Смерть

Смерть

Олечка встала позже, чем обычно. В окно светило яркое солнце, в лучах которого зависала легкая пыль. Олечка выглянула в окно – еще одна осень. Стояли тихие ясные октябрьские дни. Умылась неторопливо, побрызгала на себя холодной водой по старой привычке, облачилась в изящный домашний халат из изысканного китайского щелка с райскими цветами-птицами. Улыбнулась своему отражению в мутном зеркале в спальне – легкая и грациозная как всегда, с горделивой осанкой балерины. Кокетливо повела плечами. Запрокинула голову. Вздернула брови – тонкие линии капризной дугой, аккуратно выщипанные и подкрашенные. Поправила непослушную крупно завитую челку. Вот эта улыбка подходит наиболее к ее сегодняшнему настроению, и вот эта помада, пожалуй. Для полноты образа не хватает и соответствующего аромата, она брызнула на шею «Шанель», на которую она не так давно сменила свою «Красную Москву». Сверила свой утренний образ, подсказанный бодрым настроением нового утра с фотографиями на стене – где она совсем молодая девушка, или женщина в рассвете лет, с блестящими глазами и улыбкой с ямочками на щеках, она всегда была хороша собой. «Она была некрасива, но чертовски мила». Так говорил один из ее многочисленных поклонников когда-то… Хорошее начало дня. Можно идти завтракать.
Манная каша на молоке с изюмом, любимый бутерброд – булка, масло, сыр. Заварной кофе со сливками. Главное не торопиться. Совсем не торопиться. Тогда руки не будут трястись и кофе не прольется. Вчера она разбила свою любимую фарфоровую чашку Ломоносовского завода… Надо аккуратней быть, и поспешишь – людей насмешишь. Она мешает сахар серебряной ложечкой, не очень изящно, ложка стучит о тонкий фарфор, кофе переливается через край. Олечка старается не смотреть на свою руку, обтянутую сухой коричневой кожей с темными пятнами, костлявыми пальцами. Похожую на куриную лапу. С распухшими суставами. Два кольца – одно золотое с рубином, другое обычное, обручальное, уже много лет не снимаются. На руках виднее всего возраст, и на шее еще, говорят. Скоро девяносто…
Ее муж печально смотрел на нее и улыбался. С сочувствием, с пониманием. Это лучшая его фотография, послевоенная. В позолоченной рамке. «Что, милый, встретимся уж скоро, подожди, немного осталось». Но Олечка лукавила – встречу эту она не торопила…
Свои родные покойники снятся ей часто, иногда приходят и наяву уже – дверь в тот мир остается приоткрытой всегда. Она даже просила мужа поплотнее закрыть ее в прошлый раз, но он лишь грустно посмотрел на нее. Муж стал приходить каждый день, после обеда, когда она ложится отдохнуть. Он, кстати, совсем не изменился – такие же глубокие лучистые глаза, красивое доброе лицо. Те же стать и достоинство. Настоящий полковник, по которому сходили с ума все женщины вокруг.
 Навещает ее и любимая подруга Танечка, они учились вместе до войны, прошли всю войну, не расставались и после, работали на одном предприятии, дружили семьями. Танечка всегда появляется веселая, как и раньше, при жизни, с сигаретой в зубах, с забавнейшими историями, шутками-прибаутками и неприличными анекдотами. Олечкины сестры и братья приходят значительно реже. Они все умерли давным-давно, еще до войны, еще детьми, и хотя времени там не существует, похоже, они все равно порядком подзабыли ее, или, может быть, она их…

После завтрака сразу позвонил ее старший сын, уже с работы. «Здравствуй, мама, как себя чувствуешь?» Этот вопрос задается всегда на одном выдохе. И ответ, собственно, не интересует. Олечка легко может представить как сын включает это окно в общий для всех них, активно участвующих в жизни, мир – компьютер, погружаясь в него, и кладет на письменный стол телефонную трубку, чтобы не слышать ее подробный отчет о том, как спала и ела, о чем уже успела подумать, а о чем еще нет… Но ведь ей тоже надо с кем-то говорить…
Ее дети, их дети… Ах, мои дорогие! – на старой черно-белой фотографии, тоже рядом, всегда при ней - два маленьких мальчика в широких шортах, шишковатые бритые головки – у всех мальчишек в послевоенное время были такие стрижки, ну да, педикулез был распространен. Ее мальчики – два лысеющих уже почти старичка… Еще работают оба, хотя уже и в пенсионном возрасте, и даже довольно неплохо. Судя по букетам цветов и пакетам еды, которые они ей регулярно приносят. И каждый день звонят, утром и вечером, ну как ты мама, как самочувствие, врача вызывала, давление мерила, что тебе привезти… «Мне ничего не надо, у меня все есть, вот разве что конфет шоколадных…» И поговорите пожалуйста со мной, без включенного на заднем плане телевизора с новостями, без музыки и параллельных разговоров по мобильным телефонам.
После обеда заезжал внук с сыном – ее правнуком – худощавым подростком с вулканическим прыщом на носу. Внук не вошел даже, принес тяжелую сумку с продуктами, какие-то фрукты, овощи, мороженая рыба… Поцеловал воздух справа от ее лица с брезгливо-торопливым выражением, и заспешил куда-то по важным делам. А правнук Темочка ( и откуда только берутся только эти новые модные имена?) неловко скинул куртку, уронив вазу в прихожей. Ваза не разбилась, бывалая, фронтовая подруга, китайская, с рельефными драконами. Вошел в комнату, шапку все-таки снял, и то спасибо, а вот наушники так и оставил на голове, бум-бум, бум-бум вмешивалось в их разговор, увеличивая паузы между ее вопросами и его односложными ответами, и он тарабанил в такт пальцами по столу, попивая жидкий чай.
Олечка давно заметила. Этот мир выживает, словно выдавливает ее из себя громкой музыкой бум-бум, потоками ненужной информации по телевизору и радио, непонятными громкими словами… Не нравится – не смотри, говорят ей сыновья, которым самим тоже, наверное, уже непросто приспосабливаться к быстро меняющемуся миру молодых. Но как не смотреть любимый сериал после вечерних новостей на первом канале!
На столе, покрытым всегда белой скатертью – алые розы в хрустальной вазе. Пора поменять воду. «Олечка, моя хорошая, знает, что я люблю все красное… Но могла бы и посвежее цветы найти…» На днях была ее любимая и единственная внучка, тоже Олечка, названая в ее честь. Проездом была в Питере, на полпути в Финляндию. Она ожидала увидеть свою любимую девочку, васильковые глаза, лучистые и немного грустные, как у ее деда, нежные щечки-персики с трогательными ямочками, милая улыбка. Но внучка Олечка за несколько лет превратилась из очаровательной юной девушки с морем надежд, которое только и осталось переплыть быстрым умелым брасом, в уставшую женщину средних лет, с потухшими глазами, нарисованной улыбкой, не грустной, но циничной, или равнодушной. Вместо ямочек на щеках – глубокие складки морщин, и сами щеки отвисли как-то. Что случилось, Олечка, - спросила она и осеклась. Раньше она умела сначала думать, а потом говорить, а теперь, вот, разучилась, словно слова рождаются сразу во рту… Внучка не поняла, или сделала вид. Жизнь идет. (На самом деле, за эти несколько лет Олечка успела защитить диссертацию, выйти замуж, родить ребенка, развестись, поменять две хорошие работы на одну нехорошую, родить еще одного ребенка, разочароваться во втором браке, но убедить себя, что его надо сохранить всеми силами). Они молча пили остывший чай с пирожными из «Севера» и понимающе смотрели друг на друга. Родные люди все-таки. Не говорили ни о прошлом – у Олечки-старшей случались провалы, в целые десятилетия, и внучка не хотела смущать ее, ни о будущем – у Олечки-старшей его уже не было, а у Олечки-младшей оно было слишком неопределенно.

Смерть пришла к ней в тот день, точнее, в ночь того дня, впервые. Или, может быть, раньше она просто ее не узнавала. Она подошла совсем близко. Олечка внезапно проснулась среди ночи, полная луна заглядывала в незанавешенное окно, от глухого злобного рычания. Олечка присела в скрипучей своей кровати, оглядела комнату в лунном свете – никого вроде нет. Представилось огромная собака, непременно лохматая и черная, всклокоченная, с гнилыми зубами и горящими глазами. И снова рычание, низкое хриплое, утробное, с давней затаенной злобой. Как будто давно за ней охотилась, накапливая голод и ярость, и вот – настигла…
. Ей стало так страшно, как давно не было. С молодости, пожалуй, с войны. Она не помнит, что именно происходило тогда, совершенно не помнит подробностей, кажется, фашистский снайпер стрелял в лесу, стрелял по ним. Попал в ее подругу, полную блондинку из Белоруссии, курносую, веснушчатую и смешливую деваху, имени уже не вспомнить. И она упала, вдруг, не договорив даже слова «ты понима…» и все, лицом в мокрую траву. Как будто пружина оборвалась где-то внутри, или скрытую кнопку какую нажала невидимая сила. Так просто. Раз, и все. Кончено. Вся жизнь молодая-здоровая, полная соков надежд и желаний. Нет больше ничего, только тело – большое, ненужное, в грязной траве. Тогда Олечке стало очень страшно, что-то замерло у нее внутри, и мурашки крупной дрожью побежали по всему ее телу.
И еще, она вспомнила, двадцать лет назад, когда умер ее муж. Ранним-ранним утром, во сне. В этой самой кровати. Рядом с ней. Тогда она проснулась вдруг от оглушающей и пронзительной тишины. Не было необходимости проверять пульс, дыхание, все и так было понятно. Как парализованная сидела она целую вечность, не в состоянии шевелиться, не в состоянии думать. Парализованная собственным страхом. И ощущением присутствия – того, другого, чуждого всему в этом мире, кто решает, кто все еще здесь… Потом ее как прорвало, через час на самом деле, ровно в шесть, у соседей сбоку громко включилось радио. «Я жить хочу, жи-и-ить хочу!» выла она раненой волчицей, упав на тело мертвого своего мужа, единственную любовь ее жизни…

Смерть стала приходить к ней постоянно, сначала только по ночам, ужу после полуночи, когда Олечка успевала посмотреть свой последний сериал по центральному каналу, умыться, причесаться, снять вставную челюсть, принять лекарство, и полежать без сна достаточное количество времени, чтобы передумать множество бесполезных мыслей. Смерть давала знать о себе хриплым рыком или приглушенным лаем, как будто очень издалека, хотя на самом деле подходила близко к кровати.
 Олечка сначала оставляла свет включенным, но той это явно не нравилось, и недовольное рычание раздавалось громче… Олечка стала выключать свет – она поняла, что по возможности ее лучше не злить, по крайней мере, надо стараться… А она всегда, всю свою очень долгую жизнь, со всеми могла найти общий язык…
«Скорей бы успеть уснуть, пока не услышала…». Ш-ш-ш… скребется когтистыми лапами, поскуливает где-то в углу, устала, видно, грузно легла, пол заскрипел, тяжело вздохнула, наверное, положила голову на передние лапы. «Отдохни, милая, отдохни, здесь тепло, хорошо, и я посплю…»
«Р-р-р…» - глухое недовольное ворчание будит Олечку ранним серым утром. «Ничего, моя хорошая, подойди ко мне, я почешу тебе за ухом». Ее рука тянется и проваливается в пустоту, но на лице она чувствует горячее дыхание.
Однажды она налила ей в блюдце молока, и хотя оно вскоре скисло и покрылось серой пленкой, Олечке показалось по каким-то косвенным признакам, по новым появившимся ноткам в глухом рыке, что та была довольна.
Через несколько дней она заметила, что перестала бояться. Просто привыкла к ее присутствию здесь. Даже рычание ее стало казаться не злобным, а скорее ворчливым. Это как собака, своя, домашний сторож, друг, убеждала она себя – она ведь любила собак, и даже гулять не надо…. Олечка умела во всем видеть хорошее.
Та стала приходить в любое время, даже днем, и в освещении неуверенных бледных лучах осеннего солнца иногда падала ее бесформенно косматая тень. Или так казалось Олечке. «Ну, здравствуй, как ты сегодня? Не замерзла?» - спокойно спрашивала она незваную гостью.
Шли дни, недели, медленно, но неизбывно утекали ясные осенние денечки. Погода испортилась – над городом висело серое марево тумана и мороси. По ночам тревожно завывал заблудившийся ветер, робко стучал в окно. Пронзительно кричали перелетные птицы, длинными клиньями летевшие на юг, словно прощались навсегда.
Смерть уже не уходила, словно боялась оставить Олечку одну, словно каким-то загадочным образом стерегла, оберегала ее от чего-то. Но вела себя тихо, ненавязчиво, рычать себе не позволяла, лишь изредка тихонько поскуливала.
«Умираю я, Наденька, последние деньки мои проходят…» - сказала она по телефону невестке, жене старшего сына. «Ой, ладно вам, мама. Хватит уж. Вызовите лучше врача. Мне некогда, сегодня не приеду, на дежурстве я, завтра позвоню…». Все устали уже прощаться с ней. И она для них, по крайней мере, для большинства из них, уже давно принадлежит другому миру, другой эпохе, словно пропасть их разделяет… Пережила она свое время. Ее дети уже давно хоронят своих ровесников, друзей, одноклассников, и даже более молодых товарищей… Но ведь и она не виновата.
Олечка открывает свою старую потрепанную телефонную книгу с вычеркнутыми номерами. Это так удобно – она когда-то сама придумала – когда умирает человек, вычеркиваешь его номер… Вот – один, незачеркнутый, написанный жирными уверенными каракулями. Александр Павлович, ее сослуживец, не очень близкий приятель, но ведь близких-то не осталось… Она неуверенно тыкает в кнопки на телефоне, ждет, длинные гудки, сердце в груди колотится. Ну хоть бы голос его услышать – тонкий мостик в тот мир, где она была, жила, значила что-то для других. «Алло?» - знакомый женский голос, густой, ленивый и прокуренный – его соседка по коммуналке, не съехала, значит. Художница, кажется. «Здравствуйте, извините за столь поздний звонок, будьте любезны, позовите, пожалуйста, Александра Павловича» - Олечка произносит слова очень четко и старательно, чтобы не сбиться, но для ее той женщины, кажется, художницы, ее голос звучит словно с того света. «А-а-а… он здесь больше не живет…» - «А где он теперь живет, вы подскажите мне?» - «Нигде не живет!» - кажется-художница повесила трубку.. Олечка вычеркивает и этот телефонный номер.

Свои покойники перестали приходить, она вдруг заметила. Фронтовая подруга Танечка явилась последней, около недели назад. Курила как паровоз, хоть Олечка всегда ее просила не курить в ее квартире. Хотела рассказать очередной похабный анекдот, да забыла, склероз все-таки, смутилась, расстроилась, ушла, опустив худые плечи.
Даже муж не являлся ей больше. Ждет, наверное, меня там, готовится. Представилось, как он постелил белую скатерть на любимой их дачной веранде, поставил в хрустальную вазу цветы из сада, раздвинул шторы – чтобы впустить золотое закатное солнце, там ведь такой вид с веранды… (На самом деле, Олечкин внук дачу давно перестроил в кирпичный коттедж, и веранды давно нети цветы выродились все в саду, и вид из окна накрепко загородил другой высокий коттедж).

Последние несколько лет Олечка не выходила на улицу, после того, как ее сбила машина – ничего серьезного, несколько черно-фиолетовых синяков, и сильный испуг еще… Она боялась упасть зимой особенно, она боялась не найти дорогу, она боялась, что не сможет открыть входную дверь. Ей было спокойнее дома. Весь мир для нее сконцентрировался в маленькой квартире – кухня, комната, летом – балкон… Олечка любила смотреть из окна на широкий двор, за которым – улица и парк. В парке горели золотом осенние клены и березы, только золото у них разное, по улице ездили машины и автобусы, во дворе играли дети, гуляли старушки с собаками. И росли замечательные деревья – несколько тополей, два дуба, клен. Ее старые знакомые. Когда они переехали сюда, через сложный многоступенчатый обмен с детьми, тополя и дубочки были совсем малышами, а клен они посадили спустя несколько лет…
У каждого дерева свой характер. Тополя высокомерны, они сами по себе, ни с кем не общаются, отдельной группой живут, серебристыми листьями перешептываются. Дубы ближе к дому стоят, один мальчик – крепкий, коряжистый, коренастый, с узловатыми ветвями, другой девочка – тонкая, трепетная, так и льнет к нему, тянется вытянутыми руками ветвей. А клен, весельчак жизнерадостный, но с достоинством, растет прямо у окна, в комнату ее приветливо заглядывает. Весной на его покладистых ветвях маленькие быстрые птички гнезда себе вьют, малышей выводят, и потом шумят-галдят все лето днями напролет. Жизнь все-таки. А осенью дождливой, когда ветер тревожит, клен ветвями в окно стучит – спусти, мол, неуютно тут мне. Этот клен когда-то спилить соседи хотели, Олечка с трудом его отстояла…
Олечка чувствует – холодные зубы больно впиваются в колено, усиливая давление железных челюстей. «Подожди еще немного, моя хорошая, не хочешь ли выпить молока? Я налила свежего, там, в миску, у холодильника. Мы ведь договаривались – до первого снега. У меня еще есть время. Видишь, на моем клене еще остались спелые оранжевые листья. Мне так важно увидеть, как слетит последний…»

Олечку похоронили ясным ноябрьским днем, морозным и безветренным. Небо было высоким, земля сухая с хрустящими потемневшими листьями и сахарными корочками льда на робких лужицах, чуть припорошенная первым снегом, который выпал пару дней назад, да и остался, приморозился к земле.
Пришло удивительно много народу – вся большая семья, родственники из других городов,  троюродные и четвероюдные внучатые племянники и их дети… сослуживцы, которые даже никогда не успели поработать с ней – потому что поступили на работу, когда она уже вышла на пенсию. Соседи по даче, друзья ее семьи в пятом поколении… Ее смерть была-таки полной неожиданностью – по крайней мере, для круга ближайших родственников. Они ведь думали, они давно привыкли к этой мысли, что она будет жить вечно, и будет немым свидетелем их потерь и разочарований и неудач, их болезней и расставаний, их преждевременной старости, и, в конце концов, переживет их всех. Каждой семье нужен такой вот хранитель и свидетель… Плакали, каждый по-своему, – жалели себя. Ведь они все теперь сдвинулись на один шаг, на одно поколение, в этой бесконечной очереди, туда, куда никому не хочется…

Она пришла попрощаться – ей позволили – со всеми в последний раз. В черном двубортном пальто до щиколоток, ботинках на высокой платформе, широкополой фетровой шляпе, такую она носила после войны. Рядом с ней была огромная черная вислоухая собака неопределенной породы, она то ли скалилась, то ли улыбалась своими гнилыми зубами. Она постояла немного на дороге, поодаль чуть от траурной процессии, посмотрела как несут гроб с пышными венками. Уже закрытый…
Она оглядела всех, кто пришел проститься с ней. Все нашли время. Внуки – разговаривают друг с другом, родные., двоюродные братья и сестры, собрались по очередному торжественному поводу. Только на похоронах теперь и встречаемся - кто-то сказал из них. Часто – уходят старики… А свадьбы и рождение детей - уже не достаточный повод для родственных встреч…. Из многочисленных правнуков – только Темочка-подросток, жмется к матери, как маленький, весь съежившийся и ссутулившийся, не знает, куда руки деть. Остальные не пришли, малолетки еще, вот только Олечка всегда путала их всех, кто чей, имена не запоминались, слишком далеко они отстояли по лестнице поколений.
Она с любовью и гордостью посмотрела на своих детей, милых мальчиков. Они важно и деловито разговаривают друг с другом, переминаясь с ноги на ногу – прохладно все-таки. Недовольны тем, что могильщики задерживаются… Сыновья руководят процессом, все организовали здесь - дорогой гроб, прекрасные венки и живые цветы, прощание в морге, отпевание в храме, поминки в кафе поблизости… Вы все сделали правильно, мои хорошие.
Никто не узнал ее… Только внучка Олечка, вся в черном сама, в широких солнцезащитных очках, оглянулась ей вслед, сняла очки, протерла воспаленные красные глаза, обреченно махнула рукой куда-то в пространство – что только не привидится на кладбище…