Рассказ без названия

Весна восемьдесят пятого года выдалась в Берлине переменчивая. Солнечные и несолнечные дни сменяли друг друга с немецкой аккуратностью, но, при этом, тепло было всегда. Даже если какая-нибудь тучка отставала от своих на сутки и залетала в солнечный день, то плакала от собственной неуместности коротким слепым дождиком, который настроение не портил и быстро забывался, потому что лужи после него мгновенно высыхали и на булыжной мостовой, и на гладком асфальте.

 Зато ранним утром, независимо от того, какой день случится, городские улицы, лишенные угольного смога от топившихся в холода печей, напоминали акварельные пейзажи, писанные единым легким дыханием, что делало дорогу на работу делом приятным и даже несколько романтичным.


Ирина Сомова жила в Берлине чуть меньше года, и каждое утро ездила на городской электричке в центр, где работала, и считала, что в свои двадцать два прыгнула, как говорится, «выше крыши».

Тут надо сказать, что в кругу жен советских офицеров, (а Ирина как раз и принадлежала к этому кругу), существовала строгая иерархия рабочих мест. Самое простенькое – технический персонал у мужа на работе; чуть лучше – в школе или в больнице; хорошо, (а иногда даже очень) – в русской торговой точке; совсем хорошо – у немцев, а венчало все посольство.

Ирине же удалось вырваться за пределы этого списка, что, по значимости, можно было приравнять к самому факту приезда сюда, в Берлин, из провинциального советского города. Столь не типичное для военнослужащих жен образование художника, открыло ей двери в отдел графики Дома Советской Науки и Культуры, (именно так – все с большой буквы!). А это, в свою очередь, «переплевывало» даже посольство, и сильно укрепляло в Ирине чувство собственного достоинства, которое слегка пошатнулось в мире чуждого западного изобилия, и обязательно усугубилось бы положением безработной домохозяйки, каковых в Карловке и без неё хватало.


Карловка – это берлинский район Карлсхорст, в котором разместилась большая часть советской военной колонии, с центром по улице Андернахерштрассе. Это название у всех вновь прибывающих вызывало обязательную усмешку, но Ирина, осмотревшись немного, быстро поняла, что лучше назвать эту улицу было нельзя, (в русском понимании, разумеется). Ведь если посмотреть на Берлин с высоты птичьего полета, то сразу становилось ясно, что несчастную Андернахер её обитатели давно послали именно по тому адресу, которое и упоминалось в названии.

 Цветистые палисаднички и кружевные шторки на окнах подъездов существовали здесь, по-видимому, только до второй мировой. Зато теперь, с приходом русских военных, все эти «буржуйские» изыски были решительно упразднены, и поздними вечерами подвыпившее советское офицерство могло разносить себя по домам самыми короткими траекториями, не заморачиваясь обходом цветников и чистотой в подъездах. «Мы за все кровью заплатили», - скорбно и торжественно говорили они, замечая недовольство в глазах местного населения. И это постоянное «мы за все заплатили» с первых дней пребывания стало коробить Ирину, как фальшивая нота.

Вот и сегодня утром, поднимаясь на платформу, она заметила, как две офицерские жены гордо прошли мимо компостера, не пробив проездной билет. Тоже, наверное, думают, что за них заплачено…

Ирина вздохнула и вошла в свой поезд до Фридрихштрассе. Сколько раз она это здесь уже видела. С одной стороны да, конечно, заплатили… Но ведь не конкретно мы. И, может быть, именно те, кто действительно заплатил, не стали бы вести себя столь высокомерно и по-хамски? Даже Александр Македонский чтил обычаи тех стран, которые захватывал, а уж нам, выходцам из великого и могучего Советского Союза, сам Бог велел.

 Коли мы привыкли, что все у нас лучше и в превосходной степени, то надо это как-то подтверждать! Немцы аккуратные, а мы еще аккуратнее; они добропорядочные, а мы еще добропорядочнее. Но пока в превосходную степень можно было возвести только нелюбовь к нам со стороны местного населения. Причем, чем ближе к центру города, тем эта нелюбовь делалась заметнее. А самое смешное, что даже этой ненавистью наши ухитрялись гордиться. То ли в силу все того же укоренившегося убеждения, будто все у нас лучше, и если испытывают к нам ненависть, то и эта ненависть должна быть ненавистнее всех прочих; то ли пытались своей гордостью хоть как-то уравновесить ту легкую ущербность, которая неизбежно возникала перед заборами чистеньких уютных особнячков, или перед хлебосольными продуктовыми прилавками.

Ирина вспомнила, как меньше года назад ехала сюда с готовностью всем и каждому сообщать о том, что она русская, из того самого великого и могучего. Но вот прошло совсем немного времени, и эта готовность сошла на нет. Ей почему-то стало стыдно, и еще стыднее от того, что стало стыдно.

А самое главное – причину этого стыда она, воспитанная в гордости за страну, никак не могла до конца осознать. Хамство? Да, пожалуй. Почему-то многие её соотечественники, попав за границу, считали для себя возможным громко ржать и материться именно в людных местах. Но ведь не все такие!

У них на работе, например, люди сплошь да рядом порядочные, интеллигентные, с разумным чувством собственного достоинства…

Хотя, стоп! Да так ли? Память коварно вытолкнула на поверхность недавнее воспоминание о международном женском дне.

Немцы его за праздник не считают, поэтому и для всех русских сотрудников Дома был объявлен рабочий день. Но, отдавая дань традициям, в обеденный перерыв все же устроили стыдливый фуршет почти под центральной лестницей, за бюстом огромного сурового Ленина.
Немногочисленные посетители с любопытством поглядывали на застолье, а то и подходили с вопросом, что же за мероприятие тут проводится, и сам глава отдела по связям с общественностью им любезно все разъяснял.

 Как вдруг, в самый разгар пышного тоста, прославляющего красоту и профессиональные качества сотрудниц, к столу запросто подошли три немецких подростка . Ничуть не смущаясь, они взяли чистые тарелки и стали накладывать на них все, что приглянулось. Начальник по связи с общественностью, поддернув галстук, засеменил к ним этаким решительным колобком, и никто не сомневался, что сейчас он разъяснит непрошенным гостям всю приватность мероприятия. Но после короткого обмена репликами, изумив присутствующих, он уже протягивал подросткам три пластиковых стаканчика и интересовался, что они будут пить?

Многие тогда ушли. Ушла и Ирина, чувствуя все тот же непривычный стыд. Ей не было жаль угощения, не испытывала она отвращения к тем подросткам, и, возможно, все было сделано правильно - русское гостеприимство, широкая душа, германо-советская дружба, за которую все и всегда ратовали… Но что-то в произошедшем её глубоко оскорбило и заставило уйти вместе со всеми…

Поезд, наконец, дошел до Фридрихштрассе, остановился, и пассажиры потянулись к выходу. Дальше пути не было – там западный Берлин и чужая зона оккупации.

Вот ведь опять странность – ¬ ГДР в открытую никто зоной оккупации не называл, но от друзей мужа Ирина часто слышала: «мы здесь оккупанты», и, удивительно, этим стыдным словом они тоже, вроде бы, гордились…

«Нет, к черту! – подумала она, выходя на ослепившую её улицу. – В такой солнечный и беззаботный день только идиоты морочат себя всякой философией. Вот сейчас приду на работу, выпью кофе и стану блаженно бездельничать. А почему бы  нет? Я заслужила…».


Это была чистая правда. Приближалось девятое мая, сорокалетие Победы, и у них в Доме аврал следовал за авралом. Впервые на памяти Ирины были открыты все четыре выставочных зала, оформлением которых занимался именно их отдел. Экспонаты, частично, присылались из Москвы, и, как водится, прибыли они в самый последний момент.

Впрочем, с наградами и личными вещами Жукова особых проблем не возникло – расставили и разложили все быстро, благо стенды и витрины подготовили заранее. А вот выставка, посвященная фронтовым фотокорреспондентам, добавила немало седых волос Ирининому начальнику. Когда ящики были вскрыты, оказалось, что почти все стекла на фотографиях разбились, а времени до открытия – в обрез! Что тут было делать? Новые стекла на замену нашлись быстро, зато люди, у которых были необходимые  для этой замены инструменты, уже ушли.

 После глотания валидола и короткого совещания решили спасать выставку своими силами. Весь вечер и всю ночь, вручную, скручивали декоративные шурупы с битых стекол, а затем, так же, вручную, прикручивали их обратно, закрепляя стекла новые. Потом, не видя уже смысла в уходе домой, вздремнули тут же, в фойе, на мягких кожаных диванчиках, и на рассвете, с относительно свежими силами, развесили все по местам.


К обеду выставку торжественно открыли, и Александр Данилович, глотнув на прощание очередную порцию валидола, отпустил весь отдел по домам. Он и сегодня обещал отпустить, но с утра слезно просил все же приехать – мало ли что…


Стопроцентная вероятность этого «мало ли что» у Ирины сомнений не вызвала. Она, хоть и не была особенно искушенным работником, но в масштабных торжествах уже кое-что научилась понимать – без «мало ли что» они не обходились. Не обошлось и в этот раз.


Первый, кого Ирина увидела в холле, был её похудевший и позеленевший начальник Александр Данилович.
- Ирочка, солнышко! – обрадовался он. – А я тебя и жду. У нас сегодня мероприятие в зрительном зале… Демичев приехал, и еще кое-кто из ЦК, так что мы все силы туда бросили, и тебя я очень прошу, посиди пару часиков на выставке, чтобы никто там ничего.., лады?


Ну, разумеется. Ничего другого Ирина и не ждала, и, кстати, сидение на выставке еще не самый плохой вариант для «мало ли что». Хотя и скучный.

- Мы всех мобилизовали, - говорил Александр Данилович, пока они поднимались по центральной лестнице на второй этаж. – Мила из научного сидит на наградах Жукова, Лена из библиотеки на Историческом музее, Юля из секретариата на «жертвах», а ты уж на нашей, на многострадальной… Мы вам, кстати, даже телевизоры из холла перетащили, чтобы веселей сиделось.

Телевизору Ирина обрадовалась. Он стоял в уголочке, очень деликатно, и посетителям мешать не будет, и ей удобно смотреть
- За это спасибо, - сказала она. – А кофе я успею попить, или..?
- Или, - моргнул усталыми глазами Александр Данилович. – Потом попьешь, сейчас уже открываемся. Вот тебе пока шоколад. Садись и смотри за порядком. Через пару часов гардеробщицы освободятся и вас сменят.

Он сунул Ирине в руку когда-то здоровенную, но теперь уже наполовину обкусанную плитку, и зашаркал к зрительному залу.

«Ладно, обойдемся шоколадкой», - подумала Ирина. Она вошла в зал и по-хозяйски осмотрелась. Все фотографии были рассмотрены еще во время авральной ночи, но теперь, развешенные по стенам, они напомнили ей старинных приятелей, которые вдруг оделись в официальные костюмы – все, вроде, такие же, но слегка отчужденные.

Тем не менее, она еще раз их осмотрела, проверяя все ли в порядке, а затем уселась на диван и развернула шоколадку. «Все-таки хорошо, что меня посадили сюда», - подумала Ирина.

В зале напротив, через холл, разместилась выставка, посвященная жертвам фашизма. После того, как они её развесили, Ирина долго ходила с тяжестью на душе. Всюду ей мерещились взгляды скелетоподобных людей с изумленными марсианскими глазами. Точно такие же глаза были у отца её одноклассника Сашки, и Ирина помнила, что всегда испытывала при нем неловкость, хотя Сашкин отец неизменно бывал улыбчив, тих и ничего про пережитой ужас не рассказывал.

Однажды во дворе сосед сказал ему: «Повезло тебе, Витек, такой ад прошел и выжил…», и тут, на короткое мгновение, лицо Сашкиного отца дрогнуло, а всегдашняя тихая полуулыбка стала похожа на гримасу. Это продолжалось всего миг, но Ирина до сих пор была уверена, что вызвало эту гримасу не столько воспоминание о пережитом, сколько слово «повезло». И про свое прошлое Сашкин отец никогда не говорил, потому что не хотел выпускать в мирную, беззаботную жизнь тот нечеловеческий, незаконно вошедший в его жизнь, ужас, который навсегда в нем утвердился, запертый тихой полуулыбкой, но выглядывающий через изумленные марсианские глаза…


 В зал вошли первые посетители – целая группа военных. Она машинально обежала взглядом лица, ища знакомых, но знакомой оказалась только Вера – директорская секретарша, которую, похоже, «мобилизовали» в экскурсоводы.

Подмигнув Ирине, она подошла к первой фотографии и, с сильным немецким акцентом, стала что-то рассказывать. Именно «что-то», потому что при Веркиной красоте, да при её акценте, о смысле никто уже не думал.

 Этот акцент развеселил Ирину больше всего. Несколько лет назад хохлушка Вера вышла замуж за состоятельного немца с солидным положением, потом по-хорошему развелась, получила квартиру и полное обеспечение, и теперь, как сама говорила, пребывала в состоянии «романтического поиска». Конечно, эти военные в сферу её интересов не укладывались, но, по укоренившейся привычке, Вера «выпендривалась» даже перед ними. И Ирина, знавшая, как хорошо эта «немка» говорит по-русски, не могла сдержать усмешку всякий раз, когда та, наивно хлопнув глазами, спрашивала: «Как это можно сказать?», и все военные, наперебой, спешили произнести нужное слово. Хотя, спроси их, о чем шла речь, вряд ли кто-нибудь из них вспомнил, завороженный одним только шевелением Веркиных пунцовых губ.


- А тепьерь вы переходить в другой зал, - почти пропела она, завершая кружевной обход выставки, и загипнотизированные военные, без конца оглядываясь на своего экскурсовода, потянулись в холл.

- Ну что, и тебя посадили? – уже без акцента спросила Вера, задержавшись возле диванчика.
- Посадили... - кивнула Ирина.
- Не скучно?
- Где уж тут скучать, когда такие веселые экскурсии ходят. – Ирина покосилась на военных и, на всякий случай, понизила голос. – А твои, похоже, ни слова не поняли, только ходили за тобой, как щенки лопоухие.

Вера по-кошачьи сыто улыбнулась.
- Ты думаешь им все это интересно? – спросила она с легким презрением. – Сейчас пробегут по залам и в бар пойдут. Они уже спрашивали, не помогу ли я им сделать заказ.

Она посмотрела через плечо на тоскливо жмущихся у входа военных и махнула Ирине:
- Ладно, поведу их дальше. А ты не скучай, это не надолго.
И пошла в холл походкой Мерилин Монро, уводя за собой, как на веревочке, совершенно обалдевших военных.


Потом к залу подошла немецкая семья. Муж прямо на пороге прочитал название выставки, бросил беглый взгляд внутрь и, пренебрежительно пожав плечами, отдал семейству приказ идти дальше. Жена, не выказав даже такого интереса, сухо отвернулась, а двое детей, хоть и проскочили уже в зал, послушно выбежали, не обратив ни на что внимания. «Фашисты проклятые», - зло подумала Ирина и включила телевизор.


Дом постепенно наполнялся посетителями, но на выставку заходили мало. В основном ограничивались осмотром от входа, а если и заходили внутрь, то ненадолго, ровно на то время, которого хватало, чтобы обойти зал, мимолетно поглядывая на фотографии.


Ирине делалось все обиднее и обиднее за своих «старых приятелей», одевших костюмы, но никому не ставших интересными. Словно пытаясь подать пример, она встала и пошла вдоль стендов, заново рассматривая знакомые снимки. Ну почему, почему никто не хочет зайти и взглянуть на эти кадры, хоть на мгновение пытаясь осознать, что  тут не фрагменты постановочного фильма, а сама реальность, недавняя страшная жизнь, захваченная в плен объективом. И фотограф сам сидел вот в этом обгоревшем доме, с этими солдатами, и, наверняка был так же устал и напряжен, как они. Может быть, за мгновение до снимка, кто-то чудом избежал пули с той опасной дымной улицы под окном, а через мгновение после, как знать, кого ударит другая? Почему никому не приходит в голову задержаться возле этой мирной фотографии, где все так беспечно улыбаются из окопа, и не задуматься, насколько, в таких минутах затишья, было сконцентрировано для людей обычного мирного счастья, которое мы теперь хлебаем полными горстями и сами этого не осознаем, потому что много, и потому что «уже оплачено». Или непременно нужно иметь марсианские глаза, чтобы все это замечать?


Боковым зрением Ирина заметила новую группу посетителей. Их вел зам директора Дома по науке, значит, пришел кто-то важный, поэтому она бочком, потихоньку, вернулась на свой диван.


Посетителей было человек восемь, и всем, по виду, за шестьдесят. Может, конечно, и больше, но в таких далеких возрастах Ирина еще не разбиралась. Зато по, непривычной для советского глаза ухоженности, по «буржуйским» бабочкам и общей какой-то почтительности, с которой они вошли, сразу догадалась – «бундесы». Наверняка приехали автобусом из Западного Берлина.


Зам по науке, напрягаясь вежливостью, бойко рассказал о Доме и о том, как масштабно здесь подготовились к празднованию дня Победы, а затем предложил осмотреть выставку. Старики тут же расползлись по залу.

 «Вот они – фашисты проклятые», - подумалось Ирине, но без недавней злобы. Мешала уважительная заинтересованность, с которой эти «истинные арийцы» поправляли очки перед каждой новой фотографией и сгибались в три погибели, чтобы прочитать подпись.

 Постепенно ход их движения от стенда к стенду замедлился, тихие переговоры между собой прекратились, и Ирина, до сих пор без особого смущения рассматривающая эту чуждую цивилизацию, вдруг снова испытала тот  непонятный стыд, из-за которого уже несколько последних месяцев опускала глаза, говоря: «я – русская». Как будто наблюдала что-то интимное, чужое, в котором и она сама, и её бормочущий на чужом языке телевизор, были лишними, абсолютно ненужными и даже мешающими.


- Ну, как, все в порядке? – спросил, подходя, зам по науке, чтобы хоть чем-то себя занять.
Ирина кивнула.
- Хорошо.

Зам немного потоптался, потом вытащил из кармана сигареты и, с легким полупоклоном в сторону «бундесов», удалился в холл покурить. А немцы продолжали свое молчаливое передвижение по залу.


«Не буду им мешать», - почему-то подумала Ирина, отворачиваясь к телевизору.
Она не могла бы сказать, сколько прошло времени, прежде чем снова услышала тихий обмен репликами между стариками. По одному, по двое выходили они из зала, задумчиво пряча в карманы очки, и, скорее по привычке, нежели осознанно, кивали Ирине, прощаясь.

 Задержался только один. Вопросительным знаком он согнулся перед фотографией, не видимой с Ирининого места, и смотрел не столько на неё, сколько внутрь себя. И не так, чтобы очень уж слезливо, с какими-то внешними проявлениями, а неподвижно, глубоко, той частью памяти, которая давно уже проросла корнями сквозь всю его жизнь, отделяя зерна от плевел.

Ирине очень захотелось почему-то, чтобы все было именно так. И, когда, оторвавшись, наконец, от фотографии, старик пошел к выходу, вежливо склонив голову, она кивнула ему первая. «Данке», - донеслась до неё еле слышная благодарность.
- Пожалуйста, - пролепетала Ирина.


Она дождалась, когда никого не останется, и пробралась к снимку, который так задержал этого «бундеса». Что там? Совесть или память?


На фотографии, разрезая её надвое густым дымным следом, падал сбитый самолет со свастикой.

«Фашист…», - снова подумала Ирина, но добавить, как обычно, «проклятый» не повернулся даже мысленный язык. Это её разозлило. Растрогалась она, что ли? Да ну, нет! Двадцать два года ненависти за один короткий миг не переменятся. Но что-то все-таки задело.

 Может, привычная почтительная жалость к старости, или, может, жалость к человеку вообще?
Ирина вернулась на диван и просидела в задумчивости, (благо никто особенно не тревожил), до самого прихода сменщицы.

Сразу домой идти не хотелось. День выдался солнечный, веселый, словно нарочно для неспешных прогулок, и она решила дойти до Александрплатц, и там сесть в свой поезд.

  На улицах уже развешали праздничные плакаты с увеличенным изображением лица советского солдата из Трептов-парка с девочкой на руках и алыми лозунгами, прославляющими Победу и германо-советскую дружбу.


На мосту возле Дворца Республики Ирине встретились двое солдат теперешних. Таких она без счету перевидала в Карловке, но сейчас посмотрела словно впервые. Они шли и смеялись, и ничем не отличались от любых других молодых людей, если бы не форма. Форма армии победительницы, форма армии великого и могучего… Эта форма сидела на парнях мешковато и казалась неопрятной; сапоги, хоть и чищенные, растрескались на носах, а ремни по неуставному расслабились чуть ниже талии.

 Проводив их коротким взглядом, Ирина прошла еще немного и села на скамейку в сквере.

Победители… Да, мы победили и, говорят, что победителей не судят. Что ж, правильно, наверное. И тех, настоящих, чьи фотографии остались висеть там, в Доме, судить действительно не за что. Но нас-то, кажется, нужно. Достойны ли мы того, чтобы встать выше суда над нами, или все-таки виновны в том, что самую святую память обратили в разменную монету. К праздникам она юбилейная, а в будни годится и для расплаты за вытоптанный цветник…

 А вот интересно, какова память у того немецкого старика, который стоял сегодня на выставке перед фотографией вчерашнего врага? Уходя, он сказал «спасибо». Интересно, за что?

Ирина повернула голову и, щурясь на солнце, посмотрела вдоль долгой улицы, ведущей к рейхстагу. Кажется, она начала понимать, чего стыдилась.

 А вокруг неё готовились к празднику, и шел порядковый солнечный день крайне переменчивой весны восемьдесят пятого.