Молчаливая звезда

Ю.ГЕЛЬМАН

МОЛЧАЛИВАЯ ЗВЕЗДА

ГЛАВА 1

1

…Когда тебе сорок восемь, и за плечами полная незабываемых событий жизнь; когда люди, что тебя окружают, помня о твоих заслугах перед обществом и понимая, что недостойны даже стоять рядом, тем не менее, заискивающе попадаются тебе на глаза, всячески выражая свое восхищение и лживые пожелания; когда самые близкие, с которыми ты много лет делил еду и кров, терпеливо сносят твои, к слову сказать, нечастые капризы, а в основном, являются свидетелями и спутниками твоей общепризнанной гениальности, – тем не менее, по ночам, особенно по ночам, приходят мысли о жизни, об этом давно принятом к пониманию ограниченном отрезке пути, на котором ты, барахтаясь и выживая, сопротивляясь и приспосабливаясь, оставил заметную для других колею, пропахал борозду силой своего ума и таланта – борозду, по которой потомки, опираясь на твой несравненный опыт, смело шагнут в будущее, к новым открытиям.

Особенно по ночам… Да, чаще всего анализируешь прожитое, когда остаешься наедине с самим собой, когда ни один посторонний звук не влетает с улицы в окно твоего рабочего кабинета, где ты засиделся, позабыв о мягкой постели; когда звезды, щедро разбросанные по нотной тетради неба, голосами, понятными тебе одному, приносят в душу ни с чем не сравнимую гармонию Космоса, и это становится смыслом твоей жизни, сутью твоего естества…

Фридрих Вильгельм Гершель был счастлив. Да, он давно отдавал себе отчет в том, что является крупнейшим астрономом своего времени, понимал, насколько передовыми остаются для человечества его исследования, но отнюдь не тщеславие руководило им на поприще изучения Космоса, не желание выделиться из косной и, по сути, весьма малопросвещенной массы соотечественников. Жажда познания неведомых миру законов, неуемная жажда открытий двигали им, и это было сродни творчеству, настоящему гениальному творчеству, которое, как и любовь, невозможно было уложить в какие-то установленные рамки, невозможно было объяснить.

И Гершель был счастлив от того, что имеет возможность заниматься этим творчеством, имеет возможность заглядывать туда, куда человеческий разум едва лишь осмеливался простирать свои интересы, имеет возможность потрогать, осязать то, что на крошечной, как выяснилось, планете Земля не встретишь ни на проселочной дороге, ни среди каменных домов большого города, ни в густом, непроходимом лесу, ни на побережье теплого и ласкового моря.

“К сожалению, я так поздно увидел небо! – любил шутить он, намекая, что только в тридцать пять лет начал заниматься астрономией, и добавлял с присущей ему мягкой улыбкой: – Однако, если бы мне пришлось начать раньше, еще в молодости, я бы, вероятно, испугался множества малопонятных вещей и остался музыкантом до конца дней своих”.

Как знать, сумел бы известный композитор, уважаемый в Лондоне человек, прославить себя в музыке так же, как в астрономии, которою однажды увлекся и изучил самостоятельно. Сумел ли бы он написать нечто такое, что звучало бы в исполнении симфонических оркестров два или три века спустя, как звучат произведения Моцарта и Баха, Гайдна и Шуберта. Но никому и никогда не повторить вслед за Гершелем открытие Урана, почти вдвое расширившего на то время границы Солнечной системы. Никому и никогда не обнаружить движения нашего светила в какую-либо сторону космического пространства кроме той, в которую его движение обнаружил Гершель.

И он действительно был счастлив – еще и от того, что мог подарить людям те новые знания, которые с помощью своей гениальности и Божьей милости (во что сам Гершель верил безоговорочно) ему удалось приобрести.

Его доклады в Лондонском королевском обществе всегда ожидались с особым интересом и неизменно встречались восторженными возгласами коллег, которым и в голову не приходило оспаривать справедливость высказываний и доказательств гениального ученого, настолько прочным и непререкаемым являлся его авторитет в академическом мире.

Приехавший в Англию почти тридцать лет назад совсем юным, Гершель полюбил эту страну, ставшую для него родной и близкой, настолько, что уже давно никто не замечал в его речи даже остатков немецкого акцента. Мало того, с некоторых пор за ним прочно закрепилось английское имя, и все, кто имел честь знать этого обаятельного человека, называли Гершеля не иначе, как сэр Уильям.

Ему, родившемуся в Ганновере и получившему весьма высокое, хотя и домашнее, образование, особенно импонировало в Англии то, что на престоле этой великой мировой державы давно и прочно находились соотечественники Гершеля, короли из Ганноверской династии. Впрочем, великий ученый никогда не был роялистом; цель его научных устремлений была несравнимо выше приземленной борьбы между политическими группировками в стране, выше захватнических войн Англии, ее колониальных притязаний. Гершеля звал Космос, а сам он дарил этот Космос людям.

В Лондонском королевском обществе, членом которого сэр Уильям являлся с тысяча семьсот восемьдесят первого года, отлично понимали, что с любимцем Георга III* не стоит ссориться, тем более что король, хоть и был заметно болен и порой весьма неадекватен в поступках, частенько приглашал Гершеля к себе в Виндзор, где однажды даже был установлен для Георга телескоп, изготовленный самим астрономом.



* Георг III – английский король (1760-1820г.г.)



Впрочем, подобное отношение к нему со стороны ученых отнюдь не утешало Гершеля. Заискивание и показное почтение порой раздражали его, и, несмотря на свой весьма уравновешенный характер, сэр Уильям иногда позволял себе резкие высказывания в адрес коллег. “Я занимаюсь астрономией ради науки, – как-то сказал он, – ради человечества, для себя, наконец! Но никак не для того, чтобы прослыть звездочетом короля, даже если это в какой-то степени соответствует действительности”.

За несколько месяцев до событий, о которых вскоре пойдет речь, сэр Уильям купил домик в Слау близ Виндзора – домик с прекрасным видом на лесной массив с южной стороны, за которым пряталась роскошная и спокойная в своем течении Темза, несущая светло-зеленые воды к столице.

Здесь же поселилась сестра Гершеля Каролина-Лукреция, незаменимая помощница и коллега своего великого брата. Вдвоем они легко и скоро оборудовали настоящую обсерваторию, где продолжали исследования бездонного Космоса, начатые в Лондоне.

2

В середине февраля долгая и на удивление снежная зима уступила, наконец, порывистым теплым ветрам Атлантики, и в Англию пришла весна. Снежные сугробы, сахаристо блестевшие на солнце весь январь, в один день начали как-то оседать, блекнуть, вместе с формой теряя окраску и привлекательность. В низинах тут и там начали появляться искусственные озера, быстро полнеющие от таявшего снега и медленно отдающие эту влагу еще не достаточно прогретой земле. Дороги как-то сразу почернели, стали вязкими и труднопроходимыми, от чего даже легкие почтовые кареты начали ездить с опозданием.

Но весна, коль скоро она одарила своим дыханием Британию, не собиралась мешкать, и уже через неделю в Слау от снега не осталось даже следа.

Когда ясным солнечным утром двадцать седьмого февраля кто-то позвонил у входа в дом сэра Уильяма Гершеля, хозяин как раз вставал из-за стола после завтрака.

– Ты кого-то ждешь? – спросила мисс Каролина.

– Нет, – ответил сэр Уильям. – Пойду, открою. Мне кажется, что в такое волшебное утро следует ожидать только хороших вестей.

На пороге стоял седоусый, весьма упитанный, но на удивление подвижный, будто ртутная капля, местный почтальон. Гершелю приходило довольно много корреспонденции: три лондонские газеты, ежемесячные вестники Королевского общества. Но, ведя обширную переписку не только с соотечественниками, но и с коллегами или друзьями из Европы, чаще всего он получал письма.

Однако мистер Блейк, с которым сэр Уильям был в весьма дружеских отношениях, поскольку обучал навыкам астрономии его младшего сына, как правило, приносил почту после обеда. И теперь, увидев у двери именно его, Гершель удивленно поднял брови.

– Что стряслось, Уолтер? – спросил он после привычного рукопожатия. – На Лондон упал метеорит?

– Хорошая шутка, сударь, – ответил почтальон. – Полагаю, этого в действительности никогда не случится?

– Вне сомнений, – сказал сэр Уильям, разводя руками. – Так что у тебя?

– Вот письмо, – ответил почтальон, проворно вынимая из сумки небольшой серый конверт. – Из Дувра с предписанием доставить срочно.

– Из Дувра? – переспросил Гершель. – А-а, я, кажется, догадываюсь, кто мог его прислать. Ну-ка, посмотрим…Да, так и есть, это он!

– Что-то случилось? Какая-то неприятность? – участливо поинтересовался мистер Блейк.

– Да нет, что ты! Все хорошо, все даже очень хорошо! – воскликнул Гершель. С этими словами он вскрыл конверт, развернул небольшой листок и, быстро пробежав глазами несколько строк, добавил: – Да, так и есть. Теперь нужно готовить комнату для гостей.

– К вам кто-то приехал с континента? – не унимался мистер Блейк, чувствуя, что под хорошее настроение способен выведать у Гершеля какие-то подробности.

– Представь себе, Уолтер, – ответил Гершель с воодушевлением. – Мой давний корреспондент, директор Краковской обсерватории, наконец-то пожаловал лично. Еще года два назад я приглашал его приехать, но неотложные дела не позволили ему вырваться. И вот теперь… Пойду, обрадую Каролину! Я же говорил, что в такое утро плохих новостей быть не может.

Каролина-Лукреция, родная сестра сэра Уильяма Гершеля, которой было почти тридцать шесть лет и жизнь которой была целиком и полностью отдана изучению астрономии, тем не менее, в отличие от брата, сохраняла в себе лучшие черты немецкого воспитания, а именно, строгость в суждениях, педантичность и даже некоторую сухость в общении. Будучи на двенадцать лет моложе, она давно уже взяла себе за правило всячески оберегать брата от излишних волнений, связанных с неприятными, по ее мнению, встречами, проявляла искреннюю сестринскую опеку (которую, впрочем, сам сэр Уильям считал чрезмерной), даже осмеливалась порой указывать ему, как себя вести в той или иной ситуации.

Сэр Уильям, горячо любивший сестру и потому часто уступавший ее наставлениям, в вопросах личных контактов, тем не менее, оставался тверд и непреклонен, и осторожные, а порой и весьма хлесткие замечания сестры в адрес того или иного человека чаще всего пропускал мимо ушей. Теперь же, вертя в руках короткую записку от Яна Снядецкого и полагая, что Каролина непременно выскажется негативно о столь неожиданном госте, сэр Уильям все же очень хотел убедить ее в необходимости такой встречи. Он давно переписывался с известным польским астрономом и совершенно небезосновательно считал того личностью незаурядной. Вот почему, попрощавшись с почтальоном и возвращаясь в дом, сэр Уильям придал лицу выражение максимального удовлетворения, и когда Каролина, увидев брата, вопросительно посмотрела на него, тот поднял над головой конверт и произнес торжественно и даже с некоторым пафосом:

– Ты можешь говорить, что хочешь! Ты можешь удивляться, сомневаться, даже упрекать меня в излишней самонадеянности. Но факт все равно остается фактом, и против этого не выступит даже твоя врожденная настороженность к людям. Да-да, моя милая, да-да. Дело в том, что к нам в гости приехал Ян Снядецкий! Как истинный джентльмен, он предупредил меня срочным письмом из Дувра, и, следовательно, как я полагаю, завтра к обеду прибудет сам. Ну, что скажешь?

Каролина, державшая в одной руке тарелку, а в другой полотенце, выслушала сообщение брата с непроницаемым лицом и теперь на его вопрос ответила с присущей ей сухостью, понимая, что приподнятое настроение сэра Уильяма даже не стоит пытаться как-то изменить.

– Приехал, так приехал, – сказала она, продолжив вытирать посуду. – Не отсылать же его обратно в Польшу. Я приготовлю ему комнату рядом с твоим кабинетом.

– И маленькую спальню в левом крыле, – добавил сэр Уильям, смущенно улыбаясь.

Каролина вопросительно посмотрела на брата.

– Он не один, а с сестрой Барбарой, – добавил сэр Уильям. – Полагаю, у тебя прибавится не только забот, но и приятных впечатлений от нового знакомства.

– Все зависит от того, – по-прежнему с прохладой в голосе сказала Каролина, – насколько воспитана эта особа, и какова степень ее шляхетского высокомерия.

3

Математик, литературный критик, поэт и языковед, Ян Снядецкий изучал астрономию в Геттингене, Лейдене и Париже. Она была его главным жизненным увлечением, она была его самой сильной любовью. Четыре года назад, когда, добившись от местных властей изрядных капиталовложений, Ян Снядецкий начал строить в родном Кракове обсерваторию, первой его мыслью было посетить Англию и лично сэра Уильяма Гершеля, слава которого давно перешагнула Ла-Манш. Но рутина напряженной жизни ученого и светского человека, когда приходилось преодолевать сопротивление не только чиновников, но и Святой Церкви, не позволяли ему выехать из Польши.

В конце тысяча семьсот восемьдесят третьего года по всей Европе распространилось сообщение о том, что Уильям Гершель обнаружил и научно доказал движение всей Солнечной системы в пространстве в сторону созвездия Геркулеса. Ян Снядецкий, потрясенный грандиозным открытием, написал Гершелю письмо, в котором не только в самых изысканных выражениях показал свое восхищение, но и просил дать некоторые полезные советы. К своему восторгу, через два месяца он получил весьма обстоятельный ответ из Англии, причем, самым ценным в письме Гершеля оказались не столько советы по организации и оборудованию обсерватории, а весьма охотное и искреннее приглашение приехать и посмотреть все своими глазами.

Так между сэром Уильямом и молодым польским ученым завязалась довольно регулярная переписка, результатом которой и явился февральский приезд в Англию одного из просвещеннейших людей своей разрозненной и многострадальной страны.

Дорога из Дувра, через Кентербери, Джиллингем и, минуя Лондон, через Кройдон в Слау, заняла, как и предполагал сэр Уильям, около двух дней. Выглядывая из обляпанного грязью окошка, Ян Снядецкий отмечал про себя удивительную схожесть придорожных пейзажей островной Англии, которую он посетил впервые, и его родной Польши, где, правда, еще величаво лежал на холмах и равнинах, не торопясь таять, глубокий голубовато-серебристый снег.

Сестра же Яна Снядецкого, двадцатилетняя Барбара, весьма нежное, субтильное создание с голубыми, как майские небеса, глазами и густыми соломенного цвета волосами, упорно вытекавшими из-под ее бобровой шапки, – напротив, всю утомительную и тряскую дорогу то и дело кривилась и морщила свой ясный белый лобик от тех неудобств и лишений, которые ей, польской пани, приходилось терпеть в этой далекой и малопривлекательной стране.

Впрочем, составить брату компанию в его поездке она вызвалась сама и даже с охотой и весьма деловито готовилась к предстоящему отъезду – первому серьезному путешествию в ее жизни, от чего оно становилось столь же пугающим, сколько и привлекательным.

Оба они – и Ян, и Барбара – довольно хорошо говорили по-английски, правда, в отличие от сестры, у господина Снядецкого было несравнимо больше разговорной практики, приобретенной им в прежних заграничных поездках. В шестиместной же карете, двигавшейся по расхлябанной дороге (как показалось Барбаре, не быстрее пешехода), она обращалась к брату только по-польски, справедливо полагая, что ее сетования на неприятный местный климат и ужасную езду могли бы вызвать недоумение или, того хуже, неприязнь патриотически настроенных попутчиков.

Впрочем, на польских путешественников мало кто обращал внимание. Два пожилых господина, сидящие напротив, вели между собой долгую и весьма вялотекущую беседу, и казалось, что каждому из них давно хотелось просто помолчать, но из уважения друг к другу они все же поддерживали разговор. Еще двумя пассажирами новенькой, хорошо подготовленной к бездорожью кареты, являлись сухонькая, но гордо держащая голову старушка, то и дело засыпАвшая на ровных участках дороги и просыпавшаяся на каждой новой кочке, а вместе с ней, стараясь ни на кого не обращать внимания, ехал весьма упитанный круглолицый юноша, может быть даже и внук, если не правнук, который, сидя у окна, не отрывал взгляд от проплывавших мимо деталей пейзажа.

В Джиллингеме двое беседовавших господ остались, а вместо них в карету сели угрюмый, со свирепыми бровями и широкими бакенбардами, человек в порванном подмышкой кафтане и его жена, испуганно косившаяся на всех, а в особенности на мужа. Так до самого Слау никто из пассажиров не проронил ни слова. Даже Барбара, которую с непривычки утомила дорога, боялась обращаться к брату, чтобы не вызвать у господина напротив, которого она про себя назвала разбойником, интерес к своему явному акценту в произношении.

4

В понедельник двадцать восьмого февраля около трех часов пополудни довольно грязная, но, как фрегат, вышедший из боя победителем, горделиво покачиваясь, у ограды дома Гершеля остановилась карета. Кучер, узнавший от пассажиров, что они приехали из далекой Польши к самому сэру Уильяму, ни секунды не колеблясь, повез их от почтовой станции, где высадил остальных, прямо к дому великого астронома, которым давно гордился весь небольшой, но весьма уютный городишко.

Погода стояла прекрасная. Солнечный день, клонившийся к закату, подарил людям свежее дыхание настоящей весны. На дорогах подсыхала грязь, с крыш веселыми колокольцами падали капли, даже воробьи, прятавшиеся где-то целый месяц, теперь носились небольшими стайками, восторженным щебетом оглашая улицы.

Сэр Уильям Гершель, как всегда, чисто выбритый и аккуратно одетый, пусть даже в домашние брюки и камзол, без парика, который он давно невзлюбил, с широкой, свойственной ему открытой улыбкой, распахнул дверь своего дома на Спринг-стрит и вышел на крыльцо встречать гостей. По выложенной из небольших мозаичных плиток дорожке, очищенной накануне от остатков снега, он пересек нижний дворик* и отпер калитку как раз в тот момент, когда ловкий кучер, подав руку даме, высаживал из кареты утомленную и, казалось, потерявшую интерес к жизни, Барбару Снядецкую.



* Нижний дворик – дворик перед домом ниже уровня улицы, откуда был доступ в подвальный этаж.


Оказавшись на твердой земле, девушка осторожно переступила с ноги на ногу, затем, не обращая внимания на сэра Уильяма, застывшего в проеме калитки, она стащила с головы свою шапку, от чего ее роскошные волосы невероятной длины получили, наконец, возможность выпрямиться и тяжело упали поверх дымчатого мехового воротника дорожной накидки.

Заметив мистера Гершеля, по-прежнему остававшегося на месте, кучер весьма подобострастно поклонился ему и шепнул девушке, стоявшей спиной к дому:

– Сударыня, вас встречает сам сэр Уильям!

Барбара встрепенулась, в одно мгновение придала своему подвижному лицу выражение нахлынувшего счастья и повернулась к Гершелю.

– Сударыня! – сказал тот, еще шире улыбаясь. – Приветствую вас на английской земле и надеюсь, что вы не потеряли где-то по дороге своего брата.

Барбара улыбнулась и хотела что-то ответить, но ее опередил Ян, обогнувший карету с чемоданом в левой руке и протянутой правой.

– Сэр Уильям! – воскликнул он, слегка смущаясь. – Надеюсь, мы не утомили вас долгим ожиданием. Дороги, сами понимаете, не в лучшем состоянии, но видит Бог, мы со всей возможной скоростью стремились к вам.

С этими словами он подошел к мистеру Гершелю и, опустив чемодан у ног, тепло, как позволительно давним приятелям, поприветствовал великого ученого, причем, инициатором объятий выступил сам Гершель.

Тем временем кучер, ловко взобравшись на козлы, снял с крыши кареты два баула, и вся компания направилась к дому. А из окна второго этажа, отогнув край голубой, с разбросанными звездами желтых цветочков занавески, за ними следили прохладные и от того еще в большей степени внимательные глаза Каролины-Лукреции.

…Через два часа, смыв с себя в прекрасно подготовленной ванне остатки усталости, Ян Снядецкий и Барбара, разомлевшие от удовольствия, уже сидели в столовой за обедом. Небольшой овальный стол, покрытый ослепительно белой скатертью, был заставлен всевозможными блюдами, и казалось, что мистер Гершель специально подбирал меню для своих дорогих гостей. На самом же деле он вовсе не разбирался в столь замысловатых, как ему порой казалось, правилах сервировки. Это Каролина, проявив настоящий талант и изобретательность, накупила накануне всякой снеди и по своему собственному разумению приготовила весьма разнообразный обед из пяти блюд, справедливо полагая, что хотя бы половина из выставленного на стол должна прийтись по вкусу этим непредсказуемым польским друзьям.

Гости же, проведшие в пути, или, так скажем, на колесах, несколько суток и питавшиеся на постоялых дворах, где кухня, как правило, не отличается особым изыском, – проявили к обеду в доме сэра Уильяма весьма живой интерес, охотно и с удовольствием поглощая всё то, чем потчевала их радушная хозяйка.

Нет ничего в мире более приятного для любой женщины, чем похвала ее кулинарных способностей, вот почему уже к середине обеда, когда был съеден замечательный суп из баранины, уничтожена утка, запеченная с яблоками, и начата рыба, заботливо очищенная от костей и политая каким-то умопомрачительным соусом, Каролина Гершель, в чей адрес то и дело звучали комплименты от брата и, главное, от Яна Снядецкого, подобрела, смягчилась, и даже улыбка – столь малосвойственное, как хорошо знал и теперь удивлялся Гершель, явление – начала озарять ее строгое и одухотворенное лицо.

За столом мужчины сидели напротив – так же, как и женщины. Непринужденная беседа на общие темы текла спокойно, как и сам обед. Служанки в доме Гершеля не было (раз в неделю приходила женщина, нанятая по соседству, чтобы сделать уборку в комнатах), вот почему Каролина подавала сама, и это как нельзя лучше располагало к тому, чтобы гости могли почувствовать себя раскованно – как дома.

Ян Снядецкий, которому еще не было тридцати и который, несмотря на свою разностороннюю образованность, все же несколько робел перед великим астрономом современности, был среднего роста, круглолицый молодой человек, рано начавший лысеть, от чего его лоб казался невероятно высоким. Голубые, отличавшиеся иным оттенком, чем у Барбары, глаза, были чуточку широко посажены, что придавало лицу Снядецкого особое выражение вдумчивости и немалого интеллекта.

Давно причисляя Гершеля к выдающимся ученым мирового значения, Ян Снядецкий испытывал в душе прилив необыкновенного счастья и вместе с тем волнения от того, что ему, в общем-то, малоизвестному в Европе человеку, оказана высокая честь быть гостем в доме сэра Уильяма, сидеть с ним за одним столом и не только вести разговор о каких-либо научных открытиях, а просто, по-домашнему, наливать ему в бокал канарское вино. Впрочем, Гершель не был склонен к обильным возлияниям, хотя для разнообразия и удовлетворения вкусов гостей Каролина выставила на стол кроме канарского еще бутылку мальвазии.

За окнами незаметно сгустились сумерки. Каролина зажгла свечи в соседней комнате, и сэр Уильям с гостями, поблагодарив хозяйку за прекрасный обед, перешли туда. Устроившись в креслах, расположенных вокруг камина, Гершель и Снядецкий продолжили беседу о значении астрономических открытий, начатую еще за столом, а Барбара, с восторженного согласия хозяина, присела к фортепиано. Этот инструмент, к которому сэр Уильям частенько подходил сам, вспоминая свое музыкальное прошлое, был изготовлен лет десять назад самим Джоном Бродвудом.*



* Д.Бродвуд (1732-1812) – лондонский мастер по изготовлению фортепиано, под руководством которого однажды был построен инструмент для самого Бетховена.


Подняв переднюю крышку и положив свои тонкие, изящные пальчики на клавиши, Барбара задумалась на какие-то несколько мгновений, а потом тихо, будто крадучись, начала наигрывать мелодию, столь же красивую и нежную, как сама исполнительница. Уловив незнакомые звукосочетания, сэр Уильям прервал разговор, мягко положил руку на плечо Яна Снядецкого и глазами указал на Барбару, сидевшую к ним спиной.

– Я так часто слушаю самого себя, – тихо сказал он, – что сегодня мне хочется послушать музыку со стороны, тем более что, как я понял с первых аккордов, ваша очаровательная сестра прекрасно владеет инструментом.

– Знаете ли, сэр Уильям, – воодушевленно ответил Снядецкий, – когда Барбара играет дома, я бросаю все свои дела и забываю о тех грандиозных проблемах, которые, к великому сожалению, постоянно возникают вокруг. ПризнАюсь вам, правда, что я не смыслю в музыке ровным счетом ничего, даже не могу отличить одного композитора от другого, но когда играет Барбара – у меня нет лучших мгновений для душевного покоя.

Сэр Уильям кивнул и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Тем временем в комнату вошла и тихонько устроилась на стуле Каролина. Она, посвятившая свою жизнь астрономии, вместе с тем любила и музыку, тем более что любовь эту, как и к науке о звездах, привил ей великий брат. Каролина, выражавшая накануне настороженность в отношении неожиданных гостей, за время их пребывания в доме успела заметить, что ни Ян, ни его очаровательная сестрица не отличались заносчивостью в той степени, какую им загодя приписывала она сама. И теперь, сидя в стороне и слушая замечательную музыку в исполнении Барбары, Каролина радовалась тому, что приезд незнакомцев, каким бы долгим в итоге он ни оказался, не станет тягостным и нестерпимым для сэра Уильяма, о покое и благополучии которого она всю жизнь заботилась.

Между тем, увлекшись игрой на волшебно звучавшем рояле, Барбара не заметила, как умолкла беседа мужчин, и только чарующие звуки, послушно вылетавшие из чрева инструмента, уже четверть часа заполняли комнату. Доиграв выбранный ею по памяти эпизод до конца, она поставила точку очаровательным мизинцем правой руки и, откинув на спину водопад своих роскошных волос, оглянулась.

Сэр Уильям тут же открыл глаза и спросил с нежностью:

– Дорогая Барбара, позвольте узнать, что вы сейчас исполняли? Эта пьеска оказалась мне совершенно незнакомой.

– Это не пьеска, сударь, – смущенно ответила Барбара своим тихим, как журчание лесного ручья, голосом. – Это отрывок из Гайдна, из его оперы “Лунный мир”. Мне очень нравится это место, дома я часто играю его для брата.

– Из Гайдна? – переспросил сэр Уильям. – Я не знаю его произведений. Он – немец?

– Он австриец. Сейчас по всей Европе распространяются партитуры его концертов. Говорят, что Франц-Йозеф дружен с самим Моцартом!

– Вот как! – воскликнул Гершель. – Ну, тогда мне непременно нужно будет съездить в Лондон к Иоганну Заломону*, чтобы тот обязательно пригласил Гайдна в Англию. Каролина, как ты считаешь, я прав?



* И. Заломон – немец, работавший в Англии и добившийся большого успеха в организации концертов различных композиторов и исполнителей.


– Как всегда, – ответила мисс Гершель. – Однако, дорогой мой брат, не кажется ли тебе, что нашим гостям с дороги необходимо отдохнуть. Я полагаю, что у нас будет еще достаточно времени и для общения, и для музыки, и, самое главное, для совместной работы. Не так ли? Комнаты для Яна и Барбары готовы, не станем же препятствовать их желанию как следует выспаться. Полагаю, господа Снядецкие из врожденной скромности не решаются попросить нас об отдыхе.

– Что вы, сударыня! – воскликнул Ян. – Я пересек пол-Европы не для того, чтобы завалиться спать в Англии. Если Барбара устала, а мне кажется, что это именно так, то пусть идет отдыхать. Мы же с сэром Уильямом еще останемся. Не так ли, сударь?

– Как вам будет угодно, – ответил Гершель, улыбаясь, и добавил, когда Каролина с Барбарой удалились: – Завтра, дорогой друг, я покажу вам свою обсерваторию.

5

Утро следующего дня выдалось на редкость тихим и солнечным. Небо, очистившись от белесой зимней пелены, заметно поголубело, все больше становясь похожим на настоящее – долгожданно-весеннее. По узким, уютным улочкам Слау, обгоняя друг друга, бежали ручьи – такие же тонкие, как эти улочки, будто природа сама распоряжалась их полнотой, чтобы не нарушать гармонии.

В одиннадцатом часу, когда яркое солнце почти уже достигло верхней точки своей каждодневной небесной дуги, из дома на Спринг-стрит вышли и неторопливо направились вниз по улице две дамы. Это были Каролина Гершель и Барбара Снядецкая. Накануне вечером, договорившись о совместной прогулке, они тепло попрощались перед сном, а после завтрака, оставив мужчин, отправились обозревать окрестности.

Обе были одеты достаточно тепло, хотя Барбара, более привычная к холодным и снежным зимам, категорически не хотела надевать редингот и шляпку, полагая, что не замерзнет на прогретых весной улицах Слау. Каролина же, убеждая девушку в обратном, даже обратилась за помощью к Яну, и только после его вмешательства Барбара согласилась.

– Ну, что, сударыня, – спросила Каролина, когда они, миновав монолитный серо-коричневый ансамбль собора Святого Иакова, с купола которого свисали, переливаясь на солнце, сосульки, – вы не жалеете, что оделись именно так? У нас, в Англии, знаете ли, достаточно сырой воздух, и мне бы очень не хотелось, чтобы столь юная и прекрасная девушка, как вы, увезли в свой Краков неприятные воспоминания.

– Дорогая Каролина, вы были правы, – смущенно ответила Барбара. – Я чувствую, как прохлада так и тянется от реки, будто выискивая тех, кто, подобно мне, легкомысленно понадеялся на яркое солнце.

Приблизившись к окраине городка, где прямо за Виндзорскими воротами начинался лес, а дорога, опоясывающая Слау, еще не была достаточно сухой для пеших прогулок, дамы повернули обратно.

– Барбара, – попросила мисс Гершель, – расскажите мне о Кракове. Вы не поверите, но во мне с самого детства живет страсть к путешествиям. Однако, представьте себе, кроме Слау и Виндзора я нигде не была. Лондон и его пригороды удерживают меня как будто на привязи.

– Сударыня, – улыбнулась Барбара, – полагаю, что едва ли отыщется во всей Европе другая дама, кроме вас, которая с помощью приборов, в которых, признАюсь, я ничего не смыслю, могла бы путешествовать на столь маловообразимые расстояния. Вы с братом, как я слышала от Яна, бываете даже на других планетах, не говоря уже о самих звездах!

Каролина улыбнулась в ответ. Безусловно, ей приятна была столь невинная лесть со стороны этой польской красавицы, и в первое мгновение она даже захотела вдруг похвастать своими последними наблюдениями и открытиями, но вовремя спохватилась и не стала этого делать, справедливо полагая, что, переведя разговор в подобное русло, как бы обидит или даже унизит девушку.

– Это совершенно несложно, – ответила она. – Без сомнения, мы найдем возможность на какие-то несколько часов прервать работу наших мужчин, и я покажу вам то, к чему сама уже давно привыкла.

– Как это прекрасно! – вырвалось у Барбары. – Поверьте, дорогая Каролина, я об этом даже не мечтала!

– Не обещаю вам Уран и, тем более, его новые спутники, открытые Уильямом, – продолжала между тем Каролина, – но вот звездные скопления и несколько туманностей вы сможете увидеть.

– А почему мы не увидим Уран? – наивно спросила Барбара, глаза которой заметно разгорелись.

– Дело в том, моя милая, – спокойно пояснила Каролина, – что Уран в данное время года находится в другом месте Солнечной системы, и увидеть его можно, например, из Индии или Австралии.

– Так давайте поедем туда! – засмеялась Барбара, и ее смех, чистый и звонкий, как весенние ручьи, заставил улыбнуться Каролину.

Тем временем они снова приблизились к собору Святого Иакова, и мисс Гершель повторила вопрос, на который так и не получила ответа.

– Что вам рассказать о Кракове? – переспросила Барбара. – До сего дня я считаю его самым красивым городом, а Вислу – самой красивой рекой на земле.

– А что остается мне? – сказала в ответ Каролина. – Говорить то же самое о Лондоне и Темзе. Но если в Лондон мы обязательно еще съездим, и я покажу вам город, то о Кракове у меня может сложиться впечатление только с ваших слов, дорогая.

– Ну, что ж, – задумчиво ответила Барбара, – постараюсь сделать ваши впечатления самыми благоприятными.

И она рассказала о торговых рядах “Сукенице” в Старом городе; об остатках укреплений с барбаканом; о готическом костеле Девы Марии с капеллой в боковом нефе, где, сколько себя помнила девушка, молилась ее семья; об университете, основанном королем Казимиром III еще пять столетий назад.

Воодушевление, с которым девушка рассказывала о своем родном городе, укрепило Каролину в мысли, пришедшей в голову несколько минут назад и заставившей ее даже незаметно улыбнуться.

– Дорогая Барбара, – сказала она, когда девушка замолчала, – позвольте мне высказать два положения, которые навеял на меня ваш эмоциональный рассказ. Ну, во-первых, если вы, конечно, не станете возражать, я осмелюсь предположить возможность в обозримом будущем ответного гостевого визита к вам в Краков.

– Это было бы просто великолепно! – воскликнула девушка.

– И второе, – продолжала мисс Гершель. – Что касается лично вас…Не думали ли вы когда-нибудь попробовать свои силы в литературе? Ваше умение рассказывать – столь подробно и красочно – просто необходимо использовать. У меня нет сомнений в том, что из вас, моя дорогая, получилась бы неплохая писательница.

– Что вы! – вспыхнула Барбара. – У нас в Польше и мужчинам весьма непросто печатать свои произведения, а уж мне…

– Так вы пробовали? – вкрадчиво спросила Каролина.

Девушка помялась, потом ответила с налетом грусти в голосе.

– Я показывала друзьям Яна свои стихи. У брата есть знакомства и связи в литературных кругах.

– Вот как!

– Да. Мне сказали, что в моих стихах много экспрессии, чувственности, но не хватает так необходимой теперь остротЫ. Словом, это стихи для светского салона, они не ко времени.

– Глупости! – возразила Каролина. – Настоящая поэзия находится вне времени и политических ветров, она – вечна. Возьмите Гомера, возьмите Сафо или Овидия, возьмите Петрарку, Данте, Шекспира. Они пережили и еще переживут много веков!

– Вы правы, сударыня, – вздохнула Барбара, – но я не Сафо, не Петрарка, я просто Барбара Снядецкая, которая пишет никому не нужные лирические стихи.

– Еще раз глупости! – снова возразила Каролина. – Если бы вы, моя милая, отважились оставить мне свои произведения, я бы нашла в Лондоне издателя, охотно согласившегося бы их напечатать. Уж поверьте моему слову.

– Что вы, дорогая мисс Гершель, – смутилась Барбара и заметно порозовела. – Не стОит так беспокоиться. Я не стремлюсь к известности, а тем более к славе. К тому же… Впрочем, это не важно…

И она замолчала, отвернувшись.

Каролина посмотрела сбоку на ее восхитительный профиль, уловила перемену в глазах девушки и осторожно спросила, взяв Барбару под локоть:

– Если я правильно понимаю, это очень личные стихи?..

– Да, – ответила девушка, помедлив. – Был такой молодой человек в моей жизни… Уезжая во Францию учиться, он обещал любить меня до конца своей жизни. А через год я узнала от нашего общего знакомого, что Анджей в Париже…

– Не продолжайте, Барбара, я всё поняла, – сказала мисс Гершель.

– Спасибо вам, Каролина, – тихо промолвила Барбара. – Когда-нибудь я почитаю вам… Это случилось почти год назад, а я до сих пор не могу прийти в себя. Он был для меня целым миром, а теперь мне кажется, что моя жизнь окончательно разбита.

– Ну-ну, что вы, Барбара, – сказала Каролина. – Порой мы называем мир “целым”, потому что нам очень хочется этого; но мы также называем свою жизнь “разбитой”, потому что не находим иного способа противопоставить себя миру. Не стОит убиваться, моя милая, ведь вся жизнь, и это неоспоримый факт, еще впереди. Кто знает, может быть, даже в самое ближайшее время вам случится снова полюбить…

– Я даже мысли такой не допускаю! – возразила девушка.

– А любовь, дорогая моя Барбара, приходит не через мысли. Она вспыхивает в сердце, и происходит это, как правило, тогда, когда человек о любви меньше всего думает.

Между тем, беседуя и наслаждаясь пряным, уже по-настоящему весенним, хотя и достаточно прохладным, воздухом, Каролина и Барбара подошли к дому. Было около четверти часа пополудни, когда румяные и немного уставшие от прогулки, они поднялись на крыльцо.

– Мужчин наверняка еще нет, – сказала Каролина. – Полагаю, они до самого ужина просидят в обсерватории. Это здесь неподалеку, в пяти минутах ходьбы. Мы с вами сейчас отдохнем, а потом я схожу, чтобы узнать, не пожелают ли господа астрономы вовремя пообедать.

Она улыбнулась Барбаре, ответившей ей своей очаровательной улыбкой, и вставила ключ в дверной замок.

6

Тем временем в довольно просторной и светлой, наполненной характерным беспорядком обсерватории Уильяма Гершеля, куда хозяин привел все еще робеющего Яна Снядецкого, стояла ясная, космическая тишина.

На трех громоздких столах, приставленных друг к другу в виде подковы, были разложены массивные фолианты, частью раскрытые на необходимых страницах. Рядом с ними лежали отдельные листы бумаги, густо исписанные торопливой рукой Гершеля, какие-то карты, больше похожие на морские навигационные, подзорная труба, два секстанта, линейки, циркуль, чернильный прибор и несколько перьев, две пары очков и еще множество различных мелочей, которыми сэр Уильям постоянно пользовался.

Ян Снядецкий с почти благоговейным трепетом остановился посреди комнаты, оглядывая место работы великого астронома. Получив в родном Кракове помещение под обсерваторию, он только мечтал о том, чтобы насытить ее необходимым оборудованием, и даже книг – трудов Тихо Браге, Кеплера, Галилея, не говоря уже об “Альмагесте” Птолемея – у него пока не было. Вот почему, осторожно поворачивая к себе массивные тома и перечитывая названия редких изданий, Ян Снядецкий все больше проникался к Гершелю не только особым уважением, но и особой, затаенной завистью.

Между тем Гершель, тихо присев на стул у входной двери, молча наблюдал за перемещениями своего молодого польского коллеги. По его лицу блуждала смущенная улыбка с налетом некоего самодовольства, которое великий ученый, при всем благородстве своей натуры, не мог скрыть. Впрочем, еще накануне, когда только он узнал, что Ян Снядецкий приехал в гости, Гершель решил сделать ему подарок, и выдающийся труд Коперника “De revolutionibus orbium coelestium”*, как он справедливо полагал, будет наиболее подходящим для этого.



*  “О вращениях небесных сфер”


– Сэр Уильям! – вдруг, оторвавшись от стола и будто вспомнив, что в комнате находится не один, воскликнул Снядецкий. – Мне трудно скрыть восхищение вашим рабочим кабинетом. Если бы у меня в Кракове имелось нечто подобное, все свое свободное время я проводил бы именно там.

– Мой друг, – улыбнулся Гершель, – это вам только кажется. На самом деле вы даже не представляете, как, при всей своей загадочной сути и космической таинственности, утомляет эта работа. Иногда я так устаю, что подумываю даже бросить это занятие и снова вернуться к музыке, и только он всякий раз заставляет меня возвращаться…

– Кто ОН? – осторожно спросил Ян Снядецкий. – Король Англии? Я знаю, как он благоволит к вам.

– Хм, – усмехнулся Гершель. – Вы, мой друг, даже не представляете себе, какой точный образ нашли для того, что я имел в виду. Король… – И Гершель снова усмехнулся. – ОН – это мой главный инструмент, моя суть и моя боль, моя любовь и мой кормилец, и, если хотите, – вся моя жизнь. Пойдемте наверх, я покажу вам ЕГО.

По крепко сколоченной дубовой лестнице, основательной и фундаментальной, как исследования самого Гершеля, они поднялись на второй этаж, где взору Яна Снядецкого открылась небольшая комната со столом в виде бюро и одним окном, в которое был нацелен сигарообразный телескоп сэра Уильяма. Окно было зашторено, в комнате царил полумрак, но серебристый металлический корпус телескопа в этом полумраке отливал загадочным, божественным блеском, будто имел собственную душу, светившуюся с гордостью и достоинством.

– Я строил его двенадцать лет, – сказал Гершель с некоторым пафосом в голосе. – Именно строил, потому что любое иное слово не отразило бы с максимальной точностью мои титанические усилия. Только корпус по моим чертежам изготовили в Уэствуде. А все остальное – лимб, зеркала и особенно стекла – дело вот этих самых рук. – Он выпростал из-под обшлагов рукавов свои белые аристократические ладони и добавил, заметив недоумение Снядецкого: – Да, мои пальцы умеют держать не только перо и не только вилку для еды. Поверьте, мой друг, я ни в коей мере не хочу показаться вам самоуверенным или, того хуже, хвастливым. Но если уж ты поставил перед собой великую цель, то и путь к этой цели обязан прокладывать только сам, собственными силами. Вот почему эти стекла я не доверил шлифовать никому, и теперь уж точно знаю, что их поверхность совершенна, а фокусное расстояние можно вычислить даже до четвертого знака после запятой. Вы не представляете себе, насколько это уточняет все мыслимые расчеты! А тот метод, которым я пользуюсь в своих наблюдениях, требует максимальной точности, иначе можно вместо четко выстроенной теории прийти к грубому заблуждению и ввести в это заблуждение весь ученый мир. Вот, мой друг, главное, что я хочу сказать: ученый должен быть ответствен за свои открытия, и не только перед коллегами и человечеством в целом, но, прежде всего, – перед собственным именем. Тогда любая работа превращается в тяжелый, изнурительный труд, потому что труд этот – над собой.

Ян Снядецкий слушал Гершеля, затаив дыхание. Готовясь познакомиться в Англии с великим астрономом, открывшим Уран и движение Солнечной системы в бескрайнем космическом пространстве, молодой польский ученый обнаружил в Гершеле еще и философа, чьи высказывания и взгляды полностью соответствовали его собственным убеждениям.

– Но что я все время о себе? – вдруг спохватился сэр Уильям. – Хотелось бы послушать вас, мой друг. Полагаю, вас не смущают мои многочисленные достижения. В ваши годы я так же был мало кому известен.

– Мне, сударь, в самом деле, нечем хвастать, – смущенно ответил Ян Снядецкий. – Я ведь только начинаю свою научную деятельность. Впрочем, в нашей стране это весьма непросто, поскольку вы даже не представляете, насколько сильное влияние на умы имеет церковь. К тому же Польша давно похожа на пирог, разрезанный на множество частей, и эти части постоянно растаскиваются в разные стороны. Очень сложно организовать науку в столь разрозненной стране.

– Я далек от политики, – твердо сказал Гершель и добавил, поразмыслив: – и убежден в том, что наука находится, просто обязана находиться выше всяких политических игр, распрей и даже войн. Наука – это единственная область деятельности, достойная приложения человеческих усилий. Войны, разделения или объединения государств, миграции населения – это продукты для истории. Их занесут в свои труды летописцы, и они остановятся, замрут, превратятся в неподвижные изваяния. Наука же обращена в будущее, она – двигатель прогресса, она – гарпун, устремленный в неизвестность, и к фалу этого гарпуна привязана цивилизация. Наука находится в постоянном движении, вот почему она не может умереть, она вечна.

– А искусство? – осторожно спросил Ян Снядецкий. – Не в праве ли мы отнести все сказанное вами и к искусству?

– Не могу не согласиться, сударь, – ответил Гершель. – Искусство тоже вечно. Оно видоизменяется с каждой новой эпохой, трансформируется, преображается, приспосабливается к новому времени, и в этом – его движение. Но искусство все же – это разнообразие застывших форм, это эстетика звука, образа, слова, в этом его красота. Наука же преследует одну единственную цель – наивысший расцвет общества, и в этом ее гармония с вечностью.

– Я не силен в эристике, сударь, – ответил Ян Снядецкий, – но даже если бы это было так, я не стал бы вам возражать, поскольку ваши формулировки безупречны.

…Между тем тихое мартовское утро, обещавшее перейти в столь же ясный, безоблачный день, не обмануло ожиданий. Время незаметно приближалось к полудню, когда в дверь обсерватории негромко, но с уверенной ритмичностью постучали.

– К вам кто-то пришел, – сказал Ян Снядецкий, замолкая. Он как раз делился с Гершелем содержанием своего последнего литературного опыта, и легкое раздражение от того, что кто-то помешал течению его мысли, отразилось на молодом, одухотворенном лице.

– Это, должно быть, Каролина с Барбарой, – ответил сэр Уильям. – Хотя нет, я полагаю, что подобный стук в дверь… Да, это, несомненно, он! Вот я вас сейчас познакомлю! Только прошу вас, сударь, это…особенный человек…

Ян Снядецкий недоуменно пожал плечами и проводил глазами Гершеля, спустившегося по лестнице.

– Спускайтесь и вы, сударь! – раздался снизу его голос.

Ян Снядецкий с неохотой преодолел несколько ступеней лестницы. Остановившись посреди комнаты и небрежно опершись левой рукой о стол, польский ученый, как ему казалось, принял позу некой значительности и независимости, а лицу постарался придать такое выражение, судя по которому также можно было отметить определенную особенность. В этой принужденной, почти надменной позе он и встретил того, кого так недвусмысленно выделил Гершель.

В комнату вошел высокий, худощавый молодой человек в коротком белом парике с косичкой, в синем камзоле, украшенном золотой нитью, в белых бриджах и чулках с синими бантами. В левой руке он держал очень красивую резную трость. Глаза гостя – и это в первую секунду отметил Снядецкий – светились какой-то радостью, но при виде незнакомца, горделиво попирающего ладонью письменный стол Гершеля, мгновенно утратили свой живой блеск, потухли и подернулись серой золой недоумения.

Снядецкий сразу отметил в госте уже вышедший из моды, хотя не лишенный изящества и сидевший на нем безукоризненно, костюм, припудренный парик, который еще носили некоторые аристократы, да и от манер – походки, жестов – этого человека веяло прекрасным, романтическим, не таким уж далеким, но все же прошлым.

Остановившись в нескольких шагах от Снядецкого, гость воткнул трость в пол рядом с башмаком, оттянул в сторону руку, крепко сжимавшую набалдашник, и нетерпеливо оглянулся. Гершель тем временем торопливо запер входную дверь, приблизился к молодым людям и встал между ними со смущенной улыбкой на лице. В ту же минуту гость вынул из внутреннего кармана своего камзола блокнот в красной обложке из свиной кожи, к которому на шелковой нитке был привязан грифель, и протянул Гершелю. Тот раскрыл блокнот и своим летящим почерком набросал несколько слов. И только после этого, вернув блокнот хозяину, сэр Уильям развел руки и представил молодых людей друг другу.

– Как вы поняли, мой друг, – добавил он после того, как те пожали руки, – мистер Гудрайк, к великому сожалению (и не только моему личному) нем и глух, вот почему общение с ним возможно только через клочок бумаги. Однако смею вас уверить, дорогой Ян, в сэре Джоне вы найдете и прекрасного собеседника, и надежного друга. Напишите ему что-нибудь.

Ян Снядецкий, с которого давно слетела надменность, поклонился мистеру Гудрайку и протянул руку за его блокнотом. Тот, поклонившись в ответ, стал терпеливо ждать, пока польский ученый, хорошо знавший разговорную часть английского, старательно выводил какие-то фразы на белой с голубыми ниточками строк бумаге. Через несколько минут сэр Джон прочитал следующее:

“Дорогой мистер Гудрайк. Я приехал в Англию не надолго, но очень надеюсь, что наше знакомство и будущее общение принесут немало приятных минут и запомнятся навсегда не только нам обоим, но и моей сестре Барбаре, которая приехала вместе со мной”.

Прочитав пожелание Снядецкого, сэр Джон на секунду замешкался, потом ответил: “Нисколько не сомневаюсь в том, что наше общение станет полезным. Однако из личного опыта знаю, что женщин, как правило, утомляет, если вовсе не отпугивает знакомство со мной”.

“Я соглашусь с вами только тогда, когда увижу, что моя сестра попала в общий список”, – ответил Снядецкий.

“Единственная, кто меня понимает и поэтому терпит, – написал мистер Гудрайк, – это сестра сэра Уильяма. Я люблю эту семью, как самых близких людей. Надеюсь, это видно и без моего комментария”.

Тем временем сам Гершель, деликатно отойдя в сторону, чтобы не мешать общению молодых людей, начал перекладывать на столе свои бумаги, приводить в порядок место, где теперь уже всем троим предстояло поработать над одной общей целью. Дело в том, что мистер Гудрайк время от времени приезжал из Уотфорда, где у него был небольшой домик с собственной обсерваторией, и тогда по нескольку дней и ночей они проводили вместе за наблюдением звезд и их описанием. Сэр Джон в свои двадцать два года добился весьма значительных успехов в области изучения двойных и переменных звезд, за что три года назад был принят в Лондонское Королевское общество, как один из самых молодых и талантливых английских ученых.

Жестокая болезнь, в раннем детстве лишившая его слуха и речи, сделавшая мальчика слабым и беззащитным, не смогла убить в тщедушном детском теле жажду жизни, не погасила дух исследований, пытливый ум и склонность к изучению звездного неба – столь же молчаливого, но и столь бескрайнего и красивого, как его собственная душа.

И вот теперь, в начале марта тысяча семьсот восемьдесят шестого года, сэр Джон Гудрайк, потомственный дворянин, граф, в юности лишившийся родителей и одиноко живший то в своем родовом имении в Йорке, то в Уотфорде, в очередной раз приехал к Гершелю для наблюдения небесных светил. Каталог двойных и переменных звезд, над которым последние месяцы он работал, содержал всего одиннадцать названий, и молодому астроному очень хотелось довести это число хотя бы до двадцати. В Королевском обществе давно ждали результатов его исследований с тем, чтобы издать “Астрономический вестник” с таблицами Гудрайка. Но сэр Джон не спешил, справедливо полагая (и в этом была большая заслуга Гершеля), что космические исследования не терпят суеты и торопливости, ибо Вселенная никогда не отдает своих тайн тем, кто склоняется к легкой добыче. Он не спешил, неделю за неделей, месяц за месяцем, наблюдая одни и те же участки звездного неба, чтобы результаты его исследований не оказались впоследствии ошибочными.

Теперь же, после короткой беседы, когда сэр Джон, к своему удивлению, выяснил, что Ян Снядецкий так же приехал к Гершелю ради самой загадочной из наук, он заметно повеселел, его бледные щеки покрыл румянец нетерпеливого ожидания, а в серых глазах появился живой, будто космический, блеск.

– Друзья мои, – сказал Гершель, когда закончил наводить порядок на столе, – давайте присядем и вместе обсудим план наших наблюдений. Я полагаю, что вы, Джон, останетесь у меня на пару дней?

Гудрайк утвердительно кивнул головой: за несколько лет дружеского, почти родственного общения с Гершелем он научился читать по губам своего старшего друга.

– Ну что ж, – продолжил сэр Уильям, разворачивая свернутый в трубу большой лист плотной бумаги, – вот карта северного полушария. Последний участок, который я изучал накануне, это квадрат три-двенадцать, вот здесь. – И он показал пальцем на созвездие Змееносца. – Здесь есть очень любопытный объект, вот он. Предлагаю вам первую ночь посвятить этому. Затем мне бы хотелось показать мистеру Снядецкому Юпитер, он сейчас стоит в Деве, спутники Сатурна Диону и Тефию, они сейчас в Лебеде. И если наш дорогой польский друг не станет возражать, следующую ночь мы посвятим двойным звездам, и в частности Бета Цефея, которую два года назад открыл сэр Джон.

Оторвавшись от карты, Гершель поверх очков взглянул на молодых коллег и с удовлетворением отметил улыбку на губах Гудрайка и восторженный блеск в глазах Снядецкого.

– Но, прежде всего, – с лукавинкой в глазах продолжил Гершель, – мы сделаем то, что полагается делать всем нормальным и добропорядочным гражданам… – тут он вынул из кармашка сюртука часы на золотой цепочке, – … в три часа пополудни. Обедать, господа, именно обедать. Полагаю, наши дамы, давно вернувшиеся с прогулки, ждут нас с нетерпением. А ваше появление, дорогой Джон, окажется для Каролины столь же неожиданным, сколько и приятным.

– Надеюсь, что и для Барбары – точно так же, – добавил Снядецкий и написал это в блокноте Гудрайка.

Через три четверти часа над большим обеденным столом Гершеля – над дымящимся мясом, над парящей супницей, над бокалами искристого вина, над головами Каролины, Яна Снядецкого и самого сэра Уильяма – фейерверком вспыхивали, гасли и снова вспыхивали звезды. Они появлялись всякий раз, когда пересекались взгляды сэра Джона и Барбары.

ГЛАВА 2

1

Утром шестнадцатого марта над Слау и его живописными окрестностями повис нерешительный дождь. Будто дразня горожан, он то начинал сеяться над черепичными крышами, то вдруг затихал, и тогда серое, безжизненное небо начинало пристально всматриваться в глянцевые лужицы, собравшиеся на тихих, безлюдных улочках.

Отдавая дань уважения и любви своей сестре, сэр Уильям в день рождения Каролины никогда не работал. Вместо этого, ровно на одни сутки забывая о звездах, они вместе готовили праздничный обед, на который звали нескольких гостей из числа близких знакомых. Как правило, это были сэр Алекс Вуднайт, председатель совета олдерменов Слау, с супругой – дородной дамой лет пятидесяти, никогда не понимавшей разницы между звездой и планетой, но женщиной простой и душевной. Приглашенным бывал и почтальон Блейк с младшим сыном Томасом, пытливым юношей восемнадцати лет, который давно относился к сэру Уильяму с прилежным раболепием.

Иногда, если ему не мешали особые обстоятельства, засвидетельствовать свое почтение приходил директор приходской школы, мистер Чепмен, человек весьма образованный и начитанный, но в среде простолюдья пользовавшийся репутацией субъекта со странностями, склонного к нестандартным умозаключениям и поступкам. Между тем Гершель очень любил беседовать с этим человеком, чей подвижный ум всегда приводил его в восхищение. Не раз и не два сэр Уильям предлагал мистеру Чепмену составить для него протекцию с целью перевода в более престижное учебное заведение, но директор скромной приходской школы всякий раз деликатно отказывался.

Но сегодня, шестнадцатого марта тысяча семьсот восемьдесят шестого года, сэр Уильям не разослал приглашения на обед никому из друзей. Сегодня у него были гости – польский ученый Ян Снядецкий со своей очаровательной сестрой – и праздничный вечер сам Гершель, да и Каролина, хотели провести в обществе именно этих людей. Кроме того, отбывший неделю назад к себе в Уотфорд сэр Джон Гудрайк, которого в доме Гершеля давно считали самым близким человеком, также обещал приехать на День рождения “замечательно терпеливой и отзывчивой”, как он сам о ней говорил, Каролины-Лукреции.

В середине дня небо как-то незаметно прояснилось, посветлело. Из-за пепельно-молочных облаков подмигивало солнце. И все вокруг – дома, деревья, даже уличные псы, прятавшиеся от непогоды в каких-то закоулках – сразу воспрянуло, задышало полной грудью.

Мисс Каролина-Лукреция, встречавшая свой тридцать шестой день рождения, давно приготовила большой и разнообразный обед и теперь, переодевшись в нарядное, слегка старомодное, но замечательно идущее к ее одухотворенному лицу и стройной фигуре платье, стояла теперь у окна, вглядываясь в конец улицы. Сэр Уильям тем временем с плетеной корзинкой успел спуститься в погреб и извлечь из заточения несколько бутылок канарского вина.

Теперь вместе с Яном Снядецким они сидели в гостиной у стола, ведя непринужденную беседу о достоинствах тех или иных напитков, причем, польский астроном, к удивлению Гершеля, оказался неплохим знатоком виноделия, о котором говорил почти с тою же страстностью, как и о звездном небе.

Барбара же, с лица которой уже целую неделю не сходила некая возвышенная задумчивость, сидела в этот час у фортепиано, медленно перебирая своими белыми, аристократическими пальцами клавиши и извлекая из инструмента нежные, чувственные звуки.

Было около трех часов пополудни, когда мисс Гершель, отходя от окна с выражением разочарования и обеспокоенности на лице, сказала, обращаясь к брату:

– Знаешь, Уильям, у меня такое чувство, что с сэром Джоном что-то случилось. Он всегда так пунктуален, так обязателен, и вот его до сих пор нет…

– Я уже думал об этом, – ответил сэр Уильям, поворачиваясь к сестре, и добавил, обращаясь к гостям: – Однако предлагаю подождать еще хотя бы полчаса. Как, друзья, вы не голодны настолько, что нашу небольшую задержку могли бы отнести к неучтивости хозяев?

– Что вы, мистер Гершель! – воскликнул Ян Снядецкий. – Мы провели с сэром Джоном несколько незабываемых дней, и было бы совершенно неоправданной торопливостью с нашей стороны садиться за стол без него.

– Что ж, – сказал Гершель, – я очень рад, что у вас с мистером Гудрайком сложились дружеские отношения. Не сомневаюсь в том, что между вами завяжется в дальнейшем самая активная переписка.

– Буду только весьма рад этому, – ответил Ян Снядецкий.

Тем временем, слушая разговор брата с сэром Уильямом, Барбара напряглась и даже не заметила, как ее пальцы, утратив стройность движений, случайно ложились на другие клавиши, искажая мелодию. Так было всего несколько мгновений, но чуткое ухо Гершеля уловило ошибки в исполнении девушки.

– Сударыня, – сказал он, с нежностью обращаясь к девушке. – Мне показалось, что инструмент, которым вы владеете в совершенстве, сегодня почему-то выказывает вам неповиновение. Не желаете ли вы ближайшие полчаса провести на свежем воздухе в обществе того, кто солнечный свет видит лишь изредка, да и воспринимает его лишь как поток заряженных частиц?

Даже беседуя с ее братом, внимательный Гершель давно обратил внимание на то, что Барбара то и дело поглядывала на мисс Каролину, стоявшую у окна. Ее мысли – и это было очевидно – находились в той степени замешательства, какую способно внести в мозг лишь одно единственное чувство. И Гершель видел, как, впрочем, видели все остальные, что это чувство, возникшее в душе девушки внезапно, как смерч, – с тою же силой, что и атмосферное явление, поглотило ее целиком. И теперь, не находя места рукам, она сидела за фортепиано; не находя места глазам, она бросала отчаянные взгляды в сторону окна – она ждала, напряженно ждала того, кто ворвался в ее жизнь метеором, ярким светом своей незаурядности освещая безоблачное небо ее мечты.

Вот почему, услышав неожиданное предложение сэра Уильяма, Барбара встрепенулась и ответила Гершелю тихим и робким “да, желаю”, сопровождая свои слова теплым, благодарным взглядом.

Через несколько минут они уже неторопливо шли по Спринг-стрит в сторону привокзальной площади, откуда, по мнению сэра Уильяма, и должна была показаться карета с мистером Гудрайком, которого наши герои договорились подождать, а теперь уже намеревались встретить прямо на улице. Но не успели они отойти от дома и четырех десятков ярдов, как заметили приближавшуюся к ним стройную, хотя и слегка угловатую фигуру Томаса Блейка.

– Мое почтение, сударь! – воскликнул юноша, подойдя ближе и снимая шляпу. – Сударыня! – тут он порозовел, но справился с эмоциями и продолжил, смущенно пряча руку за пазухой: – Сэр Уильям, отец послал меня с этим письмом к вам. Вот.

Он достал из внутреннего кармана небольшой серый конверт и, передав его Гершелю, остался стоять в позе покорного ожидания, не смея перевести взгляд на польскую красавицу. А та, в свою очередь, нахмурив брови, не отрывала глаз от рук Гершеля, вскрывающих почтовое сообщение.

Быстро прочитав несколько строк письма, сэр Уильям спрятал его в карман и поблагодарил юношу. Затем, попрощавшись с ним, он взял Барбару под локоть и, мягко развернув ее в обратную сторону, повел домой.

– Он заболел и не может приехать, – тихо сказал Гершель и почувствовал, как вздрогнула девушка.

Несколько шагов они прошли молча.

– Завтра же утром я поеду к нему, – вдруг сказала Барбара, и в ее голосе сэр Уильям услышал такую твердую решимость, на которую, вне всяких сомнений, может быть способна только любовь.

2

Маленький одноэтажный домик на окраине Уотфорда, с таким же маленьким садом, в котором прятался небольшой сарайчик для дров и хозяйственной утвари, ничем не отличался от десятков других домов, расположенных по обе стороны кривой улочки без названия. Да и сам городок в двадцати милях от Лондона, лежащий по дороге на Лутон, был бы малозаметен и вовсе непривлекателен, если бы здесь, среди равнин и лугов, несколько лет назад не развернулось строительство одного из участков канала между столицей Британии и Бирмингемом. Это была часть грандиозного государственного проекта, принятого еще четверть века назад с подачи герцога Бриджуотера; и теперь по всей Англии, в наиболее низменных ее местах, наблюдалось невиданное доселе движение рабочих масс.

Вот и в Уотфорде, типично сельском городишке, единственной достопримечательностью которого до сих пор считался собственный кукольный театр на постоялом дворе, с недавних пор появились землекопы, каменщики, плотники – словом, все те, кто в поисках заработка скитался по стране, время от времени оседая в подобной глуши. Здесь, на северо-западной окраине, у подножия длинного, как рукав ночной сорочки, оврага, они выстроили временный поселок, откуда ежедневно, под руководством инженеров и мастеров, имевших план строительства, направлялись на работу.

Местные жители, привыкшие к тишине и покою, поначалу выражали недовольство столь бесцеремонным вторжением в их пасторальную жизнь, даже писали по этому поводу жалобу в Палату общин. Не получив ответа, они, впрочем, очень скоро оценили выгоды подобных перемен в своей жизни. Дело в том, что десяткам, а то и сотням рабочих, занятых на строительстве, в конце недели, как правило, хотелось отдохнуть и расслабиться, и единственная  в Уотфорде харчевня, куда по воскресеньям стекались они в надежде выпить и поесть, поиграть в кости и просто поболтать, никак не справлялась с таким наплывом посетителей.

Самые предприимчивые из местных жителей, сообразив, что деньги просто текут в руки, тут же начали открывать пивные у себя в домах, перетащив лишнюю мебель куда попало и освобождая место для наскоро сколоченных столов и стульев. Так в истории провинциального Уотфорда появилась пестрая страница, пахнувшая пивными дрожжами, элем и жареной свининой.

Итак, подъезжая во вторник семнадцатого марта к Уотфорду, Барбара Снядецкая, в твердости характера которой накануне убедились все в доме Гершеля, ничего не знала ни о городишке, ни о строительстве канала рядом с ним. Подобные мелочи теперь мало занимали ее. Сердце влюбленной девушки указывало ей дорогу, гордый ум, способный решать и анализировать, притих, выражая молчаливое согласие с порывами души.

И когда после полудня с небольшим кожаным саквояжиком в руке, стройная, в своем длинном пальто с воротником и рукавицами, отделанными бобром, целеустремленная и от того величественная, как королева, она шагала по кривой, заляпанной лужами улочке Уотфорда, в ее голове пульсировала мысль, затмившая не только все остальные, но даже и навязчивые правила общепринятого этикета: ОН нуждается в помощи, и ОНА – единственная, кто может ему помочь. Дорогу от постоялого двора к дому мистера Гудрайка ей указали без труда, поскольку молодого человека, пусть и поселившегося недавно, но единственного дворянина во всей округе, да к тому же отличавшегося своей инвалидностью, знали все.

Но когда Барбара, преодолев расстояние в три сотни ярдов среди чавкающей грязи и луж, среди бродивших по улочкам гусей и поросят, подошла, наконец, к маленькому серому одноэтажному домику на окраине Уотфорда, сердце ее защемило не только от тоски, но и от нищеты, бросившейся в глаза.

Прямо на пороге перед входной дверью, будто охраняя покой хозяина, свернувшись калачиком, лежала большая рыжая собака с белыми “носочками” на лапах и такою же белой полосой от конца удлиненной морды до середины лба. Когда девушка, с детства боявшаяся уличных собак, слегка робея, но все же приблизилась к крыльцу, пес поднял голову, выразительно посмотрел на незнакомку, а затем почти с человеческим вздохом встал и посторонился, будто пропуская гостью. Удивляясь подобному пониманию со стороны животного, и от этого еще больше осмелев, Барбара шагнула к двери и потянулась к шелковому шнуру звонка.

“Господи, как же он услышит?” – подумалось ей, но не успела она продолжить свои тревожные мысли, как за дверью послышались чьи-то шаги, и замок нехотя огрызнулся на поворот ключа.

В полутемной прихожей, заслоняя собой почти весь проем двери, прижав пухлую белую руку к измазанному мукой фартуку, стояла полная женщина лет шестидесяти. Чепец на ее седых волосах сполз на затылок, обнажая высокий лоб и делая лицо особенно круглым. Теплом и домашним уютом повеяло на девушку от всей этой большой и мягкой фигуры.

– Добрый день, – с улыбкой сказала Барбара. – Могу я видеть сэра Джона Гудрайка?

В больших светлых глазах полной женщины вспыхнули искры, вся она как-то встрепенулась и слегка подалась вперед.

–  Так вы и есть та самая девушка? – спросила она, засуетившись. – Сэр Джон чувствовал, что вы можете приехать, и мы ждали вас...

–  Вот как! – сказала Барбара, смутившись. – Я полагала, что мой приезд станет для него сюрпризом...

–  Сударыня, не сомневайтесь, так и будет! – ответила женщина, впуская Барбару и затворяя входную дверь. – Всего лишь час назад он с грустью сказал мне, написал, как вы понимаете: “Гортензия (меня так зовут, сударыня), глупо ожидать того, что неосуществимо, глупо тщить себя надеждой на то, что не сбудется никогда. Из-за своей нелепой простуды я потерял Барбару навсегда, ибо девичья гордость не позволит ей преодолеть расстояние от Слау до Уотфорда, а здравые размышления, да и усилия ее брата, возобладают над порывами души, если таковые вообще будут иметь место”.

–  Он так сказал? – задумчиво спросила Барбара.

– Да, сударыня, – ответила Гортензия и добавила, понизив голос: – И еще...он плакал...

– Нет, этого не должно быть! – воскликнула Барбара, опуская саквояж и снимая с себя пальто. – Я приехала, я знала, что он ждет меня.

– Сударыня, – сказала Гортензия, расчувствовавшись, – я ведь знаю Джона с пеленок. Вся его жизнь прошла у меня на глазах. И я хочу сказать вам следующее: никогда еще он не был так воодушевлен, как теперь, и никогда еще тоска не угнетала его сердце так, как в эти дни. Я не знаю о вас ничего, мне неизвестны ваши намерения, но я скажу вам то, что вижу своими глазами и чувствую своим сердцем: сударыня, он любит вас!

Еще через несколько минут, сняв обувь в прихожей и приведя себя в порядок, – как радуга после дождя, Барбара возникла на пороге спальни Джона Гудрайка. В своем любимом розовом платье из тяжелого шелка, с роскошными волосами, убранными на затылок с помощью двух серебряных заколок, со смущенной улыбкой на одухотворенном лице – она была похожа на фею из сказки, которая появляется в самый неожиданный момент, чтобы спасти героя.

А у окна на деревянной кровати с высокими спинками и высокой подушкой “для чтения”, накрытый простым шерстяным одеялом лежал Джон Гудрайк. Осунувшийся от болезни, казавшийся маленьким и жалким, без парика (Барбара впервые увидела его короткие каштановые волосы с блестками очень ранней седины), с какою-то книгой в руках – он был тих и беззащитен, как ребенок.

Но в то же мгновение комната озарилась волшебным сиянием, переливами света непередаваемой силы, будто все небесные светила в этот миг направили в это маленькое помещение свои лучи. Так сияли глаза Джона Гудрайка.

3

Домик Гудрайка, невзрачный и убогий снаружи, не отличался особым изыском и внутри, хотя в четырех его небольших комнатах и кухне было весьма уютно, чисто прибрано, и Барбара, осматривая скромное жилище, была приятно удивлена, когда узнала, что сэр Джон по пятницам сам занимается наведением порядка. Гортензия, начинавшая свою службу еще в Йоркском имении Гудрайков с должности няньки, с годами, а особенно после того, как пять лет назад юноша остался сиротой, превратилась не только в его горничную, хозяйку, повара и прачку, но по-настоящему – в ангела-хранителя, сопровождая все переезды своего глухонемого воспитанника.

С первых минут общения женщины проявили симпатию друг к другу, и теперь, вечером, когда сэр Джон, приняв лекарство, уснул со счастливой улыбкой на губах, они тихо беседовали за столом в гостиной. Барбара рассказала Гортензии о себе, о своем брате, который, конечно, очень не хотел этой поездки в незнакомый городок, но не смог удержать сестру от решительных действий. Сам он остался с Гершелем, поскольку именно в эти дни, пользуясь чудесной погодой, им необходимо было провести ряд исключительно важных наблюдений.

– Отпускаю тебя только на три дня, – строго сказал он ей на прощание по-польски и добавил, косясь на сэра Уильяма, стоявшего рядом: – Не пристало девушке в присутствии столь знатных людей вести себя так опрометчиво и неблагоразумно. Что подумают о нашем воспитании?

– Мне все равно, – ответила ему Барбара, гордо подняв голову. – Я отправляюсь не на увеселительную прогулку с молодым человеком, а спешу на помощь к тому, кто, вероятно, в этой помощи нуждается. Что же касается сэра Уильяма и мисс Каролины, то они оба настолько проницательны и чутки, что наверняка в душе одобряют мой поступок.

Теперь, разговаривая с Гортензией, девушка рассказала ей об этом, и получила в ответ полную поддержку и понимание.

– Сударыня, – с теплотой в голосе сказала женщина, – вы очень милы и прекрасно воспитаны. Ваш поступок никто не посмел бы назвать аморальным, поскольку на самом деле он в высшей степени благороден. Все последние дни Джон только и говорил о вас. Мало того, он ведь собирался ехать на день рождения к мисс Гершель, а потом хотел пригласить вас к себе в гости на пару дней. Если бы не эта горячка, свалившая его с ног, так бы и случилось. Но по воле Всевышнего ваша встреча все равно состоялась, значит, судьбы ваши пересеклись не случайно, и как знать, может быть, отныне они пойдут рядом в одном направлении…

От этих слов Барбара вздрогнула и потупила взгляд. Говорить о подобных вещах так просто и откровенно – было для нее чем-то новым, малознакомым. И вместе с тем в душе ее разливалось приятное тепло. Еще бы, человек, с которым она была едва знакома, но этого “едва” с лихвой хватило, чтобы воспламенить девичье сердце, теперь этот человек находится так близко, что ее будущее вместе с ним представлялось вполне ясным и почти определенным.

“Матерь Божья! – подумала она. – Я ведь знаю, что такое любовь. Однажды это со мной уже случалось. Но помоги сейчас преодолеть все невзгоды, помоги пронести это чувство через все испытания, помоги ему, и помоги мне!”

– Гортензия, – попросила девушка после паузы. – Расскажите мне о нем. Как это все случилось?

Женщина поджала губы и долго молчала, сложив руки на столе.

– Ему едва исполнился годик, – начала она. – Это был прекрасный, живой малыш с умными глазками. Его родители души не чаяли в своем сыне. Вся прислуга нашего большого имения радовалась вместе с ними. И тут произошло несчастье: Джон подхватил какую-то лихорадку и почти две недели находился между жизнью и смертью. А потом, когда усилиями доктора Слейтона все обошлось, мальчик пришел в себя, стал поправляться, начал нормально кушать и двигаться. Но вдруг выяснилось, что он ничего не слышит, а позже, когда дети обычно начинают что-то лепетать, стало понятно, что Джон и не говорит тоже. Как же он заговорит, если ничего не слышит, и никто не может научить его словам? Мать Джона, Анна, прекрасная, милая женщина, после этого несчастья замкнулась, ушла в себя, потом очень долго болела и, в конце концов, умерла, когда мальчику было всего четыре года. А отец его, сэр Генри, человек не только большой души, но и большого мужества, постоянно уделял сыну огромное внимание, нанял ему вскоре учителя, который сумел объяснить малышу азбуку и научил читать и писать. Потом Джона отправили в специальную школу в Эдинбурге, которую он закончил в пятнадцать лет с отличием. Представьте, не смотря ни на что, он с детства проявил незаурядные способности. Жаль, сэр Генри не дожил до того, как нашего дорогого мальчика приняли в Уоррингтонскую Академию. Да, он учился там и тоже закончил ее с отличием, и именно там, под присмотром сэра Уильяма Энфилда, его научного наставника, Джон увлекся астрономией. И вот уже четыре года он занимается только этим.

Гортензия замолчала, переводя дыхание. Рассказывая о жизни своего воспитанника, она опустила голову и теперь, взглянув на Барбару, невольно вздрогнула.

– Что с вами, сударыня? – спросила она. – Вы плачете?

– Я теперь знаю, почему он выбрал именно астрономию, – вытирая глаза платком, сказала девушка. – Это самая немая из наук.

4

На следующее утро сэру Джону стало лучше. Он проснулся в бодром расположении духа и тут же с помощью маленького серебряного колокольчика позвал Гортензию, чтобы справиться, хорошо ли устроилась Барбара. Та просила его не беспокоиться, принесла в постель завтрак и лекарство, поменяла влажное от испарины белье.

Жар постепенно покидал измученное тело Гудрайка, оставляя его ослабленным и вялым. Но глаза сэра Джона горели возбужденно и ярко: девушка, перевернувшая его душу, ночевала сегодня в соседней комнате, и через несколько минут он может снова увидеть ее, и даже сказать ей те нежные слова, которые пульсировали в нем накануне вечером и с которыми он заснул, улыбаясь сквозь болезненный жар.

Она вошла к нему после завтрака, румяная, улыбчивая, одетая в простое темно-вишневое шерстяное платье с оборочками на груди, и присела на стул рядом с кроватью.

– Как вы себя чувствуете, сударь? – спросила она, дотрагиваясь до его бледной руки, лежавшей поверх одеяла, потом опомнилась и стала искать глазами его блокнот.

– Мне гораздо лучше, – написал он в ответ, затем опустил руку, перехватывая ее пальцы в свою ладонь и пожимая их. – И это благодаря тому, что вы приехали.

– Это благодаря тем снадобьям, которыми вас регулярно поит Гортензия, – написала Барбара, улыбнувшись.

– И этому тоже… – ответил он.

Несколько минут они сидели молча, просто глядя друг на друга, и было нечто высшее в их взглядах, не поддающееся описанию, – то, что сближает людей гораздо лучше всяких слов. Затем Барбара взяла в руки блокнот.

– Джон, расскажите, почему вы поселились именно здесь, в Уотфорде, а не в Лондоне или том же Слау, рядом с Гершелем? Ведь вы очень дружны с ним.

– Да, – ответил он, – это действительно самый близкий из моих друзей. И его сестра Каролина.

Он остановился, поднял голову и устремил взгляд куда-то в сторону. Глаза его затуманились, и Барбаре в этот момент показалось, что вся жизнь, с ее особенным для него содержанием, проносится сейчас в его памяти. Потом Гудрайк дописал еще что-то и передал блокнот девушке.

– Уотфорд – это родной городок моей дорогой Гортензии. Она выросла здесь, ее многие помнят и знают. Но самое главное состоит в том, что в этой местности, по наблюдениям старожилов, и по словам самой Гортензии, выпадает очень мало дождей. Следовательно, небо над Уотфордом больше бывает ясным, чем пасмурным. А облачность для астронома – самый главный враг, перед которым любой из наблюдателей бессилен.

– А мне казалось, – задумчиво ответила Барбара, – что стоит взглянуть на небо, и я вижу звезды – всегда, зимой и летом.

– Это далеко не так, – написал он. – Дело в том, что звезды занимают на небосводе одни и те же положения. И если мне необходимо изучить какой-то отдельный участок, где меня интересует вполне определенный объект, то я направляю свой взор именно туда, где этот объект находится в данную минуту. А если по небу плывут облака, или, того хуже, висят неподвижно… Вот почему порой для наблюдения какой-нибудь маленькой звездочки приходится тратить не дни, а иногда месяцы и даже годы.

– Джон, – попросила Барбара, проникаясь к нему все большим уважением, – расскажите, если не трудно, что именно вы изучаете на небе.

Гудрайк взял блокнот и долго писал ответ, а девушка, тем временем, с нежностью смотрела на него, теперь уже понимая, как трудно ей будет уезжать из Англии, оставляя здесь свое сердце. Через несколько минут она прочитала в его блокноте про Алгол, Дельту Цефея, Бета Лиры, еще какие-то выкладки, которые Джон попытался упростить, но в которых Барбара все равно мало что понимала.

– Мне теперь кажется, – приписал он в конце, – что мы с вами – как Алгол – две звезды, связанные между собой неразрывно…

Прочитав последние слова, Барбара порозовела и не сразу подняла глаза на Гудрайка. Он терпеливо ждал этого момента, и когда их взгляды снова встретились, потянулся к ее руке и сухими, горячими губами прильнул к тонким белым пальцам девушки. Затем снова взял блокнот, и Барбара через минуту прочитала:

– До сих пор вы находились как бы вполоборота ко мне. Будто тень лежала на половине вашего лица и даже на половине души.

– А теперь? – кротко спросила она, забыв о блокноте.

– Теперь…Теперь то, что было скрыто за этой тенью, что оставалось тайной для меня, проступило с очаровательной новизной, прояснилось, как проясняется апрельское небо после дождя. Теперь вы светлы и прекрасны, как сама жизнь, как сама любовь…

Пока Барбара читала, он держал ее за руку и чувствовал, как дрожат ее пальцы, как постепенно наливаются теплом от его собственной руки, как лава любви, рвущаяся из вулкана его сердца, перетекает в нее, воспламеняя возвышенную душу девушки.

Потом она взяла блокнот и написала:

– Вы открываете звезды на небе, а я открыла вас на земле. Вы – звезда, молчаливая звезда моего сердца.

Вот так, держащими друг друга за руки, их и застала Гортензия, которая, появившись в дверном проеме, деликатно кашлянула, чтобы обратить на себя внимание девушки. Гудрайк строго посмотрел в ее сторону.

– Навестить вас прибыл мистер Пиготт, – сухо сказала Гортензия, зная, что Джон прекрасно прочитает сообщение по ее губам. И добавила специально для Барбары: – Это приятель Джона, они вместе занимались астрономией еще в Йорке.

Барбара поднялась, вопросительно глядя то на Гортензию, то на Гудрайка.

– Мне выйти? – спросила она.

Сэр Джон нахмурил брови и, отрицательно покачав головой, взглядом указал девушке на стул. Та снова присела у его кровати, сложив руки на коленях. Гудрайк кивнул Гортензии, и та вышла из спальни, чтобы пригласить гостя.

5

Эдварду Пиготту было тридцать три года. С ранних лет он помогал своему отцу, любителю астрономии, проводить наблюдения звездного неба, и когда подрос, его увлечение переросло в настоящую страсть. Шесть лет назад вместе с отцом он открыл собственную обсерваторию в Бутаме, неподалеку от Йорка, а до этого, познакомившись с юным Гудрайком, только что окончившим  школу в Эдинбурге, они наблюдали звезды, почти каждую ночь располагаясь на крыше.

Молчаливое дарование с незаурядным умом и склонностью к глубоким исследованиям привлекло Пиготта своим упорством и сформированным годами терпением, чего самому Эдварду не всегда хватало. Они сблизились, стали дружить, но поскольку Пиготт был на одиннадцать лет старше, к тому же, в отличие от самого Гудрайка, здоров и доволен жизнью, он всегда относился к Джону с легким высокомерием.

Однажды, составив список некоторых переменных звезд, Эдвард Пиготт передал его молодому коллеге с поручением постоянного наблюдения, рассчитывая в дальнейшем использовать данные Гудрайка в своих работах. Каково же было его разочарование, когда, открыв переменность Алгола, сэр Джон Гудрайк в тысяча семьсот восемьдесят третьем году представил свой первый доклад в Лондонском Королевском обществе, а год спустя получил от того же общества медаль за самое существенное открытие в науке.

Самолюбие Пиготта было задето весьма болезненно. По его разумению, сэр Джон обманул его, присвоив себе приоритет в изучении переменных звезд, хотя сам Пиготт занимался этим еще тогда, когда Гудрайк только учился читать и писать. На самом же деле все обстояло несколько иначе, поскольку, увлекаясь одной и той же проблемой, двое астрономов наблюдали совершенно разные участки неба, и кто виноват в том, что юному Гудрайку повезло больше.   

Тем не менее, затаив обиду, точнее сказать, настоящую неприязнь к молодому коллеге, Эдвард Пиготт перестал с ним общаться, а после того, как Гудрайк переселился в Уотфорд, и вовсе стал распространять за его спиной слухи о научной нечистоплотности своего бывшего друга. Кое-что из этих слухов доходило до самого Гудрайка, и однажды он попросил совета у Гершеля, как себя вести в подобной ситуации. Благородный сэр Уильям, чей авторитет в Королевском обществе был непререкаем, обещал разобраться и положить конец глупым выходкам Пиготта. Но собственные наблюдения, поглощавшие Гершеля всецело и отнимавшие практически все его свободное время, не позволили ему выкроить день-другой для поездки в Лондон. В одну из очередных встреч он даже извинился перед юным коллегой за то, что, обнадежив его своим обещанием, не смог выполнить его.

– Не отчаивайтесь, мой друг, – сказал он, похлопывая Гудрайка по плечу. – Время, как самый справедливый и неподкупный судья, рано или поздно расставит всё на свои места. И всех тоже…

Гудрайка, которого, в силу его ранимости, уже начала угнетать сложившаяся ситуация, не удовлетворил совет Гершеля. И тогда он написал Пиготту письмо, в котором приглашал его к себе в Уотфорд для объяснений. После этого сэр Джон ждал несколько месяцев, но коллега не только не приезжал, но и не счел необходимым ответить на приглашение хотя бы письменно.

Сэру Джону пришлось стерпеть и это. Он понимал, что в науке, а особенно в такой, где возможны все новые и новые открытия, – не может быть друзей, ибо тщеславие – один из тех пороков, что способен перешагнуть даже через самые прочные человеческие отношения. Гудрайк много работал, составлял таблицы, графики светимости отдельных звезд, готовил новый доклад для Королевского общества и вскоре вовсе забыл о Пиготте.

И вот теперь, когда по воле Всевышнего, в его душе поселилась любовь; когда прекраснейшая из женщин – о, чудо! – ответила ему взаимностью; когда даже звезды с их переменчивостью меркли перед высоким чувством молодого человека; когда ему вовсе не хотелось вспоминать о прошлом, ибо все мысли были устремлены в будущее, – именно теперь на пороге его комнаты возник Эдвард Пиготт, человек, которого меньше всего хотелось видеть.

Он вошел твердой, решительной походкой уверенного во всем человека, с каменным выражением на вытянутом, скуластом лице, плотно сжав свои и без того тонкие губы. А, войдя, остановился, как вкопанный, у двери, пораженный красотой женщины, сидевшей у кровати Гудрайка. В тот же миг с его лица слетела спесь, оно дрогнуло, даже подобие улыбки проявилось на нем, даже темно-карие, почти черные, глаза потупились и смягчились.

От проницательного взгляда Гудрайка не ускользнула эта перемена в лице неожиданного гостя, и ростки ревности шевельнулись в его неспокойной душе. Сделав над собой усилие, сэр Джон привстал на кровати и, опершись на локоть, повернулся к Пиготту. В его выразительных глазах – и это едва ли можно было скрыть – застыла неприязнь.

– Сударыня, – сказал Пиготт, вежливо склоняя голову в сторону Барбары и хорошо понимая, что, обращаясь сперва к ней, а не к хозяину дома, тем самым нарушает этикет, – преодолев почти триста миль отвратительных весенних дорог от Йорка до Уотфорда, я и не предполагал, что в конце пути, в доме моего друга, буду вознагражден столь прелестным обществом. Кем бы вы ни приходились сэру Джону, хочу сказать, что ваше присутствие украшает эту весьма скромную хижину, а ваше очарование превращает мой визит из делового в светский.

Произнося столь изысканные фразы, Пиготт слегка преувеличил тяготы своего трехсотмильного путешествия. На самом деле в течение уже целой недели он снимал комнату в Лондоне, каждый день бывая в Королевском обществе, встречаясь там с коллегами и зондируя почву, на которой собирался строить собственное возвышение. Но, будучи весьма искушенным по части женского пола, он быстро сообразил, что такая леди, как та, что находится теперь перед ним, не может оказаться ни невестой, ни, тем более, женой глухонемого Гудрайка. Вот почему, сознательно нарушая этикет, первую свою фразу он решил адресовать именно ей, полагая, что впечатление, которое он сможет произвести на даму, сослужит ему в дальнейшем хорошую службу.

Одет он был безукоризненно, в новомодный серый фрак и плотно облегающие брюки, но никак не в дорожный костюм, и та ложь, с которой он начал знакомство, отнюдь не смущала его.

Закончив комплимент, мистер Пиготт приблизился к Барбаре, галантно подал ей руку и, получив в ответ ее ладонь, склонился над ней, манерно касаясь губами. И лишь после этого он повернулся к Гудрайку, все это время наблюдавшему за ним, подошел к нему и подал руку в знак приветствия.

– Джон, – сказал он при этом, даже не вспомнив, что лучше было бы написать в блокнот, – я искренне рад нашей встрече и надеюсь, что ты не держишь в душе обиду на старого друга. Познакомь же меня со своей дамой.

– Сударь, – позвала Барбара, протягивая Пиготту блокнот и грифель.

– Ах, да! – воскликнул тот, улыбаясь. Затем быстро что-то написал и передал блокнот Гудрайку.

“Сударь, я восхищен вашей женой! – прочитал Гудрайк и заметно покраснел, что не ускользнуло от взгляда Пиготта. – Познакомьте же нас. А деловой разговор мы отложим на другое время”.

– Эдвард, это не жена, а сестра моего польского коллеги и друга Яна Снядецкого, Барбара, – написал Гудрайк. – Она специально приехала ко мне из Слау, где ее брат сейчас работает вместе с Гершелем, чтобы скрасить тяжелые дни моей утомительной болезни. Что же касается деловой части нашего разговора, то, в силу моей слабости после перенесенной горячки, предлагаю поговорить теперь же, поскольку болезнь еще не покинула меня, а день облегчения как раз способствует нашей беседе.

Прочитав ответ Гудрайка, Пиготт сухо кивнул ему и снова повернулся к девушке.

– Позвольте представиться, сударыня, – сказал он со слащавой улыбкой, которая то появлялась на его лице, то исчезала вместе с поворотами туловища. – Эдвард Пиготт, лучше просто Эдвард. Старший друг и, можно сказать, наставник вашего приятеля, сэра Джона. Он наверняка помнит, как еще мальчишкой приходил ко мне за советами, выпрашивая разрешение посмотреть в телескоп.

– Барбара Снядецка, – ответила девушка, снова подавая руку Пиготту и смущенно улыбаясь. – Джон не рассказывал мне о вас.

– Да? – спросил Пиготт и добавил, нарочито хмуря брови: – Ах, негодник! Неужели он столь ревнив, что умалчивает даже о друзьях?

– Сударь, – мягко сказала Барбара, косясь на Гудрайка, – в наших отношениях с сэром Джоном еще не было ситуации, в которой бы могла проявиться его ревность. Мы слишком мало знакомы и слишком мало времени провели вместе. Вероятно, именно поэтому сэр Джон еще не успел рассказать мне о вас.

– Тем лучше! – оживился Пиготт. – Постороннее мнение о человеке зачастую бывает навязчивым и портит впечатление о встрече хотя бы уже тем, что, полагаясь на чужие взгляды, можно заранее относиться к кому-либо предвзято. Искренне надеюсь, сударыня, что ваше первое впечатление обо мне окажется благоприятным.

Барбара улыбнулась Пиготту, но тон, с каким тот подавал последнюю фразу, да и то, что, говоря с девушкой, он намеренно повернулся к Гудрайку спиной, насторожили ее. Что-то было в его голосе, в его холодных, буравчатых глазах, неискреннее, а в его движениях, нарочито галантных и уверенных, как показалось Барбаре, скрывалась некая суетливость. Умная девушка, она не подала вида, продолжая улыбаться, но в какой-то момент, взглянув на Гудрайка и обжегшись о его отчаянный взгляд, Барбара в самом деле насторожилась.

Эдвард Пиготт, тем временем, по-прежнему оставаясь спиной к Гудрайку и стараясь придать лицу самое невозмутимое выражение, сообщил Барбаре:

– Я прибыл издалека с единственной целью: взять у Джона то, что по праву принадлежит мне. Речь идет о бумагах, которыми мой младший коллега с некоторых пор пользуется. Это касается наших астрономических наблюдений, и вам, вероятно, не столь интересно. Джон, безусловно, весьма способный ученый, но, в силу своей убогости, не в состоянии продвинуть на должный уровень свои научные исследования. Вот почему все то, чем он занимается – это просто мальчишеское увлечение, а по большому счету – пустая трата времени. Ведь он, к сожалению, никому и ничего не может объяснить, а ученым мужам из Королевского общества нужны убедительные слова и горячие дискуссии, ибо чаще всего лишь в больших спорах рождаются большие истины, которые мы именуем открытиями.

– Сударь! – с металлом в голосе, от которого Пиготт дрогнул, сказала Барбара. – Не смейте отзываться о мистере Гудрайке в таком пренебрежительном тоне. Хотя бы потому, что он, в силу своей немоты, не может вам ответить. Насколько мне известно, у сэра Джона есть особая медаль за заслуги в астрономии, врученная ему именно Королевским обществом. Кроме того, сэр Уильям Гершель, с которым я имею честь быть знакомой, отзывается о работе мистера Гудрайка весьма положительно.

– Да они все его просто жалеют! – воскликнул Пиготт и нервно зашагал по комнате. – На самом деле эта медаль предназначалась мне, и только вмешательство упомянутого вами Гершеля…

Пиготт встрепенулся, чувствуя, что сказал лишнее, и мельком взглянул на Гудрайка. Тот уже снова лежал, повернувшись на бок и напряженно следя за перемещениями своего бывшего друга. А бывший друг, между тем, снова обращаясь к Барбаре, но уже значительно мягче, сказал:

– Сударыня, лишь восхищение вашей красотой и той горячностью, с которой вы защищаете этого человека, не позволяет мне беседовать с ним на повышенных тонах. Тем более что эмоции и справедливое негодование, переполняющие меня, никак не записать в этот дурацкий блокнот. Дайте же его мне, я изложу мистеру Гудрайку суть моих требований.

– Вам, как гостю, следовало с самого начала уделить больше внимания личности хозяина, – спокойно сказала Барбара. – Однако хорошие манеры и этикет, по всей видимости, не являются вашими сильными сторонами. Как видите, сударь, мое мнение о вас сложилось без чьего-либо влияния.

Пиготт сверкнул глазами в ее сторону, стиснул зубы и, нервно перехватив блокнот из рук девушки, повернулся, наконец, к Гудрайку. Тот смотрел на Эдварда с негодованием, которого Пиготт не мог не заметить. Но было еще нечто в пламенном взгляде сэра Джона, что ускользало от Пиготта, но будоражило теперь и восхищало Барбару. Дело в том, что, став свидетелем оживленного диалога между своим бывшим другом и возлюбленной, Гудрайк во все время их разговора видел лицо Барбары, и те фразы, которые произносила она, почти полностью мог прочитать по ее губам. Вот почему теперь в его глазах, устремленных на Пиготта, помимо справедливого негодования, плясала явная усмешка. Он был горд и счастлив от того, какой умной и проницательной, к тому же решительной и смелой, оказалась Барбара. И его усмешка прочно стояла теперь на фундаменте полного доверия и любви к отважной девушке.

Сэр Джон, который потратил несколько месяцев в ожидании визита Эдварда, готовился к непростому разговору с ним и хорошо понимал, что их дружбе давно пришел конец. Те романтические ночи под звездным небом в Бутаме остались теперь уже в далеком прошлом, а человек, которого Гудрайк не без оснований считал единомышленником, неожиданно превратился в недруга. “Что ж, – подумал сэр Джон, – sic itur ad astra”.*



* Таков путь к звездам (лат.)


Он давно догадался, за чем приехал Пиготт, и теперь, наблюдая, как тот нервно пишет в блокноте свое сообщение, приготовился ответить ему с достоинством, не меньшим, чем то, какое сегодня проявила хрупкая польская девушка. И действительно, прочитав написанное, Гудрайк выразительно посмотрел на Эдварда и отрицательно покачал головой.

– Сударь! – вскипел Пиготт и стал, горячо жестикулируя, выговаривать Гудрайку. – Вы забыли, что этот список передал вам именно я, и то, что вы за два года не внесли в него ни один новый объект, говорит не столько о проблемности наблюдений, сколько о вашей бездарности. Вы потратили время впустую, тогда как мне удалось открыть еще две переменных в той части неба, где…впрочем, я не стану вам говорить…

– Сударь, – вставила Барбара, – напишите ему…

– Он и так все прекрасно понимает! – огрызнулся Пиготт, и вдруг его осенила случайная мысль. Внимательно взглянув на девушку, он снова поменялся в лице, собрался и сдержанно, почти умоляюще обратился к ней.

– Сударыня, – сказал он. – Я, пожалуй, расскажу вам, в чем тут дело. Существует некий список, который я однажды вручил сэру Джону для изучения. Это двенадцать известных на сегодня объектов, именуемых переменными звездами. Мы оба работаем в этом направлении. К упомянутому списку я приложил вычисления по каждому объекту, проведенные мной, и предложил сэру Джону, опираясь на мои данные, провести свои собственные измерения. Теперь я готовлю к изданию в Королевском обществе Каталог двойных и переменных звезд, вот почему приехал сюда. Я хочу взять у Джона все материалы наблюдений, мои и его, и издать этот Каталог, которого уже давно все ждут. В конце концов, это моя идея, и я вправе окончательно реализовать ее. И что же? Он отказывается вернуть мне материалы! Сударыня, я не вижу в подобном поведении сэра Джона ничего кроме глупого упрямства. Может быть, вам удастся повлиять на него. Не стану же я обыскивать дом или, того хуже, применять силу.

– Вы, сударь, и на это способны? – спросила Барбара, испепеляя Пиготта взглядом.

– Конечно же, нет, – ответил тот. – Это я сказал к слову. Ну, посудите сами, неужели моя просьба выглядит настолько несправедливой?

– Если позволите, я попытаюсь это сейчас выяснить, – сказала девушка и написала Гудрайку несколько слов.

– Видишь ли, Барбара, – ответил сэр Джон, – требования Эдварда вполне законны и справедливы, мало того, совершенно не питая к нему зла, я готов отдать все, о чем он просит, и не стану после этого чувствовать себя оскорбленным. Но вся загвоздка в том, что по некоторым из двойных звезд существуют весьма противоречивые данные, и я, как верный ученик Гершеля, не торопился бы с изданием Каталога, в котором бы могли оказаться случайные цифры. Я сторонник глубокого анализа, тогда как мистеру Пиготту не терпится потешить свое самолюбие. Можешь дать ему прочитать мой ответ.

Барбара так и сделала. Пиготт прочитал написанное Гудрайком, пожал плечами и коротко взглянул на сэра Джона. Затем, уже более спокойно, написал ему.

– Джон, не упрямься. Пройдет время, и в этот Каталог будут внесены дополнения и исправления. Разве так не бывало раньше? Важно, чтобы он вышел именно сейчас. Пойми меня правильно.

Гудрайк долго вертел в руках свой блокнот, сосредоточенно смотрел в окно. Пиготт и Барбара напряженно ждали. Затем в блокноте появилась запись: «Хорошо, Эдвард, поступай, как хочешь. Но отныне наши пути расходятся. Вселенная бесконечна, надеюсь, мы больше никогда не пересечемся”.

6

Когда Пиготт, с лица которого не сходила самодовольная улыбка, откланялся и чуть ли не вприпрыжку удалился, в комнате Гудрайка воцарилась напряженная тишина. Сэр Джон сидел на кровати, поджав ноги и опустив голову на колени, Барбара притаилась у стола, листая блокнот, на страницах которого только что отгремела столь горячая перестрелка.

Волна нежности поднималась из глубин ее души, рвалась наружу, будто призывая девушку к каким-то усилиям, и она готова была подсесть к больному, обнять, приласкать его, нашептать, прижавшись лицом к лицу, какие-то слова утешения. Но понимание неопределенности в их отношениях, принятый в обществе этикет и еще что-то неуловимое, как дыхание самой природы, сдерживали ее. К тому же она вдруг поняла, вот только теперь окончательно поняла, поскольку на самой себе проверила и ощутила, сколь нелепым и медлительным, потому что не успевало за движением души, является общение с этим человеком через блокнот. Ей, нежной и тонкой, но несколько минут назад проявившей незаурядное мужество и хладнокровие, внезапно открылся весь ужас своего положения, и те чувства, которые пробуждал в ней сэр Джон, до сих пор будто скакавшие галопом, вдруг остановились перед пропастью, которую невозможно было преодолеть.

Украдкой смотрела она на него, по-прежнему любуясь этим волевым лицом, высоким лбом и строгой линией губ, и вдруг поймала себя на мысли о том, что ей, скорее всего, никогда не придется услышать голос этого человека, а все его слова, пусть даже самые нежные и проникновенные, на какие бы он оказался способен, всякий раз будет воспринимать холодная и безучастная бумага блокнота, отсекая все тепло, которое в эти слова вкладывала душа сэра Джона. И ей стало жалко его, и когда она поняла, что именно это чувство теперь проснулось в ней, Барбара устыдилась собственной слабости, с которой не справилась и которую не сумела в себе преодолеть. И в этот момент сэр Джон обернулся к ней. В его глазах дрожали слезы.

Увидев, каким несчастным, потерявшим блеск и достоинство, выглядит лицо Гудрайка, девушка сорвалась со своего места, бросилась к больному, присела рядом с ним и, взяв его за руки, горячо заговорила. Она знала, что он все поймет по губам.

– Сэр Джон, – сказала она. – Однажды в моей жизни уже была любовь. Я считала себя самой счастливой на свете, я летала в облаках, как птица, я думала, что так будет вечно. Но, увы, все нелепо разрушилось, я вернулась на землю, долго зализывала раны и считала, что это со мной уже не повторится никогда. И снова я ошибалась, потому что не знала, что встречу вас…Но теперь, теперь, Джон… Нет, я должна сказать вам это, пока еще не поздно. Я ехала к вам с этой мыслью, но я ведь не знала, что еще один человек явится, чтобы испортить вам жизнь. Да, Джон, вы правильно понимаете, я заметила вспыхнувший огонек в ваших глазах. Поверьте, так будет лучше, я не смогу стать для вас той, единственной, о которой вы, может быть, мечтали и которую, может быть, хотели обнаружить во мне. Не скрою, за эти две недели, что мы знакомы, вы действительно стали для меня близким и дорогим человеком. Но, Джон, я не уверена в себе, я не готова к роли ангела-хранителя на всю жизнь. И коль скоро это так, не лучше ли расстаться теперь, чем мучить друг друга позже, притворяясь любящими и нежными. Простите мою нынешнюю жестокость по отношению к вам, и поверьте, что так действительно будет лучше для нас обоих…

С этими словами Барбара прижалась к нему, поцеловала в щеку и отпрянула, боясь заглядывать в эти пронзительные глаза. А он смотрел на нее с нежностью и болью, прекрасно понимая, как нелегко было ей решиться на подобный монолог, и отнюдь не жалость к себе мучила его в эти мгновения, а проникновенная жалость к ней, способной на такие высокие чувства.

Затем он протянул руки, взял в свои горячие ладони ее голову и повернул к себе. Улыбка, горькая и вместе с тем ободряющая, тронула его сухие губы. Он указал глазами на блокнот, Барбара подала его сэру Джону и через минуту прочитала в нем:

“Милая Барбара, поезжайте в Слау, там, верно, заждались вашего возвращения. Я справлюсь со всем, что на меня нахлынуло теперь. Не казните себя. Вы абсолютно правы во всем. Об одном лишь прошу: сообщите мне дату своего отъезда на родину, чтобы я мог проститься с вами”.

Слезы брызнули из глаз Барбары. Она с благодарностью посмотрела на Гудрайка. Боже, каким тонким и возвышенным был этот человек! Даже теперь, в эту минуту, когда он должен быть опустошен и смят двойным предательством, сэр Джон, в душе которого бушевал ураган, проявил редкое самообладание, даже нашел в себе силы утешать и ободрять ту, что в один миг подрезала крылья его мечты.

Барбара схватила его руки, поднесла к губам дрожащие пальцы Гудрайка, затем, должно быть, испугавшись собственной слабости и того, чтО могла бы еще наговорить, поднялась с постели сэра Джона и, не оглядываясь, вышла из комнаты. Затем, справившись у Гортензии о расписании экипажей, она торопливо собрала свой маленький саквояжик и уже через три четверти часа в добротной, только что вымытой хозяином карете, с двумя пассажирами, кроме нее, Барбара уезжала из Уотфорда.

Мимо окошка, в которое девушка смотрела безо всякого внимания, медленно покачиваясь, проплывали сельские пейзажи с резвящимися на лужайке детьми, двумя собаками, затеявшими беззлобную возню у самой дороги, с телегой, потерявшей колесо, с крестьянскими подворьями, где давно пробудилась и пульсировала своя, размеренная и выверенная годами, жизнь. Но Барбара не замечала ничего этого. Перед глазами девушки, заслоняя весь окружающий мир, стояло изможденное болезнью, но освещенное космическим сиянием души, лицо Гудрайка.

7      

Когда Барбара ушла, сэр Джон метнулся к окну, из которого еще какое-то время можно было видеть удалявшуюся по улице фигуру. Он долго сидел, уставившись в одну точку, даже когда девушка свернула за угол, затем поднялся, медленно вернулся к своей кровати и рухнул на нее лицом вниз.

Гортензия, заглянувшая в комнату к хозяину, не решилась потревожить его, и тихо сидела теперь на кухне, вышивая давно оставленные ею новые полотенца.

…Когда сэр Джон пошевелился и поднял голову, за окнами его дома было уже темно. Он встал, зажег свечу на столе, задернул занавески. Слабости в его теле не было. Напротив, он будто почувствовал прилив сил, и подобное состояние даже несколько удивило самого Гудрайка. Накинув овчинную безрукавку, сэр Джон вышел на крыльцо, впервые за последние несколько дней глубоко вдохнул прохладный вечерний воздух, поднял голову к небу, густо синевшему от горизонта до горизонта.

“А вот и ты, “Неспокойный дух”, * – подумал Гудрайк. – Неужели это от тебя все напасти?”



* “Неспокойный дух” – в переводе с арабского название звезды Алгол, по преданию, приносящей несчастья.


Затем он вернулся в дом, сел к своему столу и, собравшись с мыслями, начал писать письмо Барбаре. Все, что он хотел ей сказать, выстроилось в голове в одно мгновение, превратилось в его сознании в стройную формулу, которую невозможно было опровергнуть. Но когда он взял в руку перо, когда макнул его в чернила, когда поднес к бумаге и, наконец, когда оно побежало, выводя первое слово, Гудрайк вдруг вспомнил лицо девушки во время разговора с Пиготтом и потом, когда они уже остались вдвоем и объяснились. И внезапно формула его послания исказилась, деформировалась, потеряла свою незыблемость. В душе сэра Джона свирепствовал настоящий смерч, и под его напором рушились все мало-мальски устойчивые конструкции. Гудрайк вдруг почувствовал невероятную тяжесть каждого заранее приготовленного слова, и ту ответственность, которую брал на себя, пытаясь эти слова увязать между собой.

“Господи! – подумал он. – Что я мог теперь натворить?!”

И он скомкал первый лист бумаги, выбросил его в корзину под стол, взял другой. Глаза его заискрились, лицо посветлело. Но второй лист, приготовленный для письма, еще очень долго оставался девственно чистым. У сэра Джона не находилось слов.

***

Тем временем, преодолев двадцать восемь миль своего маленького путешествия, около девяти часов вечера Барбара Снядецкая благополучно вернулась в Слау и уже сидела в гостиной дома Гершеля, где немедленно подверглась внимательным расспросам со стороны мисс Каролины.

Сестра Гершеля, которой отнюдь не безразлична была судьба Гудрайка, давно заметила между юным другом семьи и польской девушкой некое, как она сама выразилась, притяжение. И теперь, когда после двух дней отсутствия Барбара снова появилась в Слау, Каролина-Лукреция Гершель не могла отказать себе в том, чтобы не расспросить ее обо всем, что девушка нашла для себя в Уотфорде. Здоровье сэра Джона, впрочем, интересовало ее в гораздо меньшей степени, чем те отношения, которые сложились между молодыми людьми. И теперь, позволив девушке умыться и переодеться с дороги, и, кроме того, пользуясь тем, что сэр Уильям и его польский коллега на всю ночь отправились в обсерваторию, Каролина приготовила ужин и вела с Барбарой тихую, доверительную беседу.

Ничего не тая, девушка рассказала ей обо всем, что случилось в доме Гудрайка.

– Ах, негодяй, ах, выскочка! – сокрушалась Каролина. – Ну, ничего, Уильям найдет способ усмирить этого нахала.

– Сударыня, – тихо отвечала Барбара, – а знаете, мне показалось, что мистер Пиготт в чем-то прав. Сэр Джон в действительности так нерешителен и скромен, что его научная работа превращается в монотонную обыденность, тогда как мистер Пиготт, как мне показалось, способен преодолеть любое сопротивление членов Королевского общества.

– Не хотите ли вы сказать, милая барышня, – сузив глаза, спросила Каролина, – что стали симпатизировать Пиготту?

– Что вы! Отнюдь, – нисколько не смутившись, ответила Барбара. – Этот человек своим поведением не заслужил даже малой доли моей симпатии.

– Тогда почему же вы его так положительно характеризуете?

– Потому что мне искренне жаль сэра Джона, – тихо сказала Барбара. – Мне показалось, что он обречен вечно копаться в своих наблюдениях и расчетах. Мне показалось, что он никогда не сможет увидеть жизнь вокруг себя – только звезды, звезды и опять звезды…

– Девочка, – с неожиданной теплотой сказала Каролина, перебивая Барбару, – вы просто испугались быть рядом с ним. Я ведь давно все замечала, и мне казалось, что отношения между вами перерастут в большое и серьезное чувство, которое поможет преодолеть трудности. И может быть, даже хорошо, что вы сказали ему все теперь, до того, как костер в душе сэра Джона разгорелся до вселенских размеров. Это будет ему уроком, и я не сомневаюсь в том, что он с собой справится.

– А я теперь каюсь в том, что совершила, – сказала Барбара. – Я поддалась минутной слабости, думая только о себе. А ведь предательство Пиготта и мое в придачу способны убить такую ранимую душу. Как он теперь там? У меня из головы не идут строки, которые придумались по дороге из Уотфорда. Я не знаю, почему они сложились именно так. Хотите, я прочитаю?

Каролина молча кивнула.

– И снова грянет ливень, смывая пыль с листвы.
Жара неторопливо отступит вдаль и ввысь.
И сам собой свернется жгут времени в кольцо.
Внезапно обернется знакомое лицо.
От страха осмелеет и скукой станет боль,
А смерть всегда посмеет перешагнуть любовь…

– Знаете, Барбара, – задумчиво сказала Каролина после паузы, – вы уезжаете через четыре дня, так?

– Да.

– Завтра же утром я расскажу обо всем Уильяму, и мы все вместе поедем навестить нашего дорогого Джона перед вашим отъездом.

– Дорогая Каролина, – с чувством ответила Барбара, – ваша поддержка будет так необходима и ему, и мне.

8

“Сударыня. Если вы прочтете это послание, значит, вы меня действительно полюбили, значит, на всей земле нашелся человек, способный по достоинству оценить мою душу и раскрыть навстречу свою. Если вы прочтете это письмо, значит, память обо мне поселится в вашем сердце, где бы вы ни находились, и чем бы ни была наполнена ваша собственная жизнь. Одно лишь обстоятельство будет присутствовать в ней – это то, что меня никогда не окажется рядом с вами. Да, это так, и это неизбежно. Вы, я знаю это твердо, способны на самопожертвование, вы способны преодолеть в себе тот барьер отчуждения, который могли бы воздвигнуть в отношении меня ваши молодость и красота. Но, вместе с тем, бесконечно уважая ваши чувства, я не могу себе позволить пользоваться ими, не предлагая взамен полноценного счастья, которого вы заслуживаете. Вот почему я не стану искать встречи с вами, а оставляю это письмо. Призываю вас быть мужественной и твердой. Наша встреча была случайной, забудьте же меня, как обыкновенно забывают люди свои случайные встречи. Прощайте. И да хранит вас Господь”.

Это короткое послание в голубом конверте Барбара обнаружила на письменном столе сэра Джона. Как было решено на семейном совете, сэр Уильям с сестрой и Ян Снядецкий с Барбарой приехали в Уотфорд накануне отъезда последних из Англии. На недоуменные вопросы Гершеля Гортензия отвечала твердым голосом, притворяясь, что совершенно не знает, куда девался сэр Джон. Гости прождали Гудрайка до вечера, но тот так и не появился в своем доме.

А когда все четверо удалились, бедная женщина поспешила в дровяной сарай на заднем дворе, где уже несколько часов, не проявляя признаков присутствия, прятался от собственной судьбы сэр Джон.

***

На следующий день, около трех часов пополудни на центральной площади Слау брат и сестра Гершель прощались со своими польскими друзьями. Обо всем, о чем только было нужно, они переговорили накануне, и теперь молча стояли под буйным вязом, узловатая крона которого давала густую тень, и ждали карету.

Лица их были спокойны, но чуточку печальны, как у всякого, кто хоть раз в жизни переживал расставание. И только Барбара, полагая, что делает это незаметно, время от времени оглядывалась по сторонам. И чем ближе подходил час отъезда, тем угрюмее и подавленнее выглядело ее лицо, вместе с тем не утратившее своей одухотворенности.

И было девушке вовсе невдомек, что всего в нескольких десятках ярдов от нее, за столиком небольшой харчевни, в крестьянском платье с нахлобученной на глаза шапкой сидит человек, который не сводит с нее своих пронзительных глаз.

“Чего стОят звезды, с их загадочным золотым блеском, – думал этот человек, – с их тайной, притягивающей неотвратимо, – по сравнению с чувством, которое приходит к тебе будто невзначай, но в одно мгновение поглощает твой разум, твои амбиции, твое сердце? Чего стОят звезды, эти неуловимые брызги чужих застолий, по сравнению с той, чьи глаза – как бездонный Космос, волосы – как Млечный путь, а голос – дыхание самого Бога? Они не стОят ничего, ибо любовь – это и есть Вселенная, единственная Вселенная, за которую можно отдать жизнь…”

И когда карета с Барбарой, плавно покачиваясь на рессорах, исчезла за поворотом улицы, а сэр Уильям с Каролиной рука об руку неспешно пошли прочь, человек в крестьянской одежде поднялся и медленно, будто бесцельно, никуда не торопясь, двинулся по дороге в сторону от Слау, чтобы никогда уже не появиться ни в доме Гершеля, ни в Уотфорде, ни в своем родовом имении в Йорке – нигде…

                Николаев 2005г.