Паук

ПАУК
Жил-был паук. Обыкновенный, с восемью волосатыми ножками и крестиком на широкой спинке. Паук плел тонкую шелковую нить, которую называют паутиной, и сплетал из нее хитрую ловчую сеть. Закреплял он ее не где-нибудь, а в наиболее проходимом месте, и на это у него было особенное чутье. В паутину попадались мухи, самые разные: серенькие маленькие крошки, почти незаметные без лупы, мухи обыкновенные, аккуратные и скромные, черненькие, со стройными ножками и прозрачными крылышками и холеные красавицы, переливающиеся на солнце зеленым и золотым – мухи-навозницы. К пауку их всех тянуло… как на свежее душистое малиновое варенье. И они совсем не замечали опасной сети паука – или делали вид, что не замечали.…… А некоторых даже, наоборот, привлекали тонкие серебристые нити – такая высокохудожественная работа – на которых бриллиантами отливали на свету крохотные капельки росы, и в капельках тех отражались небо – зовущее, голубое, и весь мир непознанного в его богатстве и многообразии. Хищный Паук обычно прятался в засаде, где-нибудь сверху или вылезал лишь тогда, когда по тонкой сигнальной нити посылался ему знак – ага, попалась муха. И Паук самодовольно потирал свои лапки и ухмылялся в усы, но не торопился выходить к жертве – пусть повертится там, помучается. Заставлять трепещущую муху ждать своей судьбы – особенное удовольствие для паука, и еще и сладострастное предвкушение грядущего наслаждения. В конце концов, Паук триумфатором спускался к своей жертве – неторопливый, значительный, величественный. «Выхода нет, выхода нет» - безвольно бормотала себе под нос муха, но сердце ее таяло от терпко-сладостного ожидания. И муха замирала, парализованная своим счастьем – вот он, таинственный герой, и в этот момент забывала все, что говорили ей предки-мухи про коварных пауков. «О, Паук! О, мой избавитель!» - шептала несчастная муха, запутанная в сетях – и совсем тихо: «Я ждала тебя всю жизнь…». И дарила муха ему свою многообещающую улыбку, ту самую, которую репетировала с рождения и готовила для особого случая. А Паук направлялся к ней и говорил таким хриплым голосом, от которого у мухи стыла кровь «О, прекрасное дитя!». Он подходил к дрожащей жертве, обездвиженной его тонкими, но крепкими нитями, заслоняя весь мир мощным туловищем в тяжелом защитном панцире, и гладил ее своими шершавыми лапами. А муха в этот момент готова была умереть от обрушившихся на нее внезапных и сильных чувств. И когда муха, закатав сеточные глаза, совсем теряла себя, паук вонзал в нее свои острые зубы и выгрызал ее сердце – или что там у мух вместо сердца и выпивал до последней капли ее кровь – или что там у мух вместо крови. Насытившись, Паук ловкими движениями своих многочисленных лапок распутывал муху, стараясь не повредить драгоценную ловчую сеть, чтобы не нужно было потом долго ее восстанавливать, и выбрасывал муху, как пустую шелуху, как пищевые отходы. И муха, переводя дыхание, смотрела вверх, на ослепительно сверкающее жилище паука и не понимала – как так, почему, мы ведь созданы друг для друга…
Как это ни странно, муха оставалась жить – но разве можно это всерьез назвать жизнью, когда без сердца? Ведь только сердце одно умеет любить и радоваться, а все остальное – дано мухе, чтобы влачить существование, есть и двигаться…
 Паук неторопливо чинил свою хитрую паутину, потом уходил в свое укромное жилище над паутиной, и переваривал съеденное. Он не брезговал никакой добычей, ни одну муху, даже самую маленькую, попавшую в его сеть, не пропускал он, из каждой можно было получить что-нибудь питательное…. Любил хвастаться другим, менее удачливым братьям-паукам, своими многочисленными победами, а они говорил, ну да, ты ведь такой у нас, поделился бы хоть когда. Но Паук не умел делиться, он всех жертв своих поедал сам, никакими мухами не брезговал, и даже если голоден не был совсем, а муха глупая-наивная попалась в ловкую сеть его, он все равно выгрызал ей сердце, и когда не по вкусу ему – то выплевывал… А мухе все одно – ходи теперь всю жизнь поруганная, и с глухой воронкой в груди.
Паука звали Артемом, и он с раннего детства был исключительно красивеньким мальчиком, на которого оборачивались все, даже совсем взрослые тети и говорили «ах, ну какой красавчик». Таким образом, с малолетства поверил Артем в свою исключительность. И была она для него равна вседозволенности. И всегда был паук окружен особами женского пола, наивными мухами. В институте учился он на филфаке, на романской филологии, а там ведь одни лишь девушки учатся. И мухи-девушки тянулись к нему, и сами на фарфоровых блюдечках приносили сердца свои, а иногда – даже завернутые в подарочную упаковку со стразами. «На, возьми, это тебе», - потупившись, говорили они, и даже просить их не надо было. Мухи устраивали между собой турниры, кто достойнее, кто красивее, чтобы следующей подарить ему свое сердце навеки. Пауку и сеть его хитрая не была нужна – мухи сами находили его, на все готовые.
С возрастом он заматерел, потерял свою юношескую красивость и изящность, но мухам это еще больше нравилось. Жертвам его не было числа. Окончив институт, он пошел работать в переводческую фирму, а там ведь – вот удача – опять одни девушки, и даже начальство. Он был успешным, и через пару лет открыл свою собственную переводческую контору, потом еще и еще одну, а государственные и частные вузы страны поставляли ему свежих мух – новоиспеченных выпускниц филфаков – для его сверкающей ловчей сети. И мухи радостно слетались на свет, туда, где блестящее будущее, где такие условия работы, где так ценят молодых специалистов без опыта работы… и где такой директор… Одного взгляда которого хватало, чтобы парализованная муха согласилась на все…
Девушки-мухи сменяли одна другую, но никакого это не смущало, никого не останавливало. Они думали – «О, Паук!» - он такой, ему все позволительно, а самые наивные думали, что будут последней жертвой в бесконечной череде, той самой, роковой, которая способна его изменить… И Паук сначала делал вид, что все так и есть… да, ты – та муха, которую я искал и не находил, и вот теперь, после стольких лет…. Потом – когда муха окончательно теряла бдительность, и выключала инстинкт самосохранения, он вгрызался в нежную грудь ее железными зубами, там, где билось трепещущее сердце.
Паук выстроил себе дом, почти дворец, и оплел его серебряными нитями своей сети, и в любое время суток горел в нем манящий свет, притягивающий новых и новых мух – а мухи, как известно, бесчисленны, и не переведутся никогда. Попадались и наивные мухи-карьеристки, стяжательницы, которые думали, что они тоже – хищницы. Они надеялись в свою очередь получить хоть что-то от коварного Паука, ну хоть бриллиантик сверкающий, хоть жемчуженку с драгоценной его ловчей сети. Но жестоко обманывались в конце – Паук ведь не способен давать, и хитростью у него ничего не выманишь тоже.
Обманутые мухи жаждали возмездия – опять же, самые наивные из них, прочие понимали, что каждому – свое в этой жизни, по возможностям так сказать, и старались вклеить обратно изгрызенные сердца, заживить поломанные тонкие ножки, наладить свою жизнь…. И те, что ратовали за справедливость, надеялись быть свидетелями его печального конца. Рисовали себе картины его негероической гибели. Вот он, раздувшийся как жаба от различных болезней, лежит один дома на резной кровати из красного дерева, а и подойти к нему некому, стакана воды поднести… И зловонный труп его найдут через много дней, растекшийся зеленоватой лужей по дорогой парче…. Или волки голодные в сезон охоты  загрызают его насмерть, начиная с предмета его гордости – мужского органа, а он, живой еще, смотрит, как желтые волчьи зубы, лязгая, отхватывают куски свежего мяса, и хлещет паучья кровь, заливая весь лес. Кости его, обглоданные и неопознанные, раскидываются по ковру из листьев. И много еще чего рисовало разбушевавшееся воображение покинутых Пауком мух…
Но только неправда все это, мухи. Мне дано знать его будущее. Он доживет до девяносто пяти лет, всеми уважаемый и почитаемый. Кресло его будет катать нежная белокурая девушка, с белой кожей, сквозь которую просвечивают вены, по возрасту годящаяся ему в правнучки. И он не впадет в маразм, не растолстеет слишком, не станет писаться и даже не облысеет – его могучую голову будет покрывать шапка сребристо-седых волос. И белокурая голубоглазая муха будет причесывать их черепаховым гребнем, напевая журчащие песенки, и будет думать, что тонкие волосы его похожи на нити паутины…
Паук в самом конце своей жизни напишет свои паучьи мемуары, где вспомнит почти всех жертв – память он тоже свою сохранит до смерти. И опишет легкие свои добычи, и жертвоприношения мух с легким изящным юмором, не упуская пикантных подробностей. Белокурая нежная девушка, приходящаяся ему на самом деле очень дальней бедной родственницей, типа троюродной внучатой племянницей, будет сама записывать и редактировать эти его мемуары, заливаясь звонким переливчатым смехом, похожим на звон колокольчика.