Сны о любви

Это невозможно, невозможно. Как в это поверить?
 
Она подходит к открытому окну – только что прошел дождь – запах редкой для города свежести в лицо. Внизу мокрый асфальт, в лужах – синее небо, в небе – белые птицы. Наверное, это чайки, только более крупные, чем обычно; они летят высоко и очень медленно, интересно, а им там холодно? Бело-желтое солнце, уже не жаркое, освещает грязные стены старых домов.…Деревца-инвалиды, маленькие и кривые, растут прямо из щелей прогнившей крыши, а листья на них – полноценные - яркие, свежевымытые, блестят на солнце.
 
Обычный августовский день – она посмотрела на часы – нет, уже вечер. Надо что-нибудь съесть.
Неужели это правда?
 Идет на кухню, наливает в стакан густой кефир, глотает его –  колючий снежный ком тяжело падает вниз – нельзя же прямо из холодильника, плохо для горла, плохо для желудка.
Его друг Паша позвонил где-то полчаса назад, ее друг тоже, очень хороший друг, однажды даже любовник, так, назло всем, назло ему. Голос его, пьяный или взволнованный, сильно дрожал в телефонной трубке и глухим эхом отзывался в ее голове, он, кажется, сам не верил в то, что пытался донести до нее.… Как можно поверить в то, что маленький старый автобус, где-то на другом краю света, в южно-американском захолустье, перевернулся на шоссе, или столкнулся с кем-то, точно не известно, и все погибли, вся это нелепая экспедиция с прикрепленным к ней журналистом и переводчиком по совместительству, ее любимым, так долго и трудно любимым…

Она положила в кефир ложку меда. В животе – пустота, от которой нехорошо. Тянущая, вязкая.

Странно, она ничего не чувствует, плакать не хочется, внутри что-то остановилось. Холодно – нет, не надо пить кефир, лучше что-нибудь горячее, как быстро закипел чайник. Чай с сахаром, с лимоном, сахара побольше, лимон потолще, заваренные листья чая плавают в большом авангардного вида стакане из непрозрачного стекла (стильная штучка, он когда-то привез из Германии, раньше здесь такое было не купить). Горячая горько кисло-сладкая жидкость заполняет пустоту.

Она устраивается удобно, ноги по-турецки, в кресле прямо напротив окна – видны только крыши и небо, и две вороны на антенне. Одна взлетела.

Она допивает остывший чай, все до последней капли, несколько чаинок попадает в рот, застревая в фильтре из языка и зубов. Рядом на стене весит зеркало, ее отражение блеснуло глазами. Как же хорошо она сегодня выглядит! Свежая, загорелая, можно двадцать лет дать, ну, пусть не двадцать… Свет из окна сбоку – легкие тени на лице - выразительнее кажутся глаза и брови – томно-красивая, загадочная дама, откинувшая вуаль…. Ей всегда говорили, что она похожа на девушку из девятнадцатого века, в юности это было очень обидно, так хотелось быть современной… но ведь глупо спорить со своей природой. И о чем только она думает?

А что, собственно, делать? Одеться в траур (как отвратительно, пошло смотрится черное летом)? Напиться? Выброситься из окна? – отсюда нетрудно разбиться в жидкую лепешку. Позвонить его матери  - но… что сказать? Примите мои соболезнования…. Мне так жаль… простите меня… Когда-то давно их отношения были очень теплыми, добрыми, по-женски откровенными. Потом, после серии ее с ним расставаний… слишком уж неопределенно все выглядело…его мать просто уже не знала, как к ней относиться, и по возможности старалась избегать встреч с ней … никто и не настаивал….

 Как странно, как пусто, как тихо…. Внутри и снаружи…. Как трудно ей даже пытаться осознать, что его больше нет в ее жизни. Да и вообще нет.

Она убирает непослушные пряди со лба – надо будет подстричься, ей как раз посоветовали одного мастера, он просто творит чудеса за реальные деньги. Что-то больно сжалось внутри – теперь ведь некому будет сказать ей, как глупо и нелепо выглядит она с этой новой – а на самом деле любой - прической.

Из открытого окна тянет не городской свежестью, стало легче дышать, неужели похолодает, смешные мурашки на руках, ах как хочется еще лета. А за окном все те же родные крыши старых питерских домов, быстро пробежала рыжая кошка и скрылась за трубой. Одинокая ворона неподвижна на антенне, как изваяние, застыла в своей вечности. Небо темнеет и становится ярче.

Она привыкнет, она привыкнет со временем. «Время лечит» - хочется верить в мудрость старых покинутых женщин, у которых все позади. Возможно, потом когда-то, ей даже будет легче дышать, однажды ясным холодным утром она проснется и почувствует, что свободна. Наконец свободна – от его. И появятся новые силы для новой жизни. «Тебе давно пора покончить с ним, пора начать новую жизнь… надо же думать о себе…» - говорили немногие близкие подруги. И вот, случилось. А пока – она будет просыпаться каждый день и снова и снова обнаруживать себя в этом мире – без него.

Быстро одевается: черная майка (его любимая), голубые вельветовые джинсы («какая ты стройная»), спортивного вида босоножки, смешной желтый рюкзачок из Англии. Где чертова расческа? – она снимает с головы хлипкую заколку и приглаживает жесткие волосы руками, по плечам рассыпаются неровные пряди разных оттенков коричневого…. Достает толстую, видавшую виды косметичку, вытряхивает на стол содержимое, перебирает тонкие карандаши и разноцветные тюбики помады…. Накрасить глаза? Нет, пожалуй, вдруг все-таки захочется плакать. Летом загар лучше любой косметики – «и так хороша», а впрочем, какая теперь разница…. Это он всегда говорил, что нравятся ему только естественно-красивые лица.
Она зачем-то торопится, и бесконечно долго бежит вниз - по асимметричной лестнице, в каждом пролете разное количество ступеней, они вместе когда-то спьяну считали, - и даже не бежит, а летит или падает, со своего последнего шестого этажа. Широкие каменные ступени, влажные, прохладные, пахнут какой-то особенной каменной сыростью – только летом, только в центре города в старом фонде, грязные прокуренные стены с неприличными надписями, всегда неожиданный высокий порог, она как обычно спотыкается, тяжелая деревянная в глубоких трещинах дверь и яркий свет, отраженный грязно-желтыми стенами узкого двора-колодца.

Набережная маленькой грязной речки, здесь даже катера не ходят, она почти бежит, поправляя на плечах толстые лямки рюкзака, убирая волосы с лица. Вот - знакомая скамейка, покосившаяся и обглоданная. На ней сидит молодая – слишком молодая – пара, ненасытно целуются, проглатывая друг у друга по пол-лица… рука подростка комкает недоразвитую грудь девочки…. Это вызывает тошноту, и она с отвращением отворачивается, какая гадость – секс и дети. Наверное, в позапрошлом году, ранней весной (да, на ней было бело-красное клетчатое пальто, на нем… кажется, толстая драповая куртка) они сидели на этой именно скамейке и спорили, спорили, чуть ли не до драки, о какой-то книге, кажется, о романе Фаулза “Magus”, а может быть о Коэльо, которого только начали переводить, а она уже люто ненавидела. Они всегда спорили – о вкусах, конечно, и особенно, о литературе и музыке (он считал, например, что слушать джаз так же манерно и неестественно, как и есть оливки). Скорее, скорее, прочь, от всего этого, от бесполезных воспоминаний, от самой себя, вдоль неизменной чугунной решетки, разросшиеся кусты цепляют ее одежду. Останавливается вытряхнуть летнюю песочную пыль и мелкие камушки из босоножек. Вот, опять…. Они стояли на этом самом месте много лет назад, так же, наверное, в августе, перед очередным их расставанием так на долго, что лучше уж навсегда…. И теплый  ветер сдувал на набережную раннюю опавшую листву, было тепло, как бывает тепло летним вечером в городе. « Ты любимая… Самая красивая… Глупая… Такая смешная в этой кепке», - говорит он и целует ее, и продолжает говорить что-то неизбывно нежное, и губы его, мягкие и нагло уверенные, предательски чувственные, неверные, - на ее губах, на ее лице… И с каждым его прикосновением-поцелуем, рушился все больше так старательно выстроенный ее мир со всеми смыслами, понятиями, ограничениями и обещаниями самой себе – его надо забыть, он мне не пара….

Навязчивое прошлое, связанное с ним – повсюду, кто бы мог подумать?…. Но что удивительного, она всю свою жизнь потратила на него…. С собой ли телефон? Она нащупала его в недрах своего рюкзака. Надо бы позвонить… кому? Но одной быть не хочется… наедине с воспоминаниями, в этом городе, где все так пропитано им, или мечтами о нем…. Знакомые номера не отвечают, все-таки у людей лето, пора отпусков. Ах, вот еще Яна - довольно близкая знакомая – работает арт-директором (она никогда не могла доходчиво объяснить, что это значит) в малоинтересном и плохо посещаемом ночном клубе, который находится на Фонтанке, совсем неподалеку. Наверное, она уже там.

- Яна, ты на работе? Это Ольга. Да, да. Слушай, давай встретимся. Да, конечно, подойду в клуб. Так не скоро…. Но хорошо, я подожду. Концерт? Нет, я не хочу, во сколько? До встречи, целую.

Она ведь совсем не одета для выхода – ее отражение несколько раз мелькнуло в зеркальном окне первого этажа. Не важно. Но есть с собой ярко-оранжевая помада. Она красит губы прямо у окна, проходящая мимо клетчато одетая женщина посмотрела на нее с полным непониманием.

Вот и клуб. Почти пусто внутри. Она подходит к бару. Хорошо, что официант ее узнал – не будут косо смотреть на  одинокую женщину, за крайним столиком. Немолодое широкое лицо приветливо расплылось в улыбке, (какие у него желтые зубы).
- Здравствуйте. А кто у вас сегодня выступает?
- Pink wave. Новый джазовый коллектив. Ничего особенного – хорошая фоновая музыка.
Она заказала пиво, которое не любит и поэтому будет пить очень долго, и фисташки, слишком соленые, слишком зеленые, и так плохо чистятся…. Открыла кошелек-бумажник, там всегда была его фотография, ах где же она…. Вот – совсем маленькая, старенькая, черно-беленькая, на какой-то документ, заграничный паспорт, наверное. Почти не видно, какой он красивый – высокие скулы, густые черные брови, светло-голубые глаза.

Сколько раз она его теряла…. Первый раз, когда они поссорились, и он не подходил к телефону бесконечно долго, потом когда уехал на несколько месяцев во Францию… потом когда она съехала с его квартиры… а еще когда она узнала, что он изменял ей… И каждый раз все острее, все больнее…Как же это все начиналось?

Собственная память представляется ей чем-то вроде паутины – дернул за тонкую нить, и побежали сигналы по сложным ответвлениям в самую запутанную глубину. Одно самое незначительное воспоминание по непонятным ассоциациям тянет за собой другие события, внешне никак не связанные.

Когда они встретились, она была замужем. Почему? Ей было всего-то двадцать, (так рано женятся только в нашей стране, наверное, и в странах Азии). Семейная жизнь была для нее уходом от убожества и голода, неустроенности начала девяностых годов – утонченно-воспитанная девочка из  провинциального севера плохо прижилась в студенческом общежитии. А  может быть, изначально это было по любви, теперь уже трудно сказать. Жизнь свою замужем вспоминала она глубокой благодарностью ( и пронзающим чувством вины!) – как мирно, как хорошо и устроенно жили они с тем человеком, ее мужем, довольно известным художником, как хорошо и гармонично была устроена их совместная жизнь, их быт, как красиво было в их квартире (его квартире)! Большие светлые комнаты, минимум мебели, белые стены, его и ее любимые книги, сувениры-безделушки из разных поездок по всем углам. И, конечно, картины  - почти на каждой стене, но они не отягощали собой пространство, не висели грузно на стенах, а, наоборот, смотрелись как окна – странные абстрактные пейзажи, красные горы, синие солнца… и многочисленные ее портреты. Ее муж всегда вставал раньше , хотя ему не надо было спешить никуда на работу, делал ей завтрак, всегда кофе и фруктовый салат и горячий бутерброд, и только потом будил ее – под красивую музыку. А вокруг – полный бардак: голод и еда по карточкам, озлобленные люди в сине-фиолетовых китайских пуховиках…; митинги, лозунги, экстрасенсы и целители по всем каналам телевизора, очереди в пустых магазинах, по улицам ходят непонятно откуда взявшиеся ублюдки в тренировочных и кожаных куртках…

 Раз или два раза в год они ездили в Италию – у него там жили близкие друзья, так она выучила итальянский; и здесь, в Питере, жизнь их была наполнена всякими интересными встречами – его встречами, выставками – его выставками.… И еще – муж учил ее рисовать – терпеливо-настойчиво, каждый день, слишком бурно радуясь ее самым незначительным успехам. Они ведь так счастливо жили вместе. Ставшие общими знакомые, общие интересы, схожие пристрастия и привычки, главное – такая комфортная психологическая совместимость (с ним было… так уютно и спокойно… как давным-давно, в придуманном ее детстве) – что еще надо для счастливой совместной жизни? Но она была слишком молода, чтобы ценить что -либо, или она знала, что не заслужила все это… Или она просто не любила его по настоящему. Что скорее всего.

Роковая встреча случилась… поздним майским вечером. Да, когда-то между праздниками. Она поехала одна (муж был в отъезде) навестить свою дальнюю родственницу по отцу, двоюродную бабушку, очень старую петербургскую даму, жившую на Петроградской. Она до сих пор помнит тот вечер очень ярко, со всеми ощущениями, и даже вкус остывшего жидкого чая с  брусничным вареньем. Она как раз уже собиралась закончить бесконечный отупляющий разговор о разнообразных недугах, которыми страдала ее родственница и неэффективных способах борьбы с ними, встать –«уже поздно, вам пора ложиться спать», поцеловать прохладную повядшую щеку и поскорее позабыть обо всем этом на ближайшие несколько месяцев…. Как вдруг сверху - словно удар грома – какофония звуков, топот, что-то очень тяжелое падает, люстра качается, стекло в буфете у бабушки трясется. Потом включается оглушающая музыка неопределенного направления, что-то деструктивно-альтернативное, музыка делается тише, потом выключается, потом включается на первоначальную громкость. И снова – топот, крики, падение предметов. Старушка обречено качает головой – там снимают какие-то студенты, так у них всегда по выходным. «Но сегодня не выходной, и уже одиннадцать, они не имеют права…. Я поднимусь к ним». С чувством убежденной собственной правоты она посмотрелась в зеркале в прихожей, поправила прическу, осталась довольна собой, красивая молодая женщина, с твердым взглядом, дорогие духи…. Поднялась по лестнице – лифт не работал, позвонила в дверь. Позвонила еще раз, долго, требовательно. Ей открыла дверь всклокоченная иностранного вида девчушка, в одних джинсах, с невыразительной голой грудью – «о, Господи, что здесь происходит?». Девушка пробормотала что-то скороговоркой на непонятном языке, потом невнятно спросила что-то на английском. Она стояла в дверях, в полном замешательстве, стараясь не смотреть на большие розовые соски девушки, в золотых наколках, не зная, что делать, как объяснить, как это сформулировать на основательно подзабытом английском – «It’s too late… э…There’s an old lady внизу - downstairs…», но так ничего и не говорила…. Потом она увидела его.
Неимоверно высокого. Полностью одетого. В потертых голубых джинсах и чем-то черном сверху. С сигаретой в зубах. Он смотрел на нее, открыв рот от удивления, и сигарета тогда упала на пол, на изношенную плитку. Иностранная девушка с розовыми сосками исчезла. «Хочешь чаю?», - наконец спросил он. Он повел ее на кухню, где трое – два чрезвычайно худых мальчика и довольно пухленькая блондинистая девочка с полустертой татуировкой на заднице -  пытались заниматься этим прямо на большом кухонном столе. На полу разбитое стекло и скомканная одежда, окурки и куриные кости. «Пожалуйста, сделайте потише музыку», - она выдавила из себя. Он выключил стоящий в углу магнитофон и предложил подняться на крышу – чердак открыт, а оттуда – такой вид…. Он ловко помог ей влезть в узкое чердачное окошко. Вид на город действительно потрясающий: рваные крыши, трубы самых разнообразных форм, купола, поношенной позолотой сверкающие на закатном солнце. Оттуда город выглядел неузнаваемо. Они сидели, прямо на железе, пили пиво. Разговаривали о чем-то, или просто ненапряженно молчали, вглядываясь в  садящееся за крыши оранжевое солнце и синеющее небо. Он сказал, что его зовут Олег, она сказала, что ее зовут Ольга, он сказал, что это одно и то же варяжское имя, она кивнула, что знает. Потом стемнело, и стало резко холодно, он обнял ее и поцеловал, и это было ей так странно… и вместе с тем, так естественно…. Когда они вернулись в его квартиру, иностранные гости уже расходились. Кто-то попытался остаться, но Олег только покачал головой, нет, сегодня - нет, и все ушли. А она осталась.

Некоторое время она пыталась встречаться с Олегом тайно от мужа. Говорила, что восстанавливается в институте. Говорила про занятия французским, который когда-то учила в детстве и хотела вспомнить. Говорила про подруг, которых не было и про новые фильмы, которые не смотрела. Острая необходимость видеть и чувствовать его оправдывала все. Наверное, мужу все было ясно с самого начала: ее невменяемая рассеянность и потерянный несчастный вид (потому что счастлива она была только с Олегом), дерганные попытки быть нежной и любящей дома…. Все ради коротких напряженных встреч у него дома, когда его прикосновения обжигали и делали еще невыносимее эту неутолимую жажду (ее воспаленному воображению представлялась сухо-раскаленная пустыня с горячим белым песком и палящим солнцем) . Когда они медленно умирали, навечно теряясь друг в друге. И время останавливалось, но при этом пролетало неумолимо быстро - минуты, получасья, часы, ах, все, нет, мне пора…. Все запретное – так сладко влечет – чем недоступнее, тем сильнее. Муж терпел, делая вид, что не понимает, по-прежнему писал ее портреты и занимался с ней живописью, и даже предложил поехать в Венецию, о которой долго вместе мечтали. Но она свалилась с тяжелым гриппом, с высокой температурой, кашлем до рвоты, до потери сознания. И совсем еще слабая, прозрачно исхудавшая, вдруг поняла, что так больше не может. Совсем не может больше без него. Она сбежала влажно-туманным летним утром – мелкие капли душно висели в тяжелом воздухе, муж тогда был на какой-то работе. Почти без вещей – не было сил. Оставив короткую виноватую записку с бесполезным «прости» - а что еще ей было писать?

Она ушла к нему. Жить. Хотя он не звал, не умолял (а ведь мог бы). Но тогда это казалось не важным. Они просто физически не могли существовать по отдельности. Первые месяцы она провела как в бреду. Это нельзя было бы назвать счастьем, или исполнением желаний… Она жила им, только им. Если он по своим всегда неотложным делам уходил из дома – от нее - теплой, сонной, нежной, она даже не вставала с кровати, а оставалась лежать на сморщенных простынях и худых подушках, глядя пустыми глазами в случайную книгу, или за окно…. И однажды ей горько подумалось, что она-то изменила и бросила все, всю свою нажитую жизнь к его ногам, а он даже не просил, что бы она сделала, если бы попросил, и представить страшно…. А его жизнь – течет неизменно бурным потоком ярких встреч, тусовок, новых тем, семинаров, обсуждаемых перспектив. Она ревновала ко всему – нахальным поздним звонкам, найденным фотографиям, письмам, воспоминаниям его друзей. Он всегда нравился женщинам, а женщины нравились ему, и не спасали клятвы и обещания, что – она – единственная, первая-последняя, такая….

Вместе они прожили год. Потом съемную квартиру надо было освобождать, а он как раз собирался навестить друзей во Франции (полноватых девочек в наколках и худосочного мальчика в очках, которые здесь долго и безуспешно учили русский язык). Ее не звал. Сказал, что их отношениям нужен перерыв. Сказал, что вернется – виза только на три месяца. В конце сентября. Она осталась совсем одна, и почти без средств существования. Устроилась продавать цветы в ларьке на Сенной площади – два через два и стала давать уроки итальянского – в свободные два, и еще уроки рисования – богатым детям. Сняла комнату в большой темной коммуналке на Содовой. Восстановилась в Академии. Стала рисовать – в свободное время, по ночам. Она рисовала, в основном, серое питерское небо с неровными крышами-куполами старого города, рваными облаками и птицами, и складывала многочисленно однообразные бесполезные свои картины в угол, лицом к стене. И жизнь казалась ей наполненной пустыми коробками форм. Содержанием был он. А его не было, кто-то оттуда передал однажды письмо – неизбывно нежное, но с виноватыми нотками, и было понятно, что он там не один; округлые или поджарые, но всегда ухоженные французские девушки его развлекали и отвлекали – от нее, единственной. Страшно хотелось уехать куда-нибудь, чтобы избавиться от этого унизительного ожидания, выжимающего изнутри все соки. Но это было не возможно. Она ждала, каждое утро считая оставшиеся дни. И острое одиночество – без него - точило изнутри, кричало раненой птицей, горело открытой раной.
Когда он вернулся, они некоторое время были безумно счастливы и почти неразлучны. Потом… Потом, с годами, она научилась жить в его постоянные отсутствия. Вести свою линию жизни, так она это называла. Были встречи и дела, ненужные друзья, нелюбимые мужчины (с волосатой грудью, липкими руками, чужим запахом и излишне обеспокоенные впечатлениями о себе – «тебе хорошо?»). Но он при этом оставался главным и единственным ее содержанием, смыслом, точкой отсчета. И одновременно – недостижимой целью.

Они жили и вместе, и по отдельности. Он без конца куда-нибудь уезжал, само собой без нее: по работе или навещать бесконечных своих друзей по всему миру. И возвращался – как будто бы к ней одной и навсегда-навсегда, чтобы опять по долгу гулять по сырому городу, обедать и ужинать в дешевых китайских кафе, яростно спорить обо всем на свете и дико-исступленно любить друг друга. Она хотела от него ребенка, как результат, как реализацию – или доказательство? - их сумасшедшей любви. Пусть все будет так как есть, не смотря ни на что…. Он смеялся, он вообще не воспринимал ее всерьез, и говорил, что слишком рано, она не сможет, не справиться, и предлагал для пробы завести щенка….

После долгого пива и двух мартини – одного с соком, одного просто со льдом, она заказала кофе и какое-то сухое пирожное. Уже давно играют музыканты, с виноватыми улыбками ненавязчиво наполняя пространство звуками – действительно фоновой музыки. На редкость много народу – неопределенного возраста и рода занятий - но деловая, с ключами от машин на столах - молодежь, несколько потертых иностранных студентов, несколько поживших бородачей с молодящимися женами. Подруги Яны все нет, и телефон не отвечает. Она глазами просит счет. В этот момент кто-то темной тенью – перед ее глазами - садится за ее столик.

- Извините. – Она поднимает глаза. Молодой человек – моложе ее – короткие темно русые волосы, широкие брови, мягкие глаза и жесткие губы. Черный свитер с горлом итальянского покроя, почему-то подумалось ей. – Извините, я вот уже час хочу подойти к вам. Вы очень похожи на сестру одного моего старого приятеля. Ее звали Ольга. – Она протирает рукой лоб, убирает назад волосы – чего от нее хотят, какой симпатичный мальчик, ах, да, он спросил…
- Меня тоже зовут Ольга. Но у меня нет брата. И никогда не было, к сожалению.
- Но какое сходство, особенно если вы сделаете волосы так…
Они разговаривают еще некоторое время, так, ни о чем, о музыке и еде, о фестивале французского кино, о том, какое неудачное в этом году лето – то холодно, то жарко, и уж слишком быстро оно пролетело. Ей неожиданно хорошо с ним. Как, оказывается, приятно кому-нибудь нравиться… особенно такому молодому и привлекательному… и воспитанному… она уже совсем забыла, как это – флиртовать, блестеть глазами, откидывать назад волосы, поправляя отдельные непослушные пряди, легковесно и весело общаться – не о чем, не за чем….
- Мне пора, - она резко поднялась, закружилась голова – серебристые искорки перед глазами. Вдруг почувствовала, что действительно сильно пьяна. – Провожать не надо. Нет, нет, я пойду пешком, мне близко.

Она почти выбежала из шумно-пьяного клуба, через толпу молодых и плоских лиц у входа. Кажется, он вышел вслед за ней, или нет? Перешла дорогу, машину все равно трудно поймать, неуверенно быстрой походкой пошла рядом с водой, вдоль чугунной решетки, за которой плещется черная вода Фонтанки. Совсем темно, и звезд нет, редкие фонари на проводах громко качаются на ветру – почему-то ничего не освещая, только пуская по голому асфальту зыбкие нервные тени. Быстро прошло лето, нет уже белых ночей. А жаль. Три высокие тени – прямо из густой черноты ночи – вышли ей навстречу – прямо на нее, слишком близко. Она смотрит сквозь них и пытается уступить дорогу, здесь слишком узкий проход, она тесно прижалась к решетке. Послышался глухой, рычащий смех, словно из звериной утробы, и неприветливо металлический звук еще чего-то упавшего на асфальт. У нее стали вырывать из рук сумку-рюкзак, она пыталась сопротивляться из тупого животного упрямства, потом пальца ее вдруг ослабели… Ее с нечеловеческой силой толкнули вниз, по каменным ступеням, на спуск к воде. И оставили там лежать, на гранитной площадке, у самой воды. Надо было все-таки взять машину, успела подумать она.


Встала она с трудом. Отряхнулась. И от чего так жгуче больно где-то глубоко в спине? Свинцово-тяжелая голова – от мартини с шампанским или от удара… По виску, по щеке потекла теплая струйка, липкая – неужели кровь? Значит, она действительно сильно ударилась. Она неуверенно поднялась по ступенькам. Как холодно вдруг стало. И тут она увидела его, того мальчика из клуба, который тут же подхватил ее на руки, лицо ее уткнулось ему в грудь - мягкая кожаная куртка, дорогая, наверное. Она сдалась ему, этому незнакомому человеку – как давно ей невыносимо хотелось так вот полностью сдаться кому-нибудь.

 Кажется, они ездили в травмпункт. Она смутно помнит расплывчато-смуглое лицо врача, обеспокоено склонившегося над ней. Потом они оказались у него дома, в просторной комнате с запахом миндаля, на большом разобранном диване с мягко-шелковыми простынями и невесомым пуховым одеялом. Потом, вероятно, она сутки спала. До следующего вечера. Проснувшись, она почувствовала себя на удивление хорошо в его комнате, где так много воздуха, легкие занавески на окнах, и красивая мебель, и свечи в высоких подсвечниках. Они ели, прямо в постели, что-то китайское, и слушали музыку. По радио, там, где всегда играет джаз. И Синатра проникновенно пел:
There was a boy. A very strange and shattered boy. They say he wandered very far, very far, over land and sea. Музыка вкрадчиво, тихими шагами входила в нее, и слова эхом отдавались в ее сознании………… And then one day, one magic day he passed my way, and while we spoke of many things, fools and queens, this he said to me: the greatest thing you’ll ever learn is just to love, and be loved in return.

Они занимались любовью, и это оказалось так естественно…. Словно очень давно знали и любили друг друга. Какие были у него нежные губы, какие удивительно теплые руки. Руки скульптора, они плавно скользили по всем изгибам ее тела, вырисовывая тонкий теплый контур, который начинал светиться в пространстве. Почему я не встретила тебя раньше… мне было так плохо… И тут же оборвала себя – хорошо, что вообще встретила.

Она вдруг поняла, что не боится потерять этого человека, из ниоткуда взявшегося. В самый тяжелый день ее жизни, внезапно вспомнилось ей. И она абсолютно уверенна в нем. Я хочу, хочу остаться здесь, навсегда, шепталось в ее мозгу, никогда, ни с одним человеком я не чувствовала себя такой спокойной… такой счастливой. Незнакомый женский голос по радио густо затягивал: You’d be so nice to come home to….

 Вскоре они поехали отдыхать в Карелию, в маленький деревянный домик почти в лесу, где только они, только прекрасная природа, дикие сосны, реки-озера, скалы-валуны, и ни одного комара, потому что – конец лета. И это лето уже не казалось таким бесполезным или слишком быстрым. Там, среди невыразимо прекрасной природы Карельского перешейка, когда они сидели на берегу озера самой сложной формы, глядя в по-осеннему синеющее небо с улетающими стаями черных птиц – на юг, так рано в этом году…, он сделал ей предложение. И она не стала говорить, что все это слишком внезапно и неожиданно… и что она подумает. Потому что не о чем было думать. Впервые в жизни.

Их свадьба была очень красивой. Они были безумно счастливы. Оказывается, она как самая обычная женщина всю жизнь мечтала о красивой свадьбе, с разлетающимся белым платьем и голубями, нарядными гостями, цветами и огромным свадебным тортом. И прической, и праздничным макияжем, и туфлями, страшно дорогими, с золотой нитью. Она была уже беременной (странно, но никогда раньше она не беременела). Как раз во время праздничной церемонии она впервые почувствовала, как мягко шевельнулся в ней ребенок.

После свадьбы случайно задержавшийся дома гость, его родственник, вдруг обратил внимание на одну ее картину, которую тут же захотел приобрести, предложив удивительно высокую цену. Обещал организовать выставку в  какой-то модной галерее в Москве. Еще несколько ее старых картин были куплены вскорости друзьями-знакомыми.

Моя жизнь налаживается, неужели, кто бы мог подумать - счастливо смеялась она. И гладила свой растущий живот, туго заполняющий теперь всю ее одежду. Теперь она рисовала не серые городские крыши с антеннами, а свои мечты и сны – розовые облака с прозрачными ангелами и цветы, много разных цветов…

Она родила маленького мальчика. Удивительно прекрасного. Нежно-розового, с открытыми синими глазами, смотрящими в никуда, но очень внимательно. И ее муж был рядом, в момент, когда их ребенок родился. Он взял драгоценный белый сверток в свои большие теплые руки и поднял высоко, к потолку-небу. И засмеялся от счастья. И она засмеялась – запрокинув голову, громко-открытым ртом. Но, как часто бывает во сне, не издалось ни звука. Гримаса счастья на ее лице перетекла в маску застывшего ужаса. Она попыталась закричать, дико и пронзительно жалобно, и снова – душащая тишина. Тогда она поняла. Поняла, что ее на самом деле нет там… в той наполненной золотым светом больничной комнате….


На самом деле она лежит на холодных острых ступенях, на набережной, на спуске к реке… и чувствует горячую боль в спине, и тупую, тяжелую боль в затылке, враждебный холод камня под собой и сырое дыхание черной воды, ее тихие всхлипы и всплески. Но боль и холод медленно тают в ней, и она уже ничего не чувствует. Никогда.