: «Одну».
– Хорошо, молодец! А сейчас? – он нажал одновременно две клавиши.
– Одну, – так же уверенно выпалил я.
–  Н-да, это уже успех! – засмеялся Антон Моисеевич, а у мамы вспыхнули щеки.
Антон Моисеевич просил меня повторять ритмы, которые отстукивал по крышке рояля, заставлял внимательно слушать, какая нота звучит выше, какая ниже. Велел, чтобы я, сжав плотно губы, надувал как можно сильнее щеки. А затем, подумав, выдал:
– Вот что, Ирочка. В духовики можно только на тубу, мундштук у нее большой, а для остальной меди – губы слабые. Советую начать с контрабаса, рост подходящий, да и слух разовьет у Чуднова, педагог он замечательный. Всё будет хорошо. Не переживай.
Первого сентября я был зачислен в музшколу учеником по классу контрабаса к маэстро Чуднову, который помог мне выбрать в хранилище старый, но хорошо звучащий контрабас и смычок, похожий на пилу-ножовку, и снабдил из своих запасов канифолью для натирки смычковых струн. Мне пришлось тащить контрабас, обвязав его веревкой за талию и пристроив за спиной, домой через весь город, в сопровождении комментариев остроумных прохожих: «Не надорвись. Взял бы телегу. Чего зря горбиться, лучше продай на дрова!» Дома я приткнул музыкальный инструмент в темный угол, долго сидел рядом на стуле и понял, что от новой жизни мне не отвертеться. Звуки моего контрабаса вызывали у дворовых мальчишек нездоровый интерес, и при встречах со мной они с удовольствием ехидничали: «Что, всё перепиливаешь свою бандуру?» Я молча проходил мимо, зажав под мышкой зачехленный смычок, а вдогонку неслось: «Пилить научишься, в плотники пойди!»  После занятий на дому у Чуднова, я обязательно на десять-пятнадцать минут забегал на ощутимо поредевший толчок филателистов, собиравшихся в книжном пассаже, тоже пустующем. Немцы всё ближе подбирались к Закавказью, и толчок всё чаще разгоняли милиционеры. Я, как всегда, искал монеты, обменивая их на марки, быстро тающие в моем альбоме. Марок становилось всё меньше, все наиболее красивые давно уже перебрались в альбомы коллекционеров. Как-то в ненастный февральский день, придя на занятие, я увидел Чуднова с перевязанным горлом.
– Температура у меня, ангину подхватил. Занятие отменяется, – прохрипел он. – Вот возьми ноты. Это «Осенняя песнь» из «Времен года» Чайковского в моем переложении для контрабаса. Попробуй разучить. Я знаю, твоя мама пела в опере, попроси, пусть поможет прочесть ноты.  С ангиной провожусь не меньше недели. Здесь мои  карточки, магазин напротив, пожалуйста, купи мне хлеба и какой-нибудь еды, если будет. Возьми деньги.
Мне  удалось уговорить продавщицу продать хлеба на три талона, в гастрономическом отделе купить две оставшиеся банки «Бычков в собственном соку» и полкило дробленого риса.  Вернувшись, я вскипятил чайник своему учителю, посоветовал ему полоскать горло теплой водой с чайной содой, дышать паром отваренной картошки и, имея в запасе целых полтора часа, отправился в книжный пассаж. Ветер бросал в лицо колючую снежную крупку, старался забраться за воротник пальто, и мне приходилось выбирать подветренные стороны и быстрее перебегать улицы, спасаясь от резких его порывов.
В пассаже, поеживаясь, жались друг к другу несколько таких же стойких, как я, менял. «Товарного рынка» не было. Я уже собрался уходить, проверяя спрятанные на груди ноты, когда кто-то удержал меня. Это был незнакомый высокий мужчина в очках, в меховой шапке и в теплом зимнем пальто, с большим рыжим кожаным портфелем в руке. Отпустив мой локоть, он тут же поднял освободившейся рукой воротник.
– Что ты тут мерзнешь? Что у тебя за пазухой? Почему не в школе? – забросал он меня вопросами, проницательно глядя мне в глаза. Напор его был так силен, что я не успел ни удивиться, ни подумать, почему неизвестный мне человек ни с того ни с сего заговорил со мной, и, помимо своей воли, отрапортовал скороговоркой, клацая зубами от холода:
– За пазухой ноты, занятие не состоялось из-за болезни моего педагога, а мерзну, потому что хотел обменять марки на монеты, вот и пришел. Я нумизмат.
– Марки-то ка-кие? С тобой? Наши рэ-сэ-фе-сэ-эровские? –  проговорил он смешно растягивая слова, прикрывая рот воротником.
– У меня разные были, а сейчас со мной серия марок Великобритании с королевой Викторией. Марки разного цвета. Есть зеленые, голубые, коричневые, розовые  и даже одна оранжево-муаровая, несколько штук неходовых марок королевских колоний, беззубцовых.
– Какого цвета ты сказал? Оранжево-муаровая? Придумал, наверно. Такой не может быть. Вот что, я живу недалеко, всего в двух кварталах отсюда. Если у тебя  есть еще полчасика времени, приглашаю тебя на чашку чая, долго не задержу, только познакомлюсь с твоими марками, монеты на обмен покажу. Зовут меня Матвеем Ипполитовичем. Будем знакомы, нумизмат, так я тебя легче запомню. Пойдем, вон какой норд разбушевался.
Я тщательно вытирал мокрые ботинки о половик перед дверью, не решаясь войти. Матвей Ипполитович уже успел снять пальто и стоял в мохнатой шапке, наблюдая за моими стараниями.
– Хватит, хватит. Входи, не напускай холода. Ботинки не вздумай снимать. Сними пальто и не урони ноты. Я вижу у тебя огромный смычок. На каком же инструменте ты учишься играть? Скорей всего, на контрабасе. Я угадал? Ты гоняешь гаммы или играешь пьесы?
– Я полгода играл гаммы, а сегодня мой педагог, маэстро Чуднов, поручил мне  разучивать «Осеннюю песнь» Петра Ильича Чайковского и готовить ее к экзамену. Мне она нравится, она красивая. Я в музшколе первый год.
– Давай за стол, попьем чайку, сахаром угощу, согреемся и посмотрим твои марки.
Матвей Ипполитович рассказал, что он потомственный филателист. Еще в царское время коллекционированием марок занимался его дед, директор большого городского почтового ведомства. Отец Матвея Ипполитовича, Ипполит Георгиевич, окончил географический факультет  Петербургского университета, начиная со студенческих времен не раз бывал в экспедициях Петра Семенова-Тянь-Шанского, тоже собирал марки и твердо верил, что филателия – полезное занятие, поскольку прививает страсть к путешествиям и развивает кругозор. К Матвею Ипполитовичу по наследству перешли и увлечение отца, и профессия: он преподавал в университете географию. 
– Будет время, покажу тебе свою коллекцию. Могу похвастаться: я почетный член  Российского общества филателистов, мои марки приняты в его фонд и получили охранную грамоту. Показывай свою оранжевую королеву Викторию. Я займусь ею, а ты покопайся вот в этой коробке, выбери монеты, которых у тебя нет, – он долго разглядывал оранжево-муаровую Викторию. Качал головой, пользовался увеличительной лупой, считая количество зубцов, измерял ее линейкой, сверяясь с толстым английским каталогом марок Стенли Гиббонса, издания 1891 года, и наконец облегченно вздохнул.
–  Ну ты и задал мне задачку. Я был прав, когда сразу сказал, что оранжевой, да еще с муарами, Виктории не было и просто не могло быть. Я раскрыл секрет твоей Виктории.
В твоем старом альбоме, изданном, если мне память не изменяет, в 1893 году Товариществом Печатания знаменитого Ивана Сытина, еще не было специальных кармашек для заправки в них коллекционных марок,  их приходилось наклеивать на узеньких бумажных полосках картофельным клейстером, а позже для быстроты использовали и простой конторский гуммиарабик. Вот на таком клее и прилипла, как ночная бабочка, великая королева Британской Империи, твоя Виктория.  Клей-то и сыграл с королевой злую шутку, со временем изменил цвет марки. Истинный цвет подсказал мне сам Стенли Гиббонс – светло-коричневый. Я был рад познакомиться с тобой. Буду ждать тебя, когда выберешь время. Приходи к вечеру или по выходным. Не стесняйся. Познакомишься с моими марками, у меня много уникальных. Коробку с монетами я дарю тебе, как будущему музыканту, заядлому нумизмату и просто симпатичному мальчугану. До свидания.
  Мне повезло, у Молоканского садика я успел вскочить в отходящий  трамвай и доехал на нем почти до самого дома. Мама уже начала волноваться и успокоилась, услышав мой сбивчивый рассказ об интересном знакомстве, не  преминув напомнить и о моем обещании –  не ходить больше на сомнительные толчки менял-коллекционеров.
Я радовал маму своими успехами в музшколе. По итогам первой четверти стал отличником, и мне назначили стипендию в размере 125 рублей. В нашем классе я ходил в лучших математиках, историках, географах и даже отличался знаниями русского языка и литературы. Довольно легко усваивал музграмоту, хуже обстояло дело с уроками по гармонии и игре на контрабасе, но, поверив в свои способности, я неплохо отыграл на экзамене «Осеннюю песнь» и даже заслужил аплодисменты, хотя довольно жидкие, а Антон Моисеевич  похлопал меня по плечу со словами: «Еще немного, еще чуть-чуть». Летом я два  раза приходил к Матвею Ипполитовичу, но не заставал его дома. Соседи рассказали, что он уехал в Ташкент, в командировку, связанную с пропажей в эвакуированном фонде общества филателистов каких-то очень ценных марок, стоимостью около миллиона рублей.
Сколько же стоили мои марки? – подумал я. – Марки, которые я с такой легкостью отдавал за пустяк другим людям. Да, по-видимому, настоящий и расчетливый меняла из меня никогда не выйдет. Правда, к радости мамы.
Больше с моим новым знакомым я не встречался. Моя жизнь всё чаще походила на «заячьи прыжки». В следующем году такой прыжок перенес меня в класс духовых инструментов. Забросив, с разрешения директора, контрабас, я довольно быстро освоил технику игры на кларнете. К концу года даже начал играть, правда, это громко сказано, в школьном симфоническом оркестре на месте второго кларнетиста – под «присмотром» моего товарища, исполнявшего партии первого кларнета. Следующий «прыжок» я совершил вынужденно. К юбилею Шопена школьный оркестр репетировал его Первый концерт. Дирижировал оркестром маэстро Шварц, который всё чаще стучал дирижерской палочкой, когда я опаздывал на полтакта или гиксовал вместо нужной ноты, или пропускал бемоли и диезы. По договоренности первый кларнет в нужный момент толкал меня в бок локтем или наступал на ногу. Маэстро не мог вынести таких новшеств и выпроводил меня из зала, посоветовав пойти «другим путем». Я всё же закончил учебный год, исполнив на экзамене всё ту же «Осеннюю песнь», но теперь в переложении для кларнета. В оркестре я больше не играл. Папа, услыхав о моих музыкальных успехах, не стал комментировать, посоветовал подумать и выбрать правильное решение.
Я понял и сделал еще один «заячий прыжок»: бросил музыку и поступил в девятый класс обычной школы. Моя старая школа больше не существовала, там теперь учились только девочки – настала пора очередной реформы из серии отечественных экспериментов, а именно, пора раздельного школьного образования.
Под впечатлением своих прошлых успехов я вел себя в новой школе порой несколько заносчиво и иногда, отвечая на вопросы новых товарищей, скромно повторял, что был круглым отличником и даже получал стипендию. Ох, какие же  щелчки по носу достались мне позже! Результаты первых контрольных работ по литературе и математике повергли меня в уныние, нет –  в глубокий нокаут.
Екатерина Афанасьевна, учительница по литературе, войдя в класс со стопкой тетрадей, бросила ее на подоконник и, оглядев учеников, громко оповестила весь класс:
–  У нас появился уникум, на него я потратила все красные чернила. Читать его сочинение «Кому на Руси жить хорошо» не собираюсь. Назову лишь заслуженную им оценку.
Е-ди-ни-ца, – произнесла она, ставя ударение на каждом слоге,  и, помолчав, добавила, – с двумя минусами. Помимо полного незнания темы, он умудрился сделать, – она опять выдержала паузу, – двадцать семь грамматических ошибок. Полная неграмотность! Предсказываю: его ждет переэкзаменовка. Пусть делает необходимые выводы.
На следующем уроке по географии я воспрянул духом, отчебучив все знакомые мне названия британских колоний. Учитель выслушал меня и даже похвалил:
– Отбарабанил ты здорово. Очень хорошо, а теперь расскажи-ка нам подробнее об Антигуа и Барбуде, – у меня стали гореть уши, но раздался спасительный звонок. – Ничего, расскажешь на следующем уроке.
На переменку я не пошел, дожидаясь в классе следующей расправы. И дождался! В класс вкатился  краснощекий, круглый, небольшого роста человек, с большой загоревшей лысиной,  в белой рубашке на выпуск, подтянутой плетеным пояском с кисточками – наш математик Никита Самсонович – и  как-то потешно и торопливо начал раскладывать на столе тетрадки с контрольными работами по алгебре. Увидев меня, подмигнул и стал быстро-быстро записывать на классной доске примеры по тригонометрии для новой экспресс-контрольной, дробно постукивая мелком. 
– Вы поняли, что контрольные работы – это прежде всего проверка ваших знаний после летних каникул?  Разберите тетради, – обратился Никита Самсонович к классу, усердно вытирая свою вспотевшую лысину испачканной тряпкой. Он вымазал всю лысину мелом, но в классе никто не засмеялся, что говорило о его авторитете. – Хочу познакомить вас с нашим новым юным математиком. Он превзошел все мои ожидания. Фантастические знания! – поднял он высоко над головой мою тетрадку. – Я долго придумывал для него подходящую оценку и с трудом  вывел  два больших нуля, представляете? После чего ночью долго не смог заснуть, переживая, что незаслуженно завысил ее. Всем вам отвожу сорок минут на контрольную. Начали!
Я сидел, как в воду опущенный, смотрел с испугом на классную доску. Тригонометрия для меня была новостью, ее просто не было в учебной программе музшколы. Какой теперь «заячий  прыжок» предстоит мне сделать?  Да, задачка не из легких, думал я.
Дома я спрятал подальше коробки с монетами, альбом с оставшимися марками и составил для начала расписание дня. Мне пришлось заново приступить к изучению математики, пользуясь учебниками, начиная с шестого класса, и пособиями для заочного обучения. Проверял мои первые достижения папа, абсолютно владеющий математическими исчислениями в геодезии и топографии. Каждую неделю я писал мудреные диктанты, занимаясь после школьных уроков с моей бабушкой, бывшей преподавательницей русского языка, бесплатно учившей всех соседских детей. Она поражала меня не только удивительным знанием грамматики,  но и приверженностью к этому, как мне казалось, сухому предмету. А еще бабушка читала наизусть всего «Евгения Онегина», знала всех поэтов Серебряного века и прививала мне любовь к Надсону, Тютчеву и Блоку, которых она выделяла особо. Мои первые обнадеживающие успехи были достигнуты уже во второй четверти, а к концу учебного года я даже получил похвалу самого «Самсоныча», опередив многих соучеников в решении математических задач. Екатерина Афанасьевна все же сдержала свое слово, и мне пришлось сдавать переэкзаменовку по русскому языку, занимаясь правописанием и сочинениями все летние каникулы.  «Тяжело в учении, легко в труду» любил часто повторять папа, перефразируя известную суворовскую поговорку, когда я иногда начинал чертыхаться, разгибая одеревеневшую спину. 
В наступившем учебном году в нашу школу перевели старшеклассников из другой, расформированной, пришли с ними и учительницы: Мария Ивановна – русистка и Маргарита Самойловна – математик. Всех десятиклассников разделили на два класса.
Я попал в «Б» к новым учителям. Никита Самсонович, который разбудил во мне математические способности, успокоил меня:
– Марго – отличный педагог, не отпускай вожжи, не сбавляй темпа. А вот с нашей Екатериной Афанасьевной никого, увы, сравнить не могу. Она лучшая из лучших.
В десятом классе за мной закрепилось «звание» сильнейшего по географии, по астрономии и черчению, первенствовал я и в немецком. Успевал играть в волейбол и даже  вошел в сборную школы. Учеба наладилась. Но отношения с «Марьванной»  у меня не сложились, видимо,  моя переэкзаменовка создала у нее отрицательное мнение о моих способностях. Она пересадила меня на последнюю парту и старалась даже не смотреть в мою сторону. Спрашивала меня редко, говорила со мной нехотя, сквозь зубы, и я, как ни бился, из троек вылезти не мог. На последнем уроке перед окончанием второй четверти она проставляла в журнале четвертные оценки. И кинув на меня взгляд, не сказав ни  слова, с удовольствием и со злорадной, как я подумал, улыбкой вывела мне «Поср». Одноклассники посматривали в мою сторону, ожидая моей реакции, а я чувствовал, как обида переполняет меня. Всё, надоело! Справедливости у нее так и не добьюсь, значит, надо пойти к нашей директрисе Нине Константиновне, – решил я. – Попрошу перевести меня в «А» к объективной Виктории. Да не к Виктории, а к Екатерине! Что это я вдруг вспомнил королеву? Совсем чокнулся из-за придирок противной Марьванны. Я уже было поднял руку, чтобы отпроситься и отправиться к директрисе, но выполнить свое намерение  не успел. Она сама вошла в класс, с почетом сопровождая, я не поверил своим глазам, моего знакомого, Матвея Ипполитовича.  Директриса торжественно объявила:
 – Прошу жаловать нашего гостя, инспектора Гороно, уважаемого товарища Богоявленского, решившего ознакомиться с успехами нашей школы.
Вот теперь-то я понял, почему он задержал меня в первую нашу встречу. Этот человек  был так устроен, что и по окончании рабочего дня не оставлял своих обязательств.
– Спасибо, уважаемая Нина Константиновна. Вы уж не беспокойтесь. У вас много дел, думаю, что могу справиться один. О Марии Ивановне я наслышан, – поклонился Матвей Ипполитович. Он оглядел класс и повернулся к Марьванне. – Что у вас сегодня по плану? Та откашлялась, облизала пересохшие от волнения губы и осипшим голосом произнесла:
– Ипполит Матвеевич! Ой, прошу прощения, уважаемый Матвей Ипполитович! Сегодня у нас час поэзии. Ученикам я предоставила возможность на выбор выучить любое стихотворение и прочитать его.
– Это интересно. Пожалуй, такая новинка в учебном процессе заслуживает внимания.
Я готов послушать.
– Уваров Василий! Это наш отличник. Что ты приготовил? Выйди к доске.
– Уважаемая Мария Ивановна, отличники всегда хороши, но среднюю успеваемость в школе не они определяют. Разрешите мне самому сделать выбор. Вызовите к доске вон того парня, что одиноко сидит на последней парте. Да-да, именно того. Выходи смелее, – обратился он ко мне и улыбнулся, дав понять, что помнит о нашем знакомстве. – Что ты прочтешь всему классу?
– «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским на даче»,  – начал я, волнуясь, но быстро справился с собой, вспомнив, что зубрил стихотворение всю неделю и замучил маму и сестренку своим чтением. Голос мой окреп и, встав в позу поэта, виденного мной на плакате, я продолжил:
                В сто сорок солнц закат пылал
                в июль катилось лето,
                была жара,
                жара  плыла –
                на даче было это.
– Извините, Матвей Ипполитович, стихотворение слишком длинное.  Дадим другим…
–  Нет уж, уважаемая. Это же наш советский  поэт, наш трибун. Пусть дочитает, –  остановил Матвей Ипполитович Марьванну.
Прочитав почти все стихотворение, я, выбросив вперед  руку, закончил:
                Светить всегда,
                светить везде,
                до дней последних донца.
                Светить –
                и никаких гвоздей! 
                Вот лозунг мой
                и солнца! 
– Молодец! – похвалил меня Матвей Ипполитович. –  Поаплодируем! И вам спасибо, Мария Ивановна. О вашем опыте и успехах школы доложу руководству Гороно. Мне пора, продолжайте без меня. 
Уходя, он попрощался со мной за руку, показал, сжав кулак, большой палец и негромко промолвил: –  До встречи, нумизмат. Виват Виктория! И я понял, что он имел в виду и познакомившую нас королеву, и победу, которая достается только упорным и смелым.
На следующий день я уже сидел на первой парте рядом с Васькой Уваровым. Марья Ивановна мне теперь улыбалась, но впала в другую крайность, выставляя в журнале одни пятерки. Правда, я учился с удовольствием и ее не разочаровывал.
Я постарался аккуратно перерисовать с коллекционного шиллинга профиль Виктории, моей доброй попутчицы – великой королевы Британской Империи. Рисунок в картонной рамке я поместил рядом с другим нашим домашним авторитетом, «Асидадом Гевичем» Грибоедовым. Успешно закончив  школу, я поступил в технический ВУЗ, и позади остались школьные приключения, мои школьные товарищи, мои учителя. Я часто их вспоминал и часто думал, что всё же объединяло моих наставников?  И понял в конце концов. Неравнодушие, вот что! Редкий, удивительный дар, который заставил Матвея Ипполитовича обратить внимание на чужого мальчишку и не пройти мимо.
Жизнь движется вперед, постепенно приглушая прошлое, но оно никуда не исчезает, и память продолжает вытаскивать из своей копилки  холодный февраль в южном городе, королеву Викторию и чудесную мелодию «Осенней песни».

P.S.  Гороно  – Городской отдел народного образования.