Поздний вечер

Поздний вечер

Поздний вечер. Она опять одна. Дети спят, наконец. Накормленные, умытые, прослушавшие около пары сотен стишков и сказочек, котятки нашли перчатки, а потом и все колыбельные, которые она только могла вспомнить, и по несколько раз. «Спи, дитя мое, усни, сладкий сон к себе мани, в няньки я тебе взяла солнце ветер и орла» - ее любимая. И еще «люлиньки, люлиньки, прилетели гуленьки», еще дедушка ее пел... Муж задерживается – сказал, что на работе, к телефону не подходит. Он может быть где угодно. Ей легко представляется, как он быстрыми большими глотками пьет пиво в компании друзей в каком-нибудь кабаке в центре. Играет оглушаеще громкая музыка, он смотрит на сигналящий телефон и думает – опять… пожимает плечами равнодушно – жена звонит, объяснит он друзьям. И друзья понимают. Он может быть в своем офисе, уже давно освободившись, сидит в Интернете, потерявшись в его глухих дебрях, лабиринтах из новостей и сплетен, забыв обо всем на свете, и негромкий звонок телефона – ее звонок – ничего не значит, он гудит ненавязчивым фоном, его трудно выделить среди множества других сигналов большого мира. Она представляет его в объятиях другой женщины – как сторонний наблюдатель. Его руки нетерпеливо обхватывают чужое незнакомое тело, он сам весь охвачен горящим стремлением, он торопится – в любом случае, уже поздно, и завтра на работу, даже если и домой не тянет совсем. Ей все равно. Просто не хочется быть одной. Особенно, почему-то сегодня.
Пахнет жареной картошкой с луком – как в детстве. Она не умеет так, и даже мать ее не умеет – так готовила бабушка. Кто-то из старушек на лестничной площадке, всегда в это время – уже полночь – жарит картошку с луком. Она стоит у двери и жадно принюхивается, ощущая дикий голод. Сосущая воронка в желудке – так она ощущает свое одиночество. И одиночество это воспринимается острее от одного осознания того, что она не одна, что за картонной перегородкой, в маленькой комнате спят дети , мирно посапывая и ворочаясь в своих кроватках. Она пойдет, проверит их, маленьких уютных котят, одному десять месяцев, другому три годика… Подоткнет под матрас одеялки, погладит по кудрявым головкам, вдыхая их запах – спелого сена, солнышка, крепкого сна. Помурлычет вполголоса колыбельную, старую, бывалую, ее пела еще бабушка ее маме холодными одинокими вечерами, потому что старший заворочался во сне.
Она пойдет на кухню, сделает себе теплый чай, который выпьет большими глотками и без удовольствия. Включит и выключит телевизор – он уже не спасает от одиночества, и даже не отупляет настолько, чтобы смотреть не отрываясь, какую-нибудь ерунду, забывая себя.
Если бы… тогда, после института и нескольких месяцев удачной стажировки во Франции, она бы осталась – а ведь предлагали… Если бы не вернулась сюда, только на неделю, как ей казалась, на похороны любимой бабушки. Или уехала бы сразу после похорон. Тогда бы ей не предложили хорошую работы с большими перспективами здесь, в Москве, за которую она схватилась обеими руками почему-то, наивная дура… Ничего не получилась, через пару лет многообещающий бизнес обанкротился, она осталась не у дел… И как раз тогда, когда стали возникать на горизонте новые интересные предложения, в том числе и заграницей, она забеременела от человека, с которым и встречались-то они не серьезно, мимоходом, у него впереди жизнь, у нее. И их жизни по их представлениям не пересекались. Они поженились – сразу, по взаимному желанию, как им казалось. Она не могла представить, как можно убить ребенка в себе, когда он уже есть, и выбрал жизнь, выбрал ее своей матерью…
Она и не заметила сразу, как ее счастливая семейная жизнь превратилась в тюремное заключение – без приговора, без определенности срока… Ее зависимость стала непреодолимой преградой, каменной стеной, отделяющей ее теперешнюю от нее прежней. Зависимость от мужа, его настроений, депрессий, разочарований. Зависимость от матери, ее самочувствия, расположения и желания посидеть с внуками. Зависимости от здоровья, сна и аппетита детей, от фаз луны и смен погоды, и времен года и ремонта у соседей – из-за которого дети не спят днем...

Она вернется в прихожую, сядет на корточки, упрется подбородком в острые колени. Так застынет надолго. Ей хочется выть одинокой голодной волчицей, выть дико и страшно, как раз луна вышла полная, заглядывает в окно комнаты. Если так вот завыть, тебя услышат, другие, из твоей стаи, найдут тебя, пожалеют, возьмут к себе, вы сольетесь в общем вое навеки, ты будешь одна из них, своя среди своих, и одиночество уйдет навсегда. Но выть нельзя – за картонной стенкой спят малыши, их сон – благодать для нее. Поэтому она просто сидит, съежившись и вжавшись в стену в прихожей, и скулит, как маленький обиженный щенок, беспомощный и брошенный… Пока не затекут ноги, пока вся не посинеет от холода. Все, хватит. Вдруг придет муж и застанет ее такой, что она может вызвать в мужчине, кроме жалости и брезгливого отвращения?
Что бы сказала ее бабушка, которая воспитывала троих детей, в военных городках Сибири, без конца переезжая, всегда без горячей воды и отопления…. И муж ее, бравый офицер, красивый, умный и блистательный, совсем не горел желанием проводить вечера с семьей – пока не состарился и не заболел… Что бы она сказала своей внучке, потерянной и обессилевшей, от грудного вскармливания, бессонных ночей, от отсутствия внимания и поддержки? Она причесалась, инстинктивно выпрямила спину, глубокий вдох-выдох – полной грудью. Сосчитала – медленно до пятнадцати. Бабушка бы ей сказала, что главное – это достоинство и выдержка. Что даже наедине с самой собой надо держаться так, словно за тобой наблюдают…Что это счастье – это когда твои дети здоровы, вот заболели бы сильно, тогда бы поняла, что значит настоящие трудности… И что если Бог дает женщине мужа и детей – красивых и здоровых, то это и есть ей главное благословление, и хотеть чего-либо еще просто наглость («ну подумай сама, сколько женщин не могут иметь детей, как бы сильно ни старались…»)… Надо хранить и оберегать то, что имеешь, и ценить как величайшую драгоценность в золотой шкатулке, с которой все время стираешь пыль и наслоения ненужных мыслей и обид… И вообще, возмущенно добавила бы бабушка, твои дети спят наконец спокойно, почему ты позволяешь себя так напрасно тратить последние силы, почему не отдыхаешь сама?
Она засмеялась – легко, звонко, искренне. Весенним колокольчиком. Представив так живо себе бабушку, военного врача, достойнейшую женщину, умную, сильную и необыкновенно цельную… Когда бабушка поднимала своих детей, вечно одна, вечно борясь с изнуряющим неслаженным бытом, была другая эпоха. Не было движения феминисток, не было телевизора, по которому без конца показывают молодых ухоженных успешных баб, с ног до головы усыпанных бриллиантами. Семьи военных жили одинаково в этих городках по всей стране, в одинаковых условиях, с ледяной водой в глубоком колодце, с печкой, которая не хотела растапливаться сырыми дровами, часто без электричества… «Бабушка, как ты могла – все это делать, одна, как же ты справлялась?» - « Да как все, так и я…». Совсем другие времена.
Но ей уже стало лучше… Выпив теплого молока с медом, она, даже не позвонив мужу, легла спать, укрылась мягким пуховым одеялом, свернулась в нем пушистым котенком. И уже совсем проваливаясь в сладкую безмятежность, почувствовала скользящее прикосновение к волосам. «Бабушка», - выдохнула она.