Театр. Из цикла Добрые люди

Театр – это особый мир, со своими устоявшимися привычками, очень консервативный, обособленный и потому с недоверием относящийся к людям, которые приходят со стороны, как бы извне, из не театрального мира.
Я поступила работать в Театр оперы и балета заместителем главного бухгалтера, когда мне было тридцать лет. Из всей бухгалтерии я была самая молодая, да еще пришла из «торговли», где до театра работала старшим бухгалтером в продовольственном магазине. Остальные работники бухгалтерии были от пятидесяти и старше и проработали в театре большую часть своей жизни, и первое время мне пришлось буквально сдавать экзамен, и  не только по своей профессии. Основными «экзаменаторами» были две подруги – Машка и Женька, как они обращались друг к другу, или Мария Николаевна и Евгения Августиновна, как называли их все остальные.  Подруги были ровесницы, им было  около семидесяти лет.
Мария Николаевна работала бухгалтером по зарплате и считала, что, кроме нее, никто не сможет в срок и правильно начислить зарплату  сотрудникам, коих было в театре более трехсот человек, которые служили в творческих, производственных и обслуживающих цехах.  Цехов было четырнадцать, начисление зарплаты по каждому цеху имело свои тонкости, раскрывать которые Мария Николаевна никому не собиралась. Она считалась незаменимой и, видимо,  получала от этого моральное удовлетворение.
Замужем Мария Николаевна никогда не была, детей не имела, жила в частном доме с десятком кошек, которых звала по имени, кормила и убирала за ними. Из родственников у нее осталась родная сестра, но та была замужем, у нее были дети, внуки, свои заботы. Театр и был для Марии Николаевны родным домом, о чем я, конечно, и не догадывалась, когда туда поступила. Она пришла в театр молоденькой девушкой и там прошла вся ее жизнь, в которой было очень много интересного. Она была красива и стройна даже в свои неполные семьдесят, что же говорить о ее  внешности в молодости?  Приходила она раньше всех. Первое, что она делала, придя на работу, приводила себя в порядок, то есть расчесывала и укладывала свои длинные роскошные каштановые волосы, красила ресницы и  губы. С середины мая и до конца сентября, а, иногда, захватывая и октябрь, каждое утро, до работы, она шла на Волгу и плавала не меньше часа. И какая была погода – не имело значения. Я не знаю всей ее жизни, но и того, что она мне рассказывала, снисходительно допустив, что, да, и «со стороны» может придти человек, достойный быть принятым как свой, вполне достаточно, чтобы признать ее интересной.
Во время Великой Отечественной Куйбышев был второй столицей, в нем располагались посольства и представительства иностранных государств,  под театром оперы и балета был построен бункер Сталина, из Куйбышева вещало Всесоюзное радио.  Ведущим диктором Всесоюзного радио, вместе с Юрием Левитаном, тогда была Ольга Высоцкая.  Так вот, когда Ольга Сергеевна болела, или просто не могла по какой-либо причине вести передачи, ее замещала Мария Николаевна. Голоса у них звучали абсолютно одинаково, и радиослушатели, естественно, не догадывались об этой подмене. Поклонниками ее были сотрудники иностранных представительств, среди них даже были атташе и один посол, но дальше любовных романов дело не заходило. Достаточно того, что отец ее был немец, и брак  Машеньки с иностранцем даже не подлежал обсуждению. Да и особого интереса ни один иностранец у нее не вызвал. Другое дело – певцы и актеры. С ними, конечно, было гораздо интереснее. Но эти, чаще всего, были уже женаты и имели детей, а также любовные связи во всех гастрольных городах, если только жена не состояла в той же театральной труппе, что и муж. Мария Николаевна была близко знакома с Утесовым, обожала его, все его концерты слушала в кулисах. Песню «У самовара я и моя Маша» Леонид Осипович на гастролях в Куйбышеве неизменно посвящал Машеньке, которая, улыбаясь, ждала его в левой кулисе. Согласитесь, сложно было найти супруга, который достойно мог бы соперничать с такими кавалерами. Впрочем, она и не искала. Будучи женщиной неглупой, она прекрасно понимала, что после столь интересно проведенной молодости заурядный семейный быт  будет ей в тягость. Конечно, одиночество, бывало, тяготило ее, она приходила на работу с заплаканными глазами, но никогда и никто в театре не слышал ее сожалений о том, что жизнь ее сложилась так, а не иначе.
Евгения Августиновна была замужем дважды. Первый ее муж, грузин по национальности, был без памяти  влюблен в яркую голубоглазую блондинку, похожую на Мэрилин Монро. Он увез ее в Тбилиси. Женя работала в банке кассиром. Первое время женщины, служащие банка, бегали посмотреть на нее, натуральную блондинку, и убедиться в том, что на ее ногах и руках, действительно, совсем не растут волосы. Муж ее погиб на фронте, после войны она  с сыном Гоги вернулась в Куйбышев и устроилась в театр оперы и балета бухгалтером-кассиром.  О Грузии у нее остались самые хорошие воспоминания, а также любовь к блюдам грузинской кухни, особенно сациви и лоби, да характерное грузинское восклицание  «вай ме!», выражавшее у нее  высшую степень удивления. Здесь она познакомилась и подружилась с Машкой и вышла второй раз замуж за концертмейстера  театра. 
Гоги вырос, женился, у него родились два сына. В то время, когда я пришла работать в театр, старший служил в армии, а младший, Павлик, учился в третьем или четвертом классе школы.  Женя жила вместе с сыном. Со своей снохой она была очень дружна, говорила о ней всегда только в превосходной степени. Сноха прекрасно шила, подрабатывала тем, что принимала заказы на дому, при этом успевала прекрасно готовить на всю семью, словом, вести дом. Шила она и на Евгению Августиновну, которую тоже называла просто Женя.  Поэтому одета Женя всегда была модно, экстравагантно и со вкусом. Разумеется, в свои семьдесят она также делала макияж, как и Мария Николаевна, и следила за своей внешностью
Евгения Августиновна, как кассир, ездила с театром на все гастроли. Она принимала выручку, ходила в банк, выплачивала артистам суточные, командировочные и зарплату. Павлик все каникулы проводил с бабушкой на гастролях. Называл он ее не иначе, как Женя.  Бабушка обожала внука, хоть он и причинял ей массу хлопот своим любопытством, стараясь заглянуть во все уголки театров и гостиниц тех городов,  где труппа была с гастролями. Внук отвечал ей взаимностью.
Всегда было интересно послушать, как две подружки пытались доказать друг другу, что лучше: иметь семью, детей и сопливых внуков с их безобразным поведением и неуемным желанием выцыганить из бабушки побольше денег, или жить с бессловесными, но не безголосыми кошками, которые тоже безобразничали, требовали заботы и на которых тоже тратились деньги. Спор был бесконечен и заканчивался ничем, то есть каждая сторона оставалась при своем мнении. Начинался же он всякий раз после очередной Пашкиной проказы.
Интереснее же всего было слушать их совместные воспоминания о прошлом, о том, какие здесь были актеры, певцы, танцовщицы, режиссеры. Сколько смешных и грустных историй случалось в театре в далеком и недавнем прошлом. Рассказывали они обе замечательно, эмоционально, иногда в лицах.  Довольно часто эти совместные воспоминания заканчивались так:
- Женька, ну что ты несешь! Ты этого и знать не можешь, тебя тогда здесь не было!
- Машка, ты с ума сошла, ей Богу, совсем уже ничего не помнишь со своими кошками!
- А ты со своим сопливым внуком! Лучше вон кассу сведи, сроду у тебя то лишние двадцать копеек, то не хватает.
- Сама свою зарплату проверь, а то обсчитаешь кого-нибудь на копейку, на тебя жалобу директору напишут!
- Когда я это я кого обсчитала, бессовестная? – и тут же мне, грациозно отмахнувшись от Женьки, - Вы ее не слушайте, Любочка, она со своим Пашечкой умом тронулась…
В это время забегает Павлик.
- Привет, Жень! Здрасьте, Марь Николавна, здрастьте, Люб Николавна!
- Павлик, здравствуй! Как дела в школе? – спрашивает с улыбкой Мария Николаевна.
- Ааа, нормально! Жень, дай рубль, я в столовку!
Евгения Августиновна дает внуку рубль, велит ему после обеда к ней зайти, Мария Николаевна улыбается, топот Павлика слышен на лестнице…  Ссора закончилась.
По радио, которое включено в кабинете постоянно, передают «Песню Сольвейг».
- Любочка, а вы знаете, что это за музыка? – спрашивает Женька с серьезным выражением лица.
- Да, знаю, - отвечаю я и называю произведение и автора.
- Вы даже это знаете? – на лице у Евгении Августиновны изумление, - нет, Любочка, вы правда до этого в торговле работали?
- Правда. Но это же не мешало мне слушать музыку, читать книги и ходить в театр, - отвечаю я.
В ответ – тишина, значит, и сегодня я экзамен сдала.
- Пойдемте обедать, - предлагает Женя, и мы втроем спускаемся на первый этаж в столовую.
Навстречу нам поднимается весьма странный, на мой взгляд, парень:  полупальто нараспашку, на шее – пестрое кашне, на голове – изящная женская ушанка с кожаным верхом, щеки нарумянены, губы накрашены, и это не грим, поскольку он только идет на репетицию. Далее происходит такое представление:
- Ах, Евгения Августиновна, какой на Вас костюм! Изумительно! Чудесно! – приседая и заламывая руки, парень улыбается и продолжает ахать, - ах, это, наверное, Вам опять Валечка пошила, кудесница!
- Да, Сереженька, это мне сноха буквально вчера закончила, - поворачиваясь из стороны и в сторону, кокетничала Женя. Они раскланялись, и мы продолжили свой путь в столовую. Этажом ниже я тихонько задаю Жене вопрос:
- Евгения Августиновна, кто это был?
- Ну что вы, Любочка, это же Сережа, балетный… , - посмотрев на меня с изумлением, -  вы что, голубых никогда не видели?
- Нет, конечно, - отвечаю я, - разве что в кино, и то один раз.
- Боже мой, Любочка, это же театр, богема… Они вон в скверике у театра все и собираются, со всего города.
Я в шоке, конечно, это же начало восьмидесятых, провинциальный Куйбышев, да и мне-то всего – ничего, тридцать лет. Что я в жизни видела?
В театре работала еще одна Мария. По профессии она была бухгалтер, какое-то время работала главным бухгалтером театра, потом заместителем директора, а в тот момент – завхозом. Она лет на десять моложе Машки и Женьки, и это уже совсем другое поколение.  Профессии своей по молодости она стеснялась и многочисленным кавалерам, особенно, будучи на гастролях, представлялась артисткой хора. Называлась при знакомстве не Марией, а Мариной, а мои подружки называли ее Марька.
У нее был муж, дочка, внучка, что не мешало ей и в то время крутить романы. Однажды утром я, придя на работу, застала Машку и Женьку, с удовольствием сплетничающих о ней.
- Слышала, Женьк, Марька вчера вечером закрылась в кабинете директора с  мужичком. Ее весь театр обыскался, а она там любовью занимается! Я пришла и давай стучать в кабинет. Она вылетела оттуда, волосы дыбом, помада размазана! Я ей говорю: « Иди в туалет, приведи себя в порядок!»
- Машка, ну, если ей хочется, она же не виновата! – отвечает Женька.
- Ой, Женька, я что, об этом, что ли? Следом за ней мужчинка этот выполз. Видела бы то его – колхозник какой – то, ему уж под сорок. Зачем же так, без разбору? Мы в ее годы мальчиков снимали, и каких..., - и тут же мне, улыбаясь, - простите, Любочка, не удержалась от сволочизма!
Женька, мечтательно:
-  Да-а-а, было время...
И обе потихонечку засмеялись, блестя глазами и предаваясь, видимо, приятным воспоминаниям.
Я просто поражалась их умению жить легко, никого не обременяя своими проблемами и не обращая внимания на неумолимое время, что делало их старше с каждым днем. Их оптимизм, неугомонность и интерес к жизни были просто неиссякаемы. И в  семьдесят лет  интересные мужчины были предметом их интереса, пусть и платонического.
Мой муж встречал меня как-то возле театра.  Мы вышли с Женькой, нам было по пути, и мы часто просто шли пешком несколько остановок, совершая моцион, как она любила говорить. Я познакомила ее с мужем, и мы расстались. На следующий день, едва я успела войти в кабинет, Женька сказала: «Любочка, какой у вас муж интересный! И улыбка у него такая интеллигентная! Я как раз сейчас Машке об этом говорила». Машка смотрела на меня и улыбалась. Видимо, мой рейтинг в их глазах поднялся еще на несколько баллов.
Прошло много лет. Давно уже умерли Женька и Машка, мне уже и самой под шестьдесят Но память о добрых людях живет дольше, чем они сами. Вот и сейчас я вспомнила их, веселых, жизнерадостных и совсем не желающих стареть и признавать старость, как таковую, и понимаю, как многому они меня научили.