Все мыши любят

                        Литературе конца XX столетья

Изрекать афоризмы — занятие приятное, исключительно, только в случае, если есть кому оценить красоту и уместность изречения. Когда же ценителя рядом нет в наличии, остаётся одно утешение острослову — твоё богатство осталось при тебе и никто на суде, неизбежном, как выяснилось много-много веков назад, не обернёт твоих слов против тебя. Знавал я тут одного парня с одним изъяном на все случаи жизни — очень ревнивого, бес в ребро да и только, но ему, как водится, не повезло с женой: пока он её этой своей ревностью не достал окончательно, она была ему неизменно верна. Но однажды ей подвернулся идеальный случай отомстить ему — благодаря, разумеется, другому парню.
                С тем, с другим, я не знаком. В него юные мечтательные выпускницы и старшеклассницы близлежащих школ втюривались с первого взгляда, хотя с тех пор, как он окончил школу, прошло лет тринадцать. Он работал электриком и был в понедельник утром приглашён в дом, где свет почему-то сгорел в кухне и в туалете одновременно, а в коридоре и в двух комнатах не сгорел ничуть. Он хорошо разбирался в своём деле, этот красавчик сердцеед, гораздо лучше меня, потому что к электричеству я имею такое не сведущее ничего, кроме того, что электрический ток — это упорядоченное движение заряженных частиц, нервное отношение, как и, собственно говоря, хозяйка, вызвавшая по телефону аварийную службу.
                Там поинтересовались, когда надо приехать, и попросили по-человечески, чтобы вызов считался не очень срочным, но к концу дня, мол, гарантировали приход электрика. Звонок в дверь раздался часу в седьмом вечера, и прямо с порога парень в тройке с иголочки, будто и не повседневно носимой им, с солидным докторским саквояжем в руке извинился за позднее время визита. Он был красив, как уже сообщалось, неотразим и изящен, будто только что с какого-нибудь официального приёма, хотя, разумеется, хозяйкою ожидался тип совсем другого типа, более неприятного и, само собой, привычного, ввиду приближения тёмного времени суток она уже сожалела о своей сговорчивости с официальными структурами. Опасения исчезли, когда, встреченный инертно-насторожённым и достаточно, всё-таки, прощающим:
                — Ничего-ничего, мне лишь бы свет был. Проходите. — электрик прошёл в прихожую и обернулся, ноги его, буквально, вросли в пол.
                — Здравствуй, Таня.
                — Игорь?.. Здравствуй. — растерялась она, стоя в дверях, узнав одноклассника.
                Он почти и не изменился с тех давних пор, и ей вспомнилось, ей странно, стало странно, что не узнала сразу, и ей защемило…
                — Вот так встреча, Танюха! — Игорь, однако, не рванулся к ней с распахнувшимися естественным образом объятиями, почувствовав, наверное, каким-нибудь неестественным образом в атмосфере квартиры некое другое какое-нибудь электричество, не того порядка, с каким привык иметь своё дело. — Дверь-то закрой.
                — И правда, что это я?! — Таня захлопнула дверь. — Ты… ты проходи давай.
                Он послушно снял туфли и посмотрел на пошевеливающие пальцами ступни ног в серых простых носках:
                — А где же хозяин?
                — Я думала, ты спросишь, где кухня и туалет?
                А я подумал, что он прямиком спросит, а не пойти ли нам всем в спальню, в нежность и ласку розового с голубым китайского шёлка будуара? Почему нет, ведь электрик!
                — Н-ну, не виделись столько зим и столько лет, а ты сразу о туалетах. Между прочим, кухню и всё остальное в наших-то стандартных квартирах я и с завязанными глазами найду, хоть и не сантехник.
                И всё же, нужно отдать ему должное, он прошёл на кухню, самостоятельно надев так и не предложенные тапочки хозяина, потом вернулся, потом достал из чемодана свой прибор — кажется, тот называется тестером, а не тостером — и переноску, включил её в розетку в комнате. Болтовня завязалась между делом и, между прочим, самая обычная для таких случаев: жена, муж, дети, квартиры, успехи — за одним исключением, братва. Таня спросила:
                — Чай пить будешь? Или… — она смутилась. — …или кофе?
                — Кофе. — ответил одноклассник, вскрывая распределительную коробку под потолком в кухне. — Таня, не сочти за наглость, у меня есть бренди к твоему кофе.
                С прошлого ещё раза продолжая пожимать плечами, она подумала вслух:
                — Конечно, можно, наверное, и выпить? По чуть-чуть.
                — Конечно, нужно и выпить по чуть-чуть, а где у тебя муж? — Игорь спустился с табуретки, точно аккуратненько вставив ноги в тапочки.
                Таня остановилась посреди кухни:
                — Вот-вот, сперва предлагаешь выпить, потом спрашиваешь, где муж, — но нет, она нисколько не смутилась, пошлому прошлому возврата нет! — а потом что, а?
                — Ты давай кофе вари, а я тебе сейчас всё объясню. Раньше, это в прошлой жизни было, почти уже… да нет, уже сто лет назад это было, я подрабатывал доктором Ватсоном у одного знаменитого… да ты слыхала, верно. Верно? Как там его, знаменитого?
                — У Шерлока Холмса что ли? — посмеялась бывшая одноклассница электрика, удивлённо наблюдая, что он почему-то совсем отложил всё в сторону. — Ну, и что дальше?
                Он будто загипнотизировал очаровательную, жаждущую чего-то свыше, вот этакого, наверное, и не очень счастливую эту женщину с кофейником в руке:
                — Можешь пока забыть про кофейник, Танюша. Ты стала совсем другой. В школе, скажу честно, я тебя даже и не замечал, таким ты была тогда гадким утёнком, но сейчас… О, Боже, что это за преображение! — во всяком случае, парни, она так и не двинулась с места, ожидая его приближения к себе. — Сейчас я стал свидетелем настоящего чуда. Ты прекрасна. Великолепна. Нет слов у простого смертного, чтобы высказать моё восхищение, ты просто роскошна!
                Парень совсем потерял голову, как это было! Он стоял на коленях перед нею, и руки его медленно скользили вверх по ногам её, нежно и мягко — соответственно шёлку халата, нежному, как томная надвигающаяся ночь. Месть близка, не за горами — вот она, казалось бы, но Танюша почувствовала неожиданно для себя нечто неизвестно большее, чем смешное и детское желание просто хоть раз оправдать мерзкие плотские подозрения ревнивого своего дегенерата; желание страстной телесной любви, во всей природности присущей её мощи, мчалось прямо на неё по рельсовому пути истерического предчувствия одноглазослепящим экспрессом на бешеной скорости преодоления всех запретов — внешних, ставших наивно-смешными и жалкими, но главное — собственных, самых жестоких; она чуть ли не впервые в жизни почувствовала себя женщиной, во всяком случае, ТАКОЙ женщиной, фисташкой, скорлупа которой лопается со страшным треском под давлением рвущегося наружу спелого ядра, она почувствовала себя дремучим тоннелем, тёмным, влажным и ненасытным горлом для мчащегося в её нутро поезда, она стала обжигающе плотной втулкой с кипящей на стенках вонючей смазкой, когда стержень… полы халата, движимые невесомыми и бережными, достаточными усилиями, подобно кулисам торжественно и мягко разошлись в стороны, и ненасытный зрительский зал замер в преддверии вожделенной и вожделеющей сцены, глубокой, стемна алой, бугристо наливающейся предчувствием будущего действия и разбухающей пульсирующей жидкостью предполагаемых обстоятельств.
                Ладони пошли вверх, и, чтобы софит не стал препятствием, Таня втянула живот. Ещё не поздно, милая, остановись! — но сказать такое вслух было некому, а ей даже не пришло теперь в голову, когда, живот, втянувшись, известил её о своём действии: предательском? Да, о сладостно неизбежном своём предательстве, но — желанном. Потом руки Игоря избавили пояс от узла-бантика, шёлк свободно обвис по краям сцены, сполз с плеч, и тогда руки его двинулись вниз, теперь плотно скатывая ничтожную кружевную слабость пространства на саму же его резиночку. Стон вырвался из вожделеющее затрепетавшего тела прекрасной женщины, её страстью не мог более управлять разум-режиссёр, ею полностью владела роль-безумие, схватив властной рукой неотвратимых мужских объятий, то касающихся до неё лишь кончиками пальцев, то сжимающих клешнями ладоней, то обжимающих смертельной двойной хваткой всей их длины…
                От прикосновения содрогнулась Таня: от мягкого, быстрого и медленного — одновременно, поперечного — почувствовала стекающую по внутренним сторонам бёдер росу — сухую, необычайно густую для того, чтобы быть просто росою, горячую, влажно-вскипающую, всепоглощающую. Руки сами рванулись к голове Игоря, к его волосам… светлым, курчавым слегка… как у Есенина… звонкий удар кофейником по чайнику отрезвил разбушевавшееся секс-эго Игоря. Он попытался как можно понезаметней встряхнуть головой:
                — Кофейник поставь хотя бы. На стол, но лучше — на огонь. Так вот, Танечка, сейчас я попытался немножко пофантазировать на тему предполагаемых обстоятельств, а вслух после этого попробую поведать тебе о твоей жизни, как она мне привиделась, только не подумай, пожалуйста, что я телепат какой-нибудь там. Всё вычисляется методом дедукции. У твоего мужа много друзей, но лучше называть их приятелями. На твой взгляд, наверное, слишком много, во всяком случае, их достаточно, чтобы кого-нибудь не без оснований можно было подозревать в страсти к тебе. Больше того, некоторые из них положительно, на его взгляд, выигрышней его самого.
                — Кого это «его»?
                — Мужа. Не мешай пока, да почти все, думает он и подозревает тебя, если и не в измене, то, минимум, в желании совершить её, это точно. Правда, Таня?
                Остановив себя у плиты спиной к нему, то есть только дождавшись вопроса, Татьяна зажгла под кофейником огонь:
                — Ты предпочитаешь растворимый или настоящий?
                — Настоящий. Итак, сегодня поутру твой муж уехал в командировку, и я спрашиваю, куда и надолго ли, потому что предполагаю, не очень далеко и, думается мне, дней на пять? Да?
                — Да. — застанная врасплох, одноклассница проговорилась. — До выходных. Надо намолоть порцию.
                Она подала ему ручную кофейную мельницу, сухо загремевшую жестяную банку с зёрнами кофе и пустую железную кружку выставила на стол.
                — Таня, скажи мне честно, только не отпирайся, прошу тебя.
                — Так ты свет когда-нибудь включишь или нет? — можно было, разумеется, ожидать вспышки гнева, истерики, всего, чего угодно, но, казалось, не такого вот холодно и точно продемонстрированного недоумения, которым она весомо разразилась. — Игорь, пожалуйста, займись своим делом, после того, как намелешь, пока я буду варить кофе, только не лезь в чужую жизнь, ладно?
                — Не ладно, и слава Богу, ножа под рукой у тебя сейчас нету. — Игорь принял в открытую мельницу пригоршню кофейных зёрен, закрыл крышкой, жалобно скрыпнувшей в знак смирения, вставил ручку и демонстративно отодвинулся к стене, начав с хрустом вертеть её. — Можно покурить именно здесь? Ты не волнуйся, пожалуйста, я ведь каждый свой шаг, если только пожелаешь, могу делать только с твоего разрешения.
                — Зачем же? Чувствуй себя как дома, только не забывай, что ты… — она пожала плечами и взяла в руки кружку. — Хватит молоть… не забывай, что ты на работе.
                — Дай-ка мне пепельницу. — он всыпал в подставленную кружку коричневый душистый, на вид будто жирноватый даже, порошок. — Ещё? Я не люблю…
                — Да, ещё раза два-три. — она засыпала в мельницу новую пригоршню зёрен.
                — …сорить не люблю у клиентов, — повторив прежнее, не расслышанное, наверно, он вновь осторожно отодвинулся, но уже не так далеко, как на первый раз. — когда работаю.
                — А здесь не курят! — новому пожатию плечами она вкрадчиво придала выражение решительной непреклонности.
                — Совсем? — заскрипел маленький жёрнов.
                — Да.
                — Совсем-совсем? То есть никогда-никогда?! — он продемонстрировал наглое и более решительное, чем её непреклонность, сомнение, даже не став договаривать следующей фразы. — Неужто никто из курящих приятелей мужа ни разу не настоял…
                Ах, кто победит в этой схватке темпераментов под дробный треск мелющегося кофе, кто выиграет битву интеллектов? — задаю ли я себе сакраментально-сакраментальнейший из наисакраментальнейших вопрос, типичный, между прочим, для моей насквозь прогнившей кармы, и не нахожу никакого ответа, потому что нет ни «да», ни «нет», значит, только с оказий.
                — Ответ?!
                Нет ответа.
                — Отве-ет! Где ты, негодный мальчишка?!
                А его, по-прежнему, всё нет и нет: и, по всей вероятности, заранее предопределившегося — не будет, я знаю уже точно, хотя они по очереди одерживают свои мизерные смешные победки, нанося ударчики и укольчики, набирая очёчки:
                — А что в этом такого из ряда вон удивительного?! — она вновь подставила кружку.
                — Ты сильная женщина, Танюша, но я знаю, что твой муж курит. — он высыпает из мельницы.
                — На балконе. — жёстко соглашается она, засыпая в мельницу новую сыпку кофе.
                Однако он ставит мельницу на стол позади неё, оказавшись в этот момент опасно близко:
                — А я буду курить здесь, так что открой форточку. — и, не мешкая, он закурил. — Я ж на работе, мне, понимаешь ли, хочешь ты того или не хочешь того, условия труда необходимы. Дай пепельницу, или буду трясти на пол. Я ж не на улице забор крашу.
                Но он продолжил молоть кофе, хоть, куря, это было и не совсем удобно, и она согласилась:
                — Хорошо. — открыла форточку, подумала и открыла одну створку окна, выходящего на просторную лоджию. — Ты не изменился, комсорг.
                Игорь поднял ладонь с сигаретой между пальцев:
                — Извини, я тебе сейчас всё объясню. Здесь по-прежнему темно только по причине моего навязчивого доброжелательства. Эту аварию устроил твой муж, Таня. Это ведь очень просто всё, на самом-то деле.
                Зависшей вслед за его словами паузе, уважаемо-уважающие зрители, вожделеющие реального действия, позавидовал бы весь МХАТ полным составом — от здравствующих до основоположников и призраков. Тишина потрескивала наряду с кофейными зёрнами нездешним электричеством и попахивая уже ионизированным кислородом Оз, а влага реальности была тоже горячей, хоть и не такой густой и липкой, как раньше, совсем даже не липкой, очень даже солёной — призрачно заблестевшей на щеках потрясённой прекрасной женщины. Игорь слазил в окно, прихватив с собой лампу переноски, и вернулся обратно с пепельницей, нервозно полной окурков и пепла. Он дождался! Татьяна сказала, взяв себя в руки:
                — Спасибо, Игорь. Ты мне глаза открыл. — она приблизилась к нему вплотную, глядя в озабоченным блеском горящие и греющие глаза настоящего друга, честного и непримиримого малого, как баобаб. — Выдохни дым, пожалуйста. Можно, я тебя поцелую?
                Он мало чем отличался, ребята, от размазанной по стенке сопли, особенно — цветом. Она сама стала тем локомотивом, что раздавил его в яйцеподобную слизь. Жало вошло в рот, наполнило полость его ядом своего судорожного движения, окружило слюной и вожделением онемевший его язык, обогрело, разгорячило, понаиграло и расшевелило, влага склеила окончательную герметичность их губ, и он почувствовал, как в окончательно завертевшемся мире из него в неё проваливается его воздух, вакуум вырвал его робкий язык из привычности и обыденности и втянул внутрь её рта, внутрь бездонной и бесстенной округлой камеры, наверное, похожей чем-то на камеру стиральной машины. Крыша протекла и поехала вдаль, тяжестью на веки навалив навеки невидимые горячие сугробы истомы, забившейся гулким и плотным пульсом во всём теле новообретанта…
                живот подвело, кроме того, что там забурлило что-то, как после первых двух стопок водки на далёко не сытый желудок, там тоже образовалась эта кочующее из тела в тело качающая эфир пустота, и в этой вселенной нет звёзд, подумалось ему с опозданием, когда вырвавшаяся из-под крышки на свободу клочковатая вода с шипением обрадовавшейся змеюки загасила огонь на плите
                Он спросил, обрывая наслаждение Станиславского и Ко:
                — Куда выбросить? — подняв в руке для наглядности пепельницу.
                — Там в туалете ведро, около унитаза. — автоматически ответила Татьяна. — Сейчас я снова поставлю. Где твой хвалёный бренди, Игорь?
                — В саквояже. — выждав чуть-чуть, чтобы следующие слова не отнеслись к бренди, Игорь предложил сокровенное. — Ты хочешь наказать его?
                Когда он вернулся с пустой пепельницей, Таня ответила:
                — Хочу. Только сперва до конца объясни мне эту его странную выходку.
                — Это чрезвычайно просто. — он налил в поставленные ею на пол рюмки из фляжки, верной боевой подруги деда, отца и теперь — его собственной, в которую, как ни странно, сегодня ещё не заглядывал, будто сберегал содержимое до последнего, сам того не зная, достал половинку шоколадки, наломал, пошуршав замечательно-ломкой мнущейся золоткой. — У нас полный светский набор: бренди, шоколад и кофе.
                — Кофе пока ещё нет. — оглянулась Таня.
                — Скоро будет. — Игорь махнул рукой. — Так вот, по возвращении обнаружив, что свет в порядке, он задаст тебе вопрос: «Кто ремонтировал?» И ты выдашь ему ответ, кто это сделал. Правильно?
                — Но зачем?
                — В его отсутствие у тебя был мужчина, этого ли не достаточно?
                — Для чего?! — она взмахнула руками. — Не понимаю.
                — Ну, давай, Танюша, выпьем. За встречу после стольких лет и зим… разлуки, так сказать.
                — За встречу. — повторила Таня. Согласилась, значит. — За счастливое стечение обстоятельств, Игорь, оно ведь, правда, счастливое?
                — Надеюсь, что да.
                — Что «да»?
                — Что да, счастливое.
                Шоколадка была совершенно естественная, бренди — просто первоклассный, иного в своих фляжках дряхлеющие плейбои в представительских тройках с идеально подобранными галстуками и не держат никогда, даже если работают простыми отечественными электриками, на плите, доводя воду до кипения, синим цветком горел газ, вместе с лежащей теперь на краю подоконника переноской создавший странное, волшебное освещение. Яркости и белизны почти магниевого горения глаз электровоза застил ночь, изничтожил её вдрянь, надвинувшись неподвижно вплотную, страсть была яростная — тиха, как мечта приговорённого; поцелуй усилил опьянение, ускорив его и раздербанив амплитуду вширь и вдрызг. На четвереньках стало неудобно, и они сменили положения тел. Он отодвинулся к стене, вытянув ноги вперёд и в стороны, биссектрисой приглашая её в образованный угол, она легла спиной к нему на грудь, предоставив рукам электрика свободу распоряжаться её телом, как им заблагорассудится. Губы Татьянины ласкали теперь его шею, ухо, щёку, висок, иногда язык притрагивался, едва дотянувшись, к уголку его губ, стремясь и не имея возможности войти туда; губы её вздрогнули, когда за благо руки Игоря рассудили, раздвинув ткань халата, коснуться её грудей, потом — когда ладони легли на эти упругие бугры и сжали их, выпустив между пальцев красные кнопки сосков. Она сама приглашает его дальше, распуская пояс, и, взяв за запястья его кисть, кисть живописца, музыканта, хирурга, электрика, провела ладонь Игоря вниз по животу вглубь курчаво-жёсткой овлажневшей перспективы лобка, раздвинула ноги вдоль его ног и своими жадно дозволяющими пальцами загнула его пальцы — фаланга к фаланге. Туда, навстречу слепящему одинокому глазу летящего в бессознание экспресса…
                — По всей видимости, Таня, ему уже не важен сам факт измены, ему необходимо доказать просто даже только возможность таковой.
                — Кому доказать? Ты понимаешь, что говоришь?!
                — Да уж, конечно, не тебе, а себе и только! Тебе доказывать он ничего не собирается. Скорее всего, ему даже и не важно уже, с кем. Какая разница, друг его какой-нибудь, сосед или, предположим, электрик из аварийки? Хотя последнего варианта он мог и не предусмотреть. Почему ты не позвонила кому-нибудь из ваших знакомых?
                — Да почему же — не звонила?
                — Да, почему же не звонила?
                — Да я, собственно, троим, а не одному позвонила.
                — И что? О-о!!! — он вытаращил глаза. — Кофе!
                — Сейчас. — она быстро поднялась, сверкнув в упавшем вокруг колена распахе халата ослепительно-белыми кружевами и не заметила этого. — Но одного просто не было дома, второй сказал, что ему некогда, он, видите ли, именно сегодня решает проблему долгого своего воздержания, а третий говорит, что совершенно ничего не понимает в электричестве, кроме того, что это упорядоченное движение электронов туда-сюда, а умеет только читать надписи на лампочке и вставлять цоколь в круглое отверстие.
                — Что, так прямо и сказал?!
                — Представь себе.
                — Да ты, Танюша, как я погляжу, просто окружена сексуальными маньяками. — сколько помню этого злодея, он всегда отличался правильным произнесением слов, вот и сейчас он не сдержался и произнёс слово «сексуальный» через «е», как положено, а не через кондово-советско-народно-безграмотное «э», как это делают простые смертные.
                Правда, это так и не помешало ей спокойно и наивно ответить ему:
                — Да-да, начиная мужем и заканчивая случайным электриком…
                — Случайных электриков не бывает.
                — …Не знаю насчёт остальных, но этот, который с цоколем, законченный. Писатель, говорят. Только и мечтает, на самом-то деле, а как налижется, так и вовсе прямо во время танца так и норовит залезть под юбку. Хорошо, что мой ни разу не заметил, а то бы русская литература лишилась очередного гения своего.
                — Писюкатый злыдень.
                — Представляешь, у него средний палец на правой руке — кривой, там мозоль от авторучки. Что ты сказал, извини, я не совсем поняла?!
                — Это «сексуальный маньяк» по-белорусски. Или по-украински.
                — Это. — заканчивая кофейные экзерсисы, Таня стала делать непонятные паузы в произносимых фразах, но, оставив его наконец за спиной — отстояться, теперь внимательно расшифровывала скрывающийся смысл в глазах Игоря. — Такая. Была. Шутка?
                — Не знаю. — он махнул рукой. — Ты в школе была совсем другая.
                — Страшна'я я была. — она нечленораздельно и жалостливо вздохнула. — Мог бы и не напоминать, между прочим.
                — Это скромный такой плацдармик. — сознался Игорь, вставая с предусмотрительно налитым в рюмки бренди и приближаясь к ней. — С него легче перейти к нападению.
                — Так что ж ты, нападай! — тихим выдохом согласилась она и ободряюще чмокнула его в щёку, чёрную и пахнущую русской водкой, грубым табаком и трёхдневной щетиной, не мытой и не надушенной, и улыбнулась, неловко заминая улыбкой боль, полученную оттого, что укололась, взяла рюмку и сразу же выпила. — Считай, что я уже сдалась на милость победителя.
                — Как это, без боя? — ребята, да он едва улучил краткий миг насущного времени, чтобы последовать за нею в питии, алкоголик, урод генетический, злыдень.
                — С желанием быть побеждённой, понимаешь? Унизь меня, оскорби, истязай, как хочешь.
                — Просто…
                — Как хочешь? — она поставила автограф звезды на бланке акта капитуляции.
                — Просто…
                — Как просто?!
                — Хочу как животное.
                — Так и возьми же меня как животное, мой господин! — Таня опустилась на колени, в последней надежде хоть немного смягчить гнев хозяина скользя нежными и покорными ладонями по его чёрно-волосатой груди, животу, зацепилась пальцами за сыромятный проклёпанный шипатыми звёздами ремень. — Мне ничего не надо, только ты, эччеленца, только твои желания. Они больше, чем просто закон, они — счастье моё, даже если…
                Игорь понял, что он груб, властен над этим прекрасно-жалким телом, над этим фрагментом мировой плоти, преданным орудием удовлетворения бушующего его существа, значит, и говорить должно тем грубо и божественно естественным низменным языком, откровенность которого свободна и непререкаема, как пинок верной собаке под хвост:
                — Соси. — он крючьями вонзил в её плечи пальцы с грязными после позавчерашнего ногтями, ощутив натяжение рвущейся под ними кожи, предвкушая хруст хрупкой арматуры ключиц рабыни.
                Таня застонала, торопливо расстёгивая ширинку классических кожаных пахнущих бензином и машинным маслом, и чем-то ещё, штанов перед своими глазами, спеша и страшась не успеть:
                — Убей меня, повелитель, зайди в мою глотку, удуши своим…
                — Не знаю, скорее всего, но звучит, ведь правда, смешно? А в школе ты была совершенно другая.
                — Только не напоминай мне про школу. Страшна'я я была. — она вздохнула без изъянов. — Даже думать о том не думала, о чём только и шептались все девчонки на переменах, а вашей компании я, вообще, честно говоря, за версту сторонилась, боялась как огня. Я же водилась с Лариской, так что почти всё знала, какими безобразиями вы там занимались, на своих, блин, знаменитых вечеринках. Тоже мне — советские школьники, все как на подбор — комсомольские активисты, гордость школы и так далее…
                — Ага, генетические алкоголики и дегенераты, на самом-то деле, наркоманы, нацисты, шпана, как один социально опасны…
                — И по каждому плачет тюрьма.
                — Танечка, мы весело проводили время, только и всего, ведь жизнь даётся один раз, только один раз, и прожить её надо…
                каковой бы она ни оказалась.
                ограбив её, процентщицу, догола.
                весело и до конца.
                во что бы то ни стало.
                честно и беззаботно.
                чем быстрее, тем лучше.
                Мой знакомый ревнивец не рассчитал только одного, прав был эротический негодник Игорь Чепурьянов, царствие ему небесное: он не предусмотрел, что честная его и верная супруга, не найдя участия в приятелях мужа, обратится в аварийную службу ЖЭКа, а оттуда естественным образом и подобием пришлют настоящего, а не какого-нибудь там, электрика, профессионала с хроническим абстинентным синдромом в диагнозе, который, великолепно сделав свою работу дрожащими от умственного перенапряжения руками, долго будет просить по-человечески у Татьяны на опохмел, обещая тут же сходу сделать всё, что угодно по хозяйству, только тронь за плечо и скажи, но уйми пред тем дрожь в руках и боль в голове.
                Тут-то и входит в дом долгожданный его хозяин, осторожно и тихонько отворив дверь своим ключом. Безымянный электрик, сломленный непреклонной обороной хозяйки, на коленях бросается в ноги хозяину и сбивчиво, но целеустремлённо всё же, насколько в силах это проделать, излагает слёзную челобитную ему, надеясь и ссылаясь на мужские узы солидарности и взаимопонимания. Тот же, парень хоть и горячий, но не без мозгов ведь, хоть и без оных иногда, но — не совсем и, к тому же, приготовившийся больше к литератору, чем к электрику, щёлкнул во внутреннем кармане предохранителем пистолета и оставив его там в одиночестве до утра, так и не предоставив возможности согреться парой-другой свинцовых оргазмов, сказал жене с порога, когда электрик смолк, снедаемый надеждой и иссякнув:
                — Таня, там же оставалось со вчерашнего. Полбутылки оставалось, я точно помню.
                — Хозяин, я это… — электрик реанимировался. — Я сейчас всё классно заделал, сто лет, блин, это… не сгорит ничего. Только там, бл… — стукнул зубами. — …лин, какой-то хрен профессиональный, вроде меня, поработал. Понимаешь? Я, вишь, во какую хитрую дрянь там выковырял.