Прости нас, Тая...

ПРОСТИ НАС, ТАЯ….

                =  1  =

Дождь глухо стучал по деревянной крыше маленького навеса…, с огорода тянуло прохладой, сдобренной запахом картофельной ботвы и подсолнухов. Прижав голову, покрытую ситцевым платком, к брюху старенькой Полянки, Тая  быстро-быстро тянула соски. От коровы шло тепло…, она шумно, как - то со стоном, вздыхала, непрерывно жуя жвачку. Пена из подойника уже переваливалась  Тае на кирзовые сапоги, а молоко все не заканчивалось. Старенькая уже, а вот, поди ж ты, молока не убывает, ласково думала она о кормилице. Во дворе, слышно было, как Иван распрягал Карьку, покрикивая на собак.
Напоив парным молоком сыновей, поджидавших мать в сенях с кружками, она накормила собак, процедила молоко в кринки, спустив их в погреб, ополоснула лицо у колодца водой из кедровой кадушки и зашла в избу. Тихо.Темно. Мальчишки уже посапывали на своей кровати, в переднем углу, перед образами, тихонько похрапывала свекровь. Не зажигая свет, Тая полезла на печь. Муж лежал, отвернувшись к стене. Женщина осторожно легла рядом, прикрывшись одеялом, боясь даже дышать. Слава Богу, уснул, не тронул меня…, хоть это и странно – не замечала за ним такого, чтобы после недельного расставания, не требовал своего, - подумала она, засыпая….

 Колхозный завхоз – маленький шустрый хакас по имени Мерген был сегодня не в духе – ворчал что-то на своём языке, пока выдавал Тае продукты.
- А ни мало, одного тощяка - то на всю бригаду? – спросила она, когда на большие весы завхоз положил тушку барана.
- Ты, сё? Посмотли, овечка, зырный, однако! – проговорил Мерген и ловко засунул мясо в мешок в руках Таи.
Она, вздохнув, положила мешок на телегу, стоящую рядом с амбаром, легонько запрыгнула сама и тронула кобылу хворостиной. Вырулив за речкой на дорогу, ведущую к стану полеводов, она прижала бедром вожжи и улеглась в телеге. Знала, Серуха – ленивая, но умная кобыла привезет её куда надо. В небе – ни облачка, на земле – ни ветерка,  а солнце начало печь с утра. До самого Абакана она ехала лежа, глядя, как высоко над головой летали стрижи и ласточки. От влажной земли парило, нос щекотали самые разные запахи, особенно «слышно» было пикульку, - её сине - фиолетовые цветы замерли, как гладь морская  во время  штиля. Детей сегодня с собой не взяла – пусть побудут с отцом, - и так редко его видят! Конюшил Иван на дальнем КТФ, жил там неделями, как и доярки со скотниками. Что-то вспомнилось ей, как он пришел с войны – худой, бледный, но шустрый и напористый. Пристал к ней, как репей, и не отступился, пока она не согласилась выйти за него замуж. Её жениха убили еще в 44-м, и мать силком отдала Таю за Ивана. Её свекровь, Акулина Викторовна, была горячей, порывистой, шустрой, но очень доброй женщиной. Они с ней поладили…. Особенно сдружились, когда тайком кормили Ивана собачатиной, - лечили его от чахотки, привезенной с фронта.

Абакан у горы бился в излучине, не доходившей до скал всего несколько метров. Колеса загромыхали по узкой, в ширину одной машины, каменистой дороге, отсыпанной у отвесных каменных громадин Папальчихи. Тая села в телеге, чтоб не стряхнуть голову. Рано. Солнце ещё не вышло из-за Папальчихи и на Анатольевом острове, что справа от дороги, за тихой и ласковой протокой, - птиц почти не было слышно. Скоро запоют…., когда солнце осветит всю угловую поляну, - подумала Тая, взяв хворостину, и хлестнула Серуху.
- Нннооооо, пошла!…Тележишься!….- отругала она кобылу своим любимым словечком.
У стана, в котле уже грелась вода. Бригадир – немец с Волги, как всегда, подбрасывал в костер сухие талиновые веточки. Бригада уже вовсю сгребала сено: на конных граблях – конную кошенину, вручную – гребли из кустов на поляну, на солнышко, чтобы подсушить. Работал в основном молодняк – парни с девчатами. Мужики постарше, их было-то всего ничего, сидели под берёзой. Им предстояло складывать сено в стог. Курили самокрутки, да скалили зубы.

Пока бригадир рубил на куски тощего баранчика, Тая принялась чистить картофель и лук.
- Да..., угре сегодня не отчен жирно будет! – проговорил бригадир, ставя перед поварихой тазик с мясом.
Однако, Тая умудрилась сварить вкусно, сдобрив хакасский суп-угре жареным луком со шкварками и прокалив ячневую крупу на сухой сковороде до золотисто-коричневого цвета. К обеду, Евдокия Парамошиха привезла хлеб, только что ею испеченный. У неё из всей деревни, была самая большая глинобитная русская печь, правление колхоза и поручило ей печь хлеб для бригады.
- Парамошиха, ты никак варежку запекла в булке? – произнес громко чей-то голос.
Та аж подскочила, порозовела вся.
- Где? Не болтай, быть такого не может! – подбежала она к Грине – молодому парнишке. Но тот уже корчился, упав на траву, зажав в руке буханку.
- Балда! Напугал меня! – под дружный хохот бригады, расположившейся вокруг кострища на обед, она села в свою маленькую телегу и укатила.
А хлеб был просто замечательный! Из ржаной муки, да на хмелевых дрожжах, он расточал хлебный аромат на всю округу….
До ужина, пока мужики ставили зарод сена, длиною в 20 метров, Тая поспала в кустах – и прохладно, и мух поменьше.

                =  2  =

Настасья, как всегда, ходила по огороду и ворчала на невестку- то помидоры не все сняла, а Яблочный Спас уже прошёл, то хлебенку не примяла, как надо...
- Ты чё ворчишь, да с таким рёвушкой, как ваш Серьга, ничего не успеешь сделать, - проговорила Тая, подходя к грядкам, - всё равно у Клани в огороде порядок, - заступилась она за жену Луки, сына Настасьи и племянника своего мужа.
Та подняла голову от томатного куста, держа в руках спелый помидор,и без приветствия сказала.
- Пойдём со мной на зады, к черёмухе, разговор есть.
У Таи ёкнуло где-то под грудью, знала, что её свояченица баба не болтливая и просто так
звать на конец огорода не будет. Настасья была намного старше, имела троих женатых сыновей и дочь, внуков; строга — непомерно! Поди про Ивана, подумала Тая, и не ошиблась.
- Знать-то, шухарит Ваньча твой, - начала Настасья сразу, как присела на траву и скинула резиновые  сапоги. Говорила, не глядя на Таю, поглаживая ладошками свои ноги.
- А ты почём знаешь?....
- Я не верила бабским языкам, а вчерась Тонька рассказала, что Кутучиха по ночам её за собой таскает в баню, где кричит в трубу…. Та пыталась ей отказать, не пойти, так Кутучиха навтыкала девчонке!
- Чё, кричит? – спросила Тая, чувствуя, как под ложечкой неприятно, до тошноты, засосало.
Чё, чё….. Ваньчу кричит, вот чё! Видать, всё равно, чертей-то боится, вот и тащит силком Тоньку с собой!
- Ну, и пусть: не убудет и не сотрётся у него! – пыталась улыбнуться Тая, нервно перевязывая белый платок на голове.
- Всё бы ничего, да вот с чертями-то…. плохи твои дела могут быть, - проговорила Настасья, вставая, - я тебя предупредила, чтоб потом не винила меня. У Кутучихи глаза с дымком, не хорошие….
Кутукова Груня приехала к ним в деревню год назад, жила в бараке с доярками в тайге на ферме. С нею – 4 дочерей. Высокая, сухопарая, с цепкими серо-голубыми мутноватыми глазами, голодно смотрящими на мужиков, она бойко влилась в коллектив животноводов. Рядом с 4 гуртами коров, стоял табун колхозных лошадей и конюха, как и скотники, неделями работали, уезжая на выходные - день, два - домой в деревню, до которой было километров семь. Девчонок своих в школу не отдала – далеко, да и не в чем, - ни одёжки, ни сапог, так они и жили на ферме, помогали матери доить коров.

                =  3  =
…7 ноября ударил мороз, закрутил…, аж под минус 20! 40-летие Октябрьской Революции отмечали с размахом! На торжественную часть в клуб, 6 –го, приехали даже из области два человека, читали доклад целый час, а днём, в сам праздник, в сельпо продавали пиво из бочки. Вручали похвальные грамоты, благодарности, школьники ставили концерт: монтаж со стихами и революционными песнями, пьеска и пирамиды. Под баян Виктора Моора Гильда Белая и Гильда Чёрная спели несколько песен. Тая в клуб вечером не пошла – Васька с Колей не выступали, а благодарности она, повариха, не заслужила, это не сено косить и не коров доить! Иван был на смене, ей никуда одной не хотелось идти…, послушав по радио песни, она рано залезла на печь. Свекровь посматривала на неё с тревогой, но молчала…

Утром, помогла Луке забить их боровка, а когда накормила свежениной сыновей и мать, взяла бутылку московской водки и пошла на другую половину дома, к Луке. У Клани на столе уже стояли соленые огурцы, краснели помидоры, блестели рыжики, а она выгребала угли из русской печи на шесток. Положив два совка красных углей в буржуйку – железную печку, стоящую рядом, Кланя кинула на них берёзовые полена. Они разом вспыхнули и весело затрещали. Большая чугунная сковорода, наполненная водой, заняла почти всю поверхность печки. А огромный чугун был водружен маленькой  хозяйкой в русскую печь ухватом так ловко, что Тая удивилась: откуда силы берутся? Прикрыв цело железной заслонкой, Кланя принялась чистить лук.

Годовалая Катька сидела в деревянной кроватке, теребя тряпичную куклу и посверкивая синими круглыми глазками. Черные кудряшки и такие же бровки придавали светлому личику ребенка ещё большую белизну.
- Не дал мне Бог девки, а теперь, наверное, уже и не будет, - произнесла Тая, любуясь девочкой.
- Родишь ещё, - сказала Кланя и пошла к двери, забрать у Луки тазик с мясом, - какие твои годы…., - но вдруг замолчала. Так же молча, нарезала сердца, почек, печени, легких, обрезки мяса с прослойками сала с брюха и грудинки, положила в сковороду. Вскоре, по всей избе запахло свежениной. Добавив крупно нарезанного лука в варившееся мясо, она закрыла сковороду большой чашкой.
- Садись, Тая, к столу…., раздевайся!
Вместе с отцом за стол уселся и трёхлетний Серьга, уплетая за розовые хомячковые щёки, мясо.
- Ну, с Октябрём! – Лука первым опрокинул стопку. Тая – за ним. Кланя, сидела, держа в одной руке водку, во второй – ломтик хлеба, попеременно поднося их к носу и нюхая, не решаясь выпить.
- Да пей ты, - занервничал Лука, - а то заберу!

Кланя больше пить не стала, а они вдвоем со деверем опростали поллитру быстро. Чувствуя легкий хмель в голове и что-то ещё непонятно будоражащее в душе, Тая сходила домой, надела свою любимую плюшевую тужурку, накинула на голову цветастую теплую шаль, валенки-чёсанки запихнула в калоши и вышла на улицу. Солнце уже приближалось к вершине Кулагая – через часок-полтора гора спрячет его. Мороз усилился. По селу витал запах паленой щетины, всё ещё продолжали гудеть то здесь, то там паяльные лампы, а по улице гуляли нарядные подвыпившие сельчане.
- Налей, налей, стакан мне водки….
  Налей, налей, бокал вина….,
  Ох, приведите ко мне соперницу
 С нею подеруся я…. , - выводили чьи –то женские голоса.

Незнакомая доселе тоска сдавила грудь. Тая не сразу поняла, что тоска тут же  превратилась в холод, а холод – в страх. И этот страх погнал её туда, где пели, чтобы забыться и этот же страх её остановил. Спиной она почувствовала его сзади себя. Медленно повернулась. Высокая, прямая как жердь, женская фигура, приближалась, выделяясь на фоне серых тополей, растущих вдоль деревенской улицы, ярко красной шалью. Она. Ну, сука, погоди! Хмель придал Тае смелости, и она вышла на середину дороги, уперев руки в бока. Страх улетучился, уступив место тупой боли, застрявшей во всю ширину груди. Кутучиха даже не сбавила ходу, остановилась перед Таей и уставилась на неё немигающим взглядом цвета остывшего крахмального  киселя.
- Чего, ****ь такая, смотришь? По ночам в трубу Ивана моего зовешь?... А фигу вот эту видела? – Тая покрутила перед носом соперницы кулак, - Жидовка!
- Крути не крути, а наши бондаревские черти ваших монокских всё равно перекричат! – и Кутучиха, обойдя Таю, продолжила свой путь, нарочито виляя худыми бёдрами. Глядя ей в след, Тая почувствовала, как страх снова сковал холодом сердце, занял всю грудь, опустился в живот, добрался до коленей и уткнулся в пятки….
Через неделю Иван приехал со смены и сказал ей, что уходит из семьи.